Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 23

                ГЛАВА XXIII. 

       Брели в обнимку, изображая загулявшую парочку после бурно проведенной ночи. Даже приостанавливались и, для достоверности, целовались.
     - Велабр кончается! Где ж эта сволочь? - шипел, при этом, Штырь, вглядываясь из-за ее плеча в светлеющий сумрак.
       Но Циклоп с подмогой не появлялся. Лишь немой и цветочник маячили впереди. Да, выползший из таберны, пьяный блевал на четвереньках на мостовую…
    - Ну, придурки! - трясся от злости Штырь. - Одному мне, что ли с головорезами этими рабираться?!
     Она задержала на нем задумчивый взгляд. Смирившись с судьбой, и понимая, что никуда ей от него не деться, пыталась разглядеть в новом своем повелителе, если и не доброту, в которой его никак нельзя было заподозрить, то хотя бы отвагу, за которую его можно было бы уважать. Но одного взгляда хватило, чтобы уяснить - Штырю и в голову не придет напасть на немого в одиночку. И, по странной какой-то, женской логике, искренне пожалела и стала его утешать:
    - Подойдут, Гай, не переживай! Да и эти… Никуда не убегают.
      Цветочник, меж тем, встал перед храмом Счастья1 и, задрав голову, уставился на статуи обнаженных Муз, застывших в грациозном, хороводе вокруг матери своей Мнемозины2. Не заметив  этого, немой продолжал удаляться. Штырь зловеще ухмыльнулся. Пьяный грек был легкой добычей, которую и делить ни с кем не придется. Ткнуть разок-другой ножичком и - на хрен ему тогда вся эта кодла с Яремной?.. Но рано он радовался. Пройдя шагов десять, немой оглянулся и грозно замычал. Грек, нехотя, оторвался от созерцания мраморных соблазнов и, покачиваясь из стороны в сторону, побрел следом.
      Впереди уже можно было разглядеть статую небесного куратора огородов Вертумна, за которым рыжая скрывалась от погони. А от Вертумна было уже рукой подать до форума. Штырь сжал кулаки в бессильной ярости:
    - Уйдут!..
    - А это не они? - шепнула, всматриваясь вперед, путана.
      Штырь прищурился и в далеком отблеске факелов, догорающих в базилике Юлия, разглядел пять темных силуэтов, свернувших на Этрусскую и явно поспешавших навстречу.
   - Как на пожар валят! Сказал же: по одному! И целая банда!.. Делись потом с ними! - проворчал Штырь, скрывая свою радость и, ускоряя шаги, оттолкнул локтем рыжую - И ты тварь!.. Под ногами путаешься…
      Грубо, конечно, но не без причин. Ведь старый пират, заметив приближавшуюся компанию, сразу учуял опасность. Схватил грека за плечо и перетащил на правую сторону Этрусской. Трое встречных тоже пересекли улицу, всем видом давая понять, что обойти их не удастся. Одноглазый, похоже, совсем позабыл наставления о том, что иперемещаться следует скрытно. И полностью себя выдал. Штырь приостановился, сжимая кулаки, в бешенстве:
  - Ну, скоты!
    Ведь рассчитывать на внезапность уже не приходилось. Поняв, что сейчас на них нападут, немой толкнул грека в первый попавшийся закоулок между инсулами и сам юркнул следом.
   - Там же сквозняк до самого Палатина! Уйдут! - ужаснулся Штырь и кинулся навстречу бестолковым своим подручным.
      А те уже мчались к проходу, в котором скрылся немой. Да так стремительно, что один из них поскользнулся на мокрой мостовой и упал, растянувшись в луже во весь рост. Но еще двое спешили на подмогу с другой стороны улицы, да и Штырь был уже почти рядом.
     Между инсулами тянулся узкий проход, не шире пяти футов. Солнце и в полдень не заглядывало в этот тесный, пропахший мочой закуток. А сейчас, когда оно еще не взошло, тут было совсем темно. Немой мычал, толкая, блаженно ухмыляющегося, грека в плечо, вертел пальцами у него перед глазами, в под конец, для большей наглядности черканул прямо у его горла, уже выхваченным из-за спины, кривым ножом, не оставляя сомнений в том, что сейчас его перережут. Цветочник проникся, наконец, ощущением реальности и, вмиг протрезвев, бросился бежать в сторону, встающего над инсулами Палатина. А немой замер, прижавшись к стене, в ожидании преследователей.
