Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 54

                ГЛАВА LIV.

    По ночам огни Лилибея1 светят так ярко, что маяк - скромная копия Александрийского - служит лишь тем, кто плывет из Кирены, Испании или Балеарских островов. Всем прочим, этот перекресток морских путей, некогда соперничавший с Сиракузами, виден издалека.  Говорят, в Пуническую войну, человек с острым глазом, стоя на краю мыса, мог сообщить согражданам точное число кораблей, отплывавших из Карфагена. Ведь Лилибей, первым на Сицилии, принимал на себя их удары, с тех пор как римляне изгнали отсюда флот пунов.
      Потому и гавань его, в отличие от распахнувших даже не объятия, но сердце свое всем мореплавателям, торговых Сиракуз, возводилась как неприступная крепость с каменными стенами и орудийными башнями на насыпном, выступающим далеко в море молу, с узким корабельными проходом, который, ввиду любой опасности, мог быть перекрыт, натягивающимися над водой, толстыми, крепчайшими цепями.
      Но настоящему римлянину даже мысль о цепях  невыносима. И, хотя весть о нападении на преторианский конвой на Аппиевой дороге, едва ли могла достичь Лилибея. Луцилий не стал испытывать судьбу. Решил бросить якорь на внешнем рейде, а в порт послать наиболее сметливых воинов в шлюпке, снабдив их эпистолой к портовому начальству, с требованием незамедлительно доставить на судно трехдневный запас воды и продовольствия, а также опытного лекаря со всеми его снадобьями и инструментом.
     Писать он не смог. Пальцы так дрожали, что стиль выводил на воске лишь невразумительные каракули. Продиктовал письмо солдату, хотел поставить печать, но перстень, хранимый в потайном углублении на поясе, выпал из рук - прямо к ногам Тирона. Отступив в сторону, тот конечно не стал бы его поднимать. Но, глядя как Луцилий, с искаженным болью лицом, ползет на коленях, опираясь здоровой, правой рукой о скользкую палубу, ощупывая ее распухшими пальцами левой, нагнулся, поднял перстень и, не взглянув на него, протянул Луцилию. Тут судно колыхнуло волной, и шлифованный агат сверкнул в лунном свете. Не веря глазам, Тирон поднес перстень поближе…
     Сколько раз видел он эту печать, вскрывая письма Антония, чтобы прочесть их Хозяину!..  Но в последний раз… Голова в львиной шкуре красовалась в каждом городе, рядом с пчелой и сфинксом - печатями Лепида и Октавиана - на всех перекрестках. Под списками приговоренных к смерти врагов отечества и римского народа, «самых закоренелых и виновных»…
     Имя Цицерона значилось там одним из первых, рядом с именами Луция, дяди Антония по матери; Эмилия Павла, родного брата Лепида и Квинта, престарелого тестя Азиния Поллиона.
   «И одного оттиска этого камешка на дешевом папирусе было достаточно, чтобы казнить сотни, ни в чем не повинных граждан?!»  - казалось это не перстень, а ядовитый, свернувшийся у него в руке, скорпион. Размахнулся, чтобы швырнуть его в море.
    - Не делай этого!.. Нам врач нужен! - застонал Луцилий, хватаясь за полу его туники и пытаясь подняться с колен.
     Тирон опустил руку. Раздумал перстень выбрасывать. Ведь кто-то трудился, душу в оправленный железом камешек этот вкладывал… Да и убийца Геренний… Слепое орудие зла. Не он, так другой бы кто-то, еще посноровистей, горло Хозяину перерезал. Октавиан и Антоний - главные палачи… До них бы добраться! - он так сжал кулаки, что перстень вонзился  в ладонь , а он и не почувствовал - ничего не видел вокруг, только багровая муть плыла перед глазами.
    - Любезный! - бородатый верзила тронул его за плечо. - Перстенек-то верни!
     Тирон глянул растерянно, не понимая, что на него нашло?
     «Какая ярость дикая… Кровь Юлиев, что ли, взыграла?..»
     Усмехнулся горько, разжал руку, и перстень упал в подставленную ладонь бородатого.
