Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 56

                ГЛАВА LVI.

       Стремительно пересекая гавань, боевая либурна, освещенная множеством факелов, направлялась к корабельным воротам. И уже можно было разглядеть шатер на корме, орудийную башню посреди палубы, а на носу - хищно вскинутый клюв абордажного «ворона» и вьющийся по ветру значок начальника порта со скрещенными якорями. А также двух центурионов в сверкающих панцирях, в синих военно-морских плащах у правого борта и, выстроившуюся позади них, вооруженную свиту. Вот только намерения их были неясны… И бородатый Ветурий, не находя себе места, метался от баллисты, грозно взведенной на борту, к застывшему на шкуре Луцилию, пытаясь привести его в чувство. Но тот лишь вздрагивал всем телом и чуть слышно стонал. Теряя надежду, Ветурий бросил тревожный взгляд на приближающуюся либурну и,  уже в полном отчаянии, кинулся к пленнику.
     - Хоть бы ты, достойнейший, посодействовал!
     - Чему? - удивленно глянул Тирон. 
     - Да вот, с ними!.. - Ветурий ткнул бородой в сторону гавани. – Я ведь
простой опцион, замыкающий в турме! С конем, с копьем управиться, дротик как надо, метнуть… Это - мое. А с начальством... И с легатом такая беда! Что же мне самому от имени доблестного Марка Антония с ними объясняться? Так я и двух слов не свяжу! А ты образованный, гляжу. И язык подвешен…
      - Я - пленник. - напомнил ему Тирон.
      - Да откуда им знать?! - отмахнулся Ветурий. - Ты вот что!.. - метнувшись к бесчувственному Луцилию, стащил с его пальца и протянул Тирону агатовый перстень. - Надень! Пусть думают, что ты и есть… Посланец Антония.    
        Тирон резко отбросил его руку.
       - Мы же в одной упряжке! Не понимаешь? - торопливо шептал Ветурий. - У меня в строю всего четверо. Команда корабельная - не в счет. Не наши. А у них!.. - он кивнул на либурну, уже подгребавшую к выходу из гавани. – Сам видишь! И в порту… Целое войско. Стоит только сигнал поднять - опомниться не успеем! Ты про Каменоломни здешние слышал?
       - Там злодеи содержатся, а не их жертвы! - напомнил ему Тирон.
       - Станут они разбираться!.. - криво усмехнулся Ветурий. - Всех одной гребенкой заметут! А Публий наш!.. - покосился на  безучастное тело своего командира и взмолился. - Почти и не дышит… Помрет без лекаря! О Гае искалеченном, я уж молчу!..
      Тирон глянул на Луцилия, на золотистую, всю в ярких огнях, либурну,
выскользнувшую уже из корабельного прохода. Как шествие факельное в Сатурналии, сворачивающее с улицы Аргентариев на ночной форум… Как давно это было!.. И вспомнился другой Публий - Лициний Красс, никогда не гнушавшийся задушевной дружбы своей с рабом… Не дожив до его освобождения, Публий сгинул, вместе с отцом, в Парфии, как, позднее, и Курион, где-то в африканской пустыне… И Целий, и Брут, и все друзья его юности, один за другим!.. А теперь и этот Публий, тоже друг Брута, умирает от неведомой болезни, прямо у него на глазах…
       Шагнул к Ветурию и, неожиданно для себя самого, положил руку ему на плечо:
      - Что ж… Лекарь действительно необходим. Только перстень этот с глаз моих убери!
       Бородач рванулся было к Луцилию но остановился - если не у Тирона, то не на пальце же умирающего, печати триумвира всемогущего красоваться! Но и навязывать черного Геркулеса пленнику, отвергшему его так решительно, он больше не смел. Почесав бороду, сунул перстень за ворот туники  и тут же о нем позабыл. Либурна неумолимо приближалась, и сквозь плеск и глохот, бьющихся о дамбу волн, уже доносился гулкий, размеренный рокот барабана задававшего ритм гребцам. А пленник, на которого была вся надежда, смахивал скорее на пропившегося дотла нищего проходимца, а то, и  вовсе, на беглого раба. Но, уж никак, не на доверенное лицо доблестнейшего сожителя царицы Египта!..
      - Тебе бы панцирь и шлем… - вздохнул Ветурий, с сомнением обозревая
убогий его наряд, в особенности же, бинты замызганные. - Чтобы повязкой 
своей глаза не мозолил.
       - Зачем тогда лекарь? Откуда на судне раненые? И провианта нет… -  возразил Тирон. - В море и не такое случается…А, может, на нас пираты напали?..
       - Пираты?.. - прищурился бородач, поглаживая рукоять, торчавшего у него за поясом кинжала. Не понравилось ему преждевременное оживление пленника. -  Смотри, любезный… Мне терять нечего. Одно лишнее слово!.. Будь ты хоть сын самого Юпитера - глазом не моргнешь, а свидание с родителем твоим славным я тебе, вмиг, устрою!
       Тирон хотел ответить резко, но, взглянув на Луцилия, застонавшего вдруг тихо и жалобно, как дитя, сдержался. А либурна была уже в трех полетах копья. Взвизгнула пронзительно флейта, барабан умолк и весла, как золотые крылья, вскинутые в едином порыве высоко над водой, застыли в воздухе, а над строем морских пехотинцев взвилось, затрепетало на ветру пурпурное с золотом знамя сената и римского народа квиритов.
       Стоявший на носу, матрос отсалютовал гостям и, занеся древко через планшир,  опустил голубой вымпел к воде, уступая, тем самым, всю власть над гаванью Лилибея, высокому гостю.
       Один из центурионов, выступив вперед, приложил правую руку к груди, вскинул ее в воинском приветствии и многоголосый, яростный рев морских пехотинцев, взметнувшись к звездам, захлестнул мир:
      - Консулу и триумвиру римского народа, доблестному императору Марку Антонию и его спутникам - радоваться!
     -  Сиятельный Марк Антоний шлет вам привет и душевное расположение! - выкрикнул, срывая голос Тирон, почти оглохший от приветствия морской пехоты. - Я действую по доверенности! Кто старший на судне?
      Воинский начальник, шагнув к борту, прокричал в ответ:
     - Морской дуумвир, начальник береговой охраны западной Сицилии, римский всадник Гай Сервилий! С кем имею честь?
     «По материнской линии - почти родственник, если не из отпущенников давних. Родословную копнуть - наверняка общие корни найдутся. И еще некий Сервилий, помнится, от жестокости Верреса пострадал. Тесен мир…» - подумал Тирон, набрал полную грудь воздуха и закричал, на выдохе, не горлом и легкими, как обычно, но всеми мышцами, тестикулами, животом – как учил Хозяин:
     - Марк Туллий Тирон, с командой, приветствует вас и надеется на достойный прием и помощь!!. - но, под конец, чуть не задохнулся. – Есть на борту врач?!.
