Третья жизнь

Третья жизнь

Я только начинаю осмысливать своё новое состояние. Прислушиваюсь к непривычному телу, которое и телом-то назвать затруднительно, поигрываю мускулами и членами с удивлением младенца, перебирающего пальцы на собственных ножках, и чувствую покалывание от бесчисленных звёзд, неотделимых от моей сущности.  Мускулы – это я сказанул! У меня больше нет человеческого мяса и костей. Нет у меня отдельно глаз, конечностей, желудка и мозга. К этому не вмиг привыкнешь. Я весь сам по себе – глаза, кожа, руки-ноги, сердце и мозг. И если ты весь – мозг, это вовсе не означает, что ты наделён сверхразумом. Наоборот, именно из-за разбросанности себя-мозга в пространстве, я- тугодум, хотя и не бесконечно глуп. Если бы между звёздами шёл обмен сигналами, похожий на нервную деятельность, то на подумать о том, что где-то чешется, а там-то мурашки резвятся, уходили бы сотни тысяч земных лет. Но нет, всё происходит быстрее, понятия не имею, за счёт чего. До артиста-импровизатора мне далеко, но с простым осторожным, тщательно обдумывающим любое своё действие, обстоятельным хуторянином, в скорости осмысления происходящего, пожалуй, и поспорю.
То, что у земных астрономов называлось центром галактики или гигантской чёрной дырой, для меня не чёрная и не дыра, а что-то вроде одновременно сердца и подушечек пальцев. Затухание  или учащение вращения моей сокровенной части помогают многое прочувствовать и пережить в окружающем мире. И не только это.
Частота вращения заменяет частоту ударов сердца. Когда меня захлёстывает восторг или волнение, я закручиваюсь быстрее, и ещё быстрее, и ещё отчаяннее, искры летят в черноту, пылевые вихри свищут вокруг меня, а главное – тугие огненные струи хлещут из полюсов непонятно куда. И хотя у меня нет голосовых связок, самому мне кажется, я визжу как струсивший малыш, у которого перехватывает дыхание на ускоряющейся сверх ожидаемого, карусели.
Когда я спокоен, сердце вертится себе поскрипывая осью, и распушившаяся раскалённая пыль оседает на экваторе, и огненные спирали потихоньку затухают, чахнут и осыпаются, и искры то мерцают мозаикой при свечах, то наливаются кричащим пурпуром, не разлетаясь, не рассеиваясь, не угрожая окрестностям пожарами.
Когда меня одолевают грусть или меланхолия, я торможу толчками, выдыхаю во все стороны клубы дыма и огня, и теряю из вида красивейшие созвездия. Когда меня накрывает гнев, я урывками ускоряюсь, и полюса срываются с оси, выпуская в никуда прерывистые петляющие струи вроде тёплого шампанского из горлышка, и эту прерывистость и увёртливость видят другие галактики, и теряются в догадках, как со мной, таким, иметь дело.
В относительно спокойные моменты я могу подпереть несуществующий лоб воображаемым кулаком и приказать своевольному магниту в сердцевине вертеться резвее или тише, и магнит неохотно и неповоротливо, как престарелый слуга, но подчиняется. Тогда по моей воле больше или меньше пламени, дыма, искр и сажи падает в самую сердцевину, или наоборот, выбрасывается из сердца вон со струями, бьющими со стороны полюсов. Эти же пламенные плазменные струи становятся частью моего самовыражения.
Иногда, когда переполняют чувства, а поделиться не с кем, я забрасываю свои огненноструйные эмоции в растущее на дрожжах, бродящее, бурлящее, пузырящееся, разбрызгивающееся, жиреющее лоснящееся новорожденное пространство, не задумываясь, кому во вновь созданной пустоте интересны мои настроения. Случается, что моё брошенное в неизведанные просторы внутреннее состояние неожиданно ловит удалённая удивлённая галактика, которая иначе не узнала бы, что я где-то есть.
