Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 52

                ГЛАВА LII.                               

      Бурные выдались нундины. Особенно, если не из закоулка отдельной чьей-то судьбы взглянуть, сквозь череду поступательно сменяющихся будней, которая, по сути, лишь в воображении нашем присутствует - в виде отрывочных воспоминаний, либо в еще более смутных мыслительных проекциях будущего. То есть в полном тумане. Куда отчетливей проявляется все с точки зрения тех же нундин. То есть, самого времени, которому все окружающее, в любое из быстротечных его мгновений, предстает в виде детальнейшей сферической, как бы панорамы, образованной бесчисленными, от него же, мгновения этого, исходящими во все стороны, лучами.
    Иные тут же и гаснут, иные радостью или печалью переливаются. Время лишь человеческими глазами на мир смотрит. Само-то оно слепо. А боги - вне времени и пространства, в вечности обитают. Оттого и впечатления о свершившемся, вернее, слабые, долетающие, впоследствии, до потомков их отголоски - различны.
    Столько голов, столько умов! И даже мелочь - житейская, обыденная дребедень в складывании вселенской этой головоломки сказывается весьма ощутимо… Кто в бане не допарился, на кого богатство обрушилось, на кого - клевета и измена, кто-то из свободного гражданина сделался пленником и рабом… А  иные, нежданно-негаданно, и вовсе, с жизнью простились. Как все это беспристрастно, объективности некой придерживаясь, трактовать? Судите сами!..
    Весь день в седле провел, и ночь покоя не обещала. Отправив разведку к лагерю мятежников, сообразил, что ввиду близости нового их расположения, связи, возникшие между  Козерогами и жителями, тем паче, жительницами Клузия не должны прерываться. А, принимая во внимание, обретенную ими свободы от тяжких повинностей, таких как чистка доспехов, ежедневные «схватки со столбом» и забеги на пять миль в полной амуниции, можно не сомневаться - кто-то и сейчас удовольствие свое в городе справляет.
    Иные тут и заночуют, выпив и закусив, - в объятиях женских слаще, конечно, чем на койке солдатской!.. Но кто-то и в лагерь вернуться надумает. Это уж, непременно! Кто прелестнице своей чем-то не угодил, другому, и вовсе, не повезло - муж раньше времени из отлучки торговой вернулся. А кого-то товарищи за выпивкой в город отрядили. Тут уж, в лепешку расшибись, а доставь без промедлений!
    И, хорошо бы, во благо отечества, некоторых из праздношатающихся тех порасспросить, пока разведка не вернулась. Уж очень удобная для засады дубовая роща вдоль Кассиевой дороги, в двух стадиях к северу от ворот Клузия произрастала. Увитая, к тому же, виноградной лозой. Не так, конечно, как в Лациуме или в родном его Пицене. Там виноград на вязах вьется! От этого он ароматней и вино из него слаще. А здесь - дубы. Что виноград, что жёлуди - оскомина сплошная! И вино горчит. Одно слово - этруски!.. Только по названию - граждане Рима.
    Декуриона первой турмы, двух замыкающих и еще шестерых солдат в Клузии оставил. Велел тройками разъезжать и на прохожих зазевавшихся орать погрубее. Ибо дичь притаившуюся, при всякой охоте, следует, сперва, с насиженных мест спугнуть. Чтобы заметалась в растерянности и сама кинулась туда, где ловцы затаились…
    Остальных разбил на семерки. Четыре из них разместил в роще к востоку от брусчатки, а три группы, скрытно, за вековыми дубами и лозами гибкими -- по другую сторону дороги. И сам, для лучшего обзора, тут же укрылся, приказав лишь мелкие шайки задерживать, а скопища в двадцать и более мятежников, пропускать беспрепятственно - на затевать же у стен мирного Клузия кровавую сечу!..
    Долго ждать не пришлось. Видно, нагрянувшие внезапно, конные патрули
наделали достаточно шуму. Только успели позиции занять - еще листва вздрагивала и птицы потревоженные над дорогой метались, а из города уже выехала телега, груженная амфорами. Сверху пятеро бунтовщиков восседали, в которых и воинов-то можно было опознать только по красным туникам армейским - ни шлемов, ни панцирей, как положено по уставу. О том, чтобы щиты на себе таскать и речи, само собой, не было. Словом, не тяжеловооруженные, а так… Вольные поселенцы!