     То ли возглас его показался чересчур грозным и резким, то ли имя простого вольноотпущенника ничего им не говорило?.. А, возможно, и разочарование от несостоявшейся встречи со всемогущим триумвиром сказалось, но нельзя было не заметить, замешательства, возникшего на палубе либурны. Переглянувшись с Сервилием, напарник его, в недоумении, совсем не по-военному, развел руками. А из просторной палатки на корме возникли, крайне возбужденные, представители местной гражданской общины. Один из них, в тоге с узкой каймой, бурно жестикулируя, убеждал в чем-то, никак не соглашавшегося с ним, седовласого, преклонных годов сицилийского грека в черной, расшитой золотом тунике. Третий - в простом коричневом хитоне с потертой кожаной сумкой через плечо, судя по всему, лекарь, не вмешиваясь в их спор, только удрученно покачивал головой.
      Все вместе, они прильнули к левому борту либурны, разглядывая, Тирона стоявшего, рядом с, прикрытой шкурами, баллистой, как некую диковинку, объявленная ценность которой чрезвычайно высока. Но, при этом, весьма сомнительна.  Сомнение, если не полная растерянность послышалась и в
голосе морского дуумвира:
      - Марк Туллий Тирон пользуется доверием доблестного Антония и служит его посланцем?..
      «Вот уж никогда!!!» - едва не вырвалось. Но, ускользающая жизнь Луцилия, была важнее задетого самолюбия. И он не стал отвечать на каверзный вопрос сицилийца, крикнул, что было сил:
     - Нам лекарь нужен! Немедленно!
     Дуумвир обернулся к гражданским, словно спрашивая совета. И спорщик во всаднической тоге, молча, кивнул.
      - Лекарь здесь!- выкрикнул Сервилий. - Сейчас подадим трап!
      - А ты - не промах! Умеешь с начальством договориться. - одобрительно шепнул Ветурий, стоявший за спиной пленника с зажатым в руке клинком.
        «Какое же это начальство! Провинциалы убогие, готовые на все, лишь бы власть не коснулась их когтистой своей лапой и сонный их мирок мог бы и дальше уютно прозябать в забвении» - грустно усмехнулся Тирон, глядя как либурна, подрабатывая веслами, отходит чуть назад, нацеливается и подплывает вплотную - нос к носу.
        Скрипели тали, матросы перекрикивались… И абордажный мостик, удерживаемый толстым канатом, опускался медленно, осторожно - совсем не так как в бою, где он, слету, проламывал вражеские палубы насквозь одним ударом хищного своего «клюва». Но даже сейчас, в том, как он зависал над носом кибеи, в опасной близости от баллисты, которую Ветурий едва успел забросать воловьими шкурами, проглядывало нечто смертельно опасное, роковое.
        «А в жизни разве не так? - подумал Тирон. - Вечно на что-то надеемся, планы строим. И не осознаем, что над каждым - «ворон» безжалостный. Невидимый, чтобы нельзя было уклониться, когда он наносит удар. Но, вот, что странно! Я ведь о Сицилии думал, когда преторианцы в дом ворвались. Готовил для скрибов старую судебную речь Хозяина, которую он всегда считал, чуть ли не лучшей, но так и не успел опубликовать. Даже в последний тот день, он, уже приговоренный, когда мы вдвоем, брели по Аппиевой дороге, Верреса вспоминал, сравнивая происходившее у нас на глазах, с тем, что творилось при нем на Сицилии. А самого Верреса - с Антонием. Процесс тот я помнить не мог - в первое консульство  Помпея и  Красса, мне всего шесть лет было. А черновики обвинительных речей Марка я только после его смерти прочел. И был потрясен.
      В  течение трех лет правления Верреса на Сицилии ни одно судебное дело не решалось иначе как по мановению его бровей. Преданные наши союзники оказались в числе врагов; преступники избежали ответственности за деньги; достойные люди обвинены заочно и осуждены без слушания дел; римские граждане подвергнуты пыткам и казням; укрепленные гавани открыты произволу морских разбойников; мощный союзнический флот разгромлен и сожжен пиратами.  А тысячи  сицилийцев на плодородной своей земле обречены были на голодную смерть.
      Но Верресу покровительствовали Метеллы. А народная партия была так ослаблена непримиримой враждой своих вождей Помпея и Красса, что в консулы на будущий год пробились ярые консерваторы Квинт Гортензий и Квинт Метелл. Марк Метелл, брат Квинта и Луция, нового наместника Сицилии, прошел в преторы. Опьяненный этой великой победой, Веррес надеялся, при поддержке консула Метелла устранить из Рима сицилийских жалобщиков, с помощью претора Метелла подобрать сговорчивых судей, а раздачами денег провалить Цицерона на выборах эдилов, лишив его права обращаться к народу. Так и сговорились: причем Гортензий брал на себя его защиту в суде, а Веррес снабжал всех деньгами. Еще будучи на Сицилии он похвалялся, подразумевая Гортензия, что в трибуналах за ним стоит весьма влиятельный человек, полагаясь на которого он может грабить провинцию как захочет. Поэтому и деньги собирает не для себя одного, а все доходы от наместничества, заранее, распределил самым надежным образом: поборы первого года обратит в свою пользу, все прибыли второго отдаст своим покровителям. Доходы же третьего года, сулящие наибольшую выгоду, в силу, полного контроля над всей, подопечной ему, территорией, припасет для будущих судей.
      С горестным изумлением разворачивал я пожелтевший тот свиток, вчитываясь в торопливые, теснящие друг друга, цицероновы строки:
     « Во всей Сицилии, столь богатой и древней провинции, где так много городов, не было ни одной серебряной, ни одной коринфской или делосской вазы, ни одного драгоценного камня и жемчужины, ни одного предмета из мрамора или бронзы, золота и слоновой кости, ни одной, писаной красками или тканой картины, которых Веррес не разыскал бы и не забрал себе, если они ему приглянулись. Ни у сицилийца, ни у римского гражданина не оставил он ничего из того, что пришлось ему по вкусу, будь это достоянием частным, общественным или сакральным.
    Когда Сицилия процветала, на острове работало много искусных мастеров.
И до появления Верреса, не было здесь ни одного мало-мальски зажиточного дома, где не хранили бы большого блюда с рельефным изображением богов, чаши для жертвоприношений и кадильницы, даже если в доме, кроме этих предметов, никакого серебра не было. Некогда сицилийцы имели и другие ценности, но потеряв многое, волею судьбы, сохранили у себя лишь то, что велела беречь их вера. И все это были вещи древней, искуснейшей работы.
