Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 59

                ГЛАВА LIX.


       Молчаливому, сдержанному на людях, особенно в последние годы, но, по натуре, страстному до самозабвения, Азинию Поллиону хотелось, чтобы и посетители  музея, известного уже и за пределами  Италии как Поллионовы  «Монументы», не оставались скучающими, безразличными зрителями, но заряжались здесь  живым чувством красоты и способностью улавливать дыхание ее и в реальном, повседневно окружающем их, мире. Поэтому и собирал в Портике Свободы произведения не просто знаменитые, ценности художественной неоспоримой, но, по давнему замыслу его, - как бы случайно подсмотренные  великими  мастерами или разыгрывавшиеся в пылком воображении их, полные жизни, бронзовые или мраморные сценки…   
   Вот и кружились в радостном хороводе среди колонн прелестные Аппиады1 Стефана* - родные сестры тех, что навеки полюбились конному великану Юлию Цезарю в фонтане перед храмом Венеры Прародительницы. А рядом, будто бы в воздухе, порхали грациозные  Музы Клеомена*, очень походившие на тех, обнаженных у храма Счастья, в одну из которых безнадежно влюбился, и поныне здравствующий римский всадник Юний Писцикул и чьими формами соблазнительными, не суждено больше восторгаться цветочнику Александру из Александрии, канувшему бесследно 
в подвалах черного Меценатова дворца…
    Казалось лишь на краткое мгновение застыли, в исступленном порыве друг к другу, бесстыдные Менады и пьяные Силены2 с лошадиными  хвостами и копытами в безумном своем танце… Не менее страстно, но молитвенно воздевали руки к небесам благочестивые Кариатиды3.  - как бы в утешение, взиравшим на них Нептуну и Аполлону… Все - несомненные, подлинные творения Скопаса и Праксителя!
    А мимо мчалась на козле юная и восхитительная, никакими одеждами, кроме тонкого пояска, не обремененная, Венера Всенародная4, работы сына и наследника  Праксителя, Кефисодота*, которую греки даже на монетах чеканили!..  Взмахом могучей десницы, приветствовал, входивших в Портал, благодушный Юпитер Гостеприимец - бессмертное произведение  Папила*, тоже ученика Праксителя. И, его же, бронзовый Отец Либер5, с увитым плющом тирсом и виноградной гроздью. Кентавры Аркесилая уносили вскачь злодейски похищеннных нимф. Сатиры Скопаса несли на плечах, закутанного в женскую, почему-то, паллу  второго Отца Либера и совершенно нагую, перегревшуюся, видно, в преисподней, очаровательницу  Кору. И еще двое сатиров кормили и забавляли безвестных бронзовых младенцев, а рядом изящная Канефора6, работы того же Скопаса, с невыразимой грацией, поддерживала жертвенную корзину на голове. Был тут и Океан, возлежавший с крабьими клешнями в волосах. И еще один, грозный, как и положено, Громовержец, скульптура Гениоха. Строгая Веста восседала меж двух изысканнейших канделябров Скопаса с петухами наверху, вечно возвещающими рассвет - с потрясающим правдоподобием отлитыми из бронзы. А также, редкостные по красоте, черные Гермэроты7 теосского мрамора - творение Тавриска из Тралл8.
      Без малого четыре года бесценные сокровища эти были представлены здесь Азинием для всеобщего обозрения. Но сам он, из-за множества, добровольно взятых на себя обязанностей просветительских, не приносящих, понятно, никакого дохода, и насладиться ими не мог. Для восприятия высокого искусства необходим покой душевный и тишина. А ее здесь не было никогда.
     С раннего утра, блуждали среди прекрасных статуй равнодушные посетители, если и замечая, и оценивая их иногда, а порой, и обсуждая, то лишь в качестве обнаженной натуры. И лучше бы прения те ушей Азиния  не касались, ибо эстетического в них было совсем немного. Но, по справедливости, чего ждать от людей, которые лишь время убивают, в ожидании самого важного в жизни некоторых из них мгновения, когда господ их, заранее записавшихся у претора, призовут в другой конец колоннады. Туда, где в особой, свято почитаемой эдикуле, царит величавая Свобода в лучистом венце, со свитком законов и высоко воздетым факелом, озаряющим дальнейший жизненный путь счастливых рабов, отпускаемых здесь на волю! Только и слышалось оттуда день-деньской:
                «Хочу, чтобы этот человек был свободен!»