    В амфорах, понятно, вино. Недаром возница коней нахлестывал… Но те, к нагрузкам непосильным непривычные, поскольку, с рождения, - верховые, едва плелись. Агриппа и лозой, как условлено было качнуть не успел, а всадники его уже мчались на перехват, вращая в воздухе кавалерийскими длинными мечами - так грозно и устрашающе, что он, поневоле, залюбовался…
    Две семерки из дальней рощи, обогнав телегу, выскочили на дорогу, стремительно развернулись, выстраиваясь широкой дугой, словно закинутым в реку бреднем и, выставив вперед копья, преградили телеге путь. А, последняя, вращая мечами, строем надвигалась сзади, лишая мятежников всякой надежды на отступление в благодатный Клузий.  Да и куда отступать, когда полсотни копий готовы пронзить тебя со всех сторон острой, зазубренной бронзой? Даже для самых тупых и неустрашимых достаточно... И не трепыхнулись! Молча, побросали мечи на дорогу. А когда император, весь в золоте и пурпуре, в гневе к телеге подлетел - и вовсе, дар речи утратили.
    Агриппа же сразу приметил, что на амфорах жмутся тощими задами друг к дружке, насмерть перепуганные, новобранцы. А шестой - возница, старательно отводивший взгляд, похоже, еще у Цезаря служил, если не в Галлии, то в Африке и Испании - несомненно. Вон откуда ветер!.. Еще с Фарсала, Помпея разбив, только о наделах кампанских, на всю Италию, и вопили. Да так, что Цезарю весел и парусов не хватало, когда, и о Клеопатре забыв, из Египта для усмирения их мчался! Самых голосистых тогда  пришлось, все же, ублаготворить. Тех же Жаворонков, к примеру. А теперь, выходит, Козероги на земли их метят? Не Антоний ли, доблестный, по совету коварной своей македонки, из-за моря ниточку ту потянул? День в день со скандальным разводом? Ведь в аграрном вопросе дай только слабину - такая
резня начнется!.. Цезаревы бешеные псы, хоть и сидят на полях своих тихо, глотки грызть не разучились. О наделах их только заикнись - всю Кампанию кровью зальют! Так что, действовать надлежало жестко и стремительно.
  - Вот уж от тебя, Гай, никак измены не ожидал! - рискнул наудачу. И угадал! Сраженный тем, что сам Випсаний Агриппа помнит его по имени, возница не находил слов - только внимательно изучал брусчатку под копытами коней. Имен-то у латинян и двух десятков не наберется. И каждый третий - Гай!..
  - Этого - на допрос! - указал решительным жестом в сторону рощи справа от дороги. - А с прочими и возиться нечего - смутьяны заведомые! Исправлению не подлежат! - и резко кивнул затылком на дубы, шелестевшие тихо у него за спиной. - Тут с ними и покончим.
    Как же больно было смотреть, когда бедолаги эти онемевшие стали сползать с телеги, а всадники поторапливали их тупыми концами копий. Но мягкотелость, в таких случаях, неуместна. Вот, и добавил грозно:
  - Перед тем как к дубам привязывать, одежду с них снять! Нечего форму позорить! И палки потолще срезайте, чтобы о кости их не ломались! А, чтобы другим неповадно было, трупы их, после казни, вдоль дороги распнем!..
   Никого он казнить, конечно, и не думал, тем более птенцов желторотых. Но страху нагнать следовало. А, главное, несправедливостью уязвить! Им ведь, до увольнения и законной награды - землей ли, деньгами - служить еще и служить… В наделах только ветераны заинтересованы. Ясно: они воду мутили. И что же получается? Зачинщика со всем уважением, да еще по имени - на допрос! А их, ни в чем не повинных, - на казнь мучительную?
  «Главное - клин вбить! Злость и недоверие взаимное посеять. А там - поглядим…» - молча прикидывал Агриппа.
   Телегу с амфорами решил так, посреди дороги, и бросить, чтобы последующие жертвы затылки, в полном недоумении, чесали, пока конница не окружит. Пленных приказал распределять строго по сторонам дороги. Желторотых - налево, а ветеранов, прожженных бунтовщиков - направо, к Гаю, вознице тому самому. Всех, раздев догола, к дубам их же ремнями привязывать. И стеречь, глаз не спуская, но без рукоприкладства! Для этого, по семерке в каждую рощу отрядил, еще раз напомнив, что, главное, овец от козлищ отделить. И поскакал к новобранцам.