      Не дожидаясь приказа, солдат со стилем поднес распахнутую табличку,
другой солдат опустил факел пониже, и Луцилий, поддерживаемый с обеих сторон приложил к воску печать триумвира и консула римского народа Марка Антония, чей авторитет даже в провинциях, числившихся за Октавианом, сомнению, пока что, не подвергался. Так что, начальник порта, увидев эту печать, должен был вытянуться в струну, а затем - в лепешку для них разбиться.
    «Коварство рабов, пользующихся господскими привилегиями!..» - Тирону тошно было на них смотреть. Опустил глаза... И в дрожащих отблесках факела, разглядел под ногами солдат растоптанную веточку мирта. Ту самую, что так благоухала в волосах Милостивой богини.
    « Обронила? Или не могла с собой унести? Она ведь в иных, заоблачных сферах витает, а веточка эта нашему миру принадлежит. Но человек… Так, похоже устроен, чтобы топтать все прекрасное даже не замечая…»
     - Откуда здесь мирт? - тихо спросил Луцилий. - Ветурий, подними! Ты же его топчешь…
     Оттолкнув товарищей, бородатый нагнулся, сгреб веточку всей пятерней,
и протянул командиру, не зная, каких еще странностей от него ждать. Луцилий поднес мирт поближе, понюхал, брезгливо поморщился:
    - Рыбой протухшей отдает… Затоптали.
    Надломленная, с примятыми мелкими листиками веточка обвисла в распухших, негнущихся его пальцах.
     - Каким ветром ее сюда занесло? - прошептал Луцилий.
     Воины тревожно переглянулись: боеспособность командования таяла на глазах. А без него - что делать Вепрям в открытом море?
     - У меня в таблине мирт рос. В кадке. - слабо улыбнулся Луцилий, оборачиваясь к Тирону. - Когда на Квиринале, в конце Высокой тропы жил, прямо за храмом Благоденствия… - его опять затрясло в ознобе. - По соседству с другом вашим… Цецилием… Помпонианом. - и, стараясь унять дрожь, добавил. - Это он… Агриппу с Меценатом… Уведомил. - покосился на Ветурия и умолк.
     - О письмах? - тревожно спросил Тирон.
      Но Луцилий, вместо ответа, закашлявшись, накинулся на Вепрей:
    - Что уставились?.. В шлюпку!.. И чтобы - туда!.. И обратно! - от напряжения у него перехватило дыхание. С трудом проглотив вставший в горле ком, шагнул в сторону и покачнулся.
    Ветурий помог ему добраться до шкуры, той самой, на которой очнулся Тирон.  Усадив, заботливо накинул, поверх его плаща свой. Но говорить при нем Луцилий не хотел.
     - Баллисту проверь... От сицилийцев этих не знаешь чего ждать… Может, еще отбиваться предстоит…
     Бородач ушел к орудию, припрятанному на носу, под воловьими шкурами. Странное это было торговое судно… А спущенная не воду шлюпка уже разворачивалась в сторону мола. Три пары весел загребали, хотя и не очень слаженно, но с большим усердием. Проводив шлюпку взглядом, Луцилий обернулся к Тирону:
      - Помнишь, как патрон твой о памятниках на форуме сказал? «Их молчание кричит!»  А тут… Кричать не могу!.. - из-за волн, разбивавшихся о каменный мол, его совсем не было слышно. Тирон нагнулся к нему, ухватившись за мокрый планшир.
    - Ты бы присел… - попросил Луцилий, кивая на канат, свернутый в бухту. - Поверишь ли?.. - продолжал он почти  шепотом, когда Тирон присел рядом. - Не камни, глухонемой от рождения заговорил… На воске, правда… Чтобы обличить негодяя… Чем ты ему не угодил? Он ведь… И доказательства представил… - поморщился от боли Луцилий. - Того, что Цезарь… До самой смерти… Сына разыскивал… А какую награду сулил!..
     - И Аттик об этом знал? - прошептал, потрясенный его откровениями, Тирон.
     - При жизни Цезаря - едва ли…  - усомнился Луцилий. - Такие деньги... Он бы не упустил… Думаю… После смерти его… Дознался… И донес.
