Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 51

                ГЛАВА LI.

     Простреливая взглядом пространство роскошного своего кальдария, Поллион нечто вроде нравственной изжоги испытывал. И нечего подрядчиков винить! На глупости и тщеславии твоем нажиться решили, вот и размахнулись - хоть квадригу гоняй! А сам куда смотрел? Для кого
возводил мраморные эти хоромы? Стойбище канделябров золоченых! Одно
утешение - атланты над душой не стоят, небосводом каменным расплющить не угрожают. Лишь в противоположно конце, в полукуполе, над фронтоном который и площадь городскую мог бы украсить – сверкающий алебастровый рельеф - Юпитер, орлом обернувшийся уносит прелестного троянского пастушонка Ганимеда1. Изящно и гостей к шуткам располагает… Но где они?
     В душистых бальзамических испарениях, в овальном, утопленном в пол, продолговатом бассейне, который мог вместить,  человек двадцать, торчала из воды единственная мокрая голова - безмолвный, разомлевший в тепле, Вергилий. То ли в сладкую полудрему, то ли  в воображаемую, лишь ему доступную красоту погрузившийся - в ту же, собственно, нереальность. Да Квинт, инвалид македонский, неподалеку, к горячей ванне готовился - на широкой мраморной скамье возлежал, предавшись в руки раба своего Эрота, который щедро умащивал его благоуханным, хозяйским, все же, маслом. На чем Азиний решительно настоял.
    Но явная удрученность гостя, так и не взбодрившегося с рабынями во фригидарии, огорчала. Не для того римлянин в баню ходит чтобы уличную грязь смыть, а в надежде от забот сердечных избавиться, облегчить тяжкие думы, отогреться душой. И долг гостеприимного хозяина - всячески  тому способствовать, а не только горячей водой, скребками да маслом даровым обеспечить. Любой бродяга и в публичных банях их за квадрант может купить. А там… Забиться куда-нибудь в угол и хоть помереть с тоски, при полном безразличии окружающих. Вот Азиний и обратился к опечаленному сатирику:
     - Невесел ты, нынче, Квинт. Не сочти за назойливость, по-дружески интересуюсь. Не порадовали, выходит, мои малышки?
      Гораций глянул рассеянно. Похоже, не сразу сообразил, чего от него
хотят, а догадавшись, устыдился:
     - Прости, Гай! И не поблагодарил. Давно так не расслаблялся! Особенно германочка, светленькая твоя… Чудо! Поначалу шарахалась, отбивалась как от дикого зверя в Тевтобургском лесу2. Ада с Гиерией даже придерживать ее взялись. Насилу сорвали голубой этот лоскуток, чтобы не натягивала на себя обеими руками. Хотели, проказницы, в рот ей воткнуть! Да  я не позволил, предпочитая силе, убеждение и наглядный пример. Пока я Адой занимаюсь, Гиерия держит малышку, чтобы видела все и не отворачивалась. А потом меняются - Гиерия, позатейливей как-нибудь, со мной располагается, а нубийка германочку смотреть заставляет и умудряется еще приласкать ее во
всех местах понежнее.
     Несколько оживившись, Гораций оттолкнул от себя намасленные руки раба, приподнялся на локте:
     - Вижу, слабеет малышка! Уже и сама вздрагивает, к Аде прижимаясь.  Страшно ей, но уже и хочется на истязание Гиерии стонущей смотреть, а то и на себе сладкие муки эти испробовать. Поставил я ее над Адой на коленки, та обвилась, как плющ, и черными сосками набухшими, снизу, о животик германочки  трется. А Гиерия, ноги Ады коленками пошире раздвинув, руки в гривку золотистую запустив, гладит волосы ее ласково, сквозь пальцы, прядями их пропуская, и потихоньку, к лону нубийки распахнутому все сильней прижимает, а сверху, склонившись, спинку ее вылизывает так, что та вся дрожит и млеет…
     Очнувшись от тихого своего забытья, Вергилий прислушивался к взволнованным излияниям сатирика, сидя к нему спиной – хмуро, не оборачиваясь. А Гораций вскочил со скамьи, ибо лежать на ней, животом книзу, уже не мог - детородный орган его, казавшийся, при малом росточке сатирика, поистине титаническим, устремлялся в зенит.
     - Ну, думаю, медлить нельзя! Попку ее для удобства чуть приподнял, шлепнул разок, для острастки. И вошел со всего маху - как единорогом в крепостные ворота! Боги бессмертные! Как же она застонала! Слышали бы вы, чистое, литое это серебро! И чем безжалостней, глубже я ей вонзал, тем слаще и протяжнее стоны ее становились. Никуда уже не рвалась, почувствовав твердость мою несгибаемую и мощь. И свою беззащитность! И все охотнее подчинялась, нанизывалась покорно, обволакивая, всей влажной, шелковой своей глубиной… Сама шла навстречу!..
     - Выходит, ты у нас, это самое, победитель? Триумф, значит, справлять можешь? – все так же, не оборачиваясь, громко поинтересовался Вергилий.
