Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 28

                ГЛАВА XXVIII.

      Солнце стояло уже высоко в небе, припекая все сильней, а с моря ни малейшего дуновения не долетало. И над дорогой, над серыми базальтовыми плитами струилось зыбкое марево.
      Пришлось остановится в Таррацине, чтобы напоить коней. Мало того, не замечая косых взглядов Ювентия, трибун отпустил солдат перекусить в местном кабачке и запастись фруктами в дорогу, хотя вполне могли обойтись и уксусом, разбавленным водой. Сам же отъехал куда-то, вместе с Лигурием, а Ювентию велел занять пост у карруки - стеречь арестанта на самом солнцепеке, да еще за возчиками приглядывать. Вот она - справедливость!..
      Попытался было дознаться у Постума, где это он умудрился холст казенный повредить? Но тот послал его ко всем манам и отвернулся: мол, за повозку свою сам отвечаю! А ты не суйся!
      Ювентий спешился и, погрозив возчикам кулаком, повел своего гнедого к колодцу, размышляя о том как было бы замечательно, если бы арестант подполз сзади, врезал бы Постуму, борову этом сонному, по темени и попытался бежать, а он, Ювентий, вскочив на коня, его бы настиг!.. Тогда бы, и отчет Меценату совсем по другому звучал…
      Однако мечтам его не суждено было сбыться. О дерзком нападении на возницу пленник и не помышлял. Отыскал в письме Новия то место, на которое намекал трибун и внимательно его перечитывал:
   « Сами кусаем себя за хвост. И нет этому конца! Вот почему я и решил отложить на время абак, от которого пальцы уже немеют и написать тебе, мой дорогой. Что, конечно, гораздо приятнее, а может, и полезнее для того огромного, чрезвычайно важного для всех нас дела, о котором я никогда еще не упоминал, но которое достойно лишь тебя одного. Однако письму всего не доверишь, расскажу при встрече, с глазу на глаз»
      Тирон опустил свиток, задумался:
    «Что за дело такое важное? Эпистолы Цицерона опубликовать? Но мы с ним не раз об этом говорили. И он даже советовал вернуть Аттику его письма, чтобы лишней опасности не подвергаться. А этот преторианец?.. Ну, выпил немного, но ведь в трезвом уме! И не то что предлагает, упрашивает бежать… Совесть замучила? Нет, что-то тут не так! Как он сказал? «Провалиться мне на месте, если зеркало
это не связано с тем, о чем Новий в письме упоминает.»
       Поднял, лежавшее у ног зеркальце, повертел в руке. Поймав луч света, шлифованная бронза сверкнула так ярко, что он невольно зажмурился. И сразу все понял.
     «Это из-за моего сходства!.. Недаром он Цезаря вспоминал! Вот бред!.. - отвел зеркальце подальше, снова в него заглянул. - Конечно! Нос такой же прямой, крупный… Скулы высокие, тонкий рот, глаза глубоко посажены. Под бинтами - залысины на лбу! С них-то и началось, когда из Киликии с Хозяином возвращались и он вынужден был оставить меня в Патрах1, на попечении Аттиковых врачей. О судьбе писем своих он тогда еще не задумывался. Хотел поскорей на ноги меня поставить. Но два месяца я там провалялся. И, от болезни, волосы целыми прядями стали выпадать. Да еще исхудал, щеки ввалились - может, от лекарств греческих? В Рим вернулся неузнаваемым. Туллия, тем временем, замуж, на свою беду, вышла… За Долабеллу-мерзавца, который ее и сгубил. Он первый сходство мое с Цезарем и углядел. Мало ли?.. Каких только чудес не бывает! С двумя головами люди рождаются!.. Спасибо Хозяину - строго-настрого запретил ему болтать об этом на всех перекрестках, если не хочет сделаться заклятым его врагом! А мне советовал не попадаться Цезарю на глаза. Тем более, когда тот войну против государства разжег… И Аттик Хозяина поддержал, особенно после Фарсала. Мол, неизвестно, как диктатор воспримет то, что отпущенник Цицерона чуть ли не двойник его, только моложе. Да, когда-то он был нашим другом! Но, при неблагоприятных обстоятельствах, кто хранит память о благодеяниях? Кто думает о долге благодарности по отношению к терпящим бедствие? Бывает ли, чтобы со счастьем не менялась и верность? - снова глянул на себя в зеркальце, нахмурился. - Есть что-то общее. Но это же не повод, чтобы.. В самозванцы меня прочить! А он и на родство намекал!..Что у людей на уме? Все перепуталось в кровавой мясорубке!.. Придется поведать как легат его доблестный  Квинт Туллий Цицерон, проиграв, спьяну на Велабре не только сопровождавших его рабов, со всеми их фонарями но и тогу лаконскую, вместе с золотой, отцовской еще, фибулой, возвращаясь ночью домой, зычным своим голосом спугнул негра, который уже и решетку сдвинул, чтобы сверток с младенцем орущим в клоаку швырнуть. Так меня и подобрал. Но, страшась явиться к жене в столь затрапезном виде, да еще с младенцем обгаженным на руках, отнес находку свою к брату… Какое уж тут родство с Юлиями, прямыми потомками троянских царей и Венеры?!..