Я чувствую мощь оставленного за условной спиной, и неопределённость того, что впереди. Я нахожусь на краю убегающей в несуществующую даль, Вселенной. На краю, который нельзя увидеть из окрестностей Млечного Пути. Для жителей обитаемой планеты, откуда я недавно вышел, я недосягаем, сколько ни прикрывай глаза ладонью от полуденного Солнца, сколько ни вглядывайся в горизонт, сколько ни следуй взглядом за радугой, сколько ни щурься на закате, сколько ни высматривай в безлунном полночном небе крошечные звёздочки, притаившиеся среди раздувшихся от звёздной болезни Денебов и Алиотов.   
Как давно закончилась моя земная жизнь? Тысячу лет назад или сто тысяч? И как земные годы соотносятся с тем временем, в котором я живу сейчас? С того неопределённого то ли часа, то ли года, когда я впервые стал неуверенно осознавать своё многозвёздное состояние, и до нынешнего времени, когда я составляю это послание, все, кого я знал раньше, должны были завершить и земной путь, и путь на край Вселенной. Кто-то уже стал новой галактикой у границ космоса, а кто-то ещё робко собирается с силами, чтобы ею стать.
У меня нет сомнений, что и дети мои, и внуки, и правнуки, тоже на краю существующего мира, ведь те несколько десятков лет, что разделяют наш уход из земного бытия, ничто для мира гигантов, в который мы все вошли. Возможно, мои родные улетают сейчас в бесконечность на другом конце мироздания, в десятках миллиардов световых лет от меня. В такую даль не докричишься.  Можно только передавать призывы по цепочке, от галактики к галактике. Окружающие всё понимают, сами такие же, и отправляют мои весточки дальше по эстафете, стараясь не вникать в суть чужого крика души. Я в свою очередь, помогаю найти родных многим другим себе подобным, отстоящим на миллиарды световых лет от меня нынешнего и на тысячи лет от меня земного. Я тоже стараюсь пропустить мимо ушей содержание передаваемой депеши, но делаю всё возможное, чтобы не исказить её суть. В этом есть изрядное противоречие, которое приходится постоянно преодолевать. А ещё мы друг друга то и дело подбадриваем и уверяем, что в конце концов все найдут тех, кого ищут, но надо набраться терпения на миллионы лет. А когда найдём родные души, ничего не изменится: общаться будем много, по поводу и без повода, с новостями и случайными мыслями, с просьбами о совете и воспоминаниями, с шутками и философскими закидонами, но непременно через всеобщую почту, в которой почтальоны – все. Мы доверяем друг другу по определению, и в этом изрядное отличие от прежней жизни.
Трудно представить, чтобы между нами начались войны или случились преступления: пространство вокруг нас распахивается настежь, разлетается, катится с горы, прёт лавиной, и всем нам хватит места во Вселенной. Даже бывшие пещерные люди, привыкшие в земных просторах решать вопросы дубинкой, в здешней безмерности совершенно миролюбивы, и о своей прежней воинственности вспоминают как о простительной детской шалости.
 Никому здесь не придёт на ум учреждать или даже заикаться об иерархии, подчинении, управлении, организации. И даже если бодрая живенькая галактичка прокладывает траекторию вокруг раскинувшегося неподалёку плотного обстоятельного неторопливого собрата, она может однажды соскочить с орбиты, вильнуть налево, и пройтись подвыпившим танцором вокруг неприметной соседки, и закружиться с ней в танце, или сделав полоборота, поклониться и отправиться в свободный полёт. Вращение одного вокруг другого может быть и случайностью, и утолением любопытства, и этапом пути навстречу далёкому родному вселенскому страннику. Но подчинением – никогда.
Если галактики сливаются, то это от любви. Межгалактическая любовь – дело куда более деликатное, чем любовь земная. У галактик нет пола, есть только память о том, был ты в прежней жизни мужчиной или женщиной. И порой это оказывается несущественным. Так же, как и родственные связи: мы можем не бояться кровосмешения. Но есть в любви галактик одно обстоятельство…. Не знаю, мне по молодости да по неопытности и заикаться-то боязно…. Лучше я пока обо всём остальном расскажу, а ближе к финалу своих размышлений попробую вернуться к нелёгкой теме.