      В пылу погони, они не разглядели его в темноте. Первый проскочил мимо, а второй, споткнувшись о подставленную немым ногу, повалился в зловонную жидкую грязь, плеснувшуюяся из под него во все стороны. Пробежавший вперед обернулся, рванулся к немому и, наткнувшись на его нож, осел вниз, хватаясь, с душераздирающим криком за распоротый наискосок живот. А немой, метнувшись к, встававшему на четвереньки, второму, с размаху вонзил нож ему в затылок, отчего тот снова уткнулся лицом в грязь и больше не шевелился.
   Но тут, размахивая длинным кинжалом и слегка прихрамывая, в проход ворвался третий, грохнувшийся в лужу на улице. Немой, как бы в испуге, отпрянул назад и, когда нападавший шагнул к нему, ударил его ногой в колено. Взвыв от боли, тот на мгновенье опустил свой кинжал… Но киликийцу больше и не требовалось, чтобы перебросить нож в левую руку и, с маху, полоснуть его по горлу. Кровь брызнула фонтаном, залив все лицо немого. Он быстро утерся ладонью, поморгав, втянул носом воздух и поморщился - к бодрящему  запаху вражьей крови примешивался омерзительный запах сырости и разлагавшихся испражнений.
   «О Митра, Огненный, Справедливый! - воззвал он беззвучно, скорее чувством, чем разумом. - Что творится в этом Городе. Стоило высунуться и уже пять душ неприкаянных. А там еще двое под нож рвутся!..»
      Но он не учел Штыря. Подбежав к проходу, он не бросился туда, очертя голову, но притаился за углом, прислушиваясь к схватке, жестами призывая на помощь, подбежавшего уже одноглазого и весьма неохотно следовавшего за ним оборванца с жутким, багровым пятном вместо носа.
      Из мрака между инсулами возник киликиец. Рычащий как дикий зверь, весь окровавленный, с ножом, молнией перелетающим из руки в руку, он был страшен, но не собирался на них нападать, хотел лишь припугнуть, чтобы его оставили в покое. И это ему почти удалось. Не добежав до него, Циклоп в ужасе застыл, как вкопанный, а безносый трусливо попятился. Но, незамеченным немым, Штырь, метнувшись сзади, воткнул нож ему в спину по самую рукоять.
      Немой качнулся вперед, но на ногах устоял. С ножом, торчавшим между лопатками, обернулся, но уже не достал, успевшего отскочить Штыря. Из последних сил шагнул в его сторону, пошатнулся и рухнул лицом вниз на мостовую. Штырь ткнул его ногой под ребра, но немой этого уже не почувствовал.
     - Готов! - радостно осклабился одноглазый, подскакивая к трупу и тоже пиная его ногой.
     - У меня промашек не бывает! - наступив на спину своей жертвы, Штырь вытащил нож из раны, вытер лезвие о плащ немого и, хмуро покосившись на одноглазого, прошипел:
   - Что же ты, падла, грека, со всем наваром нашим, упустил?
     И вдруг кинулся на него, через труп, так резко, что тот едва успел отшатнуться.
    - Стадом перли бараны? - рычал Штырь. - А условились как?
    - Как? - таращился на его нож одноглазый.
    - Ах ты, мразь! - Штырь ухватил его за горло. - Человеку свойственно ошибаться, а осел упорствует!
      Безносый, заглянувший, тем временем, в проход между инсулами, выскочил оттуда,  как ошпаренный:
   - Всех завалил! И Свинью, и Хромого, и Ракушку!
   - Рим эту потерю переживет! - оттолкнув Циклопа в сторону, Штырь презрительно сплюнул. - А если бы он и вас кончил, твари бесполезные, я бы ему памятник соорудил!
     Процокав каблучками, путана подбежала к трупу, с размаха ткнула его носком туфельки:
   - Вот, проклятый!.. Это тебе за Макробия!
     И, словно усомнившись в чем-то, нагнулась, перевернула труп на спину, и лицо ее озарилось улыбкой.