    Дом Гая Гея в Мессане был так богат, что, можно сказать, всему городу был украшением. Была в том доме, благоговейно чтимая божница, доставшаяся от предков, а в ней - четыре статуи. Причем, одна из них – мраморное изваяние Купидона работы Праксителя*.  Рядом стояла фигура Геркулеса, превосходно отлитая из бронзы, и с полным основанием приписываемая Мирону*. Перед изображениями богов были маленькие алтари, указывавшие на святость божницы. Были там и две небольшие, но очень изящные, бронзовые фигурки, представлявшие девушек, державших корзины на голове, как принято у афинянок. Звались они канефорами -приносящими жертву Гере1. И на обеих были полустертые, но, несомненно, подлинные клейма Поликлета*. Любой римлянин, прибыв в Мессану, мог их увидеть - дом был всегда открыт. Гай Клавдий, празднуя вступление в должность эдила, показал того Купидона в Риме, когда форум, украшенный в честь бессмертных богов, находился в его распоряжении. Так как Клавдий был патроном мамертинцев и связан с Геем узами гостеприимства, тот без колебаний предоставил ему статую, а Клавдий добросовестно ее вернул.
     Сколько преторов и консулов перебывало на Сицилии в военное и мирное время?! Сколько разных людей - не говоря уж, о честных и набожных! - нет, сколько алчных и бессовестных, сколько преступных!.. Но никто не счел возможным взять что-то из той божницы. Веррес же беззастенчиво отбирал все самое прекрасное, где бы оно не находилось. Взяв из божницы, он присвоил себе все статуи, утверждая, что купил их…»
    Читая это, я разволновался, как в детстве, когда Хозяин перед зеркалом
готовился к очередному выступлению в суде. Голос его, звучный, но тогда еще резкий, не отделанный в речах, требовавших силы и страсти, порой так возвышался, что, казалось, жилы его сейчас лопнут. Забившись куда-нибудь в уголок, я со слезами молил Юпитера его пощадить. И теперь, словно вновь слышал, срывающийся в крик голос Хозяина:
    «Так это купца послали мы на Сицилию, облеченного империем, в сопровождении ликторов, чтобы он скупал статуи и картины, изделия из золота и серебра, слоновую кость и драгоценные камни, никому ничего не оставляя?! Да мела ли когда-то, в какой-либо провинции страшная такая метла?!! Как предусмотрительны были наши предки! Конечно, ни от кого из тех, кто выезжал в провинцию, облеченный властью, не ожидали такого безумия, чтобы он стал скупать серебро или ковры, предоставлявшиеся ему казной на основании закона. Только покупка рабов считалась возможной, поскольку народ их не предоставляет. Но наместник мог купить рабов лишь взамен умерших. Причем не в римской фамилии, а только там, на месте! Предки наши вовсе не хотели, чтобы кто-то богател в провинции, позволяя восполнить лишь понесенный там урон. Ибо считали грабежом, а не покупкой, если владельцу нельзя продать вещь по своему усмотрению. Они знали: если лицо, наделенное империем, захочет купить в своей провинции что ему вздумается, и это будет дозволено законом, он возьмет любую вещь - продается она или нет - по той цене, какую сам назначит!
     Разве у Гая Гея были долги, и он устраивал распродажу с торгов? Так ли он нуждался в деньгах, что пришлось опустошить божницу, продав богов отцов своих? Нет, никаких торгов он не вел, ничего никому не продавал, кроме собственных урожаев! Не было у него и долгов, денег всегда хватало. Но, быть может, он польстился на большие? Так велика ли была сумма, заставившая богатого и совсем не алчного человека, забыв о достоинстве и уважении к памяти предков, продать статуи, бывшие, в течение столетий, достоянием его рода?
     Веррес велел ему внести в приходную книгу собственноручную запись: «Статуи Праксителя, Мирона и Поликлета проданы Гаю Верресу за 6500 сестерциев». Не дороговато ли? Купидон Праксителя за 400 денариев!.. Когда на наших глазах, в Риме небольшая фигурка его работы ушла с торгов за сорок тысяч! Ни желание, ни стесненные обстоятельства, ни предложенная сумма не могли заставить Гея продать те статуи. Под видом покупки, путем насилия и угроз, пуская в ход империй и фасции, Веррес отнял у человека самое святое! Не говоря уж об известных на всю Сицилию, шитых золотом коврах, во вкусе царя Аттала*, которые этот любитель прекрасного также отнял у Гея! Вот только, «купить» их забыл, полагая, видимо, что кража из сундуков будет менее заметна, нежели грабеж из божницы!
    А драгоценные фалеры, принадлежавшие по преданию царю Гиерону*? Купил или украл их Веррес у Филарха из Центурип2? И другие, столь же знаменитые фалеры у Ариста из Панорма3? И третьи у Кратиппа из Тиндарид4? А у скольких людей он снял перстни? Заметив, случайно печать на письме, он спросил, откуда оно и, узнав, что оно из Акраганта5, велел тем,
кому обычно поручал такие дела, доставить ему тот перстень при первой возможности. И перстень был отобран у почтенного отца семейства, римского всадника Луция Тиция. У Лисона, первого человека в Лилибее, в доме которого он жил, за тысячу сестерциев Веррес приобрел старинную мраморную статую Аполлона! У римского всадника Гнея Калидия, чей сын был сенатором римским и судьей, отнял серебряные кубки с конскими головами, принадлежавшие некогда самому Фабию Максиму!
     Поистине жадность его не знала предела. Даже если допустить, что он хотел иметь по тридцати роскошно убранных лож со всеми изысканными принадлежностями для пира в каждой из столовых, имеющихся у него не только в Риме, но и в прочих его усадьбах, то и тогда он награбил слишком много!
    У Памфила из Лилибея отнял массивную гидрию6 - произведение Боета*
чудной работы. У Диокла, его зятя - все вазы, какие стояли на абаке во время званого обеда, куда он был приглашен. Из соседнего дома Квинта Лутация Диодора, переселившегося на Сицилию с Мелиты7, вынес великолепный стол цитрового дерева стоимостью не менее миллиона!  Проведав, что у того же Диодора есть прекрасные вещи чеканной работы и, среди них, кубки созданные искуснейшим резцом Ментора*, Веррес вознамерился ими завладеть. Но Диодор сослался на то, что оставил их на Мелите у родственника, которому написал, чтобы тот сказал посланцам Верреса, будто недавно отправил все серебро в Лилибей. Сам же предпочел скрыться. Узнав об этом, Веррес повелел искать Диодора по всему острову, но тот уже покинул Сицилию. Чтобы заманить его обратно, Веррес заочно обвинил Диодора в краже. А тот, ища защиты, уже обходил в траурной одежде своих знакомых в Риме. На Верреса посыпались письма от друзей с советами обдумать последствия таких действий, и даже с подозрениями, что он - не в своем уме и погибнет из-за одного этого обвинения, если не остережется. И он не посмел вынести приговор Диодору. Но тогда же, вызвал к себе Секста Коминия, честного и бережливого человека, желавшего лишь сохранить свое имущество, швырнул ему в лицо кубком, и велел отвести в темницу. Тут же был сооружен крест, на котором он и распял этого, ни в чем не повинного римского гражданина!