     - Десять лет прошло. - напомнил, справедливости ради, Тирон.
     - Возможно… - Луцилию трудно было дышать. - Все эти годы.. Докапывался.
     Тирон глянул удивленно:
     - С Цецилием пол Города в дружбе, все чем-то ему обязаны и от него в восторге, а ты?..
      - У меня с подлецом этим… Свои счеты!.. - глухо отозвался Луцилий. – Когда я к Бруту в Грецию… Отплыл. И меня… Во враги отечества записали… С конфискацией полной… Аттик!.. - Луцилий  стиснул зубы - от боли, то ли от ненависти. - Клочок земли мой… На Квиринале, в роще буковой… Почти даром… Ему достался... Дом родительский с землей… Сравнял!.. А на его месте… Палестру для гладиаторов… Устроил!
     Махнул  рукой, смиряясь с невосполнимостью утрат. И сломанная веточка мирта упала на палубу. Подхваченная порывом ветра, мелькнула в воздухе и, перелетев борт, исчезла в волнах навсегда - не замеченное никем, прямое доказательство присутствия в этом мире Рожденной из пены, а, следовательно, и прочих небожителей!..
    Но если боги все видят и мир, по замыслу их, устремлен к высшему благу… Почему жизнь наша, то и дело, обрушивается бедой, а судьба кажется злой насмешкой?
     «Тот же Луцилий!.. - думал Тирон, глядя на обессилевшего своего
похитителя, вздрагивающего всем телом под двумя плащами. - Когда при Филиппах, пытаясь Брута спасти, жизнью пожертвовал, подвигом его весь Рим восхищался. А он, к тому времени, уже примкнул к победителям. К тем, кто лишил его отечества, крова…  Да и самого права на жизнь!..
    - Никак не согреюсь… - пожаловался Луцилий, стыдясь своей беспомощности. – Если со мной что… Хочу совет дать! С Антонием лишь тогда… Можно поладить… Он брюхом прочувствовать, должен, что… Проглотить тебя не способен…
    -  Не собираюсь я с ним ладить! - возмутился Тирон.
    Луцилий смотрел на него, молча, стараясь сдержать внутреннюю дрожь.,
Наконец,  заговорил - тихо, увещевающе, как старший с юнцом неразумным:
       - Гай Азиний от жизни устранился. Покой… И благоденствие свое… Уже ни на что… Не променяет. А, кроме него, и… Антония… Некому теперь в Риме… Агриппе противостоять… Не осталось таких… Героев. Так что… Другой дороги у тебя… Нет!..  Если уж обо всем дознались… Не выжить тебе там… И дня!.. Если войско не соберешь.
       - Да зачем мне войско?! – Тирон даже с каната вскочил.
       - Народ… От тирании… Спасать!.. - прошептал пересохшими губами Луцилий.
       - С Антонием? - презрительно усмехнулся Тирон. - Который, напившись в Луперкалии до беспамятства, царскую диадему на Цезаря хотел возложить?
       - Видел я тот позор. - кивнул Луцилий. - Вместе с Брутом… Но, с тех пор… Многое изменилось. Даже Антоний… По-всякому себя… Проявил. При всех пороках… - он утер со лба пот, голос его слабел, и каждое слово стоило ему немалых усилий. - И он… Благородства не лишен…
       Тирон отошел к борту. Заглянул в черную воду, мерцающую при свете луны серебристыми бликами.
     «Теми же, почти, словами Марк, в одном из последних писем к Аттику, Цезаря убитого характеризовал: «несмотря на преступные замыслы, ему и  благородство было не чуждо». Сказать просто «благородный муж» язык не поворачивался. А вот. «не лишен», «не чуждо» - идеальные фигуры речи, когда душевные свойства субъекта, иначе как неполнотой их отсутствия и не определишь. Цезарь, Антоний, Октавиан… В этом они похожи. Хотя никаких проявлений благородства, со стороны последних, я не припомню. Но Цезарь… Мне, как раз, девять  лет исполнилось, и Хозяин взял меня на открытие Римских игр, проходивших в тот год с небывалой роскошью - африканские слоны, носороги, львы. Клетки для них, копья и доспехи гладиаторов - все из чистого серебра… Зрители, стоя, рукоплескали эдилу, устроителю игр, ехавшему в колеснице во главе шествия. А он - улыбающийся, в зеленом венке и пурпурной тоге, сам был как праздник!