                «Утверждаю, что человек этот свободен!»
       Заклинания эти торжественные уже всю голову Азинию продолбили. «Хочу!» Как будто одного желания - будь ты хоть городской претор! - достаточно, чтобы раб свободным человеком стал, когда на каждом шагу, совсем иную метаморфозу наблюдаешь: свободные от рождения граждане, даже патрицианских гордых кровей, прямо на глазах, в натуральных рабов  превращаются!..
        И Азиний, то ли из озорства, то ли из других, не вполне осознаваеых им чувств, разместил рядом с эдикулой Свободы мраморных пастухов Амфиона и Зета, привязывавших к рогам дикого быка жестокую красавицу Дирку, обрекая ее на мучительную смерть, уготованную, деспотической этой властительницей, матери их, возлюбленной Зевса, Антиопе9 -  необычайно трудоемкое, совместное творение Аполлония* и Тавриска*, высеченное из единого камня и с великим риском, доставленное сюда морем с Родоса.
     Рабы отпускаемые, ошалев от счастья, ничего вокруг не замечали. Да и у вольноотпущенников, свидетелей наемных, превративших молчаливое свое присутствие здесь в доходный промысел и толпившихся в Портике Свободы постоянно, казнь Дирки никаких ассоциаций не вызывала. Прикидывая в напряжении всего естества - сколько заплатят? - ни о чем стороннем мыслить, разумеется, не могли.
      Но господа, являвшиеся сюда, чтобы оформить великодушное свое деяние, согласно древней традиции, оглядывались, бывало, сперва на Зета с Амфионом… И, тут же, быстро, тревожно - по сторонам. Ведь на монументальное произведение это, как ни взгляни - разве не ясно, что сюжетом его является вовсе не анатомическая уникальность быка, не могучие стати мстителей, даже не заголившееся в отчаянной борьбе за жизнь, тайные прелести очаровательной Дирки… Но явное, недвусмысленное  возмущение тиранией! Призыв свергнуть ее и покарать, как бы она в жестокой надменности и очаровании фальшивом своем не утвердилась. И все  - на виду, прямо на глазах голубых сиятельной госпожи Ливии!
     Однако сейчас в сторону эдикулы Свободы  Азиний не смотрел. Заложив руки за спину, расхаживал в противоположном конце Портика, поглядывая на угол базилики Эмилия с таким нетерпением, словно судьба его там решалась. Но, кроме разгуливавших без всякой цели «циркулей»; Клоацин, вечно возносивших к небу мраморного своего голубка; азартно снующих за колоннами игроков и спятившего еврея, которому он уже не меньше  денария пожертвовал, а тот все носился вокруг, вымаливая у каждого встречного триенс - никакого движения у базилики не происходило.
    А, между тем, именно оттуда должна была появиться повозка с архивом Цицерона. Азиний уже и место ему в библиотеке определил, и картину Зевскида с младенцем Геркулесом, душившим в колыбели своей сразу двух змей, на глазах  смертельно перепуганной Алкмены, подобрал, надеясь архив тот надежно ею прикрыть… Но не было повозки!
      И он начинал уже недоброе что-то подозревать. Хотя план доставки был разработан как боевая операция - досконально.
      Условившись обо всем с Луцием и вновь оказавшись на ночном Велабре,
он был несколько озадачен,  обнаружив, что за домом Новия наблюдают уже не двое, а пятеро. Для него это мало что меняло, лишь позабавило. Но, в целом!..
     Словно ничего не замечая, шел не спеша посреди мостовой, беззвучно ступая кальцеями, прислушиваясь и различая семенящую, крысиную побежку четверых преследователей, кравшихся за ним, сливаясь с темными стенами,  по обе стороны улицы.
    «А на точке одного оставили? Странно…»  - подумал он озабоченно.