      Гораций промолчал, задетый даже не язвительностью друга, а полным непониманием, чисто эстетического,  восторга, охватившего его в минуту, пусть и незначительной, но явной победы над роковой разобщенностью тел и душ во вселенском хаосе, которую он только что одержал над варварской отчужденностью юной дикарки. И никому нет дела!..
     Попытался прикрыть ладонями вздыбленное мужское свое достоинство, устрашающую мощь которого, испытала на себе и неискушенная германочка, и многоопытные ее подруги, повергнутые в тот же, не менее желанный победителю, трепет… Но, практически, несгибаемое, как у бесстыжего, площадного какого-нибудь Приапа, никаким усилиям сатирика оно не поддавалось.
   Вот и не нашел ничего лучшего, как прыгнуть с разгона через мраморный бордюр в ванну. Никого не предупредив, плеснул Публию в затылок, а хозяину, стоявшему у бассейна, прямо в лицо. Такой уж он был резкий и непредсказуемый, этот Гораций Флакк. Инвалид, одним словом!.. 
   Так и не умаслив господина, раб его отшатнулся от ванны, отряхивая брызги с хитона. Звякнув скребницами, присел на скамью.
    - О вкусах, дорогой мой, не спорят! - бормотал Гораций, отплевываясь, и утирая мокрое лицо. - Я ведь павлина твоего напыщенного, Главка, по перышкам  из хвоста его не разбираю! Хотя изрядную сатиру о страсти твоей бесплодной мог бы сочинить. Ты уж мне поверь!..
    - Однобоко судишь, Квинт! Недооцениваешь друга! - вмешался Азиний, тоже утирая лицо. - Пришел бы пораньше, стал бы свидетелем дивной метаморфозы.
    - Какой еще метаморфозы? - недоверчиво глянул Гораций.
    - А такой, что Публий наш, если пожелает, может не только отрока незрелого, но и, женщину, вполне распустившуюся, в экстаз ввергнуть. Причем, не девственницу дремучую с берегов Рейна, а такую умелицу прожженную, как Гиерия моя!.. Клянусь Геркулесом, своими глазами подвиг медведя нашего наблюдал! Сила доказательств, Квинт, определяется не количеством их, но вескостью.
     Гораций покосился на Вергилия с интересом. А тот, хмуро и глубокомысленно изучал линии собственной ладони, как будто решил раз и навсегда определиться с дальнейшей своей судьбой, а все прочее, мелкое и наносное, отринуть.
    - Что это он спать тут улегся? - спросил Азиний, кивая в сторону раба, прикорнувшего на ближней к бассейну, скамье.
    - Притомился!.. - сочувственно пояснил сатирик. – Эрот ведь у меня и повар, и привратник, и спальник, и подавальщик, и факельщик. Заодно, и номенклатор. А также табелларий3 и нунций, либрарий4 и писец, ключник, диспенсатор5, а уж, банщик - каких поискать!
     - Мастер на все руки! - насмешливо кивнул Поллион. - Всего понемногу, а в итоге - бездельник…
     - А вот, посмотришь, как он скребницами орудует! - вступился за своего раба Гораций. - И капельки пота на коже не остается!
     Но Азиний смотрел неприязненно, не нравился ему этот раб:.
     - А цензурой нравов твоих он не занимается, коль так ему доверяешь?
     - За нравственностью моей, как и за твоей, достойнейший,  другой муж надзирает. Тот уж точно - на все руки! И в курии - первоговорящий, и на форуме - все рты затыкающий. И законодатель главный, и старший триумвир, если такое вообще возможно!.. И верховный судья, и чеканщик монеты, и казначей!.. А теперь еще и завоеватель величайший - покоритель нищих далматов, которые Риму столь же необходимы, как повозке - пятое колесо!..  - Гораций криво усмехнулся. - Разве что, в качестве будущих наглых отпущенников на форуме нашем многострадальном!
     - К низкопоклонникам и льстецам его меня трудно причислить. -откликнулся Азиний. - Но далматы - народец непростой! Не понаслышке знаю -  на себе испытал. Землю не пашут, злаков Цереры не взращивают. Скот соседский крадут, тем на пропитание и промышляют. Не доблестные мужи. По натуре - не воины, но прирожденные, коварнейшие грабители и убийцы. Змеи, кожу меняющие! Столкнуться с ними, пожалуй, пострашней, чем с родными когортами нашими в открытом бою. Днем - верные союзники. А стемнеет - так и норовят горло перерезать! Не удалось - наутро опять в рот смотрят, и лучших друзей в мире нет! А нападают всегда сзади, врасплох… - провел ладонью по волосам, вздохнул задумчиво. -  Как-то упускаем мы, что Цезарь, после первого консульства, не только Галлию, но и Иллирик в управление получил. Тех же далматов.  И ни разу с ними не схлестнулся... Дань исправно платили? Да никогда! Посты наши не вырезали, купцов римских не грабили? Постоянно! А у него все руки не доходили… Ну, поначалу, понятно. Не до них было, пока он всех этих Верцингенторигов, Индутиомаров и прочих Амбиоригов не устранил. И сразу - война с Помпеем! Цели жизненно важные - Италия, Испания, Диррахий… Тут далматы удар в спину и нанесли, когда Габиний вел к нему подкрепление. Ночной засадой у городка Синодия пятнадцать когорт пехоты и три тысячи всадников, вместе с боевыми машинами и обозом истребили. Один Авл с личным конвоем своим и спасся. А значки, знамена наши и орлы варварам на поругание достались. Пока я, спустя десять лет,  с боем их не вырвал и римскому народу не вернул.