       Горько усмехнувшись, сунул зеркальце за ворот туники, поднес развернутый свиток к свету и прочел -
     «А вторая история, с тем же Веттием, гремела на весь Город в консульство Цезаря и Марка Бибула. Неужели не помнишь? Ты ведь постоянно находился вместе с патронам, который, как всегда, был в  самой гуще событий. Но, если спрашиваешь, не стану отделываться отговорками.
       Тот год начался для Веттия неудачно. Имел наглость, на спор, послать пресловутой красавице нашей Клодии* кошель, полный квадрантов, триенсов и прочих затертых медяков, как бы в оплату нежных услуг, которые та, со свойственной ей щедростью, оказывала тогда чуть не каждому желающему. Сделал он это публично на обеде у Ватиния, присовокупив к медякам любовную записку такого содержания, что вся компания долго еще во всех кабаках потешалась. Эта его выходка и послужила причиной множества бедствий. Когда Целлер* достойнейший муж ее умер, Клодию, чуть не в глаза, стали называть Квадрантарией. И даже восторженные гимны, влюбленного до безумия Катула, от позора этого ее не спасли.
        Но и Веттию не поздоровилось. Помнишь осуждение Марка Камурция* и Гая Цессерния? Какое преступление их погубило? То, что они покарали Веттия за обиду, нанесенную Клодии, подвергнув его позорнейшему надругательству - скрутили с помощью рабов и употребили, как могли!.. И хотя закон о насильственных действиях против государства не очень то и подходил, все же, они запятнали Рим таким варварским злодеянием, что выпустить их из пут правосудия было невозможно.
      Веттий озлобился на весь мир. А осуждение насильников навело его на мысль как осуществить провокацию совсем иного масштаба, о которой  Цезарь просил его через того же Ватиния…»
   - Угощайся! - не оборачиваясь, Постум подтолкнул к пленнику корзину, на дне которой еще оставалось с дюжину смокв.- Фиги у вас отменные! Но что-то я… Переел! Дышать трудновато…
      Громко икнув, возница потянулся к лежавшему у его ног меху, запрокинув голову сделал несколько жадных глотков, плеснул водой себе на ладонь, смочил лоб и затылок.
   - Ну, духота!.. – и протянул мех пленнику.
     Тирон глотнул и поморщился. Вода была теплой с железным
привкусом, видно, еще из Рима.
   - Колодец рядом, свежей бы набрал! - посоветовал, возвращая мех вознице.
   - Набрал бы! - вздохнул Постум, кивая на Ювентия. – Если бы не дракон тот рогатый. Каждый шаг в табличку свою заносит!
   - А что плохого - воды набрать? - удивился Тирон. - Лошади ведь не сбегут.
   - А тебя?.. - снова икнул Постум. - Без присмотра оставить?
   - Не учел. - грустно усмехнулся пленник.
   - Не серчай, уважаемый… - Постум потянулся за фигой, откусил черенок, сплюнул, впился зубами  в сладкую мякоть. - Служба!
   Тирону не хотелось больше говорить. Поднес письмо к глазам.