    Остановился, почесывая затылок, перед, тускло светившимся, спуском в винный погребок, откуда доносились нечленораздельные выкрики и обрывки песен… Преследователи застыли, прижавшись к стенам.  Но Азиний, о них не думал, глянул зорко вдоль улицы и, на освещенном луной, перекрестке у дома Новия, различил две зыбкие тени. Это его не порадовало:
     « Так их шестеро?  Рьяно взялись…»
     И вымещая недовольство на крадущихся за ним крысах, двинулся вверх по правой стороне Велабра, ускоряя шаги. А они - то шаркали сзади тяжелыми подошвами, то грохотали на всю улицу, пускаясь за ним вприпрыжку. И все жались к стенам, в расчете - то ли на абсолютную его глухоту, то ли на полную тупость.
     « Ослы!.. Вас бы в лес Тевтобургский… - криво усмехнулся Азиний. - Или под Алезию, Верцингенторигу в зубы!..»
     И неожиданно скользнул в узкую щель между инсулами. Ту самую, где так успешно держал оборону глухонемой пират. Хотя это его и не спасло.
      Да и Азиний, шагнув в темноту, сразу поскользнулся на чем-то склизком, пакостном и едва устоял на ногах, опершись рукой на влажную стену. Нет, кровь Хромого, Свиньи и Ракушки бродячие псы давно вылизали подчистую. Но природа не  терпит пустоты. И пьяница праздный, набравшись где-то поблизости, траванул в первом, попавшемся закутке. Заодно, и нужду справил - пропали новые сафьяновые кальцеи Азиниевы!..
     «Скорее бы до дому добраться, сбросить эту грязь!..» - думал он на бегу.
     И представил себе Публия и Квинта, которые обсуждают сейчас тонкости
какие-нибудь поэтические на скамейке в его саду, под  тихий плеск фонтана, рассеивающего в воздухе прохладную водяную пыль. И растворенные в ней восточные благовония смешиваются с ароматом ночных цветов. Или в золотистом свете канделябров, на шелковых, мягких ложах в летнем триклинии расположились. Перед столом, дразнящим запахом закусок изысканных, за кубком доброго вина, в ожидании хозяина…
      «А я тут в дерьме спотыкаюсь!..» - вознегодовал, но тут же себя осадил. - Если не я, то кто же?!..»
      Впереди мелькнул просвет между инсулами. Но до него было еще далеко.
Азиний бежал размеренно, выравнивая дыхание, стараясь хоть мысли свои уберечь от одуряющего зловония…
     «Как это у Квинта, того же, замечательно сказано: «Нет, покуда я в здравом уме, ничто не сравняю я с другом!»  Не такой уж он инвалид!.. И добрые надежды… Подает».
     А преследователи, как только он исчез, заметались, сбились галдящей кучкой, как взъерошенные воробьи, но быстро оправились - многолетний опыт гончих, при любой власти, профессиональная выучка и, золотые для них, годы проскрипций, не прошли даром.
     Щель между инсулами даже не искали - каждый сквозняк в Городе был им давно знаком. Вот и ринулись в узкий проход, расталкивая друг друга. Кто-то, конечно, поскользнулся в темноте, плюхнулся, поминая манов, во все нечистоты. И продолжать преследование не смог. Но трое, топая, кряхтя  и тяжело отдуваясь, неслись за Азинием.  И вдруг замерли, ошеломленные пронзительным, леденящим кровь, свистом из темноты. А тот, что бежал первым, даже назад, в ужасе попятился, ткнулся задом в нагонявшего его коллегу, и вспомнил Харона.      
      Свистел Азиний, стоя в самом конце щели между каменными громадами. Свистел и смеялся. А потом повернулся и исчез.
     - Засек он нас! - прошептал, стоявший впереди.
     - И пес с ним! Начальству, небось не донесет. - утешил его второй, громко сморкаясь и сплевывая.
     - Это точно! - поддержал третий. - А обо всех его перемещениях, по-любому, доложим.
    - Погнали! - заключил второй, толкая первого в спину.