   Те уже разделись, просвечивали худосочными телами своими среди могучих стволов, смерти ждали. И грозный всадник возвышался над каждым. А двое Стремительных, спешившись, рубили молодые дубки - готовили экзекуцию. 
   Подскакав ближе, Агриппа, видел, как дрожат руки пленников, которыми
они стыдливо прикрывали низ живота, но с милосердием не спешил. Объехал их неторопливо, разглядывая с ног до головы.
   Трясетесь? А каково отцам вашим будет узнать, что сыновья не в сражении пали, но как враги Рима казнены? О матерях и говорить не приходится!..
   Почти все в голос зарыдали. Не глядя в их сторону, Агриппа соскочил с
коня. Пленники пали на колени, протягивая к нему руки. Но он был неумолим:
   - Раньше надо было думать, присягу нарушая! Забыли, как клялись командирам повиноваться и все приказы их, по мере сил, выполнять?
   - Мы повиновались!... Исполняли! - слезно заголосили новобранцы. - Но он Либерия к смерти приговорил!..
   - Какого  Либерия? Кто приговорил? За что? Выкладывайте все как есть! - строго прикрикнул Агриппа.
   И новобранцы, перебивая друг друга и путаясь в подробностях, утирая слезы и беспрерывно всхлипывая, поведали об истинной причине, толкнувшей их к мятежу. Чем тут же воспользовались ветераны с их богатейшим опытом сражений не только с врагом, но и с собственным командованием, в отстаивании наглых своих претензий.
   Агриппа слушал хмуро, но, при этом, огромное облегчение испытывал. Никакими тайными сношениями с заморским консулом римского народа и триумвиром, так называемым, тут и не пахло. Позор, конечно, но для государства - ничего угрожающего. Такое и в прежние времена случалось - негодяи в этом мире никогда не переведутся…
   Однако, не мог не осознавать и своей вины во всем этом безобразии. Сам же Требация к Козерогам ткнул, полагая, что тут уж, вреда от него не будет. Иначе, учитывая родство с Ливией, выдворить его из Рима никакой возможности не было - только легатом назначить. А то ведь… На целую Аквитанию покушался после бесславной своей претуры! Но не вверять же такому бездарю действующий легион в Испании, скажем, или на Рейне, чтобы он всех попусту там загубил! Божественный Юлий, в свое время, быстро его раскусил, и года прослужить в Галлии не позволил, из трибунов-латиклавиев сразу на повышение двинул. Надо думать, еще и приплатил, чтобы кандидатуру его на квесторских выборах не провалили и, в дальнейшем, «красавец» этот сенат присутствием своим украшал. А теперь расхлебывай!..
   Сенатор - двадцать почти лет! И Ливии… Троюродный, что ли, дядя… Наверняка в консулы метит. Ничего не оставалось, как поручить ему самое, казалось,  безопасное для войска - подготовку призывников. Но и тут обгадился, негодяй! Бунт новобранцев, такого и в анналах не сыщешь! Бунтуют ветераны. Но, с другой стороны… Как против зверя такого не восстать? Так и встает перед глазами бедняжка Андромеда, прикованная на скалистом берегу, и жуткое чудище, возникшее из морской пучины, чтобы иметь несчастную всеми мерзкими щупальцами своими одновременно!..
   Всадники еще троих пленников подогнали. Агриппа повелел и этим к казни готовиться, слезные  мольбы их, как бы и не замечая. Но когда они, слово в слово, жалобы товарищей своих подтвердили, он уже не сомневался - мятеж в легионе по вине Квинта Требация полыхнул.
  Приглянулся мерзавцу некий юный горнист. Вызвал его, затемно уже, проверить, как тот отбой трубит и стал насильственно домогаться любви. По простоте деревенской и неискушенности паренек так растерялся, что не находя другого способа защитить свою честь огрел легата медным горном по лбу. И, пока тот в себя приходил, благополучно до палатки добрался и уже делился с товарищами искренним недоумением по поводу странных телодвижений начальства. Товарищи, надо отдать им должное, отнеслись к геройской его выходке сдержанно, восторгов особых не высказали. К тому же, горн был помят при ударе и использовать его по назначению, чтобы подъем протрубить или, скажем, прием пищи, не представлялось возможным. Более того, заглянувший в палатку, бодрствующих в столь поздний час новобранцев, бывалый центурион, выслушав рассказ Либерия, велел ему выйти на свежий воздух. Отвел в сторонку и, тревожно озираясь, посоветовал бежать, не медля, куда глаза глядят. Лучше в Рим, где его ни одна собака не сыщет. И даже хотел помочь выбраться потихоньку через задние ворота, где в карауле в ту ночь его земляки стояли.