Не могу себе представить, что произойдёт, если я встречу в нашем уголке Вселенной своих детей или родителей, захотим мы стать одним целым, или с нас довольно будет чувства локтя на удалении в сто тысяч световых лет. Такое сближение оптимально для поддержания душевного диалога: твой vis-;-vis, вот он, рядом, можно поговорить напрямую без почтальонов, и отстранён настолько, что можно видеть его целиком. В нашем окраинном мире это считается дружеской дистанцией. Слово «видеть» тут не совсем уместно, но нам, наделённым когда-то органами чувств, понятия, принесённые из той жизни, зачастую доходчивее более корректных с научной точки зрения, но туманных для постижения. 
Скорее всего, безвоздушный поцелуй от близких придёт из недосягаемого далека. Нам придётся делиться сокровенными мыслями через вереницу посторонних, и так будет всегда. Мы сумеем потихоньку наладить надёжные цепочки передачи вестей, и наши мысли непостижимым образом научатся одолевать вселенские бесконечности быстрее, чем не признающие тормозов лучи света. И нам будет казаться, что мы общаемся напрямую. Тут нам на руку закручивания, распрямления, расплющивания и заворачивания в колбасу пространства, попеременное замедление, замирание, ускорение, загогуливание и зазигзаживание времени, и много чего ещё не из области физики, математики и правописания. Законы природы, по крайней мере, те, что были известны при моей первой жизни, здесь барахлят, и я не слышал, чтобы нобелевский лауреат, вместивший в себя миллиарды светил, нашёл этому объяснение. Мы пользуемся теми законами мироустройства, какие есть под рукой, и для общей пользы, и для удовольствия. Каждый понимает, что родные ждут живого слова, и старается в меру сил завязать в узлы световые годы, по миллиарду на узел, свернуть бесконечность осенним листом, и подтолкнуть заветную записку по укороченному пути, словно проложить крутую, сыпучую, головокружительную, перехватывающую дыхание, но короткую тропинку между витками горного серпантина.
И это почти всё, что мы можем. Нам доступно общение, но насчёт переместиться в другие области Вселенной, это как воздушному шару надуться и пуститься против ветра. Бывалый баллонист сумеет уклониться от направления ветра на несколько градусов, но поперёк потока- слабо. Вот и мы, неповоротливые небесные гиганты, можем подкорректировать свой курс, качнуться туда-сюда во Вселенной без верха и низа, без права и лева, без зада и переда, удалиться от одних соседей и сблизиться с другими, сделать тур с непоседливой галактикой, чтобы оторваться от неё и уйти в полёт по новой траектории.  Но эти перемещения невозможны без встречных движений окружающих, протягивающих тебе руку навстречу, а потом дающих дружеский толчок в спину. Мало-мальски существенное отклонение от курса занимает, в земном понимании, геологические эпохи, но всё равно ты продолжишь полёт в свеженькую, ради тебя созданную пустоту, и никогда не повернёшь вспять, в добрые древние дебри давно живущей на свете Вселенной. А уж, чтобы этаким краями да огородами докарабкаться до любимого когда-то человека точно так же улетающего в неизведанное, так на это уйдут триллионы лет, подчинённые одному только движению, и потерянные для осмысления себя, для самосовершенствования, для взаимного обогащения со встречными. Кто его знает, сколько жизни отмеряно галактикам? - Никто из нас пока не умирал, и все мы молоды. Но триллионы – это как-то… Это только произнести легко.
Помимо далёких и близких, у меня есть ещё и ближайшие соседи, те, что всегда на виду, чья гравитация и излучение постоянно греют и удерживают в равновесии. Один мой сосед, Терентий, покинул Землю за две с половиной тысячи лет до меня, и ему труднее, чем мне, ведь в настоящей своей жизни он не имел представления о масштабах космоса. Другой сосед, вернее, соседка, Ирма, наоборот, ушла с планеты людей лет на пятьсот позже меня, и многие вещи, которые на моей памяти лишь робко начинали постигать, для неё так же очевидны, как для моего поколения магнитное склонение стрелки компаса.
Ирма прожила на Земле почти двести лет, и за это время ни один человек не умер насильственной смертью. Но её прапрадед погиб на войне, она не может вспомнить, на какой.
Терентию до сих пор представляется, что он в Аиде.