    Глянул с неудовольствием на похрапывающего рядом  раба, кашлянул  смущенно:
    - Только не подумайте, что я с ним равняюсь - в мыслях не было! Но не удивительно ли, что после всех триумфов, в Парфию снаряжаясь, он об орлах, позорно утраченных, и не вспомнил. Даже когда далматы со страху послов в Рим прислали, так как земли их лежали на его пути. И чего он потребовал? Небольшой подати ежегодной и заложников. А об орлах и знаменах наших забыл? Нет, друзья мои, никогда ни о чем он не забывал. Тем более, о поражениях! Три легиона с конницей к ним направил - заложников стеречь? Да еще Ватиния! Не из самых близких друзей, не из Брутов с Кассием, убийство его замышлявших. Но единственного из старых, еще со времен Катилины, верных ему подручных. Причем, тем же путем, каким шел Габиний - вдоль Адриатики. А главные силы для парфянского похода в Аполлонии сосредоточил. Еще пять легионов, включая Жаворонков. И с ними Октавий, внучатый племянник его, начальник конницы…
    Азиний умолк, глядя на воду в бассейне. От малейшего движения по ней скользила стремительная, легкая зыбь. И вдруг пошла высокая, тугая волна, за ней другая - разволновался, задвигался могучим своим торсом Вергилий, который места себе не находил, все порываясь спросить о чем-то хозяина. А тот, не замечая его терзаний, продолжал:
    - Никому в голову не приходило, но Антоний, по дружбе, шепнул… Советовал к Зобатому легатом идти, чтобы проявить себя в стратегической этой операции. Он тогда консулом числился и никаких тайн от  него у Цезаря не было. Кроме завещания, конечно, где он Октавия сыном и наследником своим назначал.
    Вергилий плеснулся в воде, как морское чудище, выплеснув фонтан брызг, открыл, было, рот. Но хозяин, отбросив простыню на пол, спустился в бассейн, присел в воду и снова заговорил, а перебивать его было неловко.
    - А от Аполлонии, между прочим, до Сидония, разбойничьего их гнезда -
один дневной переход. Вот Цезарь и наметил: ударить с двух сторон. Сверху, с севера Ватиний обрушивается, с юга - Жаворонки подпирают. Вместе с юным Октавием, чтобы и тот, в ходе согласованного встречного броска двух армий, полезному чему-то обучился.
    - Не вяжется как-то!.. - Гораций огляделся зачем-то по сторонам, понизил голос. -  Брут мне говорил…  - и вдруг, не сдержав гнева, выкрикнул - Но, при мне, во всяком случае, прошу не связывать и не путать его, тем более, во множественном числе!.. То есть, уничижительно. С Децимом Юнием
Брутом*! 
    - Так ли  это теперь важно? - горько усмехнулся Азиний. - Оба мертвы.
    - Смерть только тело человека уравнивает с землей, но доблестной души его не умаляет! - взволнованно возразил сатирик. - Имена могут повторяться! Но Брут, не считая того, древнего6, был в Риме один!
     - Все! - Азиний заслонился от него ладонями. - Умному достаточно! Публий, глянь только!.. Ты про потерянный мир плел? Да он хоть сейчас легион в бой за Республику двинет!
     - Не двинет. - убежденно возразил Вергилий.
     - А я говорю - взгляни!.. Глаза так и пылают! - настаивал Поллион.
     - Ты, это самое, Гай, не обольщайся! - посоветовал поэт - Легион – это, все-таки, много. Такого, понимаешь, количества безумцев ныне по всей Италии, значит, не собрать!
     - Пожалуй, ты прав. - печально согласился Азиний. – Но… Куда они все подевались? Излечились, что ли?
     - Вам виднее. - пожал плечами Вергилий. - Я в бойнях братоубийственных тех не участвовал, понимаешь… «Комара», это самое, сочинял.
     Убедившись, что никакого диагноза политического от него не дождешься, Азиний обратился к Горацию:
     - Так что тебе Брут тогда говорил?
     -  Ничего существенного. - уклонился Гораций. - Но с диктатором покончили за четыре дня до выступления его в Парфию. Причем тут далматы?
     - А вы, с Брутом на что надеялись, когда войска против нас собирали? Вы хоть пророчества Сивиллы обсуждали?
     - Басни о конце Света? - пренебрежительно усмехнулся сатирик. - А загробными проклятиями Рема не следовало руководствоваться?