   "Самый, пожалуй, добрый совет! Но кто в юности к мудрости старших прислушивался? На справедливость уповают! А часто встречать ее приходилось? - печально усмехнулся Агриппа. - Того же центуриона взять… Если события в шестом гастате1 третьей когорты разворачивались, далеко ему было до командных высот. Минимум две жизни еще прожить, чтобы до примипила2 дослужиться… Впрочем, и трех не хватило бы, при такой совестливости и человеколюбии. А Требаций - легат! И надо Юпитера благодарить, что, пока еще, не пропретор Аквитании или Ахайи!»
   Грозно покрикивая и наезжая сзади конями, Стремительные еще четверых бунтарей неоперившихся доставили. А, представший перед командующим опцион3, шепнул что на той стороне дороге уже пятеро ветеранов под стражей загорают.
   -  Хоть один уйдет - вся турма ответит! - строго предупредил Агриппа, обозревая новых пленников, которых уже и спрашивать не о чем было. Все он уже знал и лишь об одном сожалел - о Либерии, несчастном горнисте…
   Еще не рассвело, как нагрянули за ним бенефициарии4, квестионарии5, спекуляторы6 и прочие начальственные холуи. Выдернули из койки и - к преторию7, а там уж трибунал подобранный заседает. Подняли легион по тревоге, выстроили на форуме и разбирательством лишним не утруждаясь, приговорили горниста к казни у позорного столба за злодейское покушение на жизнь легата. Никто в войске, толком, ничего не знал, кроме соседей его по палатке - семи новобранцев, в страхе, в задних рядах затаившихся. Сам Требаций и нос из претория не высунул - примочки ко лбу прикладывал.
  Дальнейшее Агриппа видел, как наяву. Трибун коснулся плеча Либерия палкой, содрали с него тунику, привязали к столбу и начали в четыре руки убивать. Но бывалый центурион не стерпел, вышел самовольно из рядов и подступив к трибуналу, выдвинул против легата обвинение в криминальном насилии. Да так громогласно, что все когорты дрогнули. Видно и ему, на старости лет, справедливости захотелось… Трибуны, долго не совещаясь и центуриона, как соучастника покушения, единогласно к смерти приговорили. А горнист, весь окровавленный, обвис на столбе и уже и не кричал, не вздрагивал больше под ударами. Оставалось только голову отсечь. И такая же позорная смерть ждала центуриона. После стольких походов и побед, без
всякой вины. Мог ли он смириться?
   «Нет, конечно. - вздохнул Агриппа. - Умирать, так в бою. О чем думали, ослы? Впрочем, Требаций их назначал - каков пастух, таково и стадо».
   Словом, выхватил ветеран меч и, поначалу, плашмя, так к трибуну ближайшему приложился, что тот и дубинку, и все величие утратив, с визгом пополз от него на четвереньках, чтобы поскорей спрятаться за насыпь трибунала. А когда бенефициарии и прочие прихлебатели подскочили, чтобы бунтовщика дерзкого вязать, он уже сбросил плащ и, намотав его на левую руку так мечом засверкал, что они и приблизиться не смели. Тут он и воззвал на весь преторий:
  - А вы что стоите? Ждете, пока всех вас, по очереди, свиньи разжиревшие эти в зад употребят? Воины вы или рабы?
  Не устояли новобранцы, рванулись, ломая ряды - кто трибунал крушить, кто Либерия от  столба отвязывать. Поздно, конечно, тот уж не дышал. Подняли тело и понесли, как знамя, к алтарю перед преторием. Выволокли на площадь Требация с перевязанным лбом и чуть не разорвали, но решили всем легионом судить. А чтобы не сбежал, в том же претории за ногу приковали, подселив туда новобранцев из палатки Либерия, чтобы «красавцу» ни днем, ни ночью не скучать…
   Если по совести, не в чем было их упрекнуть. В глубине души, Агриппа даже сожалел о том, что Требация, под горячую руку, не порвали. Рим бы облегченно вздохнул!.. Это уж потом ветераны о кампанских наделах вспомнили и решили заполучить их, во что бы то ни стало. А лагерь самовольно перенесли, чтобы дерзостью этой новобранцев намертво к себе привязать.