    Жители Сегесты8 связаны с Римом не только союзом, но и кровным родством. По преданию, город основан Энеем, приплывшим на Сицилию после бегства из Трои. Эта община издавна вела войну с пунийцами, но город был захвачен и разрушен врагом, а все, находившиеся в нем ценности, увезены в Карфаген. И среди них - бронзовая статуя Дианы, отличавшаяся, помимо необычайной древности и святости, редкой художественной работой.
Привезенная в Африку, она переменила лишь место, благоговение перед ней осталось неизменным - даже врагам она казалась достойной преклонения ввиду исключительной ее красоты. Спустя столетие, Публий Сципион взял Карфаген и, зная, как пострадала Сицилия от пунов, созвав представителей общин, обещал вернуть каждому городу его достояние. Акраганту, тогда же, был возвращен знаменитый бык, принадлежавший некогда жесточайшему тирану Фалариду, который сажал в него людей, а снизу разводил костер… В Сегесту, с великой заботливостью,  была доставлена статуя Дианы. Установили ее на высоком цоколе, где крупными буквами было выбито имя Публия Африканского и то, что, взяв Карфаген, он возвратил городу эту статую. 
       Несмотря на огромные размеры, одетая в столу, богиня казалась стройной и воздушной. В левой руке она держала лук, в правой - факел. Увидев ее, Веррес, этот грабитель и враг всех священнодействий, потребовал от местных властей снять статую с цоколя и отдать ему. Те отвечали, что это противоречит божеским законам, а их, к тому же и страх правосудия сдерживает. Статуя - собственность римского народа, они же не властны над памятником, который прославленный император установил в честь величайшей своей победы.
     Тогда Веррес стал налагать на Сегесту непосильные повинности. Таская за собой лучших, знатнейших ее граждан из одного судебного округа в другой, каждому, в отдельности, он сулил жестокие кары, а всем грозил, что сотрет их город с лица земли.  Сломленные многочисленными бедствиями  и страхом, жители Сегесты вынуждены были подчиниться всесильному пропретору. Но в городе не нашлось никого - ни свободного, ни раба, ни чужеземца, который посмел бы прикоснуться к Диане. Привезли каких-то рабов из варваров, и они, не зная о сакральном запрете, сняли статую с постамента. Какая толпа собралась, когда ее увозили! Как плакали старики! Как, на ходу, умащали ее благовониями, украшали венками женщины, провожая до границ своей земли!.. Лишь цоколь, с вырезанным на нем именем Публия Сципиона, напоминал о поруганной святыне. Но Веррес счел, что все будет забыто, если и цоколь убрать. И по его приказу монумент был снесен, сама память о непобедимом императоре стерта. О, боги! Если бы то был единственный памятник, который он осквернил!..
     Статую Меркурия, в честь которого с величайшим благоговением, ежегодно совершались обряды. Статую, которую взяв Карфаген, Сципион вернул жителям Тиндарид, в память не только своей победы, но и союзнической их верности, Веррес, тотчас же по приезде в город, велел снять и отправить в Мессану. А когда городской совет ответил отказом, в силу религиозного запрета, и проагор9, со слезами на глазах, доложил об этом Верресу, тот приказал ликторам, раздев его донага, привязать к конной статуе Гая Марцелла* - зимой в проливной дождь и леденящую стужу! И зверству этому был положен конец не ранее, чем толпа, охваченная состраданием, криком своим не заставила совет, в полном составе, явиться к Верресу и клятвенно обещать ему ту статую. Лишь тогда окоченевший, едва живой, старик был снят с монумента.
      Когда Веррес, тайком, похитил памятный дар того же Сципиона - прекрасную статую Феба, на бедре которой серебряными буквами было выбито имя Мирона, из храма Эскулапа в Акраганте, городская община поручила страже охранять храмы в ночное время. Может, потому что многочисленные римские граждане здесь - мужественные и стойкие люди, в
Акраганте Веррес не смел требовать, тем более, открыто уносить все, что ему приглянулось.
      Статуя Геркулеса в храме акрагантского форума - едва ли не самое прекрасное из всех произведений искусства. Лишь подбородок героя поистерся - сотни людей не только обращались к нему в молитвах, но благоговейно касались его губ. Во время пребывания Верреса в Акраганте, толпа вооруженных рабов явилась в глухую ночь к этому храму и стала рваться внутрь. Хранителей храма, пытавшихся его защитить, отогнали дубинами. Сбив запоры и выломав двери, нападавшие собирались снять статую с цоколя и увезти на катках. По городу разнеслась весть о том, что на богов их отчизны напали и это не внезапный разбойничий набег – шайка злодеев явилась из дома претора!  Не было в Акраганте человека, который узнав о налете, не вскочил бы с постели и не схватил, первое попавшееся под руку, оружие. Весь город сбежался к храму, где множество рабов выбивалось из сил, пытаясь сдвинуть статую с места. Одни толкали Геркулеса, подложив под него катки, другие тащили его к себе, опутав канатами все его члены. Статуя не поддавалась, и лишь, полетевшие со всех сторон, камни обратили ночных грабителей в бегство. Две крошечные статуэтки они  все же унесли, чтобы не прийти к Верресу с пустыми руками. Но нет такого горя, которое лишило бы сицилийцев способности шутить. К подвигам Геракла, говорили они, наряду с победой над вепрем Эриманфским10 надо добавить и победу над римским этим боровом11…
      Меньше повезло древней статуе Цереры из храма в Катине12, почитаемой так глубоко, что мужчины не только о внешнем ее виде, но даже о существовании  ее не знали. Доступ в то святилище был им запрещен - все обряды совершались женщинами. Статую эту рабы Верреса вынесли ночью, тайком. Как и бронзовую статую Цереры из древнейшего святилища в Энне13 - столь совершенную, что люди, смотревшие на нее, думали, что это изображение  богини,  не  создано руками  человека, но спустилось с небес. Ведь, по преданию, именно здесь, в роще, где круглый год расцветают прекрасные цветы, была похищена Кора14. Здесь безутешная Церера зажгла
факел в пламени Этны и, в поисках дочери, обошла с ним все земли.
     Провинцию охватил такой суеверный страх, что всякое несчастье с городской ли общиной или с частным лицом, связывали со злодействами Верреса. В какую пустыню превращены были пашни, сколько земледельцев бежало, оставив поля не засеянными! И, хотя случилось это вследствие  беззаконий Верреса, сицилийцы были убеждены, что гибель посевов в этих местах вызвана оскорблением, нанесенным Церере…»
     Я, как наяву видел Хозяина, еще молодого, горячего - видел, как он отбрасывает каламус, вскакивает, взволнованно расхаживает по таблину,  и снова бросается к столу, выплескивая на папирус едва сдерживаемый крик уязвленной гражданственности, коей иные, и по сей день, пользуются как разменной монетой, да еще глумятся над памятью Цицерона, для которого любовь к отечеству была постоянной болью, врожденным свойством души.
