Подонки Ромула. Роман. Книга первая. Глава 30

                ГЛАВА XXX.

    Покинув Таррацину, конвой наткнулся на затор в Ферониях1, и трех мильных камней не миновав. Бесчисленные повозки с товаром, снятым с торговых суден, наглухо преграждали путь. Товар свозили сюда, чтобы перегрузить на барки, ходившие по каналу, прорытому вдоль Аппиевой дороги, почти до Велитр. Грузились шумно, бестолково и медленно. Кто-то норовил проскочить вперед, за счет чужой нерасторопности - повозки сталкивались, сцеплялись колесами и осями, а возницы, вместо того, чтобы сразу их растащить, напирали друг на друга, злобно переругиваясь. Испуганные их воплями, мулы шарахались в разные стороны, создавая  еще большую суматоху. Словом, ни пройти, ни проехать…
   Лигурий пытался воздействовать на возниц уговорами, но тупость и упрямство ослиное были непробиваемы. Не помогло и вежливое вмешателство трибуна. Пришлось взяться за плети. Тут уж и Ювентий, забыв все обиды, немало посодействовал. Да и солдаты старались… Особенно, когда у повозки с каменной солью из Каппакдокии хрустнула передняя ось и пришлось сталкивать ее с насыпи прямо в болото. Зато солью разжились. Набили переметные сумы доверху. Трибун не препятствовал, а Ювентий только губы кусал - тоже соли хотелось, но…Не пятнать же репутацию! Не все, что дозволено, уважения достойно! Тем более, в глазах Цильния Мецената. А сколько у него таких глаз повсюду? Неведомо.
     И двух часов не прошло, как путь был расчищен и конвой смог снова тронуться в путь. С такой же, примерно, скоростью  как и мулы, тянувшие груженые барки вверх по каналу. И уж куда медленнее плотов с винными бочками, скользивших слева от дороги по течению Уфенса, прямиком через тростниковые заросли Понтинских болот - к морю.
     А впереди, сколько хватал глаз, ползли и ползли повозки. В сторону Рима - с товарами, слишком ценными, чтобы доверять их вечно пьным лодочникам - с пестрыми вавилонскими коврами и бронзовыми канделябрами из Эгины2; с индийскими пряностями, ценившимися на вес золота; с тюками невесомого шелка из страны желтых, узкоглазых серов…
     В болото такую повозку не столкнешь - ввек не расплатиться!  Но и обогнать их не было никакой возможности. Торги на форумах  заканчивались и навстречу тоже двигались повозки, возвращавшихся к родным пенатам аграриев. Иные катили беззаботно и весело - налегке. Но те, кто так и не сбыл с рук вино, оливки свои и капусту, злые, озабоченные, едва ползли. И лишь при виде, грозно скачущего на них Лигурия или трибуна, настораживались, устрашенные высокими оперениями их шлемов, нехотя уступали дорогу.
      Вот он и не мог отвлечься, чтобы поговорить с упрямцем без недомолвок, начистоту. Стоило приблизиться к карруке, конвой, как назло, останавливался. Приходилось поворачивать коня и, призывая саранчу, град и прочие кары небесные на головы тупых огородников, мчаться приводить в чувство очередного несговорчивого осла. Впрочем, он не терял надежды на то, что арестант сам придет к единственно верному решению - бежать. Куда угодно и как можно скорей, только подальше от Рима и нависшей над ним смертельной угрозы.
       А Тирон, словно и не осознавал ее, поглощенный событиями далекого прошлого, о которых писал Новий.
      «Что касается насилия, патрон твой тяжкую его поступь сразу почувствовал. Но всей изворотливости змеиной его не предвидел. Сам-то он в рамках закона мыслил, а Цезарь - шире смотрел. Других законов, кроме изысканности в речах и манерах, да вечной улыбки приветливой, никогда для него и не  существовало.
   Не нужен был ему суд. И Веттий больше не нужен. Курионы, в самом зародыше, замысел их провалили. Так что, Красс никакого вердикта не вынес - просто отложил рассмотрение. А на другой день, труп Веттия, с явными следами побоев и удушения, выбросили из тюрьмы. И всему Риму было объявлено, что он покончил с собой. Я, к своему стыду, тому не препятствовал. Поверь, не из страха. Цезарь, уже в то время, так устраивал все темные свои дела, что бороться было бессмысленно. Катон подошел к нему на форуме и спросил, так, чтобы все вокруг слышали, не хочет ли он и о детишках Веттия позаботиться, как позаботился уже об их отце?