   «Суть в том, что у Веттия не было никаких шансов добиться магистратур законным путем, но так и подмывало ввязаться в большую политику. Помпей, в то время, добивался раздачи земель своим ветеранам. Но безуспешно. Истинный победитель Митридата, Луций Лукулл, при поддержке Катона, уже два года препятствовал ему в сенате. Вот «Великий» наш и снизошел к «демократу» Цезарю, а помирившись, при его содействии, с Крассом, вступил с ними в заговор, наполнив Город вооруженными толпами, гнавшими с форума всех сторонников Лукулла. Дошло до того, что Бибулу, средь бела дня, вывернули на голову корзину навоза, напав на его ликторов с кинжалами и обломав их розги. В ход пошли камни и дротики. Многие были ранены. Бибула едва спасли. И, с тех пор, будучи консулом римского народа, он почти не выходил из дома. Так что сенат вынужден был собираться у него - без согласия второго консула, Гая Юлия, он не мог созвать совет официально. А Цезарь посадил перед его домом государственных рабов, записывать всех посетителей. Ты должен это помнить. Вы ведь на Палатине, прямо напротив Бибула жили…»
   Тирон прикрыл глаза и в памяти всплыла пестрая вереница лектик, плывущих со стороны взвоза Победы, мимо портика Катула и останавливавшихся, одна за другой, перед скромным травертиновым фасадом с простой деревянной дверью, обитой недавно бронзовыми шипами, не по прихоти моды, а из соображений безопасности.
  Чтобы не толпиться у входа, сенаторы покидали носилки неспешно,
Тщательно оправляя тоги, обмениваясь скупыми приветствиями, шествовали к дому степенно, с достоинством… Но заметив трех наглых рабов, присевших на корточки прямо у входа с табличками в руках, несколько терялись. А бесстыжие негодяи бдительно оглядывая каждого из входивших с головы до обуви, отмечали что-то в своих табличках и громко уточняя друг у друга имена гостей, даже препирались по этому поводу. Стараясь в их сторону не смотреть «отцы» ускоряли шаги и, в сопровождении секретарей, скрибов и номенклаторов, почти взлетали по трем ступеням, ныряя в полумрак вестибула…
      Наш Марк выходил из дома, когда поток гостей редел и последние запаздывавшие высаживались из носилок… Медленно пересекал улицу, обозревая происходящее мрачно, словно на тризне… Приостанавливался, оборачиваясь ко мне:
      - Нет больше ни сената, ни государства. И нет достоинства ни  в ком из нас… Как ненадежно и обманчиво счастье, как тщетны наши стремления!.. Все они разбиваются и гибнут на скаку или терпят крушение в тумане, так и не разглядев причала…
       Помолчав, грустно кивал на распахнутую дверь Бибула, зияющую наподобие раскрытой пасти, бесследно поглощавшей, одну за другой, проворные белые тоги.
    - Но тому, кто бежит от бури… - качал головой Хозяин. - … И якорная стоянка кажется гаванью.
       А иногда шутил, тыча пальцем, в почтительно приглядывавших за ним рабов:
    - Глядя на этих церберов, начинаешь догадываться о том, что хотел сказать Эпикур, давая нам всем совет: «Живи незаметно!»  Только как ему следовать, если даже к соседу лишний раз не заглянешь,  без того, чтобы в «Ежедневных ведомостях» не засветиться?! 
      Но когда Цезарь предложил разделить Кампанию между неимущими отцами троих детей - полное опустошение казны и разгром сената, лишавшегося поступлений от аренды общественного поля, гости Бибула всполошились по-настоящему. В сравнении с этим штурмом государства, затеи Гракхов  детской забавой показались. Луций Гелий*, которому было уже за восемьдесят, заявил, что не допустит этого, пока жив. Цицерон мрачно сострил:
     - Гелий просит не такой уж большой отсрочки. Цезарь подождет.
       И тут же добавил:
    - Но когда я вижу, как тщательно уложены его волосы, как он почесывает лоб одним пальцем… Просто не верится, что этот человек может замышлять такое злодейство, как ниспровержение
государства и конституции.»