Раз уж об этом речь зашла, замечу, что галактикам с особо усердным христианским прошлым кажется, что они находятся, кто в раю, кто в аду, смотря как они оценивают свою прошедшую жизнь. Буддисты не сомневаются, что со временем вернутся на родную планету, чтобы стать слонами, бредущими по бесконечной саванне, или китами, не замечающими, как перекочевали из Атлантического Океана в Тихий, из Тихого в Индийский, а оттуда в безбрежный не открытый людьми океан.   
Но опять меня прервал мой афинянин, с воспоминаниями о театре у подножия Парфенона. Из его рассказов получается, что он видел спектакль с участием Софокла. И он до сих пор этим живёт. Бывший грек беспорядочно посылает во все стороны импульсы в поисках самого Софокла. Я его отговариваю: «Пожалей старика, афинянин. Вообрази, сколько отдалённых обожателей тянется сейчас к твоему соотечественнику».
Ирма возражает, что нынешний Софокл может пошевелить созвездиями и восстановить свои сожженные трагедии, и все мы постепенно с ними познакомимся: ведь время для познания у нас не ограничено.
Не знаю, что на это сказать: мы в нашей новой жизни можем многое, ранее недоступное, но спектакля по вновь найденной пьесе нам не поставить. Приятели и знакомые, живущие поблизости, услышав наш спор, возражают, что объединяясь и вращаясь друг вокруг друга по хитрым траекториям, да ещё в беспорядочных направлениях, образуя двойные- тройные галактики, галактики- спутники и спутники спутников, мы можем обмениваться неординарными мыслями и жгучими эмоциями, а отсюда недалеко до танца, а там и до театра. И нам, некоторым образом, мёртвым душам, по силам создать хор и антихор непостижимого в древности масштаба. Зрители в небесах найдутся.
А живым людям не положено знакомиться с содержимым сожжённой рукописи. Да мы и не сумеем ничего им сообщить: мы слишком стремительно удаляемся от Млечного Пути.
Мой театрал помог мне связаться с праправнуком, которого я даже младенцем не застал на родной планете. Но потомок кое-что слышал обо мне от бабушки. О юных годах его бабушки я мог бы долго говорить, но это будет полный уход с траектории. Креативный родственник зарабатывал на земную жизнь исследованием океанских глубин, и едва очухавшись в новом воплощении, бросился повсюду искать океаны.
Бывший океанолог живёт чёрт его знает, как далеко, десяток помощников дают нам возможность пообщаться, но это не помешало ему протянуть то ли щупальца, то ли зонды в мои звёздные закрома. Мне не жалко. И стесняюсь спросить исследователя, нашёл ли он, что искал. Я молод, а светилам вроде Солнца место в галактиках многоопытных. По крайней мере, раньше так говорили астрономы. Но может быть, родственнику повезёт, и я окажусь акселератом. А может быть, он лучше меня подкован, всё-таки жил позже, больше знал о строении космоса, и обо мне тоже что-нибудь знает.
Сам я, пока был человеком с мозгом под черепом, занимался морским страхованием, и ума не приложу, как применить прежний опыт к новой реальности. Да, найдётся в космосе немало планет, умытых океанами! Найдутся среди них и такие, где приютились братья по разуму. И этот разум подскажет братьям заняться небезопасным мореплаванием для доставки с берега на берег чего-нибудь чрезмерного на одном конце океана и недостающего на другом. Может быть, они не сразу догадаются, что мореплаванию не повредит страхование. И что я, неповоротливый гигант, возьмусь рассылать по миниатюрным юрким планетам рекомендации по сиюминутным делам? – С таким же успехом слон может учить жизни муравьёв, обитающих на другом берегу Инда!
Возможно, скоро, почти на днях, мой жадный до знаний потомок, захлёбываясь от радости, расскажет, что нашёл вдоволь морей и пароходов вблизи моих светил, и мне для применения моих профессиональных навыков не надо бегать по соседям. Да только поймут ли жители моего внутреннего пространства, что это галактика, в которой они живут, с ними разговаривать изволит? 