      Цезарь только усмехнулся:
    - Не по адресу, Марк… Вечно ты впросак попадаешь! И обедать предпочитаешь с Лукуллом, а не со мной. Вот, ему, другу своему задушевному, между куропатками из Фригии3 и осетриной родосской, о сиротах горьких тех и поведай. Он Веттиевых разоблачений опасался. Он, надо полагать, и убил. А я, при всей скудости своей, матери их, вдове неутешной, еще утром, полмиллиона сестерциев отослал. Взаймы, под двенадцать процентов годовых у сквалыги-Красса, деньги те вымолив…»
      Тирон опустил свиток, не сводя с него глаз… Ради крупиц этих комментариев, живых свидетельств очевидца, он и просил Новия рассказать о  деле Веттия, который, сам по себе, его не интересовал, а провокация, с мнимым покушением на Помпея, была известна ему во всех криминальных подробностях. Но подлинная роль Цезаря!  Степень причастности его к грязному этому скандалу - вот что не давало покоя…
   Осуждая диктатора, в тех же спорах с трибуном, он не стремился убедить собеседника. Скорее, к самому себе обращался, себя пытался уверить в заведомой порочности этого человека. И хотя, в целом, картина вырисовывалась мрачная, демонический образ никак не складывался окончательно. Всякий раз, подобно солнечному лучу, проглянувшему из-за туч, в памяти возникал какой-нибудь добрый поступок тирана. И взывал к объективности. Хотя бы к признанию того факта, что связавшись, еще в юности с демократами, которые, со времен Гракхов, выродились в шайку воров и смутьянов, Гай Юлий постоянно от них зависел.
    Того же Ватиния взять!.. Продажный крикун, зобатый поденщик форума?.. Недооценил его цепкий, но, в чем-то, порой и поверхностный взгляд Хозяина. После Фарсала Цезарь сразу, вслед за Помпеем, в Египет отплыл. И на полных девять месяцев увяз в объятиях Клеопатры. А Зобатый Брундизий оборонял. И как подошел флот Октавия, за неимением других судов, снабдил корабельными таранами простые лодки, посадил в них солдат из лазаретов, вышел в море, навстречу Октавию и такую блестящую победу одержал, что тот едва увел остатки своих трирем в Африку.
     И когда Цезарь из Египта прибыл, Ватиний уже все Адриатику контролировал. А, в первое его консульство, будучи народным трибуном, разве Ватиний реальной властью не располагал? Ничуть не меньшей, чем тот же Гай Марий!
     Недаром, еще в начале того года, Цезарь передал ему крупный пакет акций Азиатской компании! Но, при его-то долгах,  откуда те акции взялись? Не иначе, взятка публиканов за снижение суммы, которую  следовало внести в казну по откупам провинциальных налогов! И если  большую ее часть пришлось передать Ватинию, какую же роль играл он во всем этом жутком подполье? Впрочем, там многие были замешаны! Даже Хозяину предложили море переплыть для переговоров с Флейтистом*. Учитывая обещанную, кому следует, мзду в шесть тысяч талантов, за восстановление его на египетском троне  - доверие огромное! Сто сорок шесть миллионов  сестерциев! Получи он тогда процентов хоть пять - мы бы со всеми кредиторами разочлись! Но, пока Марк наш взвешивал да колебался.. Флейтист, волею небес, снова на троне воссел - без него управились.  И откупную сумму по Азии снизили на целую треть! Такого подарка откупщики не ждали. Акции Азиатской компании сразу взлетели в цене. А у Цезаря появились сторонники куда более влиятельные, нежели толпы присосавшейся к нему черни. И все - через Зобатого! Мог ли он с ним не считаться? Особенно, в деле Веттия. Ватиний заговор тот замыслил. Он и Веттия подпряг. Только для страховки в сенате и на суде, понадобился им Цезарь. И вовсе не Цезарю - Зобатому надо было заставить провалившегося доносчика, замолчать. При его наглости, стал бы он с кем-то о том советоваться?  Едва ли! Просто поставил подельника перед фактом, зная, что Цезарь вынужден будет его прикрывать - ни друзей, ни клиентов своих тот никогда не предавал. Не считая, конечно, Помпея.