    «Так неужели памятникам славных  наших императоров, убранству святых
храмов суждено стать частью обстановки  и домашней утвари Гая Верреса? – и огорчается из-за кляксы, которую в сердцах обронил на папирус. Промокнув губкой, счищает ее старательно ножичком, и несколько успокоившись, пишет, чуть отступив:
        «Остров Мелита отделен от Сицилии широким проливом. Там стоит древний храм Юноны, всегда почитавшийся так свято, что не только во времена Пунических войн, бушевавших поблизости и сопровождавшихся жестокими  морскими сражениями, но и позднее, когда тут каждый год зимовали пираты, храм был неприкосновенным. Но однажды к Мелите пристал флот нумидийцев. Взяв из храма, обитые золотом, огромные слоновые бивни, наварх увез их в Африку, в дар своему царю. Поначалу  тот обрадовался подарку. Однако, узнав, откуда эти бивни, тотчас снарядил квинквирему и приказал отвезти их назад. По этому случаю, на бивнях была сделана надпись пуническими буквами, гласившая, что царь Масинисса* принял эти реликвии по неведению, но, выяснив, что они принадлежат  Юноне, велел, тотчас же, их вернуть. Кроме бивней, в храме было множество украшений, а также две статуэтки Победы из слоновой кости - чудесные произведения старинной работы. Люди Верреса, вместе со слоновьими бивнями, потихоньку вынесли  из храма  и их! Безвозвратно.
       А богатейшие Сиракузы после приезда Верреса потеряли больше богов, чем граждан при взятии города Марком Марцеллом* во II Пуническую войну. Без всякого страха перед богами, ни от кого не таясь,  упражнялся он во всех видах грабежей и злодейств.
      Приехав в Панорм, он сразу послал за Аполлонием, сыном Диокла,
который и в Риме был известен как человек состоятельнейший. Он даже явиться не успел, а Веррес уже объявил имя старшего пастуха из его фамилии, подстрекавшего, якобы, других рабов к бунту и потребовал его немедленной выдачи. Аполлоний стал уверять, что у него нет такого раба, но Веррес велел схватить его прямо у трибунала. Напрасно тот кричал, что ни в чем не повинен, что вся наличность его отдана взаймы и взять с него нечего, давая понять присутствующим, что подвергается такой несправедливости лишь потому, что не дал претору взятку. На глазах огромной толпы его заковали в цепи и бросили в тюрьму, хотя богатство Аполлония составляли рабы, скот, усадьбы и деньги, действительно отданные взаймы, и ему, менее, чем кому-либо нужны были беспорядки на острове. Но он провел в темнице полтора года. Без суда! И столь же неожиданно был выпущен на свободу. Подвергнув  мучениям одного, Веррес внушил страх всем зажиточным сицилийцам, показав пример, грозящих им бед. Сколько же было благополучно откупившихся? Во что это им обошлось? И как перевести в деньги страдания Аполлония? Он откупился поздно, сломленный несчастьем, обрушенным на него Верресом. Несчастьем, которое научило других уступать алчности претора сразу - старый, испытанный тиранами способ повального грабежа! Но Верресу и в изобретательности нельзя отказать, он и тут, дальше других продвинулся, опередив свое время.
     Обычно каждая городская община предоставляла  в распоряжение наварха
все необходимое для содержания флота - продовольствие, жалованье, амуницию, вплоть до корабельных канатов. Наварх нес за все это полную ответственность, отчитываясь перед согражданами и не позволяя себе ничего в чем матросы могли бы, впоследствии, его обвинить. Этот порядок действовал и в сухопутных союзнических войсках не только на Сицилии, но и во всех провинциях римского народа. Веррес первый велел поставлять все необходимое флоту лично ему, с тем, чтобы снабжением ведал тот, кому он поручит. А вскоре им была введена новая статья дохода - плата за освобождение общин от обязанности набирать гребцов и матросов. Даже от обязанности строить корабли!
    В зависимости от недобора, города выплачивали ему денежные взносы.
Определенная плата была установлена и за увольнение моряков в отпуск. Вносивший ее, получал увольнение на все лето, а Веррес еще и присваивал деньги, полученные для содержания и уплаты жалованья такому отпускнику.  Словом, корабли плавали почти без гребцов и команды. И это при постоянных набегах морских разбойников, в то время как в Азии Лукулл бился с Митридатом. Помпей охотился по всей Испании за Серторием, а Италию разоряли кровавые  орды Спартака!
     И все же отряд из десяти кораблей, лишенных половины экипажа, не то что захватил, скорее, подобрал пиратский миопарон15, тонувший близ Сиракуз из-за перегруза. На судне обнаружили множество ковров и огромное количество серебра, в изделиях  и звонкой монете.
     Когда Верресу сообщили о неожиданной этой удаче, он, хотя и нежился на тенистом берегу пьяный, в обществе наложниц, собрался с мыслями и велел поскорее доставить ему добычу. Корабль привели в Сиракузы, где все ждали казни пиратов, но Веррес признал врагами лишь стариков и калек. Остальных же,  помоложе и чему-то обученных, забрал себе. Архипирата16, подлежащего немедленной казни, вообще, никто не видел, хотя моряки жившие в Сиракузах, часто слышавшие имя этого головореза и не раз испытавшие ужас, при его появлении, жаждали его смерти.  По какой же причине злодея скрывали так тщательно, что и взглянуть на него было кощунством? Можно не сомневаться, что за его освобождение римский пропретор получил от пиратского сообщества немалые деньги, объявив, что намерен содержать главаря под стражей.   
     Невозможно представить себе другую тюрьму, которая настолько исключала бы возможность побега, была бы так хитроумно ограждена и столь же надежна, как Сиракузские Каменоломни - жуткое творение тиранов, вырубленное в скалах на необычайную глубину! Из всех городов Сицилии доставляют в эту тюрьму государственных преступников. Но Веррес, бросив туда многих узников из числа римских граждан, а также пиратов, сообразил, что люди будут доискиваться настоящего главаря, если заточить туда подставное лицо, которым он решил заменить архистратига. И отослал его в Центурипы, к земледельцам, живущим в центре острова, которые даже имени морского разбойника никогда не слышали. И, уж конечно, не смогли бы его опознать. Тем временем, жители Сиракуз, изо дня в день, вели счет пиратам,
которых выводили на казнь. Сколько их должно было быть, они заключили на основании размеров захваченного судна и числа его весел. Веррес же, прибрав к рукам пиратов, которые были чему-то обучены или красивы, посчитал, что если он, согласно обычаю предков, привяжет к столбам всех прочих одновременно, народ возмутится, так как число припрятанных разбойников намного превышало число приговоренных. Но, даже выводя их на казнь в разное время, он опасался гнева толпы, ибо не было в Сиракузах человека, который не вел бы счет казненным и не требовал все новых голов. В связи с их явной нехваткой, этот нечестивец решил заменить пиратов римскими гражданами, безвинно брошенными в тюрьму. Несчастных волокли к столбам, закутав им головы,  чтобы никто не мог их узнать. Иных
же страдальцев распинали на крестах, словно уличенных в злодеяниях рабов!