     А широко открытые глаза киликийца неподвижно всматривались в небо, будто углядели там нечто невиданное, да так, в изумлении и застыли…
   - В руке моей сомневаешься? - гордо усмехнулся Штырь.
     Она подняла на него взгляд с душевной благодарностью:
   - Нет, Гай! Я же видела как ты!...
   - Ничего ты, дура, не видела! - грубо оборвал ее Штырь. – А будешь языком молоть… Вдогонку за ним отправлю! Поняла!
      Рыжая послушно кивнула. А Штырь, глянул на зазубренную, бронзовую свою заточку, на кривой булатный нож киликийца, вытащил его из не разгибавшихся, коченеющих уже пальцев, взвесил на ладони, аккуратно обтер о плащ немого и сунул себе за пояс:
    - Хоть какой-то прок!..
    Циклоп понял это как сигнал к дележу добычи. Подскочив к трупу, присел на корточки, поспешно распахнул окровавленный плащ, но ничего стоящего ни в нем, ни за поясом немого не обнаружил. Лишь затертый тонкий шнурок свисал с шеи трупа, скрываясь под воротом туники. Одноглазый потянулся к нему, но Штырь, грубо оттолкнул его локтем и, ухватившись за шнурок, дернул так, что голова немого, едва не раскололась о мостовую, а в руке Штыря оказался кожаный мешочек, болтающийся на обрывке шнурка. Глаз Циклопа бешено сверкнул. Безносый, вытягивая шею, шагнул поближе. Штырь чуть помедлил, испытывая их терпение… И вспорол задубевшую кожу новым своим ножом.
     Но никаких сокровищ в мешочке не оказалось. Только железный перстень с агатовой геммой - черным профилем Геркулеса в львиной шкуре на матовом белом фоне.
    Подбросив перстень на ладони, Штырь сплюнул с досады:
   - Железка никчемная! Ничего не тянет!
   Ему, конечно, и в голову не пришло бы нацепить перстень себе на палец - мало кто мог его опознать? Улика неоспоримая. Недаром, все добытое в грабежах сразу сбывалось. Но кто на барахло польстится? Даже не серебро - толком и не продашь…
   - Дай гляну! - потянулся к перстню одноглазый.
   - Не заработал, тварь! - злобно оттолкнул его Штырь. - Ни ты, ни Немочь... Опоздавшим - кости!
    И отдал перстень путане:
  - А ей… За наводку!. По всем понятиям, положено.
    Рыжая поспешно сунула жалкую свою долю за пазуху, пока он не передумал – хоть что-то!..
    А одноглазый прищурился, скрежетнув зубами.
  - Ты на кого, падла, щеришься? - зарычал Штырь и, выставив вперед оба ножа, чуть приседая по-звериному, двинулся на Циклопа.

                *       *
                *

     На широком супружеском ложе, освещенном высоким бронзовым канделябром, два обнаженных тела сплетались в порывах нежнейшей страсти. Юная Мильто трепетала сверху - сумасбродной своей головкой к двери. А, сладостно постанывающая под ней сапфическая подруга раскинулась в противоположном направлении, так что Аттику видны были только разметавшиеся, согнутые в коленях ножки, которые он узнал бы среди тысяч других, поскольку принадлежали они любезной супруге его - Пилии.
   Красавицы так увлеклись, что и не заметили как он вошел - резные серебряные створки дверей разошлись беззвучно, а постучать в собственную спальню Аттик не догадался.
   Остановившись на пороге, хотел что-то сказать, но заметив, что стоны и придыхания на ложе участились, становясь все громче и проникновеннее, предпочел не вмешиваться - молча отошел к окну, откинул голубую завесу и, с наслаждением вдохнул прохладный, пахнувший промытой листвой, воздух. Светало и в парке проступали очертания овального фонтана и четырех мраморных гермотерм, застывших молчаливыми стражами на фоне темных кустов. А над верхушками деревьев уже сияла зеленая Утренняя звезда - самая яркая на бледнеющем небосводе. Он загляделся на нее, и в памяти само собой всплыло:

             «О, Светоносец, родись! И день приведи благодатный…»
 
      Но тут же себя одернул:
    « Что это со мной? Сплошной Вергилий в голове! Переутомился. И Пилия хороша - не могла воздержаться! Знала ведь, что приду! Ног под собой не чувствую, и не прилечь! Вот она, безмятежная старость - в собственной спальне приткнуться негде!..»