     - Но ты же сам в «Ямбах» о крови его, безвинно пролитой и правнуков
заклявшей, сокрушался! Читаешь и содрогаешься… - напомнил Азиний
     - К слову пришлось! - отмахнулся Гораций. - И в размер вписывалось…
     - При такой продвинутости, - грустно кивнул Азиний. - Что вам Сивилла?! А Цезарь никогда пророчествами ее не пренебрегал. Особенно, в отношении парфян.
      - Насчет того, что завоевание, это самое, парфянское возможно, значит, только под предводительством царя? А иначе, вообще, понимаешь, недостижимо? - попробовал уточнить Вергилий.
     - Публий! А ты не хуже меня осведомлен! - искренне удивился Азиний.
     - Ничего я толком не знаю… Вот и хочу, понимаешь, спросить!..- решился, наконец, Вергилий.
      Но Гораций, шумно плеснувшись, не дал ему говорить:
      - Заморочили головы суеверием! Зная, что мечей ваших народ римский не убоится, Концом Света хотели запугать? Мол, единственный спаситель от бедствий вселенских - царь! Все подготовили!.. Гораций не мог сдержать, кипевший в нем, гнев. - Даже закон, неслыханный просто по бесстыдству! Позволяющий ему иметь любое количество жен!!
      - Не любое! - Азиний предостерегающе вскинул палец. - А лишь достаточное для рождения сына. Законного наследника! И не только имущества и денежных средств! Но продолжателя великих его деяний во славу отечества! И потом…- Азиний подавил в себе этот, прорвавшийся вдруг из бурного прошлого, пафос, глянул на сатирика с улыбкой. - Что плохого, Квинт, если тебя не одна, а три красавицы ублажают? Сам, только что, впечатлениями делился…
     - Сравнил! Рабынь безответных с крокодилицей нильской! - от возмущения, Гораций с размаху ударил кулаком по воде, мощно плеснувшейся ему в лицо. Утерся, поморгал и снова ринулся в бой за выстраданную свою правду. - Не зря она в Риме тогда загостилась. Только и ждала утверждения этого закона Народным собранием, ведьма крючконосая! Разве не ясно? Если она, всеми правдами и неправдами, - царица Египта, то супруг ее, выходит, египетский царь - Гай Первый. А она - законная владычица Рима!
     - Публий! А он начинает понимать!..
      Азиний весело кивнул в сторону разъяренного сатирика. Но искреннее изумление и растерянность на простоватом лице друга, погасили напускное это веселье, заставили приоткрыть, отчасти, и неприглядную, но изощреннейшую суть былых тайных замыслов:
   - Но царь Египта для римлян - не авторитет. Скорее - посмешище. Тем более, Флейтист, родитель Клеопатры, непутевый. Словом, явный дефицит легитимности! А, предположим, на ростры восходит владыка многих царств? Поневоле благоговением проникнешься… Для этого ему и понадобились далматы!
     Раскинув руки согнутые в локтях, с пальцами, скрюченными как когти Азиний стал медленно сдвигать их над водой, подобно клешням огромного, весьма устрашающего краба. Посвящая, при этом, слушателей в детали так 
тонко и основательно разработанного некогда плана:
     - Зобатый - со стороны Альп, Цезарь - с тыла, из Аполлонии... Брали их в клещи и начинали сжимать. Так, чтобы ни одна живая душа от расплаты за Габиния не ускользнула! При малейшей вылазке, все женщины, дети и старики в округе берутся в заложники. При повторном набеге - уничтожаются. Селения сжигаются дотла. И так, без промедлений, перевал за перевалом, вплоть до Истра, который они Данубием7 называют. Операция была продумана до мельчайших деталей. И завершиться должна была ровно через шесть месяцев - как раз к финалу Римских игр. Когда воодушевление
толпы на пределе, но все знают, что завтра арены опустеют, сметут в Клоаку венки и гирлянды, афиши праздничные на стенах инсул глиной замажут… И никакого веселья уже не предвидится. Тут и предполагалось объявить о победе на далматами - самыми дерзкими варварами после парфян! Вот Цезарь и готовился к войне с ними так тщательно, в тайне строжайшей. А ты над Октавианом потешаешься. Зря!  Враг у него страшный. А воли и твердости Божественного не достает.
    - А в Парфию он, значит, это самое… И не собирался? - Вергилий был в
полном недоумении.
    - Через год. - утешил его Азиний. - Но уже в другом качестве. В Парфию римлян только царь мог вести. Иначе, и смысла не было. А от поставленной цели отказываться он… - Азиний слегка запнулся, подбирая подходящее слово. - Просто не умел!
    - Значит, вовремя они его в курии Помпея… - Гораций тоже затруднился произнести, чуть было не сорвавшееся с языка. На мгновение задумался и смягчил формулировку. -… Остановили.
     Поллион глянул укоризненно, но смолчал. А Гораций, в досаде на жалкую свою осмотрительность, вдруг закричал исступленно, срывая голос:
     - Даже если бы его не убили!.. Никогда! Слышите?! Никогда!!! Не снес бы народ римский такого позора и унижения!..