   Ведь именно здесь, в узком проходе меж скалистых холмов, на берегу Тразименского озера, устроив засаду консулу Фламинию, Ганнибал наголову разбил тридцатитысячное римское войско. И ветераны, решив примеру врага последовать, кричали, что это вторые Фермопилы8 - в таком ущелье ни коннице, ни когортам не развернуться, хоть десять легионов можно отразить.
  «Что ж… - думал Агриппа. - Опыт ведения войн, тем более гражданских, не только полководческий, но и солдатский ум изощряет. Все учли! И что им теперь сказать? В одну сторону - мечи, в другую копья кладите? И - под трибунал! Рассмеются. А то и самого разоружат… Там ведь, и впрямь, Фермопилы!.. И если Ганнибала вспомнили, наверняка знают как он пращников и копейщиков на гребне неприступном расположил. А у этих!.. В каждой центурии по три скорпиона. Да двадцать гарнизонных катапульт!.. Сам, на свою голову, позаботился, чтобы новобранцев стрельбе обучать. Сунься теперь в то ущелье!..
  Огляделся, словно в поисках выхода. Палки готовы были. Все новобранцы к дубам привязаны. Но с экзекуцией он, само собой, не спешил. Отправил одного из всадников в Клузий за старшим декурионом… Тут и разведчики вернулись.
  Отойдя с ними в сторонку, сорвал гроздь винограда, оказавшегося не таким уж терпким, хотя лоза обвивала дубовый, а не вязовый ствол. А может, просто в горле пересохло? За весь день, с Киминийского еще озера, глотка воды не выпил! И панцирь, солнцем нагретый, теснил грудь. Вот и глотал кисловатые ягоды - одну за другой, даже косточек не сплевывал, прислушиваясь к докладу.
   Уже то обнадеживало, что никакой дисциплины в стане мятежников не наблюдалось. Ни рвом, ни валом оборонительным новый лагерь не обнесли. Одним частоколом. Да и то!.. Воткнули кое-как копья в землю - и вся защита. Башен сторожевых даже по углам не возвели, караулы на дальних подступах не выставили. Видно, и в самом деле, всю тактику свою на Фермопилах здешних  строят. Но и тут лень и беспечность сказывались. Скалистое то ущелье к северной кромке озера примыкает, а лагерь они разбили на южном, пологом берегу, более пригодном для отдыха, нежели для самоотверженной обороны.
    Радовало и то, что ворота, толком, не охраняются - разведчик в лагерь без всякого пароля проник, пьяным прикинувшись. И только у претория, где Требаций, трибуны его и центурионы самые ненавистные содержатся, стражу надежную приметил. Ни коней не стерегут, ни оружие, ни продовольствие. Лагерь, по сути, беззащитен. Да и пуст!.. Все на озере загорают, кто в воде плещется, кто рыбку  с плотов ловит, кто мячом перекидывается, а иные - просто на солнышке дремлют, морды свои обнаглевшие - кто туникой, кто шейным платком от солнца прикрыв….
   - Но многие при оружии! - докладывал лазутчик, стараясь сдержать то ли гнев праведный, то ли жгучую зависть.
   «Захватить лагерь с боем? - прикидывал Агриппа, срывая еще одну синеватую гроздь. - Но у четырех ворот, какая ни есть, а стража. С полсотни новобранцев пленников захваченных стерегут. Кто-то без дела болтается… Самые ленивые, можно не сомневаться, в палатках храпят. Словом, человек триста… Без жертв не обойтись!..»
   Но проливать кровь сограждан совсем не хотелось. Глянул на свой меч, тронул золотую рукоятку в мрачной задумчивости… И неожиданно в голову пришла такая удачная мысль, что он даже виноградиной поперхнулся.
  «Мы ведь в Этрурии, Клузий - их древний оплот! А Порсенна когда-то чуть ли не половиной Италии владел. Не бедствовал, надо думать, если  содержал войско, способное Рим осадить. А меч мой - и рукоять, и ножны - настоящее этрусское золото, под старину… Они же с ума сойдут, если на такой клад наткнутся, особенно ветераны. Повидали кое-чего на своем веку, цену этрусским древностям знают!"