      Впрочем, утехи жены с Мильто были ему не в диковинку. Оценивал их здраво - не ревновать же к рабыне! Пусть лучше здесь, на его глазах утешается, чем с любовником тайным на стороне… Во всяком случае, ни болезней скверных, ни ублюдка в подоле не принесет…
      Но и малышка… Как не признать - прелесть! Гибкая, как змейка, на каждое прикосновение всем телом отзывается. Да как искусно! Будто самой Венерой создана для любви. Недаром, на тайных катастах3 в подвалах Юлиевой базилики выставляли! И как он ни упирался… Как шестьдесят тысяч сестерциев заломили, так и отвалил! Но не напрасно. Одна только кожа ее - чего стоит! Коснешься, и ощущения нежности этой немыслимой уже не забыть! Даже Квадрантария4 знаменитая наша, несмотря не весь свой аристократизм и ежедневные молочные ванны, шелковистой такой не была, как безродная, скифская эта шлюшка… А уж, когда вся к тебе приникнет! Такая вдруг сила пробуждается - себя не узнаю… Без всяких афродизиаков5, просто сатиром бешеным становлюсь - обе подо мной стонут! Особенно, жена… Только и слышишь: « О, Тит! Еще, еще!..» И все - благодаря Мильто! До ее появления… Пожалуй, с самого рождения дочки не было у нас бурных таких ночей. Вот жена и не нарадуется. Да и понятно! Мне - семьдесят шесть, а ей-то - всего сорок! Как персик спелый! Не может желание ее с возможностями моими смиряться!..
       И вспомнился февральский ветреный день… Грязный снег под ногами на улице Гранатового деревца6, по которой они поднимались на Квиринал… Флейты, фесцинины7 дерзкие со всех сторон, пригоршни орехов, летевшие в зевак, факелы из боярышника, чтобы злые силы к невесте не подступились… Белая ректа8 до земли, огненно-желтая палла9, промокшие насквозь красные ее туфельки…
     «Хочешь ли ты быть матерью моей семьи?»
      Слегка побледневшее юное личико, растерянный взгляд, косы уложенные в башенку, как у весталки10… Какой хрупкой, невесомой почти казалось, когда впервые нес ее к этому ложу…
     « Где ты, Гай, там и я Гайя!..»
       Да, она была согласна продолжить его род. Но какой? Усыновленный дядюшкой-ростовщиком, завещавшим ему этот дом, Аттик, к тому времени уже не был Помпонием, сделался Цецилием Помпонианом11. И все славные плебейские трибуны, понтифики и преторы, чьи  посмертные маски с надеждой взирали на него с детства, исчезли без всякой замены. Поскольку новые его предки, от которых теперь, согласно квиритским законам должно было произрастать в будущее его потомство, ничем Рим не прославили.
      Но такова была воля завещателя. Не исполнив ее, пришлось бы отказаться и от упавших с небес десяти миллионов сестерциев, и от чудного этого дома, так уютно разместившегося под сенью старых платанов, почти в центре Рима. Кто на безрассудство такое способен? Но меняя имя, человек не может изменить свою кровь. С каждым ее толчком, что-то отзывается в сердце, напоминая лица и голоса тех,кто водил его за руку, дарил игрушки и сладости, показывал, как должно ниспадать складкам претексты, а потом и мужской тоги - тех кого больше нет. И никакой трезвый расчет не заглушит щемящее это чувство.
      Вот и Аттик… Смирившись с тем, что сыновья его будут носить имя Цецилиев, а подлинные его предки, вернее последние гипсовые напоминания о них, навсегда исчезнут на чердаках и в подвалах, решил сохранить единственную, живую ниточку, протянутую в канувший тот, безвозвратно отринутый мир. В нарушение всех мужественных римских традиций, несмотря на то, что годы его, клонясь к закату, вынуждали всерьез задуматься о наследнике, стал бредить дочкой, которую мог бы вполне законно назвать Помпонией. И сбылось! Пилия родила ему золотистую, голубоглазую малютку. Но с такими тяжкими последствия для женского своего здоровья, что о дальнейшем увеличении потомства нечего было и мечтать…
      С тех пор, вся их любовь сосредоточилась на Помпониоле. Не считая, конечно той, на какую он был, иной раз, еще способен по ночам, и нерастраченный избыток которой Пилия щедро делила с молоденькими рабынями. А те, добросовестно содействовали всем ее уловкам, подстраиваемым то и дело, чтобы вовлечь в нежные эти игры и несговорчивого, изнуренного постоянным умственным напряжением, престарелого господина.