 Ну вот, размечтался и прозевал, как мы с Ирмой и Терентием незаметно для себя вошли в гравитационное взаимодействие, и нам не избежать стихийного танца или хоровода с объятиями и охватами талии. И мысли мои не могут не вернуться к моим замечательным новым друзьям. Мой грек, пока жил в Греции, выращивал ячмень и виноград, без этого семью не прокормишь, но главным своим делом считал разведение пчёл. До сих пор он внутренне облизывается, но не в силах передать, сколь ароматен был его мёд. Гораздо больше ему хочется говорить об игре Софокла, о глубоком, прозрачном и разрушительном как прибой, голосе. О руках, говорящих больше, чем слова. О танце, остающемся в памяти дольше, чем стихотворные строки. Об ужасе, пробивающемся сквозь маску. Древний пасечник силится, тянется за своим кумиром в простодушной попытке передать чужую гениальность, но слушателю представляются руки пасечника, багровые и бугристые от укусов пчёл.
Гораздо труднее представить руки нашей молодой партнёрши по танцу. Странным образом, она молчит о своих золотых руках. В мире людей она была кардиохирургом, и до сих пор продолжает получать поклоны от благодарных пациентов, чьё обращение в млечности и туманности благодаря её мастерству, случилось много позже, чем могло случиться. И я поражаюсь, почему Ирма прячет руки: ведь её тонкие пальцы всегда находили путь к потерявшему жизненные силы сердцу, и возвращали естественный ток крови. Иногда мне кажется, что бывший хирург в силах подобраться двумя тёплыми чуткими руками к моему новому сердцу, и заставить его крутиться в другую сторону, в другом ритме, с другими чувствами.
Доктор стесняется своего профессионального прошлого, но без смущения сокрушается об утерянной женской прелести: «мужчины замирали при виде моей груди, и я это видела, я от этого расцветала, молодела, танцевала, работала без устали, и немного этим пользовалась. Даже в заслуженном возрасте, когда морщины на руках проступали сквозь перчатки, и на шее образовалась складка, грудь пружинила не хуже прибрежной пальмы в бурю».
Чёрт бы меня побрал, в новой жизни воображению приходится учиться заново. Когда-нибудь я этой премудрости научусь, и смогу себе представить и грудь Ирмы, и голос Софокла. Но какие чувства пробудит во мне вид сногсшибательной женской округлости? Или заострённости?  – Это там, куда нет возврата, я был мужчиной, а Ирма – женщиной. И случись нам в те времена в тех краях встретиться, она не завела бы со мной таких деликатных бесед.
Здесь иные представления о деликатности. Здесь я бесстрастно возражаю, что возможно, не только грудью она покоряла мужчин, что наверняка её душевные качества были превосходны. О профессионализме вежливо молчу. А знаток человеческих сердец возражает, что при самых высоких душевных качествах высокая грудь не повредит. 
«Да, Ирма, я отчётливо вижу, - вмешивается в разговор, забывший о Софокле, Терентий – твоя грудь была тверда, упруга и звонка, словно у бронзовой статуи. Так умел отливать только  Антенор. И этот бронзовый шедевр подрагивал в ритме сердца».
Я  к своему оставленному в прошлом телу равнодушен. Я чертовски сокрушаюсь о даре речи или голосе, как хотите. Пока я жил настоящей жизнью, многие говорили, что у меня своеобразный, а иные даже считали, что уникальный, тембр голоса. Но главное – умение пользоваться приятным для слуха тембром. И с друзьями, и с недругами, и в сердечных делах, и в работе, и в обмене новостями, и в споре. Так-то я спорщик средний, и аргументы зачастую вспоминаю назавтра. Но моя речь звучала в сознании оппонента и на следующий день, и на следующей неделе. Мой голос называли рокочущим, обветренным, похожим на жужжание удаляющегося шмеля, грозовым громом на излёте, неспешным перекатыванием камней в стремнине заброшенной водяной мельницы, и как только ни называли. Но сам я сказал бы, что моя речь была сродни шерсти ручной вязки. Если доводилось говорить с незнакомым человеком по телефону, то собеседник представлял себе Хемингуэя в знаменитом свитере с подвёрнутым воротником. И даже если при встрече моя настоящая внешность разочаровывала, образ Хемингуэя возвращался, едва я начинал говорить. Моя речь зачастую казалась убедительнее аргументов. Теперь неповторимый дар остался там, куда не только вернуться, даже обернуться толком не получится. И у меня не получается об этом внятно рассказать. А так, я сказал почти всё, что хотел.