    И снова топот и пыхтение гулко разносилось в безмолвие ночи, словно не люди, а трехголовый какой-то зверь о шести ногах мчался, преследуя добычу вслепую, в кромешной мгле…
    Пробежав вдоль тыльной стороны трибун Большого Цирка легкой трусцой, чтобы преследователи, особенно не отставали, Азиний оглянулся и, убедившись, что его не потеряли из виду, так рванул по старинным ступеням лестницы Кака, что даже у него дыхание перехватило. А, взбиравшиеся следом, несчастные топтуны в конце крутого подъема готовы были уже на четвереньках ползти… На Палатине он мог сразу затеряться в густых кустарниках, соседской какой-нибудь виллы и преспокойно добраться домой задами. Но решил еще немного позабавиться, а в дом свой, как и подобает хозяину вернуться с достоинством, через парадный вход…
    Шел, не спеша по центральной аллее, повергая соглядатаев в недоумение - прямо к дворцу Ливии. Но поравнявшись с ним, свернул по, разъезженным тяжелыми повозками, колеям вправо, к жуткому строительному хаосу, в котором уже полтора года возводился величайший, не только в Италии, но и во Вселенной, храм Аполлона. Лебедки торчали во все стороны. Глыбы белого, каррарского и желтовато-красного нумидийского мрамора высились повсюду, подобно горным цепям. Бруса было столько, что его хватило бы, чтобы протянуть мост от Брундизия к берегам Эпира.
     А под навесами дожидались своего часа величавый Аполлон Скопаса; ткнувшаяся в спину  сына, прекрасная Латона10 и, прикрывавшая их обнаженной, нежной грудью своей от всех посягательств, мужественная Лесная Дева, работы Кефисодота, сына Праксителя. Более озабоченная, впрочем, ланью своей и стрелами,извлекаемыми правой рукой из-за спины, нежели молчаливым томлением матери и брата.
     Под соседним навесом погрязла в мелком строительном мусоре мраморная колесница Гелиоса, каковой задумано было увенчать крышу, этого ослепительного творения римского архитектурного Гения. Но, ввиду скудости казны, дальше котлована и фундамента дело пока не продвинулось…
     К этому котловану и вел преследователей коварный стратег Азиний. Подхватил, попутно, обломок доски и схоронился за барабаном большой лебедки. Выбившиеся из сил топтуны, потеряв его из виду, спотыкаясь блуждали среди мраморных глыб… Осторожно выглянув из-за лебедки, Азиний размахнулся, забросил кусок доски в котлован и злодейски скрылся.
     - Тихо! - тревожно зашипел самый чуткий из преследователей, указывая на котлован. - Там!..
     - А что ему там делать?.. - изумился второй.
     - Глянем? – шепотом предложил третий.
     Но котлован был завален гранитными плитами, балками деревянными, брошенным в беспорядке инструментом… Да и луна скрылась за облаками, так что, издали  ничего не было видно. И преследователи бросились к помосту, установленному над краем котлована, для удобства надзирющих за производством работ, рассредоточились на нем, вглядываясь вниз, чтобы ни малейшего шевеления не упустить…
    Возникнув за их спинами, из-за лебедки с огромной кувалдой в руках, Азиний беззвучной тенью метнулся к помосту и одним ударом выбил железный клин, крепивший его справа. Помост качнулся под ногами соглядатаев, косо заваливаясь в котлован, и они лишь в последний момент успели  ухватиться за поручень. Но Азиний, скользнув влево, снова занес  кувалду над головой и выбил второй клин, едва удерживавший помост, который тут же и рухнул вниз с грохотом, заглушившим отчаянные их вопли.
     Выглянув из-за облаков,  полная луна осветила дно котлована. И, шагнувший к краю его Азиний, разглядел, наконец, преследователей со стонами выбиравшихся из под обломков помоста.
     - Шеи не свернули? - спросил он сочувственно. - Всевышних возблагодарите! А за мной, достойнейшие,  больше не шляйтесь. Слишком это опасно.   
     И весело зашагал прочь. Но, уже подходя к дому, по галлской еще привычке, остановился за кустарниковой изгородью, прислушался, вглядываясь в серебристые, при свете луны, статуи и деревья.  Кто-то чуть слышно переговаривался за стволом раскидистого, росшего прямо напротив его дома, столетнего вяза… Быстро отступив в тень, укрываясь за статуями и фонтаном перед фасадом соседнего дворца, Азиний, короткими перебежками зашел с тыла… И уже, различая отдельные фразы, осторожно раздвинул кусты.  За вязом притаилось еще двое соглядатаев в темных плащах, неотличимых от тех, которых он, только что проучил. Добраться сюда от дома Новия они бы никак не успели!