   - Пять возов книг!.. И ты все прочел? - неожиданно спросил Постум.
    - Некоторые… Не до конца. - признался арестант.
    - Вот я и говорю! - оживился Постум. - Землю бы лучше пахали! Напрасно только масло и труд изводят!
    - Почему напрасно? - удивился Тирон.
   - Так ведь ничего этого нет! Того, что в книжках прописано! Брехня сплошная и сказки! А ты и сейчас… Попусту глаза портишь... Командир, вон, дырку тебе проткнул! Ты бы хоть на небо, на солнышка глянул… Когда еще доведется?..
   - Может, ты и прав… - чуть слышно отозвался пленник. - Но это не книга. Друг письмо прислал…
   - Ну, друг – это конечно!.. - одобрил Постум - Может чего и присоветует. Надо же как-то из беды выбираться. Тем более, командир наш тебе благоволит…
     Тирон усмехнулся печально и снова склонился над письмом –
   «Все были поражены союзом заклятых врагов. И сразу сообразили, что без их поддержки не добьешься уже ни должности, ни командования, ни посольства, ни нужного позарез кредита.  И так как каждый заботился о себе, большинство сразу прильнуло к стопам триумвирата. Окончательно оттеснив Бибула, Цезарь утвердил все восточные распоряжения Помпея в Народном собрании. Но лучшие из граждан были возмущены. И Великий тугодум стал, по своему обыкновению, сомневаться в новых друзьях. А когда в апреле он женился на дочке Цезаря, на стенах по всему Городу появились надписи, порочащие триумвиров. Народ толпился вокруг целыми днями. И полетела во все стороны молва о том, что Цезарь - пособник Катилины, лизоблюд грязного ростовщика Красса, а в юности - подстилка старого сластолюбца Никомеда*
     Цезарь лишь посмеивался, прекрасно зная, что ничего этого не доказать. Но Помпей, прославлявшийся на стенах - как победитель в войнах без сражений, женившийся на дочке любовника собственной жены, ставшего причиной скандального их развода, бесновался. Ведь доказать обратное было невозможно! Люди его усердно счищали, замазывали эту пакость, а надписи все появлялись! Причем, в самых неожиданных, кощунственных просто местах! То на рострах, то на стенах Атрия Весты!.. И  даже на тыльных сторонах XII Таблиц, где и замазать-то их нельзя было - разве что, зубами выгрызать! И мысль
 о том, что весь Рим повторяет эти «наветы», сводила Помпея с ума.
      Тут, с легкой руки Ватиния, придумавшего несуществующий заговор, Цезарю  и понадобился Веттий. И мне, признаться, горько было наблюдать, как этот, действительно, одаренный свыше, а в чем-то, порой, и самом деле, прирожденный титан, опускается, с каждым шагом, все ниже…
      Ибо внешнее уродство Ватиния, до такой степени, сочеталось с непристойностью нрава, что казалось подлая душа его заключена в самое подходящее вместилище. «Не человека вижу, а его пороки.» Не раз говаривал, при встречах с ним, твой патрон. И указывая на его, разбухшую от зоба, шею, называл его «дутым оратором».
      С ним и сошелся, несравненный наш, Гай Юлий, чтобы запугать колеблющегося Помпея, вконец, и навсегда оттолкнуть его от сената. Ведь, вступившие на узкую тропу, делают все, чтобы она стала шире. И когда однажды справедливость оставлена, бегут от нее все дальше, уже ничего не считая позорным, если это приносит выгоду.»

      Трибун с Лигурием, между тем, объезжали гавань, поглядывая на, разгружавшиеся у причалов, суда; на рабов, сбегавших по трапам с тяжелыми амфорами, полными зерна, с огромными тюками папируса, слоновьими бивнями на мокрых от пота плечах… Суетно было в гавани, как в муравейнике… И так шумно, что Лигурию приходилось склоняться к трибуну поближе, чтобы беседа их не прерывалась.
     - Первую центурию в моем легионе я тебе твердо обещаю. Или конницей будешь командовать. - вполголоса обещал трибун.