       Из разговоров, что постоянно велись в доме, у меня совсем иной образ складывался. Представлял его горбатым карликом в грязных лохмотья, который скрипит кривыми зубами в темном закутке на Субуре, вместе с ужасной похитильницей детей, колдуньей Канидией. Ведь с его именем связывали все скандалы, уличные беспорядки и прочие непотребства городской черни, все тайные козни против сената, даже убийства - как нераскрытые, так и те, которые еще только замышлялись. Думаю, и в других римских домах репутация Цезаря была, в то время, не выше. Аристократы, включая родню жены, от него отвернулись. Его семья едва сводила концы с концами… Вот и породнилась с безродными Октавиями из Велитр. А сам он, слыл бесчестным интриганом и развратником, который, ради уплаты долгов и неукротимого своего честолюбия, готов погубить государство.  В консульство нашего Марка это еще очевидней стало в связи с заговором Катилины. Он был в опасности. Если бы в Городе начались беспорядки и сенат ввел чрезвычайное положение, он бы погиб первым - как Гракхи.
      Цезарь предпочел нападение.  Затеял в суде дело Рабирия* - старого, всеми забытого всадника, жившего где-то в глуши и никуда не совавшегося, но в шестое консульство Мария, тридцать семь лет назад, участвовавшего, якобы, в убийстве народного трибуна Сатурнина Апулея* и мятежного трибуна Сервилия Главции*
       Сатурнин предложил закон, наделявший неимущих римлян землями в Транспаданской Галлии, опустошенной недавним вторжением кимвров, и колониальный закон - устройство новых поселений в Греции, Македонии, на Сицилии  и в Африке. Но земли те были общественным достоянием, и сенат воспротивился. Тогда Сатурнин послал людей с дубинами к кандидату в консулы Гаю Меммию* и те забили его, у всех на глазах, насмерть. Город вознегодовал. Сенат ввел осадное положение, всадники вооружились, а народ осудил убийц на смерть.
     Марий вынужден был встать во главе ополчения, чтобы подавить мятеж своих друзей. Однако действовал слишком вяло. Когда же они сдались, ограничился тем, что запер их в здании сената. Но возмущенный народ разобрал черепицу на крыше курии и бросал ее  вниз, пока не убил Главцию, Сатурнина и некоего, примкнувшего к ним квестора, хотя все они были при магистратах…
       Спустя почти полвека трудно было доказать, что именно Рабирием сброшена черепица, пробившая голову Сатурнину. Но, по слухам, он носил эту голову по всему Палатину, и даже выставлял напоказ в некоторых патрицианских домах… Обвинителем на суде выступил Тит Лабиен, никому не ведомый тогда народный трибун. Через претора, с которым он сговорился заранее, Цезарь отправил Рабирия к двум судьям. Одним из них оказался он сам, и старика тут же признали виновным. А по Законам XII  Таблиц, смерть является единственной карой, предусмотренной за убийство должностного лица.
       Несчастный старик обратился к Народному собранию - только оно могло смягчить приговор. Защищавший его Хозяин кричал, что процессом этим добиваются не головы Рабирия, а унижения сената и всего общественного устройства. Народ, стерпевший недавно отмену аграрного закона Рулла2, не слушал своего консула. Комиций гневно гудел, и Рабирий неминуемо был бы осужден. Но претор Метелл Целлер спустил знамя на Яникуле, утверждая, что слышал раскат грома, свидетельствующий о том, что небеса противятся вынесению этого приговора. Собрание было распущено, и Цезарь оставил старика в покое, полагая что нагнал на сенат достаточно страха, чтобы его самого не могли тронуть даже при осадном положении - ведь гнев народный можно возбудить и через десятилетия!..