Опять в мои мысли вмешивается Терентий. Он замечает, что во мне есть много общего с артистом, игравшим Креонта.
Что он имел в виду: внешность, голос, манеры? – Но в любом случае, Терентию не откажешь в сильном воображении. Впрочем, он и старше. 
Да, да, Ирма и Терентий, я почти завершил своё послание непонятно кому, и не могу не сказать напоследок громко и раскатисто, что я счастлив иметь в новой жизни новых друзей.
Да, дорогие новые друзья, мне ли не понимать, что вы в моих заумных упражнениях не нуждаетесь, и я действительно не понимаю, кому адресованы мои размышления. Живые потомки их не услышат. Я могу, подобно другим ностальгирующим собратьям, направить условный рупор примерно в ту сторону, где находится Млечный Путь. Я лишь один из многих, кто упорно шлёт в сторону Мекки, кто обрывки мыслей, кто научные выкладки, возможно, ценные для человечества, кто…. Кто что может. Они, как и я, не хотят думать, что к тому времени, когда сигнал доберётся до Млечных Путей, никакой Земли там уже не будет. Вероятно, научно подкованные Homo Sapiens к такому повороту событий подготовятся, соберут манатки, и улетят в подходящую звёздную систему. И будут по-прежнему снабжать окраины Вселенной новосёлами.
Кстати, на этот раз Ирма встряла в мои размышления с неожиданной догадкой: А что если молчаливые, не подающие признаков жизни галактики, не принимающие участия в общих беседах, это бывшие инопланетяне, например, из Созвездия Девы? Может быть, и Млечный Путь когда-то был живым существом на неизвестной нам обитаемой планете? И тоже шлёт послания в никуда? – Браво, Ирма, вовремя вмешалась. Мы не можем проверить твою догадку, но я включу её в послание, пускай летит в вечность. 
Я бы даже предположил, что мы, новые галактики, и есть послания, отправляемые Млечным Путём в поисках земляков? – Ирма с Терентием отвечают на мою догадку вежливым молчанием. Вот и я воздержусь от дальнейших предположений, а то мой скромный опус придётся раздувать до галактических размеров.
Если в мои раздумья, отправляемые в неизвестность, вмешаются неизвестные нам законы природы из тех, что принято называть чудом, и это послание действительно дойдёт до планеты о шести материках, то я должен разочаровать тех, кто в той, слишком короткой жизни, испытал невозможную любовь. Многие такие счастливцы или несчастливцы надеются встретить свою несостоявшуюся половину в жизни после жизни, и восполнить всё, в главной жизни не случившееся.
Оказавшись в непрерывно растущем мире, старые знакомые не испытывают по отношению друг к другу ничего, кроме эмоционально ровной симпатии. Любовь не повторяется. Не повторяется и ненависть, если это кого-то утешит.
На этом бы и закончить, но за мной должок, я не забыл. Я боялся говорить об этом в начале, боюсь и теперь, но скажу. Любовь двух галактик – дело смертельное. Сначала слияние, переплетение созвездий, обращение облаков в новые светила, новые вихри, скопления, спирали, восторг, вращение со всё большим ускорением, дыхание перехватывает, вместо дара речи, дар объятия, узы всё неразрывнее, лучи острее, жар всё более испепеляющий, и наконец, в миг высшего счастья, столкновение двух сердец. Взрыв, огонь, тьма, тяжесть и невесомость, в одной пробирке, в одном пузыре, в одном раскате грома, в одном мгновении, в одном ударе пульса, в одном проблеске сознания. И всё – две вторых жизни прошли. Начнётся третья, но скорее всего, мы не будем помнить о нынешней, и тем более, о прошлой.
Будет ли в третьей жизни любовь, дружба, взаимное тяготение, взаимная помощь, воспоминания, стремления и надежды? Будет ли понимание, что всё это может существовать хоть где-то в безмерной Вселенной?

++++++