   Выхватил меч из ножен так резко, что разведчики отшатнулись. Но он подмигнул им весело и, не дослушав донесений, молча, углубился в рощу... Брел все дальше, мимо, увитых виноградной лозой, стволов, разглядывал пир в подземном царстве на ножнах, а думал о Козерогах.
   «В озере плещетесь?.. А рвом и валом вокруг лагеря решили не утруждаться. Ничего, до кровавых мозолей будете у меня землю рыть!»
   Дубы шелестели в порывах легкого ветерка. Резные, широкие листья трепетали на лозах… Агриппа прислушался, даже дыхание затаил. Но, столь придирчивый всегда, внутренний голос молчит. Это воодушевляло.
   «Вот, что значит уверенность в своей правоте, когда не жалея сил, отечеству, в согласии с совестью, служишь! Надо только продумать как им наживку эту подбросить, чтобы заглотнули, не пережевывая, и никак бы уже с крючка не сорвались!»
   Усталость, как рукой сняло. Хитроумный, коварнейший план выстраивался постепенно во всех подробностях, как на карте. Только стратегическими объектами в нем были не холмы и возвышенности, на которых следовало разместить конницу и когорты, но алчные души прожженных вымогателей, Цезаревых  ветеранов.
   Вспомнилась смерть Аттии, матери Октавиана, не старой еще племянницы Цезаря. Гай был безутешен!.. И вдруг является, никому не ведомый негодяй из Марсова, кажется, легиона и требует передать ему в полную собственность все достояние умершей. По какому праву? А потому, что он - заслуженный ветеран, прошел все войны под орлами диктатора убиенного.
   То есть больше чем родственник! Вот, до чего обнаглели!.. Да еще, ухмыляясь глумливо, по рукоятке меча похлопывал - мол, попробуйте отказать… Ничего! Будет вам и меч и наследство… Самого Ларса Порсенны! Вместе с полями кампанскими, коих вам, как ушей своих ослиных, без зеркала не видать!.. Тут, само собой, и название боевого маневра выкристаллизовалось - «Ослиный меч».  Не хуже, пожалуй, «Троянского коня»…
   Тронул меч, висевший на перевязи, потянул из ножен  и луч солнца ярко сверкнул на узорчатом булате… Жаль, конечно, расставаться!.. И дело даже
не в этрусской тончайшей резьбе, не в клинке индийском, а в том,что - подарок друга…
   «Но мир в отечестве дороже!»
   Вогнал меч в ножны, окинул просветлевшим взглядом вековые дубы, чувствуя могучую их поддержку и радостную легкость в душе. Повернулся и решительно зашагал к месту пленения недорослей мятежных, от которых  успех всего замысла теперь зависел.
   Прибывший из города старший декурион еще троих трясущихся от страха юнцов пригнал.
   «Итого пятнадцать…» - подытожил Агриппа. - Выбор есть. Только не ошибиться!»
   Прошелся неторопливо вдоль дубов, приглядываясь к пленникам, спросил:
   - Жить кто-нибудь хочет?
   Последовавшие вопли и заклинания не оставили сомнений в том, что жить хотят все.
  - Что ж… - задумчиво произнес Агриппа. - Учитывая молодость вашу и незрелость умов… Дам последнюю возможность доверие отечества оправдать. Если поклянетесь Юпитером все мои приказы выполнять, не щадя жизни. Той самой жизни, которую я вам теперь дарю. А попытаетесь уклониться… Не только  вы, но и отцы ваши перед народом римским ответят за то, что негодяев и предателей таких взрастили. Квинта Требация, легата вашего, от командования отстраняю. За казнь римского гражданина без возможности обжалования, он согласно закону Клодия9 ответит. Это я обещаю. - вскинул руку, строго прерывая радостные возгласы, обернулся к декуриону и приказал:
   - Развязать! И пусть одеваются… А оружие выдать после того, как на верность мне присягнут!
   Ветеранов плененных вербовать на свою сторону он не собирался. Хлопотно, да и рисковать не хотелось. Велел запереть их в Клузии понадежней, согласовав это с властями муниципия, а охрану из местного контингента выделить.
   Дальнейшие события развивались в точном соответствии с его планом. Хотя и не очень стремительно, но по всем направлениям, то есть неотвратимо. Добыв из свинарника, указанного некогда Меценатом. обе старинные плиты, очистили их от экскрементов и прочей, осевшей за четыре столетия, дряни. Тут, правда, некоторое недоумение возникло.