     Но совсем по-иному повел он себя в другом уголовном деле, коснувшемся его лично и тоже всколыхнувшем весь Рим, когда Публий Клодий, проникший в Региум в ночь таинств Благой Богини, чтобы обесчестить его жену, обвинялся в кощунстве. Как же поступил достойнейший сей муж, Понтифик римского народа… Уму непостижимо! Мой отец!..
    Немедленно развелся с Помпеей, а претору в суде заявил, что ему не в чем упрекнуть Клодия. Более того, нанял для него защитника и на деньги Красса подкупил большую часть судей, чтобы они вынесли оправдательный вердикт. Такого никто не ожидал. Консерваторы хотели сделать процесс показательным, чтобы обуздать разнузданность молодежи. Но в суде творилось немыслимое! Коллегия понтификов, проголосовав, признала поступок Клодия кощунством, осквернившим мистерии Доброй богини, а ее верховный глава, Гай Юлий ничего предосудительного в его действиях не находил! Обманутый муж выгораживал осквернителя супружеского своего ложа! Судьи требовали вооруженной охраны не для преступника, а для себя! Подсудимый открыто угрожал  обвинителям кровавой расправой. А сбежавшаяся со всего Города чернь вопила о незаконности казни катилинариев, обвиняла сенат в криминальном насилии и, с пеной у рта, отстаивала надменнейшего аристократа!
    В свои четырнадцать лет, я просто ничего не понимал в этом клубке противоречий, хотя присутствовал на всех заседаниях чрезвычайного трибунала, поскольку Хозяин, на свою беду, участвовал в этом деле как главный свидетель обвинения.
     Клодий утверждал, что он никак не мог оказаться той ночью в Региуме, находясь в Интерамне3, в трехстах стадиях от Рима. А наш Марк показал под присягой, что в тот вечер, Клодий приходил к нему за советом и покинул его дом незадолго до преступления.
     Ему бы утаить эту правду!.. Но Злой Рок подстерегает нас там, где не
ждешь, а сети расставляет заблаговременно. Не миновал их и Цицерон!.. Уже в победе его над Катилиной таился погибельный яд - предсмертное проклятие заговорщиков, словно околдовавшее его. Он был здравомыслящим умеренным в страстях и потребностях гражданином, не искал ни власти, ни роскоши. И, скорее, принимал должности, нежели их домогался. Но чрезмерные похвалы всадников и знати, обычно столь недоступной, для «новых людей», титул «отца отечества» - все эти восторги, последовавшие за подавлением мятежа, его опьянили.
    Уверовав в то, что он великий политик, Хозяин непрерывно твердил о славе своего консульства. Ни сенату, ни народу, ни судьям невозможно было собраться, не выслушав еще раз вечную его песнь о Катилине. Из-за этой похвальбы, даже речи его, прежде столь благозвучные и чарующие, стали насилием над слушателями. Именно тогда многие прониклись к нему неприязнью. Не из за злого какого-то поступка, а лишь потому, что он постоянно себя превозносил, собираясь писать историю своего консульства на греческом. Хвала всевышним, Аттик отговорил, объяснив ему, что Эллада деградирует на глазах - скоро там и читать будет некому, а славное римское юношество, по причине неискоренимой своей лени, греческим, как правило, не владеет.
      Не довольствуясь уже ни литературной, ни правозащитной своей славой, ни, сложившимся за долгие годы, вполне достойным, но скромным семейным бытом, он захотел владеть жилищем, «более соответствующим его высокому положению» и, чтобы раздобыть деньги, впервые отступив от Цинциева закона4, просил друзей, которых защищал в суде, занять ему крупные суммы без процентов для покупки огромного дома на Палатине, который обошелся в три с половиной миллиона сестерциев.
    В этом помрачнение ума, Цицерон в сорок три года, влюбился в младшую Клодию, жившую теперь по соседству. И та, несмотря на разницу в возрасте, как он, спустя годы, признавался, уговаривала его бросить Теренцию и жениться на ней.  От этой напасти боги Хозяина уберегли, но, проведавшая о его измене жена, не была столь милосердной. Потребовала, чтобы Цицерон,  в доказательство супружеской своей верности, выступил в суде против брата соблазнительницы, рассчитывая, рассорить их навсегда. Что и удалось. Желая сохранить в доме покой, Цицерон пожертвовал другом.   