    - Как целку обхаживаешь! Разве я из-за этого?.. - не выдержал Лигурий. - Сколько лет служим!.. Еще Верцингерторига* вместе долбали, а ты!..
   - Не был бы в тебе уверен, как в самом себе… И говорить бы не стал!.. - трибун осадил коня. - Но ты должен знать, на что идешь. Захват торгового судна!.. За пиратство знаешь, что полагается? А, с другой стороны, если доберемся до Александрии…
    - Как скажешь, Секст, так и сделаем.  Я с тобой! - Лигурий тронул  его за плечо. - Как в атаку!
   - Знаю, Авл! - растроганно кивнул трибун. - Но тут думать, а не мечом  махать надо! Помнишь как  под Алезией2 той же, подкоп под
галлов вели? И - что? В скалу уперлись. А ты никак объяснить не
даешь. Такие возможности открываются!.. Но все учесть надо, чтобы не проколоться! Мне, поначалу, и в голову не пришло… Просто пожалел его. Как же так, думаю, сын славного императора нашего!.. А я собственными руками в петлю его тащу!
    - Не подобает! - решительно согласился центурион.
      И оба погрузились в осознание светлых перспектив, но и смертельной опасности, проглядывавшей в тайном их замысле, так глубоко, что не заметили как наткнулись на, оставленную без присмотра, клетку с огромным, едва умещавшимся в ней, львом.
     Ошеломленный внезапным появлением столь легкой добычи, лев на мгновение застыл на грязном полу, и тут же бросился на железные прутья с таким яростным ревом, что кони бешено шарахнулись в  стороны, взвились на дыбы, чуть не сбросив своих седоков.
      А лев ревел громоподбно на весь порт, просовывал страшные свои когти сквозь прутья, царапал и тряс их с такой мощью. что вся клетка ходила ходуном, едва держалась, чтобы не опрокинуться.
      С трудом удержавшись в седлах, гвардейцы отъехали подальше, успокаивая коней.
   - Ну, зверюга! - Лигурий оглянулся на льва с невольным уважением. – А помнишь Кассиевых тех львов? Сколько же они бедолаг загрызли, пока мы Мегары3 брали!...
   - О том и толкую! - трибун потрепал по загривку, дрожавшего всем телом, коня. - Увидели, что мы стену пробили, посшибали, дурни, засовы с клеток, думали на нас натравить, а львы на них, безоружных, кинулись. Так-то, брат! Выпустив из клетки льва, поздно взывать к справедливости, когда он тебя жрет. Откровенно скажу: тут еще опасней. Видел в театре, как бог из машины является?..  А новый Цезарь, собственной персоной?.. Такое пламя раздуем!..Потом уж не загасить…
      Над последним причалом скрипела лебедка, перенося на берег не камень - сокровище сказочное!  Огромную глыбу желтоватого египетского алебастра4, словно отлитую из хрусталя и алмазов. Лигурий застыл, зачарованный этим, сверкающим на солнце чудом… Рабы в одинаковых зеленых туниках, осторожно приняв бесценный груз на руки, опустили его на, растянутый у них под ногами, войлок.
   - Ну, жабы зеленые!.. - вознегодовал трибун. - Цвет Мецената!..   Видишь, что цари эти себе позволяют?! Один такой камешек целой инсулы стоит!
    - Тем, кто за чужой счет живет, лягушки завсегда к счастью! - кивнул Лигурий - Знал я раба одного… Так ему приснилось, что он лягушек кулаком давит, после чего был поставлен над всеми людьми в доме хозяина…
   - А мы?! За двадцать лет походов по всему свету, в осадах да рукопашных!.. Много счастья кровью своей заслужили?
   - Что делать, Секст? Только скажи! - почти взмолился Лигурий.
   Трибун посмотрел на него задумчиво, вздохнул:
   - Впереди еще якорная стоянка на Астуре5, Акций6, Ардея7… Не поздно будет на Остию свернуть. Он ведь, пока что, не согласился…
   - А это зачем? - Лигурий показал кулак, подмигнул лихо. - Задеть слегка по затылку - очухается уже на корабле. Забыл, сколько германцев мы из-за Рейна перетаскали?