    «И я, выходит, под подозрением?  Скверно. Поневоле задумаешься, как не выдать себя с потрохами, еще ничего не совершив. Но как быстро сообразили! Агриппа?.. Этот может. Серьезный враг. Не в пример иным прихлебателям!.. А, с  другой стороны - и к лучшему. Предупрежден, значит, вооружен. Хотя… Когда же ты, Гай Азиний, в увлекательной жизни своей, разоружался?.. - и тяжело вздохнул. -  Как же он верно тогда сказал!.. «Волки капканов избегают, пташки малые, и те умудряются в силки не попасть. А вы? Неужто не чувствуете, что на собственном горле затягивате петлю? Вы ведь и свою свободу теряете безвозвратно, помогая отнять ее у других!..» 
     Но теперь, не до воспоминаний было. А каяться в прошлых заблуждениях бессмысленно. Да и некому! Даже Новий, юношеской той, слепой заносчивости его над прозорливостью Катона, не поймет…  Он и сам, с той безоглядной поры первых, случайных, скорее всего, побед, переменился, усвоив простую истину - чем осмотрительней действуешь, тем вероятней успех. И лишь изредка, в таких вот, непредвиденных обстоятельствах, таящих в себе новые, неожиданные, а то и смертельные  вызовы, в памяти всплывали слова другого учителя: «Не знаешь, что делать - делай шаг вперед!»   
     Он едва не рассмеялся. Ведь для того, чтобы выполнить этот завет Цезаря буквально, сейчас он должен был отступить, пробираясь сквозь прохладные, чуть шелестевшие вслед кусты, и выйти на аллею со стороны взвоза Победы, ввести противника в заблуждение и, ни от кого не таясь, с достоинством проследовать к своему дому…
     Но и там ждали одни напасти!.. Маленькая германка, варварского имени которой никто, толком, и не узнал, а нового Азиний еще не успел придумать, похитив на кухне большой точильный камень и, дотащив эту тяжесть до фригидария, привязала камень к шее каким-то голубым лоскутком и утопилась в холодном бассейне. Узнав об этом, поэты, не дожидаясь хозяина, сразу ушли, так и не притронувшись к роскошному столу, накрытому для них в летнем триклинии…
    «А я ведь Публию провожатых… Лектику обещал. - огорчился Азиний.- Да и малышка эта!.. Какие волосы!.. А я и не прикоснулся.  И перед уходом не подошел… Мог бы утешить, Аду с Гиерией прислать… Была бы сейчас жива!.. А, вон как, обернулось!  И с Публием… Кого из клиентов в охрану к нему выделить? Такие события назревают… Каждый из тех, кому доверять могу, понадобиться может. - тут его прямо в жар бросило, а кулаки сами собой сжались. - Может, и за поэтами хвостом увязались? Они-то причем, светлые души?  А заметят слежку? Публий - куда ни шло… А Квинт? Как хворост сухой - вспыхнет, не погасить. Еще зарежет кого! И - что? Судом, изгнанием расплачиваться за смерть «невинного римского гражданина»? А всему виной - я! Лучше бы и не звал! Вот до чего дожили!..»
     Тут же послал людей на холм Победы и на Эскивилин узнать, добрались ли поэты домой. Но успокоиться не мог. Особенно, когда донесли, что Гораций в инсулу свою так и не вернулся. Но и после того, как сообщили, что поэты мирно беседуют в доме Вергилия на Эсквилине, шлют ему наилучшие пожелания, душевно благодарят за баню и просят прощения за то, что не дождались, он лишь кивнул и продолжал, молча, расхаживать в полутемном атрии. Одна забота отпала, другая одолевала неотступно - как быть с Гаем, сыном единственным?
     Вырастил без жены, с кормилицами да няньками галльскими, на глазах тех самых, набранных в Ближней Галлии легионов, который так с ним сроднились, что считали своим и даже прозвали Галлом… Только какое же это детство? Без ласки материнской, в военном лагере посреди дремучих лесов?