      А негодяй, поживившись пиратским добром - рабами, серебряной утварью и коврами, не озаботился ни снаряжением флота, ни созывом уволенных в отпуск экипажей, ни снабжением их продовольствием, хотя меры эти могли обеспечить не только покой провинции, но и добычу ему самому. По своему обыкновению он возвратился в роскошные палатки, раскинутые за ручьем Аретузы17, у входа в сиракузскую гавань, где проводил каждое лето, предаваясь попойкам и блуду с женщинами, многие из которых были замужними и из знатных семей. Бывала там и Ника, женщина необыкновенной красоты - веселая супруга сиракузянина Клеомена. Муж любил ее, но противиться Верресу не смел, к тому же, тот осыпал его дарами и бесчисленными милостями. Однако, при всем бесстыдстве, не мог, когда муж был в Сиракузах, забавляться с Никой ночи напролет. Вот, и придумал уловку - все корабли, над которыми начальствовал римский легат, передал под командование Клеомена, чтобы муж не просто отсутствовал, но, рвался в море, где ему оказывали столь великий почет. Это не то, чтобы развязывало ему руки - кто мог быть помехой Верресу? - но спать с Никой, устранив соперника напрочь, было слаще!..
      Клеомен вышел из гавани на центурипской квинквиреме, а за ним - триремы Аполлонии, Сегесты, Тиндарид, либурны Галунтия и Гербиты - с виду грозный флот, а по сути, беспомощный из-за нехватки матросов и гребцов, уволенных в отпуск. На пятый день достигли Пахина18, где Клеомен надеялся заменить недостающих гребцов солдатами. Но гарнизон в гавани отсутствовал! Ведь Веррес, в ненасытной своей алчности, продавал отпуска не только морским, но и сухопутным силам! Измученные голодом матросы, бросились выкапывать корни диких пальм, а Клеомен, подражая Верресу  пьянствовал  на берегу в раскинутой  для него палатке. Но когда на горизонте появились пираты, велел своей команде рубить якоря, подав другим кораблям сигнал следовать за ним.  Его квинквирема обладала необычайной скоростью хода под парусами, но какую скорость могли развить сицилийские суда, в правление Верреса, на веслах? Флагман уже скрылся из виду, а остальные корабли еще пытались сдвинуться с места… Обессилившие от голода, моряки готовы были встретить врага в открытом бою, но, выполняя приказ, должны были следовать за своим, отважно удаляющимся стратегом!..
Преследуя их, пираты сперва взяли на абордаж полупустую трирему Аполлонии, а затем и, едва передвигающуюся диероту, которой командовал галунтиец Филарх… Клеомен, тем временем, достиг Гелора19 и,  высадившись на сушу, позорно бросил флагманскую квинквирему, оставив ее качаться беспомощно в прибрежных волнах.
     Навархи других кораблей, не имея возможности дать отпор врагу или спастись  бегством на веслах, последовали примеру быстроногого своего предводителя… И, гордый легкой победой, главарь морских разбойников велел сжечь весь этот великолепный флот, прибитый к берегу и выброшенный волнами на сушу. Наутро, бросив разграбленные, дымящиеся еще корабли, пираты направились к Сиракузам. И, вскоре, ничего не опасаясь, уже входили в гавань, опоясанную со всех сторон городом так, что морем омываются не крепостные стены на окраине, а сам центр, сердце Сиракуз. Здесь, прямо у городского форума пират Гераклеон бороздил гавань пятью миопаронами, справляя триумф, по случаю победы над флотом римского народа, пока это ему не надоело. И брызги от разбойничьих весел, вперемешку с отборной, площадной бранью, летели прямо в лицо столь беспомощному и жалкому, как и бесстыжему нашему пропретору - прямому виновнику страшного этого позора!..
     Когда же ему донесли, что на форуме и в конвенте римских граждан20 только о нем и судачат. А спасшихся навархов расспрашивают о причинах потери флота, и те объясняют все увольнением в отпуск гребцов, голодом на кораблях, а также трусостью Клеомена, Веррес сообразил, что от расплаты не уйти, если не покроет тяжкое это воинское преступление другим, еще более чудовищным.
     Призвав, трясущегося от  страха Клеомена и, любезно поинтересовавшись здоровьем драгоценной его супруги, Веррес, по-дружески, отвел его в сторонку и доверительно сообщил, что принял решение покарать бездарных навархов, как того требует римский закон и общая их безопасность. Клеомен радостно одобрил такое решение  - живые свидетели гибели флота  ему были не нужны! И Веррес, не откладывая, велел вызвать навархов на форум. Не зная за собой никакой вины, те, тотчас же, явились и были немедленно закованы в цепи, приговорены к смерти за сдачу флота морским разбойникам и безжалостно казнены…»
     Читая все это, я холодел при мысли о том какие беды подстерегают нас в будущем. О, вовсе не ворон и не орел!.. Некая огромная, чудовищная птица незримо парит в ночи над семью нашими, мирно спящими, до поры, холмами! Могут ли всевышние боги не покарать государство, именем которого творились такие злодеяния? Искуплены ли они бедствиями, которые мы претерпели? Едва ли. Ведь зло так вошло в кровь нашу и плоть, что и Хозяин ничуть не удивлялся, когда Метеллы, люди признаваемые «лучшими», с язвительной насмешкой над хлопотливыми его  приготовлениями к суду, рассказывали, ничего не стыдясь, что написали уже брату на Сицилию, чтобы тот поскорее уничтожил все, порочащие Верреса улики.
       Но Марк, как официально избранный обвинитель, обскакал на сменных лошадях,  весь остров за пятьдесят дней, собирая сведения о бесчисленных обидах, причиненных Верресом сицилийцам. Суд начался 5-го секстилия21. Всего десять дней оставалось до объявленных Помпеем пятнадцатидневных игр. С 6-го до 19-го сентября должны были проходить Римские игры в честь Юпитера, Юноны и Минервы, с 26-го октября по 4-ое ноября - Игры Победы, с 4-го до 17-го ноября - Плебейские Игры. А там… Сатурналии безумные и - конец года. Гортензий с Квинтом Метеллом - консулы. Марк Метелл – претор, куратор всей римской уголовщины. Луций Метелл - всевластный наместник Сицилии. И ни в одном суде ничего уже не докажешь!
     Хозяин рассказывал, какая огромная толпа собралась тогда с раннего утра
на форуме. Все говорили об этом суде, как о гладиаторском поединке между Гортензием и Цицероном. Заключались пари. А вокруг - сплетни, домыслы, слухи о подкупе судей, о ненадежности сицилийских свидетелей и улик…»
      «Ворон» вонзился  в палубный настил с грохотом и треском, как ни удерживали его матросы - созданное для насилия и разрушения не поддается употреблению в мирных целях! Разве Веррес, посланный на Сицилию, чтобы блюсти закон и порядок, не обрушился на нее таким же погибельным, хищным клювом?