    Азиний только усмехнулся. Публий хмурился, молча, страдая душой за друга, которому и спустя столько лет после смерти диктатора приходится мучительно так все это переживать…
    А похрапывающий на скамье раб, приоткрыв один глаз, в котором сна не было и в помине, покосился на запальчивого своего господина, сохраняя полную телесную неподвижность…
    Ах, если бы Азиний перехватил этот взгляд!.. Однако доблестному мужу не в чем себя упрекнуть, когда он не замечает косых взглядов врагов. Иной раз - намеренно… Но, когда рядом тайный доносчик - ни щит, ни панцирь надежнейший не уберегут! А, с другой стороны, где же и расслабиться, если не в собственной бане, в кругу друзей? Тем более, поэтов, так забавлявших его наивностью своей детской, при всей зрелости божественного их дара…
   - Сразу видно - не политик ты, Квинт… Почему римский народ должен был
воспринять это как унижение, а не как почет величайший? Как предпочтение, отдаваемое ему, несомненным любимцем богов, перед лицом всех прочих народов?
    - Шею в царский хомут воткнуть? Это, по-твоему почетно? - казалось Гораций готов утопить его, только бы не слышать.
    - Шоры свои республиканские сбрось, коль на лошадиную терминологию переходим. - холодно посоветовал Поллион. - Попытайся, хоть раз. шире взглянуть! Хотя бы с точки зрения завсегдатаев форума, из тех, что с утра до ночи под рострами околачиваются… Самый политически активный слой. Ты представь! Игры еще не закончились, а в Большом цирке объявляют о новом великом триумфе на Востоке, о щедрых раздачах и уличных угощениях бесплатных, о многодневных гладиаторских боях и травлях зверей, доселе невиданных!.. Но это еще - не главное. В Рим начинают съезжаться со всего   света не просто послы, а целые делегации разных племен и народов. И все - с диадемами, петициями и слезными воззваниями к Цезарю, принять их под свою опеку, став их полновластным царем! А вдруг согласится?.. И все щедроты и милости его бесконечные посыплются на чужеземцев?!.
   - Да… Картина, понимаешь, захватывающая… Поражает.  -  согласился Вергилий, представив весь этот ослепительный блеск, конные кортежи, литавры и трубы, пурпур и золото, сверкающие в лучах яркого осеннего солнца монетки, градом сыплющиеся в толпу…
    Гораций глядел куда-то в пространство, молча, осуждающе. Но тут и у Публия сомнения некоторые возникли:
    - Но, как бы ему, значит, это удалось? Зачем свободным, это самое народам и племенам, чужого, понимаешь, царя над собой ставить?
     - Это, как раз, и не сложно  было… - отмахнулся Поллион. - Македонцы, греки, массийцы - ближайшие соседи далматов, изрядно от них пострадав, великое облегчение испытали бы. А, с другой стороны, участь далматов, стертых с лица земли, словно лавиной, никого не привлекала. Особенно греков  жизнелюбивых, в рабстве, еще со времен Суллы освоившихся. А тут - великий такой царь! Да и конница молодого Октавия с другом его Агриппой, тогда уже, большие надежды подавала. Могла, в случае чего, ударить и в южном направлении. А за северное - Норик8, Паннонию9, скордисков10 и прочих пеонов11 - Ватиний шеей своей зобатой отвечал. Как и за то, чтобы и Фракия, с той же, покорнейшей просьбой вождей своих в Рим прислала. Ухмыляешься, Квинт? Но представь, все же:  Царь греческий, македонский, далматский, фракийский и прочая… Разве не звучит? Даже для римского свободолюбивого уха - заманчиво!
    Гораций, все так же угрюмо молчал, не глядя в его сторону.  Присмотревшись к нему, Вергилий пожаловался Поллиону
   - Обычно от  шуток, понимаешь, и колкостей его - голова кругом. Только  за живот, значит, и держишься, чтобы от смеха, это самое… Не лопнуть!.. А  нынче… Что с тобой, Квинт, друг мой?
    - Устал я! - нехотя откликнулся Гораций. - Служба.
    - Оставь его, Публий! - попросил Азиний. - Когда делами государства
ведаешь, даже рядом присутствуешь… Бывает, правда, иной раз, смешно. Но, зачастую, ответственность таким тяжким грузом наваливается - рукой не пошевельнуть!.. Власть, она и без применения - сама по себе подавляет. Помпей, к примеру, просто не выдерживал - отсиживался в садах своих  месяцами… Только Цезарю власти всегда не хватало. Как денег в молодости. И управлялся он с ней легко и стремительно, как с женами чужими в постели. Да и власть… Сама, похоже как женщина к нему льнула. А он все больше и больше ее, то есть, ответственности за все окружающее, старался на плечи себе взвалить. Я о далматах говорил… Но то была лишь часть грандиозного его плана.