        Не пытясь оправдать или обвинить, Тирон хотел понять этого загадочного человека, ставшего теперь одинокой душой в вечности, навсегда простившейся с телом, столь заметным всему свету дерзкими, стремительными своими рейдами в необозримом земном пространстве…
       Спустя десять лет, после его гибели? В семидесяти милях  от собственной, мучительной, может быть, смерти?  Пожалуй,  не только у трибуна, но и у Новия неуместный, несвоевременный такой  интерес только недоумение бы вызвал. Но последние годы он постоянно возвращался к загадке, которую таила в себе судьба Гая Юлия.
     При жизни Хозяина, все было ясно -  под обаятельной маской скрывался враг, воплощение всех худших пороков. Не потому, что такого мнения придерживался патрон и все его окружение. Факты говорили сами за себя. И было их предостаточно. Но главное, чудовищное преступление затмевало все и не было ему оправданий - он поднял оружие на Республику.
    Пусть устройство ее, как и все в этом мире, было небезупречным, а согласие сословий, то и дело выплескивалось в смертельную вражду; голоса избирателей продавались целыми трибами и редкие выборы обходились без кровавых побоищ - то был Рим!
    Не холмы и населяющий их сброд  со всего света, не надменные нобили и алчная чернь, не храмы, акведуки и статуи - Государство! Самое святое в душе каждого квирита! Дарованная свыше, основа основ, живая, неделимая форма и суть, посредством которой и осуществляется воля богов относительно граждан.
    Вот, что он растоптал! И ради чего?
    Вспомнил, как писали они с Хозяином, наставление для младшего Марка, обучавшегося тогда в Афинах то ли философии стоиков, то ли беспробудному пьянству  - «Об обязанностях». В первую очередь, разумеется, по отношению к отечеству. Зашла речь и о Цезаре.
   - Погоди. - патрон коснулся его руки, отводя стиль от воска. - Писать не надо. Но тебе - скажу. Страсть совершать зло в Цезаре так велика, что уже одно это услаждает его, даже если для зла нет никаких оснований!
     Но не мог забыть и того как два года спустя, когда победоносный Диктатор справлял четыре триумфа кряду - Галльский, Египетский, Понтийский и Африканский, Марк диктовал письмо Квинту, пропретору Сардинии:
    «Тревога мучит меня, любимый мой брат, тревога. Нет государства, и то время жизни, которое должно было быть временем расцвета моего авторитета в сенате, отдается либо работе в судах, либо проходит дома в литературных занятиях, а общественное поприще все то, что я полюбил с детства - погибло. Против одних своих врагов я не выступил, других даже защищал…»
     Цицерон обернулся к окну и, страдая, зажал уши ладонями - даже на Палатине, в собственном доме, негде было укрыться от грома литавр, завывания труб и рева толпы, ликующей по всей Священной дороге…
    - Хвала Юпитеру! Последний его триумф… Кончится, наконец, вакханалия! - ворчал патрон. - Антоний с утра, чуть не силой, на форум  тащил - лучшие места на Капитолии у него, видишь ли, схвачены, процессия, как на ладони! А знаешь, какое зрелище ожидается? Все поверженные враги, кроме Помпея, представлены. И не на картинах! Трехметровыми статуями с полным портретным сходством - Сципион*, пронзивший себя мечом, Петрей* с Юбой* в их смертельном поединке, а главное, Катон, раздирающий себе брюхо, словно зверь дикий! Такое видеть?!.. Нет! Это выше моих сил…  На чем мы остановились?
   - Против одних своих врагов я не выступил, других даже защищал…» - повторил Тирон, не заглядывая в табличку.
     - Верно! - кивнул Цицерон. - Пиши! – и голос его дрогнул. - «Я не свободен, брат!  Не свободен не только в моих склонностях, но даже в своей ненависти. И, среди всех, нашелся один Цезарь, который любит меня, как я хотел бы… В нашем кораблекрушении меня утешает лишь эта, единственная доска.»
      «Всегда был искренен со мной. Да и с братом… И такие разные суждения - страсть к бессмысленному злу и единственная надежда на спасение! Об одном человеке… Когда же он говорил правду? - в который уж раз спрашивал себя Тирон.
    И не находил ответа. Спросить бы Хозяина!.. Но поздно.  Лишь после смерти его, личность Диктатора приоткрылась Тирону неожиданно, когда он вдруг понял, что Цезарь, ни при каких обстоятельствах, не позволил бы убить Цицерона. Хотя и не обманывался на его счет. Маттий* показал как-то письмо, полученное незадолго до мартовских ид: «Если существует на свете любезный человек, то это - Цицерон. Однако, не сомневаюсь, что он глубоко меня ненавидит…» - писал Цезарь.