      А Цезарь, положивший начало славе своей воинской и достатку в Испании?.. Грабил, даже сдававшиеся ему на милость, мирные поселения, никаких судебных разбирательств не проводил, не ввел никаких улучшений -только наживался. Но мог ли он употребить власть во благо? Едва ли. Ведь всякая власть стремится к расширению своих пределов и втайне ждет сопротивления, чтобы, подавляя его, самоутверждаться. Ибо все помыслы ее и усилия направлены лишь к тому, чтобы сделаться неограниченной. Бесконечной в пространстве и времени.
   Говорят, по пути в Испанию, проезжая мимо захолустного альпийского  городка, населенного горсткой варваров, сопровождавший его, Тит Лабиен изнемогая от скуки, поинтересовался: «Неужто, и здесь возможно соперничество из-за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?». Цезарь ответил, не задумываясь: «Я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме».
   Думаю, он поспешил с таким простым выводом о самом себе. При неудержимом его честолюбии, будучи первым в этом городке, неужели он не пожелал бы стать первым во всей округе. А добившись этого, неужели тем бы и ограничился? Нет, меч куется не для того, чтобы ржаветь в ножнах. Лишь, проливая кровь, преодолевая встречное сопротивление, подавляя и переступая его, чтобы продвигаться все дальше к полному торжеству, то есть всевластию, выполняет он свое предназначение».
   Хмурый лекарь, тем временем, уже перебрался с либурны на кибею и путь ему освещал могучий морской пехотинец с факелом, за каждым шагом которого искоса приглядывал Ветурий. Но когда по абордажному мостику, один за другим, проследовали оба центуриона; рослый римский всадник, шуршащий, набеленной, словно к консульским выборам, тоге;  престарелый, шумно отдувавшийся, грек в золоченой тунике и еще некто, невзрачный - то ли грек, то ли римлянин -  в мягких сенаторских кальцеях, и  простом синем гематии, поверх поношенной домотканой туники, а при каждом из них - светоносный воин в полном вооружении, бородач обеспокоился не на шутку.
    - Не слишком ли много гостей? Мы только лекаря звали!
    - Гости тут - мы, они - хозяева. - шепотом напомнил Тирон, едва удерживая его от неосторожных слов и телодвижений.
    Но Ветурий свистнул, все же, особым посвистом, призывая Вепрей своих немногочисленных не расслабляться. Это так позабавило Сервилия, что он даже похлопал его поощрительно по плечу. И весело кивнул в сторону «ворона», самовольно задействованного незваными гостями в качестве трапа, у которого задержались, как бы, невзначай, трое его воинов с факелами, явно не собиравшихся отступать с этой, занятой без боя, позиции ни на шаг. А на палубе либурны, у хвоста «ворона» незаметно как-то сконцентрировалось еще десятка полтора морских пехотинцев, готовых, в случае чего, мгновенно перелететь на кибею.   
    Ветурий побледнел, набычился, запоздало осознавая свой промах. Но второй центурион слегка поманил его пальцем и, добродушно улыбаясь, заметил:
    - Одними парусами обходитесь? Это, конечно, - прогресс! Будущее навигации - за вами.  Но пока что… Если понадобится. - он улыбнулся еще шире и тихо, чтобы слышали только Тирон и Ветурий, добавил. - Мы вас и по старинке, на веслах,  с помощью «ворона» нашего, без всяких проблем, прямо в порт доставим.
     Бородач, в отчаянии, оглянулся на пленника и обомлел. Окруженный сицилийцами, тот смущенно уклонялся от их жарких объятий. А те, наседая со всех сторон, старались непременно к нему прикоснуться, словно хотели убедиться, что это не сон. И, наперебой выкрикивали:
     - Глазам не верю!.. Ты ли это, достойнейший?
     - Какими благословенными ветрами?!
     И только врач, молча присевший над Луцилием, не участвовал в бурном этом восторге.
      - А мы знакомы? – спросил Тирон, растерянно вглядываясь в их лица.
      - Не признал? – искренне огорчился старый грек. - Хотя… В консульство Сульпиция Руфа и Марка Марцелла я и седым не был и бороду, на манер Сократа, не брил! Да и ты, помню, гостями совсем не интересовался, день и ночь над рукописью «Республики» корпел, правил в ней что-то без конца…
Только в таблине патрона твоего и виделись. Он тогда еще посмеивался… «Не пойму, кто же здесь – автор?!» - грек грустно улыбнулся давним этим воспоминаниям. -  Я - Квинт Лутаций! А, попросту говоря, Диодор, которого
благороднейший муж, Лутаций Катул, усыновив, римского гражданства удостоил!
     - Диодор с Мелиты? - удивленно глянул Тирон. - Тот, что от Верреса в
Рим бежал?
      - Он самый! - радостно подтвердил грек, польщенный тем, что превратности, нелегкой его судьбы, не забыты. - Ныне - сопатр греческой общины22 Лилибея. Если что понадобится - только скажи! Все мы на Сицилии в вечном долгу перед Цицероном. - помолчал в сердечной печали и добавил. - Его самого… Ничем уж, не отблагодарить. Но близким его служить… Всегда готовы!
     - А меня не помнишь? - спросил пожилой старик в синем плебейском гаматии и сенаторских кальцеях. - Сколька раз на форуме встречались, когда  ты патрона сопровождал!..
      Тирон присмотрелся а не поверил глазам:
      - Гней Калидий! Но ты ведь…
      - Исключен из сословия и как враг отечества проскрибирован? - грустно усмехнулся старик. - Так и есть. Но, по счастью, оказался в Лукании23 и сын мой, под видом угольщика, пронес меня, через все посты, в плетеной корзине до Регия24. А когда не удалось сесть на корабль, бросились в море и плыли в ледяной воде, без всякой надежды, к Сицилии, пока не подоспела трирема, высланная младшим Помпеем для спасения беглецов. Многие, увы, не пережили того заплыва, а нам с сыном повезло. Потом в войске его служил. А при заключении перемирия с триумвирами, Секст, если помнишь, поставил непременным условием амнистию. Чтобы мир был распространен на всех, укрывшихся у него проскриптов. Но я уже не вернулся в Рим - слишком там… Все изменилось. Живу, ни во что не вмешиваясь, в отцовском доме. И счастлив буду тебя в нем принять. Только одного не пойму… После того, что с Марком Туллием произошло… Как же ты с Антонием сошелся?
    Пытаясь спасти Луцилия, Тирон не собирался его выдавать. Но Калидий коснулся, незаживающей в душе, раны и он чуть не задохнулся от стыда:
   - Никогда! Ничего общего с убийцей грязным не имел. А здесь - не по своей воле…
   - А по чьей же? - вскричал тот, что был во всаднической тоге. И гневно воззрился на Ветурия - Уж не по твоей ли, милейший?!