    - Чтобы полностью свободу нашу отнять? - с пониманием кивнул Гораций.
    - Да не заботился он о ней! - не выдержал занудства его Азиний. - Когда
войско крутой перевал проходит, командующий за каждого воина в ответе. И наплевать ему, чувствует себя новобранец какой-то гражданином Рима или вьючным ослом. Важно, чтобы он миновал все пропасти и теснины живым!
    - За исключением Тарпейской скалы, холмы наши римские никакой опасности не представляют. - язвительно напомнил Гораций. - Детишки носятся вверх-вниз целыми днями. И ничего!
   - Ни с грозным пророчеством Сивиллы, ни с картами звездными дети наши,
хвала Юпитеру, не знакомы! - бесстрастно возразил Азиний.- А Гай Юлий перед лицом бедствий вселенских сознательно всю ответственность на себя принял!
    - Десять лет без него обходимся, - ухмыльнулся сатирик. - А о конце Света что-то не слыхать…
    - Не кощунствуй Квинт! Комет, понимаешь, зловещих, наводнений, повальных болезней и прочих жутких, значит, знамений за эти годы хватало! Мир наш, как и мы с тобой, это самое… Не знает своей судьбы. - вмешался в спор Вергилий, радуясь, втайне, что Азиний сам приблизился к волнующей его теме. - Гай, ты о плане, значит, большом каком-то упомянул. Не просветишь?
      Поллион кивнул на Горация.
    - Без проблем, дорогой! Но Квинт опять меня за пособничество тирану осудит!
    - Каждому - свое, Гай. - поэт глянул на сатирика строго, хмыкнул неодобрительно. - Но мы, это самое, не в трибунале! Гостеприимством, значит, твоим наслаждаемся… Уж не обессудь, прости плебейскую, понимаешь, невоспитанность!  Пролей свет правды во мрак невежества нашего!
     Гораций и от него отвернулся, демонстрируя полную независимость.
     Азиния глянул на него, на Публия и решил не заострять в своем доме застарелые противоречия, разделившие Рим на два непримиримых лагеря. Любой шаг к их взаимопониманию и единству не напрасен.
     - Так и быть… Расскажу, что знаю. Когда его убили, я в Испании  находился. С какой целью? Теперь уже не секрет. - помолчал, время тревожное то вспоминая, и признался. - Торг с кельтиберами12 и лузитанами13 вел. По предложению Цезаря мы на треть снижали им ежегодную подать и, почти вдвое, пошлину на медь. Но вожди уперлись, требовали урезать подать наполовину, а пошлины на все их товары, и вовсе, отменить. Словом, переговоры затянулись. Вот, я к идам мартовским и не поспел…
     - Что за послабления такие неслыханные без утверждения в сенате и  Народном собрании? - возмутился Гораций.
     - Как и фракийцам и племенам Норика. За избрание его царем Иберии и отправку в Рим делегации старейшин с золотой царской диадемой. - спокойно пояснил Поллион. - Но и это не все. С тем же предложением он
обратился и к галлам. Большинство вождей дали согласие. Он ведь там, все эти годы не только штурмами и осадами занимался. Внутренние их проблемы не менее успешно решал. Почему за пять лет гражданской нашей войны в Галлии ни одного восстания не было? Все просто. Когда он Рубикон  переходил уже все крупные племена, и мелкие даже народцы, поставленные, им вожди, возглавляли. Зависимые не только материально, но повязанные с ним навек - кто предательством тайным, а кто и кровью отцов, братьев и  прочих своих соплеменников.
    - Чудовище! - воскликнул, потрясенный этим откровением, Гораций.
    - Квинт, ты ведь там не был! - досадливо поморщился Азиний. - А кровь, из-за вечных междоусобиц, до нашего прихода, по всей Галлии реками текла. А теперь? Дороги безопасны, торговля и ремесла процветают, племена благоденствуют. Только гарнизоны наши стоят.
    - Но ему-то, Цезарю, значит, самому… Зачем, понимаешь, были все эти диадемы?
    - Ты еще не понял? - удивился Азиний. - Является в Народное собрание, в сопровождении бесчисленной свиты, царь Македонии, Греции, Фракии, Иллирии, Белгики, всей Дальней Галлии, Аквитании, обеих Испаний… И, разумеется, Египта - через легитимный брак, заключенный в силу закона, что так Квинту не приглянулся. Царства Цезаря - по всему свету! Это вам не Тарквиний Гордый, которому за пределами Сервиевой стены, после изгнания, и голову преклонить негде было! Пришлось в Клузий, нахлебником к этрускам проситься…
    В кальдарий вошла рабыня в белоснежном строгом хитоне, покосилась брезгливо на грязные пятки, дрыхнувшего, рядом с господским бассейном, раба, прошла к свободной скамье и принялась выкладывать на нее пушистые свежие простыни с пурпурными монограммами Поллиона. 
     - Но если он во всех провинциях - царь! - вскинулся, пораженный этой мыслью Гораций. - Что же тогда сенату и народу римскому от завоевания их оставалось? 