  На одном из камней открылся рельеф, изображавший победоносное войско - этрусское, судя по шлемам и щитам, возглавляемое царем, восседавшем на переносном троне. Возможно, самим Порсенной, благосклонно взиравшим на то, как этрусский же, судя по одеянию, жрец, вооружившись сакральным ножом, срезает бороды у почтенных, выстроившихся в очередь, старцев в тогах. Неподалеку извивалась еще одна очередь - мужей не столь почтенного возраста в коротких туниках без поясов. Она была куда длиннее первой и утыкалась в ярмо под которым эти, явно побежденные, мужи, проползали, один за другим, на четвереньках. Царь в их сторону не глядел, воспринимая позор поверженных врагов, как должное.
  Поначалу, ничего, достойного внимания, в каменной летописи той Агриппа не усмотрел. Удивился только, что Меценат, страстный почитатель древности этрусской, плиту эту во дворец свой не перевез. В атрии его, на фоне черных мраморных стен, скорбные процессии, навеки застывшие в сером граните, смотрелись бы очень эффектно.
   А, относительно ярма - что ж… Война есть война. Не выстоял в бою, броситься грудью на меч, как Брут, Кассий или Порций Катон, после поражения, духу не хватило - расплачивайся пленом, рабством, утратой чести. Агриппа и сам бескровную, нравственную эту казнь не раз применял. Неизгладимое впечатление производит. Не только на врагов, но и на твое победоносное воинство. Как предостережение от подобного позора.
  Уже отходя от камня, взглянул на него в последний раз и замер, рассмотрев издали, что экзекуция эта, запечатленная резцом неведомого мастера, с чисто этрусской скрупулезностью, происходит на фоне холмов, которые не спутать было ни с какими другими на свете. Ибо один из них был Капитолием, второй - Авентином! Именно от его подножия тянулась скорбная череда побежденных к позорному ярму, установленному, выходит, не в вымышленном пространстве, а прямо на римском форуме.
  Склонившись к камню, всмотрелся… Вот же она, двойная седловина Капитолия! А справа, крутым обрывом, - Тарпейская скала! Взгляд его наткнулся на трон, упивающегося победой вождя и застыл: враг заседал в тени раскидистой смоковницы, под сенью, которой пестовала когда-то царственных близнецов Капитолийская волчица!..  В это невозможно было поверить! Но этруски!.. В силу неразвитости мышления и девственной непосвященности в культуру Великой Эллады, они просто не умели лгать, а о рекламе политической и представления не имели. Даже самой горькой правде смотрели прямо в глаза. Оттого и верования их не в небесах - в загробный мир устремлены...
    А юноша, обугливший ради спасения отечества правую свою руку, Гай Муций отважный? А Гораций Коклес славный на Свайном мосту? Выходит, этрусков и не остановили?! Значит, взял Город Порсенна?!! Вот почему хитрец Меценат камни эти в свинарнике бросил! В атрии его они бы жестокой издевкой,  и то и пропагандой антиримской попахивали!  А тут, в дерьме свинарника, никакого возмущения в пытливых умах не производили.
    Но некогда ему было во все эти превратности ископаемые вникать. Велел грузить обе плиты на телегу. И когда телега скрылась в северных воротах,  навсегда увозя из Клузия крамольные, антипатриотические эти плиты, вздохнул с облегчением, надеясь, со временем, и вовсе выбросить открытие  свое историческое из головы…
    Необходимо было проследить за работой местного оружейника, которому он поручил разобрать свой меч, отделив клинок от золотой рукояти. С золотом готов был расстаться без сожалений, но клинок булатный, возможно острейший в мире, потерять не хотел.
   Закат в распахнутых дверях кузницы потускнел и погас. Сумерки сгущались… Старый оружейник второй час колдовал над мечом, постукивал маленьким молоточком с исключительной осторожностью. Чтобы не повредить рельеф, нагревал рукоять не в пламени, а в раскаленном воздухе над горном… Другого источника света в кузнице не было. Шагнув к огню, Агриппа, незаметно для оружейника, сдвинул обручальное кольцо вверх, и неразличимый почти, тонкий волосок жены, на безымянном его пальце, сверкнул золотистой приветливой искоркой…
  «Да , встречается иногда в этом мире нечто неповторимое!.. Но мне сейчас... совсем в другую сторону скакать»