    «Только не сейчас! - твердо сказал себе Аттик и вздрогнул от пронзительного, гнусавого вопля, резанувшего из перистиля.
     «Опять проклятые птицы! Перерезать их, что ли?»
     А павлины шуршали в кустах за портиком, с мерзким утробным кудахтаньем, и не было ничего под рукой, чтобы в них запустить.
     - Ты здесь, Тит? А я…  И не заметила! - голос жены звучал чуть хрипловато, расслабленно.
      Обернулся с легкой усмешкой:
    - Не мудрено!.. Но, если ты довольна, я рад.
      Разрумянившаяся, с потемневшими от наслаждения, блестящими глазами, с пунцовыми пятнами на, высоко вздымающейся, груди с заострившимися сосками, она никак не могла отдышаться. Какие сорок? Она молодела на глазах… Откинула упавшую на лоб прядь и обворожительно улыбнулась:
     - Приляжешь?
       Как же она была хороша, как откровенно себя предлагала! Да и Мильто… Отодвинувшись скромно на краешек ложа, смотрела ему глаза, чуть склонив набок взлохмаченную головку с покосившейся бабочкой. Тоже ждала его - но где взять силы?
      Аттик ласково кивнул:
   - Конечно, дорогая, надо же хоть немного отдохнуть. - и, чтобы никаких иллюзий не оставалось, пожаловался. - Светает, а я еще на ногах. В мои-то годы!
   - Мог бы предупредить, что под утро явишься! Всю ночь глаз не сомкнула! - Пилия уже отдышалась, и голос окреп, а звеневшая в нем обида могла вот-вот излиться в слезах, что не предвещало ему ни сна, ни покоя.
      Аттик развел руками:
    - Возникли проблемы, солнышко! Причем, не материальные, ты уж, мне поверь! Изнуряю себя, трудясь на благо других. - устало оправдывался он, отходя от окна, стягивая с пальцев перстни, ссыпая их на туалетный столик жены и чувствуя затылком хищные их взгляды. И даже какую-то возню и торопливый шепот на ложе.
    - Отечество в опасности! - объявил он, с тяжелым вздохом, не оборачиваясь, разглядывая, полюбившуюся ему Меценатову змейку с тихой радостью счастливого обладателя,.
   - А ты у нас консул или народный трибун, что так об отечестве печешься? - насмешливо поинтересовалась жена.
   «Непроницаемое сердце!» - грустно констатировал Аттик. Понятно, не вслух. И, отложив змейку, решительно обернулся:
    - Об этом после поговорим. А тебе, Мильто, следует поскромней держаться! Нечего по всему дому прелестями своими сверкать! И на госпожу не косись - здесь я хозяин!  Все, отдыхай иди! Я тебя не задерживаю!
      Чуть помедлив, но так и не дождавшись вмешательства старшей подруги, Мильто сладко потянулась все телом, спрыгнула с кровати с томной кошачьей грацией и подхватив с пола свою тунику, молча, выпорхнула из спальни, даже дверь за собой не прикрыв.
   - Что себе позволяет? - вспылил Аттик. Так, голышом и вылетела!
   - А кого стесняться? - тон был вызывающим, а, брошенный на него взгляд - презрительным и холодным.
   - В таблине всю сущность свою явила. У Тиранниона  глаза на лоб полезли, Алексия чуть удар не хватил! - пожаловался Аттик в надежде на супружеское взаимопонимание.
    -Так впечатлило? - дерзко усмехнулась Пилия и с готовностью пояснила. Ты просто не понял дорогой! Это у них чисто платонический восторг был. Как и у тебя… Старики  на большее не способны!