    - Нет. - трибун решительно отверг испытанный этот метод . - Сам должен созреть - кому умирать охота? В Риме его только удавка и ждет. Дураку ясно. Думаю, поймет. Как у тебя с рядовыми?
   - Как  за себя ручаюсь! Любой мой приказ!.. -  твердо пообещал Лигурий.
   - С борзописцем надо решать. - мрачно напомнил трибун.
   - С рогатым? - широко улыбнулся центурион и снова показал могучий кулак.- А он у нас случайно в канал свалится. И захлебнется. Тут уж я… От всей души приложусь, будь спокоен, командир.
   
    А под, нагретым солнцем, холстом становилось душно. Если бы не дыра, так кстати, прорезанная трибуном, в карруке совсем бы нечем было дышать. Тирон выглянул наружу и увидел Ювентия который гневно расхаживал у колодца, привязав коня к мильному камню8.
   «Восемьдесят первая миля… Пожалуй, только к ночи в Риме будем. - прикинул Тирон. - Не торопится гвардеец. И мне спешить некуда. Ничего хорошего там не ждет. Но и страха не чувствую. Тот же стыд - липкий, мучительный. Будто сам я весь этот произвол учинил… Помню, после Фарсала патрон сокрушался: Бедствия наши столь велики, что и Ганнибал не пожелал бы Городу столько зла.» Но сколько же тогда было возможностей!.. Сколько еще надежд! А ныне?.. День такой ясный, солнечный, а на сердце… Будто во тьме оказался, в клоаке бесконечной, в потоке нечистот, который несет тебя, а ты задыхаешься, выворачиваешься наизнанку… И спастись не можешь, потому что по рукам и ногам связан, а во рту - кляп!»
   Чтобы не думать об этом, снова взялся за письмо.
   «Что касается заговора, - писал Новий. - Я решил прибегнуть к свидетельству твоего патрона - лучше никто не скажет. И поскольку ты сейчас доступа к переписке его лишен, привожу выдержку из письма к Аттику от 17 октября злосчастного того года…»
   Тирон уронил руку с письмом, чувствуя, как на лбу его, под повязкой проступает холодный пот
   « Как же он мог?! На Вокония положился? Думал, из рук в руки передаст? Все! Трибун, конечно, прочел и теперь знает, что архив, за которым его послали, у Новия. Но ни словом не обмолвился! А если Аттик не сказал, что надо искать, чтобы высочайшие его друзья об истинных его целях и не догадывались? С него станется!.. Что Меценат, что Агриппа! Сегодня друзья, а завтра - кто знает?.. - он вздохнул с облегчением. - Может, не все потеряно? Да и Луций… Не у себя же в доме переписку хранит! А где - он и под пыткой не выдаст. И улик никаких…  Разве что, это письмо. - глянул на свиток и усмехнулся. - А вот, дочитаю, вырву этот кусок и съем. Мне терять нечего!
   Сел поудобнее и прочел:
    «Возможно, ты сам писал его под диктовку патрона, но четверть века прошло. За такой срок всего не упомнишь! Итак, дословно:
    «Веттий, мой давний осведомитель по делу Катилины, как я понимаю, обещал Цезарю навлечь на Куриона-сына подозрение в тяжком проступке. С этой целью он вкрался в доверие к юноше и, часто встречаясь с ним, дошел до того, что «проговорился» о своем решении напасть, вместе с рабами, и убить Помпея. Курион сообщил об этом отцу. Тот - Помпею. Дело передали в сенат. Веттий, будучи введен, поначалу твердил, что никогда не останавливался для бесед с Курионом. Но, разумеется, недолго. Ибо, тотчас потребовал безнаказанности9. Возникли разногласия. Тогда он заявил о шайке молодых людей во главе с Курионом, в которой поначалу были Эмилий Павел*, Брут и Лентул*, с ведома родителя. Затем, по его словам, писец Бибула, Гай Септимий, принес ему от Бибула кинжал. Это вызвало хохот: неужто у Веттия не нашлось кинжала если бы сам консул не дал? Тем более, что двумя днями ранее, Бибул лично предупредил Помпея, чтобы тот остерегался за свои сады. И тот благодарил его при свидетелях.