     И все же… Волос бы не упал с головы Хозяина при его жизни. В этом не приходилось сомневаться, как и в том, что солнце встает на востоке, а садится на западе.
    Постум закричал на лошадей, щелкнул кнутом - каррука въезжала на горбатый мостик, переброшенный через узкую речушку. приток  Уфенса. Тирон  выглянул в парусиновое окошко.
   Слева, за изрезанной реками, зеленой равниной простиралось, до самого горизонта, море. На якорной стоянке в устье Астуры можно было разглядеть три широких купеческих судна со спущенными парусами. Чуть дальше, на скалистом берегу белели мраморные виллы Анция, а еще дальше, присмотревшись, можно было разглядеть в туманной дымке очертания храма Афродиты в окрестностях Арденн.
   « Ничего не изменилось. - вздохнул Тирон. - Разве что, вилл в Анции прибавилось, с тех пор, когда мы с Марком брели по этому мостику и мне все время приходилось его поддерживать - у Хозяина почти не осталось сил. И невозможно было уговорить его  сесть в лектику, передохнуть. Когда сидел без движения, ему еще хуже становилось. Так рабы и несли ее за нами пустую…»
    Прикрыл глаза, вспоминая страшную ту зиму.. Свинцовое, беспросветное, низко нависшее небо. И пронизывающий ветер на совершенно пустой, обледеневшей дороге… Консульство Гирция* и Пансы*, которых, к тому времени, уже и в живых не было…
   Патрон с братом прозябали в имении близ Тускула, когда пришла весть о том,что оба они объявлены вне закона. Решили добраться до небольшого приморского поместья Цицерона, здесь же, в устье Астуры, а оттуда плыть в Македонию, к Бруту. Их несли в лектиках. От горя оба обессилили и, часто отдыхая дорогой, ставили носилки рядом и оплакивали свою судьбу.
   Особенно пал духом Квинт, которого еще и мысль о нужде угнетала. Он совсем ничего с собой не взял, у Марка денег было в обрез. И Квинт предложил, чтобы брат ехал вперед, а он догонит его позже, запасшись дома хоть самым необходимым. На том и порешили. Обнялись и, со слезами, расстались. Навсегда.
   На другой день Квинт был выдан собственными рабами. Схваченный вместе с сыном, он просил умертвить его первым. Но, так как, и сын обращался с той же мольбою, убийцы сказали что уладят их спор и, разбившись на две группы, прикончили их по свистку. Одновременно.
      А они с Цицероном благополучно добрались до Астуры и, найдя судно на якорной стоянке, поднялись на борт. С попутным ветром шли вдоль берега до Цирцей. Кормчий хотел, не задерживаясь, плыть дальше, но Хозяин, то ли испытывая страх перед открытым морем, то ли, не до конца изверившись в Октавиане, высадился и вместе с Тироном прошел около ста стадиев в  сторону Рима…
   Съехав с мостика, каррука остановилась. Со стороны Аппиева форума доносились какие-то отчаянные крики. Мимо пронеслись солдаты, во главе с Ювентием… Что-то происходило впереди, но все заслоняла широкая спина Постума, который вытягивал шею,  всматривался вперед, приставив ладонь ко лбу… Наконец, рещил поделится впечатлениями:
   - Лодочники сцепились! Перепились и веслами друг друга колотят. Да как! Двое уже лежат. В кровище. Похоже, и не встанут! А командир!..  В самую гущу врезался…  Как бы и ему не досталось!.. Ну, Лигурий!  Вот силища! Так мечом хватил!.. Загребное весло с одного удара - в щепки! Ага,  к  лодкам своим побежали? То-то...Гвардия - это вам не вигилы немощные!
   Тирон никак не откликнулся - свары лодочников его не интересовали. Луч света, из отверстия в холсте, коснулся темного пятна на досках. И он смотрел на него не отрываясь, вспоминая ненастный тот день, когда они с Хозяином брели по этой дороге в сторону Рима. На Аппиевом форуме - ни души! Только свистел  в ушах, рвал плащи яростный аквилон. И ни одной лодки не видно было на канале. Никто не путешествовал, не возил скот и товары - Лациум и Кампанию выкашивала чума.