     Не находя слов, Аттик хмуро разглядывал куницу, крадущуюся по древесному как бы, стволу канделябра к заигравшимся в ветвях, наверху, бронзовым горлинкам. А жена приподнялась в постели и, потянувшись всем телом - точь-в точь Мильто, только без юношеской уже угловатости! - длинноногая, стройная, золотистая от морского загара, неторопливо прошлась к двери и аккуратно ее прикрыв, так же медленно, ступая след в след, отчего бедра ее, так умопомрачительно плавно, покачивались, подступила к нему вплотную. И убирая волосы со лба обеими руками так, что груди ее, чуть вздрагивая сосками, приподнялись, оказавшись прямо у него перед глазами, заглянула в самую их глубину, обдавая его прохладной свежестью своего дыхания, мускусом подмышек, и еще чем-то невыразимо сладостным:
    - А может быть, я… Не права?..
    «Счастливы обладающие! - вздохнул Аттик, чувствуя полную свою беспомощность перед всепоглощающим этим соблазном. – Нет, как говорится ничего невозможного, если есть желание. А силы? Если их нет? Смириться с неизбежностью? Но ведь, и при этом, некие телодвижения потребуются! И ни малейшего желания их совершать - просто замкнутый круг!»
     Пилия потянулась к нему губами, хранившими еще аромат Мильто - не отвертеться! Но и слившись с ней в опьяняющем, захватывающем дух поцелуе, чувствуя плечом и затылком нежные прикосновения ее рук, а затем, и обнаженной ножки, плотно обвившей его бедро, не мог он не думать о последствиях и, сознавая жалкую свою неподготовленность к столь стремительному развитию событий, такую неловкость испытывал, что у него даже спина взмокла.
    А Пилия, задохнувшись долгим поцелуем, не разжимая объятий, откинулась слегка назад и, глядя широко раскрытыми, затуманившимися глазами, поддразнивая его, игриво шепнула:
   - Хозяин! Зачем на малышку накричал? Тебе ведь с ней тоже… Хорошо! Ну, признайся! Лучше, чем со мной?
  - Как можно сравнивать? - искренне удивился Аттик. - Тебя с какой-то рабыней… Мы ведь с тобой - одно целое!
   - Одно целое? - она обвила его нежно и второй ножкой, повиснув на нем всем телом, так что, поневоле, пришлось подхватить ее обеими руками снизу, чтобы не уронить. А она, вздрагивая в его ладонях трепетными ягодицами, прижимаясь к нему животом и нежной своей промежностью, шептала горячо в его ухо:
   - Так неси же меня в постель! Скорей! Хочу тебя - просто умираю! Чувствуешь? Как я там… Промокла!
   Сделав три шага к ложу, Аттик приостановился, слегка задыхаясь -. не от тяжести - в приливе охвативших и его чувств, тело жены казалось невесомым. Но… Пугающие ее откровения!..
   А она все шептала, касаясь разгоряченными губами его щеки, и ягодицы ее все ощутимей и настойчивей, сами собой, сжимались и разжимались в его ладонях:
   - Что же ты стоишь? Скорее! Брось меня в постель! Хочу, слышишь? Будем, как целое! А то никогда нет тебя рядом, когда ты так нужен!  Всю ночь прождала, чтобы посоветоваться!
   - Посоветоваться? - он ухватился за этот мимолетный упрек, случайно, чисто по-женски, прорвавшийся сквозь весь ее трепет, как утопающий за соломинку. В надежде хоть на минуту оттянуть неизбежный момент истины, заключавшейся в том, что не только на душевное единение, с такой желанной, уже полностью отдавшейся ему красавицей-женой, но и на простое, телесное взаимодействие с ней, он сейчас абсолютно не способен.
      Осторожно опустив ее в шелковую постель - расслабившуюся, страстно жаждущую безжалостного насилия над собой, грубого мужского вторжения в самые нежные, потаенные свои глубины, которого, конечно же, не могла произвести над ней никакая Мильто, он с исключительной, сердечной теплотой погладил ее по щеке, выскальзывая, как бы невзначай, из жарких ее объятий. И присел в изголовье. Подальше, чтобы никак не соприкасаться.
     - Так о чем, дорогая, ты хотела поговорить?