      Курион-младший, когда его ввели в сенат, опроверг сказанное доносчиком, и Веттий тогда подвергся наибольшим упрекам за то, что солгал будто молодые люди решили напасть на Помпея на форуме с гладиаторами Габиния*, а главарем их был Павел*, который как известно, находился тогда за сотни миль в Македонии.
       Выносится постановлении о наложении на Веттия оков, так как он признал, что при нем было оружие: кто выпустит его, совершит государственное преступление.
      Общее мнение следующее: дело вели так, чтобы Веттий, вооруженный кинжалом, и его рабы с оружием в руках были схвачены, а затем он бы заявил о своей готовности дать показания. Так бы и призошло, если бы Курионы не предупредили Помпея заранее.
      Постановление зачитали перед народной сходкой. А, на другой день, Цезарь, в бытность претором, заставлявший достойнейшего мужа, Квинта Катулла, держать речь с более низкого места, вывел Веттия прямо на ростры и поставил там, куда Бибул - консул! - и подступиться не мог. Оттуда Веттий сказал все, что хотел, притом как человек хорошо подготовленный.  Прежде всего он выгородил Брута, которого в сенате оговорил самым жестоким образом. Видно, в промежутке у Цезаря была ночь любви и материнская просьба10 о пощаде. Недаром, его видели выходившим поутру из Мамертинского карцера! Не иначе, новые наставления доносчику давал… Вот он и назвал тех, кого в сенате даже подозрением не коснулся - Луция Лукулла, который, по его словам, не раз посылал к нему Гая Фанния, того самого, что некогда был сообвинителем Клодия Пульхра. Не постеснялся приплести даже Катона, как тайного зачинщика и главаря, а также рыжего Домиция*, чей дом, якобы, выбрали для засады. Меня, как ни странно, не впутал, лишь поведал, что некий красноречивый консуляр, сосед Бибула, говорил, что для спасения Республики не обойтись без нового Сервилия Агалы*… То есть, без громкого  убийства.»
   Тирон опустил свиток. Конечно, он помнил, как Хозяин диктовал ему это письмо - расхаживал по таблину, чуть клоня голову набок… Приостанавливался, сморщив лоб, обхватив левой рукой подбородок, что-то подолгу обдумывая. Не слова, обращенные к Аттику, нет! Слова складывались сами собой. Нечто иное, более значительное и
страшное приоткрывалось Хозяину за кулисами жалкого этого, провалившегося на глазах у всего Города, спектакля. Зияло разверзшейся бездной, в которую патрон и заглянуть не решался. Отворачивался и, как бы, отступая от края ее, молча, ссутулившись отходил к окну. Останавливался перед завесой, прислушиваясь как шуршит в саду осенний, затяжной дождь…
   Пленник зажмурился… А стоявший у окна Цицерон обернулся к нему и тихо, по-гречески произнес:

  - « Под кровом быть и шуму частого дождя внимать сквозь сон…»

Еще Софоклом* сказано… А, будто бы, ничего не изменилось. Слышишь, как дождь шуршит? - помолчал, прислушиваясь и улыбка его сделалась кривоватой, язвительной. - Но общий наш приятель. - он перешел на латынь. – Лукреций Кар*… Это состояние души несколько иначе описывает:

    « Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры,
       С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого.»

     И грустно покачал головой:
   - Все-таки, за пятьсот лет, мысль человеческая далеко шагнула. – вздохнув тяжело, указал на свиток. - Пиши, мой мальчик, пиши!... Теперь Веттий предстал перед Крассом, обвиненный в подготовке покушения, ссылаясь на безнаказанность лиц, раскрывших заговор. - Хозяин поморщился, как от острой, глубоко засевшей в нем боли и, словно превозмогая ее, сдавленно, срывающимся голосом произнес:      
   - Я испытываю глубокое отвращение к жизни - настолько она переполнена всяких мерзостей. Насилие, которого мы опасались…
      Тирон открыл глаза, отложил свиток в сторону и, смахнув, сверкнувшую  на ресницах слезу, прошептал по памяти:
     - «… Внезапно подступило вплотную.»