   Незаменимый в кавалерийской атаке, но смертельно страшившийся любого начальства, бородач не мог выдавить из себя ни слова. Переглянувшись с Сервилием, центурион морских пехотинцев ткнул его в плечо, чтобы привести в чувство:
   - Отвечать, когда старший по званию спрашивает!
   - Я - что?.. Я приказ выполняю. - пробормотал Ветурий, вытягиваясь, невольно, в струну.
   - Чей приказ?! - грозно подступил Сервилий.
   - Вот! - Ветурий кивнул в сторону безмолвно свернувшегося на шкуре Луцилия. - Легата легионов наших!
    - Это что же за легаты такие, без знаменосцев с орлами, на купеческих судах?! - взревел римский всадник, решительно направляясь к больному.
    - Это Публий Луцилий! Герой Филипп! – вступился за своего похитителя Тирон.
     - Тот, что за Брута себя выдавал? А потом с Антонием спелся? - изумился Калидий и резко окликнул всадника. - Лисон! Тут надо всерьез разбираться! - кивнул на замызганную повязку Тирона и сразу все уразумел. - Выходит, они  его силой захватили и на расправу в Египет везли?!
     - Не на расправу! - поспешил возразить Тирон. - Но сейчас не это важно! Ему помощь нужна!
     - Не знаю, чем тут можно помочь… - осматривавший Луцилия лекарь встал, озабоченно покачивая головой. - Его бы на берег перевезти. Руку, так или иначе, отнять придется. Впрочем… Стоит ли?
     - А что с ним, Евполем? - Диодор нагнулся, сочувственно заглянул в лицо больного.
      Лекарь развел руками.
     - Кома. Зараза какая-то зловредная в рану попала. Сколько я таких в войске Лукулла, в Понте да Армении повидал!.. Судя по жару, вредные соки уже в крови. Не жилец он, достойнейшие…
     - Там еще один… Раненый! - вспомнил Тирон, указывая на дощатые щтабеля.
     - Тоже легат? - насмешливо поинтересовался Лисон, оборачиваясь к Ветурию.
      А лекарь, молча одернув сумку на своем плече, направился к штабелям.
     - Рядовой. - глухо откликнулся бородач. - Моей турмы.
     -  Выходит, ты - старший? Тебе и отвечать. Головой своей бородатой…- решительно заключил Сервилий.
     - Погоди! - вмешался Лисон. - Если на нашей стороне сила, так сразу казнить? Чем мы тогда от Верреса, будь он вечно проклят, отличаемся?  Который отца твоего без суда насмерть засек! Нет, Гай, не делай другим того, чего себе не желаешь. Ты Цезаря покойного вспомни! Скольких врагов помиловал?..
     Тирон обернулся, присматриваясь к старому, повидавшему бед, греку, так неожиданно замолвившего слово за человека, о котором теперь, даже всю волю напрягая, не в силах был думать, как о коварном враге.
    - Разве они по собственному убеждению действовали? - продолжал Диодор, грузно ступая по палубе. - С точки зрения закона, мог ли он не выполнить приказ? Ничто не совершенно, Гай! А они... Сколько уж лет непонятно с кем и за что воюют?.. - подошел к Ветурию, остановился, хрипло отдуваясь, окинул его внимательным взглядом. - Верно я говорю?
    - Все так, уважаемый… - кивнул тот, смахивая покаянную слезу.
    Из-за штабелей послышался громкий стон раненого. Видно лекарь к ране на лице его прикоснулся. Все невольно обернулись в ту сторону. Помолчали. Только Ветурий тяжело вздохнул. А Диодор снова обернулся к Сервилию:
    - Ты пойми!… Злоупотребление правильного употребления не исключает. И наоборот. Луцилий благороднейший, разбойником, похитителем людей сделался. Да ведь с него теперь не спросишь… Так стоит ли раздувать пламя? Не насытились еще огнем и мечами?  На собственном горьком опыте не убедились в том, что нет спасения в войне между гражданами? Да и Цицерон, которого все мы помним, как защитника и верного друга, отстоявшего наши права.  Словом, а не оружием, покаравшего злейшего врага сицилийцев… Разве не повторял он, из раза в раз: «Самый несправедливый мир предпочитаю справедливейшей войне»? Как же воздадим ему должное о долге человеколюбия забыв?
    - По отношению к присутствующему здесь ближайшему помощнику его и другу, невинно пострадавшему? Или к похитившим его злодеям? Что-то не пойму я тебя, Квинт!.. - не выдержал его увещеваний Калидий.
    - Друг мой, ты ведь судьей был. В Риме! - укоризненно глянул на ему в глаза Диодор. - И я должен напоминать тебе о том, что право есть искусство добра и справедливости, а не орудие мести?
     - Да я из-за таких исполнителей приказов, ни в чем не повинных, а, в
сущности, палачей бездумных, в проливе тонул! А Цицерону нашему разве не они, служаки ревностные, голову отпилили? - возмутился Калидий - И,  по-твоему, следует отпустить этих преступников с миром?
     - Нет, Гней! - возразил грек. - Не просто отпустить! Но, дав им возможность почувствовать себя людьми, а не быками бессловесными, вечно гонимыми на убой!
     - Мысль светлая! - неожиданно поддержал его Сервилий. - Но как ее воплотить?
     - Было бы желание! - бодро откликнулся Диодор, воодушевленный поддержкой воинской силы. И обернулся, к застывшему, словно в строю, Ветурию. - Сколько вас тут, не считая Луцилия и корабельной команды?
      Опасаясь приоткрыть перед противником слабость своих тылов, Ветурий прикинулся непонимающим:
      - Кого? Вепрей?.,
      - Вепрей, слонов, носорогов - неважно! - досадливо поморщился Диодор. - Воинов, спрашиваю, сколько?!
       Ветурий отвел глаза, но вынужден был ответить:
       - Со мной четверо, если Гая раненого в расчет не брать…
       - Значит, пятеро, да в порту - трое. Всего - восемь. - подытожил Диодор, быстро прикинул что-то в уме и, во всеуслышание объявил:
       - Пленника освобождаем. Луцилия берем на берег для лечения. Раненого вашего - как Евполем скажет. Остальных, вместе с судном, отпускаем на все четыре стороны. При этом!.. - он вскинул вверх указательный палец, направляясь в сторону Ветурия. - За все подвиги ваши и мытарства я, лично, чтобы городскую казну не обременять, вручу каждому по двадцать пять тысяч сестерциев из собственных средств.  Чуть больше, чем Цезарь великий ветеранам своим, за все их походы, выплатил!
    Остановился перед Ветурием и добавил, вполголоса, чтобы никто больше не слышал:
     - Тебе, как старшему, вдвойне - пятьдесят тысяч!. Не возражаешь? При условии, что печать Антония ко мне на хранение переходит.
     - Боги бессмертные! - прошептал, не веря своему счастью, Ветурий - Кто от таких денег отказывался?