      Она открыла затуманенные страстью глаза, не сразу отыскав его, глянула вверх, томно, завлекающе.., Не осознавая еще как ловко он от нее улизнул, протянула к нему руку… Но пальчики ее, чуть подрагивая, застыли в воздухе - не так то просто было теперь до него дотянуться.
     - Что же ты?.. Я слушаю, милая! – ласково улыбнулся Аттик, закидывая ногу за ногу и упираясь спиной в изголовье, чтобы слушать ее было удобней.
    - Потом!.. Ну, иди же!.. Не мучай меня! - тихо простонала жена.
      И обнаженные ее бедра, чуть раздвинувшись, плавно качнулись вверх, а рука сама собой потянулась к нежному холмику внизу живота.
      - Я потом сразу уснуть могу… И не поговорим. – простодушно предупредил Аттик. - А ведь, о важном чем-то, если ты и заснуть не могла… Ты лучше расскажи, а уж, тогда… - и коснувшись нежно ее волос, подмигнул лихо, многообещающе. - Я нынче никуда не спешу. Времени нам с тобой хватит!..
    - Почему заснуть не могла? Не догадываешься?! - она взвилась над ним так резко и неожиданно, что, отпрянув, он ткнулся затылком в  изоголовье, где хоровод серебряных амуров, при всем пухлом своем младенчестве,  дружно и весело приобщался к дарам виноградной лозы. Но Аттику не до веселья было. Тер ушибленный затылок, морщась не от боли - в предчувствии грозы…
     И она разразилась. Пилия нависла над ним мрачнее тучи. Глаза слали молнии, а голос ее дрожал, уже не от желания - от гнева:
   - Я что - прокаженная, ласки твои вымаливать?! Не можешь ничего -  так и скажи! Куплю себе нубийца, а тебя - близко не подпущу!
   -  У меня, милая, не зверинец, чтобы черных держать! Не было их в моем доме  и не будет. - спокойно, но твердо возразил Аттик, понимая, что спасет его сейчас только решительная контратака. - А если неймется - изволь! - нынче, как раз, нундины12. Присмотрю тебе на торгах подходящего какого-нибудь олимпийского чемпиона - бойца кулачного или дискобола. Такого, чтобы у него, как у Приапа13, постоянно дымился. И пусть долбит тебя день и ночь, хоть до потери сознания! Только не в этой постели!..
   - Не беспокойся! Мне, пока, и Мильто хватает… Да так, что тебе и не снилось! А самца подходящего я и сама подберу. На свой вкус! Можешь не сомневаться. - пообещала, оскорбленная в лучших чувствах супруга и, не зная, чем еще уязвить его побольнее, добавила. - А что касается греков твоих блудливых… Присмотрел бы лучше, чтобы они от дочери твоей подальше держались! Особенно, Эпирот, стихоплет льстивый! Не знаю, чему он в ее детстве обучал, с отеческого твоего благословения… Но, в последнее время… Уж очень нагло к ней… Подбирается!
   - Как это он подбирается? - изумился Аттик.
   - Не понимаешь? Ты же у нас такой мудрый! - презрительно усмехнулась жена. Как? Как все вы, козлы похотливые, пока член встает! Как! Под тунику к ней лезет! Если уже не влез…
   - Что?!! - Аттик вскочил с округлившимися от ужаса глазами. Но тут же и успокоился, понял, что это просто бред немыслимый, не имеющий ничего общего с действительностью. И попытался образумить, чересчур мнительную женщину. Позабыв о собственной безопасности, присел рядом, потянулся к ее волосам. чтобы успокоить. Но Пилия качнулась в сторону, оттолкнув его руку:
   - То, что слышал! Не зря я Акте, кормилице Агриппинки, от тебя втайне, деньги плачу. Записку прислала. Вот, я тебя, голубок, и ждала! Хотя… - она махнула рукой в полной безнадежности. - Что уж теперь?.. С утра стишками забавлялись, потом из таблина в сад перешли, мульсум14 потребовали. А когда негодяй этот лавровый венок15 на голову ей нацепил, она, и вовсе, соображать перестала. Массиского16 велела подать - в отсутствие мужа! По три киафа выпили, почти не разбавляя… Словом, он и по земле перед ней ползал и ноги целовал.., А, под конец, силой усадил к себе на колени - бывший твой раб!