     В борьбе с Катилиной, Клодий оказывал Марку самую ревностную поддержку, оберегая от всех покушений. И это его жена, Фульвия, узнав от любовника о том, что некие всадники сговорились убить консула, явившись к нему для утреннего салюта, примчалась к нам среди ночи, чтобы предупредить Хозяина. А когда, после оглашения в храме Согласия смертного приговора, Цезарь спускался на форум и, стоявший у ростр Цицерон крикнул: «Смерть им!», Клодий взбежал по ступеням и, приставив  меч к горлу Цезаря, ждал только знака, чтобы с ним покончить. Но Цицерон, словно на гладиаторских играх, ткнул большим пальцем вверх. И Клодий спрятал меч в ножны. Теперь, потрясенный предательством друга, он стал смертельным его врагом. И жаждал мести!
      Никакого наказания он, разумеется, не понес - на за блуд свой, ни за кощунство. Продажные судьи вписали в таблички «не ясно», как велел Цезарь. И, хотя не один Марк, но многие достойные мужи свидетельствовали против Клодия, изобличая его в ложных клятвах и мошенничестве, в подкупе народа и совращении женщин - криводушных табличек при подсчете оказалось больше.
      Запрудив форум, чернь приветствовала нераскаявшегося злодея, как победителя. Позорное оправдание его вылилось, чуть ли не в триумф! Но еще более зловещим и буйным был праздник всего римского отребья, когда Клодий - природный аристократ! - через усыновление каким-то безродным, никому не ведомым, «папашей», перешел из сословия патрициев в плебеи. Причем, с единственной целью, получить право на избрание народным трибуном. И спустя три года, став-таки «священным и неприкосновенным» сразу провел закон, на основании которого добился изгнания Цицерона, как преступника, предавшего смерти римских граждан, не предоставив им права на апелляцию. Да и по возращении из ссылки, он безжалостно преследовал нашего Марка, отравив его жизнь и вынудив искать защиты у Помпея и Цезаря, расплачиваясь за это талантом, добрым своим именем и свободой.
     «Учитесь на моих промахах, дети, чтобы не пришлось раскаиваться в своих, - говорил он сыну и мне, с горечью поминая злосчастный тот суд. - Ибо нет ничего губительней собственных опрометчивых шагов. Жизнь не предоставляет черновиков, в которых можно наделать ошибок, а потом переписать все набело».
     Придерживаясь взглядов Новой Академии, он считал, что ради просвещения учеников, учитель ничего не должен от них скрывать, и постепенно, в долгих ночных беседах мне открылась вся омерзительная подоплека давнего того процесса.
    «Даже если Клодий воспылал страстью к жене Цезаря, стоило ли  так рисковать, пробираясь в женском платье в огромный, незнакомый ему дом, превращенный в ту ночь в святилище римского народа, куда мужчинам, испокон веков, вход заповедан? Неужто, при всей его изворотливости, не смог выбрать более подходящего времени и места для удовлетворения своей похоти? - взволновано спрашивал Хозяин и, горько усмехнувшись, сам себе отвечал. - Если Помпея, через служанку, передала ему ключ от Региума… Можно сказать, что негодяй добился от нее всего… И она легла бы с ним где угодно!»
     Тут патрон вскакивал из-за стола, блуждал по таблину в задумчивости,
застывая то у фамильного сундука, то у подаренной ему благодарными сицилийцами гранитной плиты - точной копии надгробного камня Архимеда, так поразившего его в молодости полной своей заброшенностью, что разглядывая заросли дикого терновника, обвившие могилу мудреца, колючими ветвями, он только и смог прошептать: «Так проходит слава мирская…»  Облетев всю Италию, крылатое высказывание  это так полюбилось народу явным своим глубокомыслием, что стало просто незаменимым в беседах просвещенных сандальщиков и сукновалов, как, впрочем, и радостный возглас самого Архимеда «Эврика!», от которого мы, то и дело вздрагиваем в общественных банях, когда мойщик какой-нибудь нащупает, наконец, в потемках, завалившийся под скамью обмылок или скребок.