      А тут еще мелкий, колючий снег повалил. Прямо в глаза. И ему удалось, наконец, уговорить Марка сесть в лектику, чтобы добраться до «Трех таберн», укрыться от непогоды и подумать - как быть дальше. Ведь на дороге в любую минуту мог объявиться конный  пикет, разыскивающий проскриптов. 
      Но у моста через Нимфарис, Цицерон остановился и, в тревоге не находя себе места,  велел возвращаться в Астуру. Там он провел ночь тяжких раздумьях и безыскодной тоске. Под утро, ему вдруг пришло в голову  - пробраться тайно в дом Октавиана, убить себя у его очага, и тем воздвигнуть на коварного мальчишку духов мщения. Тирон едва отговорил его от этого безумия, объяснив, что охрана, не то, что в атрий - на порог его не пустит. Зарежет потихоньку где-нибудь в портике и скормит бродячим псам. Октавиан - не Цезарь!
     И тогда, перебирая и отбрасывая, одно за другим, противоречивые решения, Марк стал умолять его, не медля, скакать в Рим, отыскать там третьего триумвира, Лепида и, заручившись его поддержкой,  просить у Октавиана и Антония  амнистии, если не для него, то хотя бы для брата! Мог ли он подумать, что Квинт  уже мертв4?
      Тирон умчался в Рим, с едва теплившейся надеждой. Лепида в Городе не нашел, тот на каменоломни уехал - кому умирать, кому доходы подсчитывать!.. Пришлось скакать  в Тибур5. Но Лепид и слушать его не стал - замахав руками, укрылся за спинами ликторов.
      Вернувшись в Астуру морем, Хозяина уже не застал. О гибели его узнал из рассказов рабов.
      Расставшись с ним, Цицерон снова сел на корабль и отплыл  к Кайете6, в то самое имение откуда его теперь везли. Поблизости от Формий на возвышенности стоит над морем небольшой храм Аполлона. С кровли его взвилась стая ворон и каркая, полетела к судну Цицерона, подходившего к берегу на веслах. Птицы сели на рею, по обе стороны мачты. Одни кричали, а другие долбили концы снастей клювами.  Сойдя на берег, Цицерон поднялся в усадьбу и прилег отдохнуть. Птицы уселись на окне и криком своим не давали ему уснуть. А один ворон слетел к кровати, где он лежал, закутавшись с головой, и клювом сдвинул с его лица плащ. Истолковав это как предостережение богов, рабы упросили Цицерона сесть в носилки и понесли его к морю, через лесную чащу.
   Тут и подоспели палачи - центурион Геренний* и военный трибун Попилий Ленат*, которого Цицерон спас когда-то от обвинения в отцеубийстве. Все двери были заперты и они ворвались в дом силой. Хозяина не нашли, слуги твердили, что ничего не знают. И только Филолог*, отпущенник Квинта, которому Цицерон дал образование, шепнул Ленату, что носилки глухими тропинками несут к причалу.
Геренний бросился по свежим следам. Трибун побежал на перехват, огибая рощу окольным путем…
   Услышав позади крики и топот, Цицерон велел рабам остановиться и опустить носилки на землю. Подперев, по детской еще привычке, подбородок левой рукой, он молча смотрел на подбегавших убийц - грязный, давно не стриженый, с иссушенным мучительной заботой лицом. Когда палач подступил к носилкам, он сам вытянул шею  навстречу мечу. И Геренний по неопытности не отрубил, скорее отпилил ему голову  с пятого удара. Потом отрезал правую кисть. И все они помчались с радостным этим известием к Антонию.
   Тот проводил выборы эдилов, когда ему шепнули, что кровавая добыча доставлена. Он долго разглядывал ее, шутил и смеялся. А наглядевшись, велел прибить голову и отрубленную кисть Марка над корабельными носами, на ораторском возвышении, к ужасу римлян, которым казалось -  не разлагающиеся останки славного оратора видят они на рострах, а зловещий образ черной души самого Антония.
   Так можно ли, наравне с ним, обвинить в злодействе человека, который, располагая неограниченной властью, постоянно щадил и прощал заклятых своих врагов и даже оберегал жизнь тех, кто его ненавидел?! Но что сказать о последней его войне в Испании, с сыновьями Помпея?  Неужели он радовался такой победе, справляя триумф над тяжкими бедами отечества, уничтожая не варварских царей, а детей человека, знаменитейшего среди римлян, попавшего в немилость к Судьбе?!


    
   
                КОНЕЦ
 
                ПЕРВОЙ КНИГИ