    - Не может быть! - прошептал Аттик, у которого от таких вестей, не то, что лысина - шея побагровела.
   - Это не все! - безжалостно усмехнулась жена. - После его ухода, ванну с благовониями индийскими приняла, полдня наряжалась, прихорашивалась… А, в пятом часу, он лектику за ней прислал. На Палатин, прямо к их дому!
    Откинувшись на спину, она грациозно изогнулась поперек кровати и протянув руку к туалетному столику, взяла с него простенькую липовую табличку, которую Аттик, снимая свои перстни, даже не заметил. А Пилия, распахнув ее изящными пальчиками, бросила на колени мужу:
   - Читай! Здесь все подробно описано!
   Аттик схватил табличку, но ничего прочитать не смог - буквы перед глазами плясали и перемешивались.   
  - Да я его! - он зарычал, отбросил табличку на пол и застыл, глядя на жену с робкой надеждой. - Но Помпониола!.. С ума-то она не сошла?
     Зябко поежившись, Пилия потянулась к скомканному в ногах кровати серскому покрывалу, накинула его на плечи и, располагаясь поудобнее, скрестила под собой ноги, обнажив перед мужем не только выбритый, пухленький холмик, но и разделявшую его посередине  продолговатую раковинку, с чуть приоткрытыми, нежно розовыми лепестками.
    Аттик засмотрелся, поневоле на это, внезапно ниспосланное ему, манящее откровение… И, невзирая, на всколыхнувшие душу до самых глубин, отцовские чувства, которые вдруг притупились и онемели, не мог оторвать от него глаз. Пилия усмехнулась, лишний раз убеждаясь в волшебной притягательности нежной своей расщелинки. В магической ее власти не только над дурочкой влюбленной, Мильто, но и над прожженным, старым этим подлецом, когда-то вскружившим ей голову вкрадчивой обходительностью, а теперь уже, ни на что, кроме обходительности этой, то есть пустой болтовни, негодным. Спросила вкрадчиво:
   - Не можешь глаз отвести? Подумал бы лучше о том, что и у дочки твоей такая же… - и чтобы он не сомневался о чем речь, откинулась всем телом назад и прикоснувшись к этим жемчужно-розовым створкам, слегка раздвинула их двумя тонкими пальчиками, заставив мужа вновь приковаться к ним взглядом…
   А из глубин памяти его, с неожиданной, глухой горечью,  всплыл вдруг стих Эмпедокла*

         «Горе, лишенному счастья по воле своей посещать,
          Сладостный, дивный тот луг - расколотый луг Афродиты…»

      В печальной растерянности чуть не произнес это вслух. Тут супруга его и добила:
    - И отпущенник твой грязный делает с ней сейчас все, что хочет!
   - Что?! - Аттик взвыл, как смертельно раненый зверь, задыхаясь от захлестнувшей его боли и жуткого осознания того, что Эпирот, ничтожный этот слизняк, муха навозная, счастья посещать тот самый луг и не чей-нибудь, а единственной, родной его малышки, по собственной наглости и произволу, отнюдь, пока, не  лишен.
    Вскочил, рванул на себе ворот туники так, что золотое шитье не выдержало, лопнуло под его рукой с треском.
   - Это дочке твоей виднее. - невозмутимо откликнулась жена. - Как в лектике той наемной, с вечера унеслась, так и не возвращалась. А мужу велела передать, что ночевать будет в Каринах, у Октавии.
   - Боги бессмертные! - прошептал Аттик, совсем обессилев от сплошного этого кошмара. - Туда Меценат поехал!
   - Ну, уж там-то, он ее точно не встретит. - утешила его Пилия
   Аттик смотрел на нее, словно не узнавая… И вдруг закричал в полно отчаянии, сжимая над головой кулаки:
   -  В том-то и дело, умница! Завтра же до Агриппы дойдет! Развод неминуемый!..
   И выбежал из спальни, чуть не проломив плечом, жалобно скрипнувшую дверь. Пилия, осознавшая, наконец, всю глубину - не только грехопадения дочки, но и, разразившейся, столь внезапно, семейной катастрофы, растерянно смотрела ему вслед.
   А по коридором уже разносился его хриплый, срывающийся крик:
   - Клит! Диомед! Феодосий!...