    Что ж… Не только былая слава, но и крылатые слова, утрачивают со временем смысл, а древние реликвии, вызывавшие когда-то священный трепет, становятся предметами быта. Вот и Хозяин, глядя на плиту в своем таблине, не помышлял уже ни о бренности бытия, ни об Архимеде, только  прикидывал - в какой позе красавица Помпея отдавалась бы Клодию на этом, к примеру, камне… И вдруг обернулся со словами, ставшими привычными уже в последние годы:
     - Каким же я был ослом!.. - и сокрушенно покачав головой, добавил. - Какими ослами были все мы, включая тех судей, что гордо пренебрегли тогда деньгами Красса… Мы ведь имели дело не с людьми, с чудовищами! С воплощениями хаоса и вселенского Зла в человеческом обличии! Никакой страстью к жене Цезаря Клодий не пылал! Целью его был муж, а не Помпея! А в жизни мужа было лишь одно влечение - власть! Вот, прелестное дитя и пало жертвой двух бессердечных негодяев, оказавшись между молотом и наковальней!.. А над всей грязной этой возней, еще и тень подлеца-Магна витала!
     - Но при чем тут Помпей?  - обычно я понимал Хозяина с полуслова, но смысл этой гневной его тирады никак до меня не доходил.
     - А, по-твоему, что он испытывал, возвращаясь в Рим на гребне восточных своих побед, великий герой, покоритель Кавказа и Митридата? При диких его амбициях не мог о высшей власти не помышлять!.. И с заговором Катилины так славно все складывалось! Удачней даже, чем со Спартаком - роли распределены, все дальнейшие шаги просчитаны!.. Ведь Катилине и прочим бунтовщикам что оставалось, кроме привлечения на свою сторону шаек разбойничьих и чужих рабов? А народу римскому - кроме упований на победоносное воинство мудрого полководца, спасителя от всех бед! Конечно, боевые действия следовало подзатянуть, уклоняясь от решающей схватки, чтобы угроза резни в Риме ощущалась острее, и страх выплеснулся бы в уличные беспорядки, когда можно будет и о диктатуре открыто заговорить…
     Хозяин криво усмехнулся - Помпею он никогда не доверял, хотя в гражданскую войну и принял его сторону… Ссутулившись вернулся к столу, сел в кресло, прихлопнув слегка ладонью по подлокотнику
     - Но все его планы рухнули. Слишком быстро я с Катилиной покончил,
лишив Великого оснований для ввода легионов в Италию, как и повода для диктатуры. А что светило впереди. Да ничего вдохновляющего! Полная неопределенность… И тут ему доносят об измене жены, матери троих его детей, которая, пока он громил Митридата и осаждал Иерусалим, спала в свое удовольствие, с  Гаем Цезарем, ничтожеством промотавшимся, уличным демагогом, несостоятельным должником, спевшимся, к тому же, с самым заклятым врагом! Да не по указке ли Красса, кобель этот, будучи на полном
его содержании, Муцию в постель затащил?!
     Уже то, что Помпей послал ей разводное письмо еще из Афин, говорит о том, как он был взбешен. Честь его была не просто задета - растоптана! В Риме уже смеялись: вот почему Цезарь поддерживал законы о морской диктатуре и восточном командовании - чтобы мужа подальше сплавить!..
     Но как отомстить? Каждый, мой мальчик, ведь по себе судит. Что было самым значимым для Помпея? Власть, наместничества… А Цезарь как раз получил провинцию после своей претуры. Ее и лишить! Вот Магн и нанял Клодия, чтобы не пустить этого охотника до чужих жен в Испанию, удушив огромными его долгами.
     За месяц до скандала на празднике Благой богини, кредиторы, по наущению Клодия, собрали целые связки векселей «пропретора Испании», угрожая, в случае их неоплаты, захватить и не выпускать из Рима багаж всех наместников, отправлявшихся в свои провинции в конце года. Казалось, Цезарю уже не спастись… Красс, поиздержавшись в его эдильство и никаких дивидиендов не получив, не даст больше ни асса. А больше и взять неоткуда!