     - Избрать его царем Рима! - с веселой улыбкой, развел руками Азиний. -  К этому он и вел, собираясь прямо на рострах, от всех царств навеки в пользу отечества отказаться! Тут-то отцы-сенаторы, им же в курию посаженные, и должны были вынести этот вопрос на голосование в комициях. То есть на всеобщий референдум, на основании законно утвержденного, сенатского постановления. А не так как Антоний, упившийся в Луперкалии, с помятой в толчее, диадемой… И разве не ясно, почему он так тщательно все готовил? Это же революция была - бунт императора против собственного войска! Ибо все эти Жаворонки, Вепри, Слоны, Молниеносные, Неустрашимые и Стремительные так победами возгордились, что уже никакой власти над собой не признавали. Вышли, подобно Тибру из берегов и совладать с ними даже чрезвычайными полномочиями было невозможно. Мол, для друидов галльских и египетских евнухов, он, может, и Диктатор… А они видят в нем, почти равного - щедрого на посулы и обещания лысого пройдоху - соратника своего. Не казнить же каждого десятого из великих таких победителей!  А привести их в чувства, миром, мог только Царь - грозный, всевластный и недосягаемый.
       - А вот он сына, понимаешь, разыскивал… Так, это самое… И не нашел? - неожиданно спросил Вергилий.
      - Сына? - растерянно переспросил, не ожидавший такого вопроса Азиний.
   - От Сервилии, сестры, значит, Катона. Ну, незаконнорожденного, понимаешь… – пояснил поэт, как бы умаляя значение этого «сына»
      - Ах, этого?.. - казалось Азинию, лишь с превеликим трудом удалось о сомнительном каком-то отпрыске вспомнить, а обсуждать столь незначительный эпизод из бурной жизни Цезаря было, и вовсе, не интересно. Он и отмахнулся. - Нет, не нашел.
      -  Цезарь-то не нашел... - вмешался вдруг сатирик. - А вот префект наш, Цильний Меценат, «несчастного этого мальчика» и по сей день ищет. И личность его, похоже, уже установил!
     - Какого «несчастного мальчика»? - напрягся, даже слегка побледнел Азиний. - Ты о чем, Квинт?!   
     - О сыне его, что на Бычьем рынке, к Молочной колонне, подброшенный неизвестно куда сгинул. Вот, Цезарь, в письме к дочери своей и называет его «несчастным».
    - А когда же ты, это самое? - подался к нему в воде, изумленный Вергилий.
 - Письма его, значит, прочесть умудрился?
    - Не читал я никаких его писем!.. - снова вспылил Гораций. -  Префект нынче, на допросе, выдержки из них зачитывал!
     - На каком допросе! - спросил Поллион, так тихо, что спящий на скамье Эрот даже посапывать перестал и начал медленно клониться всем телом влево, выставляя ухо в сторону бассейна.
     - Да будь он проклят, допрос этот!.. Как в грязи вывалялся! - закричал Гораций, так громко, что раб, вздрогнув от неожиданности, открыл глаза и вынужден был «проснуться»
      Но напрасно он так старательно зевал и потягивался - господа его не замечали.
      - В таблин меня засадил, будто я «Георгики» твои переписываю! А, на самом деле, велел протоколировать, слово в слово, весь разговор! – жаловался разгневанный сатирик.
     - Это какие же, значит, «Георгики»? - таращил глаза Вергилий. - Не с
амфалами ли, это самое, из слоновой кости? И желтым, понимаешь обрезом?
     - Да. - подтвердил  Гораций. – В пурпурном футляре.
     - Ценит, значит!.. Я этот свиток, понимаешь, ему и подарил! А… При чем
тут?.. - Вергилий даже испугался. - Ты не на поэме ли моей, понимаешь… Строчил?
     - Чтобы гнусностям его содействовать?! - вознегодовал Гораций. - Он литературным советником меня нанимал, а не скрибом в пыточную! Вот я первые строки поэмы твоей и переписывал…
     - И на каких словах остановился? - заинтересовался поэт
     - «…Лишь бы ты почву сырым удобрил навозом или нечистой золой утомленное поле посыпал…» - с чувством продекламировал сатирик.
      Вергилий слушал его, покачивая головой в ритм… Спросил смущенно:
     - А тебе  самому? Как показалось?
     - Блистательно! - искренне признал Гораций и добавил сердито. - Вот, пусть и наслаждается, если уж так Музам предан!..
     - А кого он допрашивал Квинт? – спросил Азиний, поглядывая зачем-то на пробудившегося, сладко позевывавшего раба.
     - Новия Нигера! - сердито откликнулся сатирик.
     - Луция? - помрачнел Азиний. - Это с какой же кстати? О чем?
     - Я же говорю! О незаконнорожденном… - Гораций кивнул в сторону поэта. - О которым Публий спрашивал. Теперь то, он, конечно не ребенок… - тут уж, и он огляделся по сторонам, но никого кроме доверенного своего раба в кальдарии не обнаружив, таиться не стал. - И, насколько я понял…
      Но Азиний не дал ему договорить:
      - Новий арестован?
      - Нет. Беглого Меценатова раба ищет. - Гораций понизил голос. – Но под присмотром. Пока что…
      - Так! - Азиний встал в воде и хлопнув в ладоши шагнул к краю бассейна
      А, вбежавшие по его хлопку, Ада с Гиерий, снова украсившие себя яркими лоскутками, внизу живота, уже подносили развернутую сухую простыню с изысканной его монограммой.
      - Выходим, Гай? - Вергилий тоже приподнялся.
      - Нет, Публий! - оглянувшись, Азиний вытянул руку из под простыни, удерживая поэта на месте. – Вы отдыхайте…  А наскучит - в саду стол накрыт. Не ждите меня обедайте!. А я… По неотложному делу должен отлучиться.
      - Ты ведь никуда не собирался. - огорчился Вергилий. – Сказал, что сегодня совершенно свободен!..
      - Прости, совсем упустил из вида… Друга одного надо срочно навестить. Может, и его приведу… Только на Велабр спущусь… И обратно!..
      Уже на ходу, скользнул взглядом вдоль бронзовых канделябров, сиявших таким теплым, золотистым светом, преломляющимся в струе фонтана - искристой, радужной, тоже золотой. Но в окна, приоткрытые в сводчатом потолке, уже заглядывала ночь. Да и алебастровое похищение Ганимеда, алмазно сверкавшее над фонтаном, ни малейшего повода для веселья не
представляло.
      Огромный  орел, вцепившись острыми, безжалостными когтями, уносит несчастное дитя в бепредельное небо…
     «Что остается, насмерть перепуганному ребенку, как не ухватиться обеими ручонками за своего похитителя, чтобы не сорваться с головокружительной высоты? А отцу его Юпитер, расщедрившись, золотую виноградную веточку даровал?.. Взамен сына?!.»
     Отбросив мокрую простыню Аде, он оттолкнул, повисшую было, на нем Гиерию, вышел в тепидарий и приостановился, чтобы подоспевший раб мог накинуть на него шуршащую, легкую тунику с пурпурной каймой. Другой раб, присев на корточки уже вставлял  ноги его в высокие мягкие кальцеи. И еще двое ждали своей очереди, растянув в руках белоснежное полотнище с широким сенаторским латиклавом по краю - парадную его тогу.
     - Нет! - остановил их Азиний, - Я лацерну накину.   
       Сложив полукруглое полотнище вчетверо, рабы кинулись за плащом, оставив хозяина на попечении тех же угрюмых атлантов.
     «Обустроился!.. Думал за черными спинами этими отсидеться или в библиотеке за свитками старыми, как за крепостным валом? - с едкой горечью в душе, спросил себя Азиний. И криво усмехнулся над собственной слабостью. - Не судьба! Все меняется, из одного в другое перетекает. Вот  и справедливость, если поддержки ей не оказывать, словно в землю уходит. И нигде ее уже не сыскать. А зло, когда ему не противятся, возрастает до небес, все собой подменяя. Так, что даже не верится… Что, кроме него, есть на свете и нечто иное…»
       Из фригидария донесся неясный отзвук, усиленный гулкой пустотой. Проходя мимо, Азиний заглянул в арку… Германка сидела спиной к нему, на мраморных ступеньках, спускавшихся овальный бассейн, и, обхватив руками колени, прижатые к груди, горько всхлипывала, не замечая, что концы золотистых ее прядей  плавают в воде, а рядом с бассейном валяется скомканный, потемневший от влаги, сорванный Гиерией, шелковый ее лоскуток. Захотелось подойти, положить ладонь на ее мокрые волосы, утешить хоть добрым словом. Но времени не было…
       «Пообвыкнет. Не ставить же ее в кухарки с чудесными такими волосами!..» - утешал он себя, ныряя в прохладный сумрак перистиля, в тихий шорох листвы, в плеск и журчанье, скрытого за деревьями большого фонтана…
       «Да и друзей у меня не много. Некого почти прелестями ее баловать… А, если и позабавится кто, как Квинт с гетерами моими сегодня… Так ей же на пользу. Только здоровее будет!»  - думал он, минуя, ярко освещенный, летний триклиний, где ложа были уже устланы пестрыми вавилонскими коврами и рабы суетились у стола, позвякивая кубками и блюдами, поднося и расставляя закуски.
        Приостановился, всей грудью вдохнул сладкий от запаха ночных цветов, чуть прохладный воздух…
      «И все это потерять?.. Да в любую минуту! Я ведь не из осторожности Луцию тогда отказал. Из-за неизбежности нового кровопролития… Но если несчастного этого без всякой вины жизни лишить хотят! За то только, что сорок лет назад Цезарю нашему Сервилия так приглянулась!..  Придется им и через мой труп перешагнуть!..»
      Подскочивший раб набросил на него лацерну. Азиний защелкнул фибулу, опустил на лицо капюшон и почти бегом метнулся к боковой калитке…