Но Красс, к всеобщему изумлению, переписал на себя все его долговые обязательства - на сумму в двадцать миллионов! И кредиторы, тут же, сняли осаду. А тут и Помпей прибыл, разъяренный тем, что работа, которую он уже оплатил, не выполнена - кровная обида, нанесенная ему Цезарем, никак не отомщена!
Зная злобного этого Агамемнона как свои пять пальцев, не сомневаюсь, что первым делом он потребовал назад свои деньги. Но когда же деньги  задерживались у Клодия? К тому же, и в акцию цезаревых кредиторов пришлось вложиться! Но противоречить Великому!.. Даже Клодий, при всей его бесшабашности, не мог на отчаянную такую глупость пойти… Вот и решил, на свой страх и риск, опозорить Цезаря в глазах всего Рима изменой жены, чтобы хоть как-то перед Помпеем оправдаться - с жещинами он легко ладил, куда успешнее, чем с ростовщиками - на то и Красавчик! Но Гай Юлий пришелся ему не по зубам. Как дикий зверь опасность загодя чуял - сразу сообразил, откуда ветер!.. Погрязнуть в скандале в роли обманутого мужа - что может быть унизительней? Чем яростней нападал бы он на Клодия, тем громче бы вокруг смеялись.  К тому же, выступить против вождя всей римской сволочи, противопоставив себя демократам, которых он собирался возглавить, воспользовавшись разочарованием в Помпее, не оправдавшем революционных надежд? На кого тогда опереться? С нобилями - непримиримая вражда из-за Катула. Собственных клиентов, при его нищете - раз-два и обчелся. А сам по себе - зачем он Крассу?
     А Клодий, если разобраться, не так уж ему и насолил. Скорее оказал услугу. Дал лучший повод для развода с Помпеей. Не лишенной, конечно, приятности. Но, в последнее время, создававшей ему столько неудобств консервативными родственными ее связями!
      Словом, надо было поскорее  покончить со всеми этими дрязгами и, укрепившись, в глазах черни, снисходительностью к любимцу ее, Клодию, ни с кем не повздорив, уехать, наконец, в Испанию, где ему, впервые в жизни, представилась возможность по-настоящему заработать. Все это он учел. - Хозяин покачал головой, как бы отдавая должное недюжинному такому таланту. - И поступил столь парадоксально, что даже у меня тогда челюсть отвисла. Почти как у Клодия, когда я, на свою погибель, стал обличать его на том проклятом суде…»
   Словно очнувшись от сна, кто-то на корме прокашлялся, и унылый голос снова фальшиво взвыл над палубой:

                Задор гребцов с ненастьем спорит,
                Но звезды не сулят щедрот -
                Как много волн в широком море
                Колышет между нами нот!..

    Тирон обернулся, но в темноте, за штабелями досок, не разглядел барда, который, впрочем, тут же и умолк.
     А в гавани, у освещенных факелами причалов, грузились торговые суда. Муравьиные вереницы, согбенных ношей, рабов, медленно взбирались по кормовым трапам и, налегке, быстро скатывались по носовым.
     «Зерно грузят. Или мед гиблейский?.. Значит, не на Восток, в Италию пойдут. Может, по Тибру до самого Рима поднимутся. А там… - подумал он с грустью и помрачнел. - А что там?  Меценат с преторианцами, «сын Божественного Юлия», Агриппа, верный его пес. Да Аттик… Все, не
лишенные благородства  - того самого, единственным мерилом которого служит простое соображение - способен ли ты проглотить человека немедленно или должен еще поднакопить сил. Благородство Антония!.. Доставшееся ему в наследство от Цезаря… Моего отца!..»
     Лежавший неподалеку Луцилий застонал. Но когда Тирон склонился над ним, притих, съежившись под плащами, с надвинутым на лицо капюшоном.  Тирон тронул его за плечо, но тот не отозвался. Только мелко дрожал всем телом и прерывисто, хрипло дышал…