     Но так сложилось. Азиний и сам пешком под стол ходил, когда родители брак их с Квинкцией заключили, так что «супругам» будущим оставалось только в возраст войти. Ничего хорошего и не вышло. Есть сражения, в которых нельзя победить. Сына-то она родила, а мужа, толком, и не узнала. И пока он в Галлии, не щадя жизни, Рим защищал, пригрела на груди своей домоседа сладкоречивого из «красавцев». Вот и развелись, а Галла пришлось самому растить…
     Теперь же, если отца в заговоре обвинят, непременно, и сына коснется. Карьере военной - конец. А он так надеется!.. На что? От отечества почестей теперь не дождешься, только из рук тирана! Как же мудро тогда, на Сицилии, Катон все это предвидел!.. «Побрякушками пустыми станут все чины и почести, коими вас прельщают, как только власть окажется в руках одного!».
     «А я в глаза ему усмехался. Тоже надеялся… На нечто, самому не совсем понятное, но такое, что даст мне, гораздо больше, чем вся их угрюмая, зажатая отжившими законами со всех сторон, куцая «справедливость». На власть, ради всего хорошего, против всего плохого - безграничную, которая, казалось, почти уже в руках. А теперь?.. - глянул в пустые ладони и едва не застонал от сознания собственного бессилия. -  Такого ли будущего? Такого ли разочарования горького, под конец, сыну любимому хочу?!
    Поднял глаза… Из стеклянного шкафа, рядом с алтарем ларов, на него смотрели посмертные маски славных марруцинских предков, владевших некогда безраздельно всем северо-западным побережьем Адриатики, пока дед его, вождь независимых марруцинов, не по принуждению, но в силу политической мудрости и по доброй воле, вступил в военный  союз с консулом Публием Рутилием, ради обретения его народом прав римского гражданства. И три года мужественно сражался за это по всей Италии, чтобы не позволить марсийскому взбесившемуся быку растоптать римскую волчицу.
    Дед печально смотрел на него из-за мутноватого стекла пустыми восковыми глазницами.
     «А если бы они ожили? Смог бы Герий Азиний, понять и поверить в то,
что гражданские эти права, прославленные и нерушимые во всем обитаемом мире, за которые народ его пролил столько крови в сражениях, а исконные земли свои принес в дар Республике, в самом Риме теперь ничего не стоят?! Нет! И о беспросветной пустоте душевной, к которой сын, не ведая, ни причин, ни последствий, наивно так, рвется!.. И о готовящемся, втайне, убийстве, ни в чем не повинного, сына Цезаря!.. И всю правду о себе и Катоне!.. Все ему выскажу! Сам пусть решает - ему  жить! Но долго что-то его нет… Может, в претории дежурит? Значит, утром. Как только придет».
    Азиний так разволновался,  что и об отдыхе позабыл. Словно перед битвой решающей, никак рассвета дождаться не мог - последней надежды сбросить с себя проклятую окаменелость, распрямить плечи, ожить, наконец!..
    Но день начался как обычно - салютацией клиентов, явившихся поздравить его с добрым утром; узнать, нет ли поручений каких? А, заодно и законные свои  ассы «на дрова и капусту» получить. И спортулу плетеную, съестным чем-нибудь наполнить. Ведь в инсулах дешевых, под черепицей, еду не приготовишь - очагов нет, а на жаровнях и светильниках варить да жарить, во избежание пожаров, законом запрещено. В термополиях - сплошные бобы. А разносчиков уличных, порой, и не докричишся..
    Были среди его клиентов и патриции обнищавшие, и бывшие, «священные и неприкосновенные» народные трибуны, и ветераны верные и, отпущенные на волю, рабы. Все особняком держались. Патриции и плебеи заслуженные - в вестибуле, позади них, чинно и с достоинством - бывшие воины, а либертины, и летом и зимой, в  портике толклись...
   Каждое утро слеталось их к дому Поллиона душ по двести, а в праздники, когда особо щедрые раздачи ожидались, а потому, никто не отлынивал - собиралось и до семисот!
    Заранее велел номенклатору не выкликать поименно, а к условленному часу впустить в атрий всех. А казначею - выдать по два сестерция каждому, как в праздник. И, кроме того, распределить в спортулы желающих, все, что приготовлено было для обеда, к которому поэты вчера не притронулись.Когда все было исполнено, вышел из таблина в ответ на восторженное: «Аве, сиятельный!» стал обходить ряды, пожимая руки и касаяяь щекой щеки каждого…  Но все они были взволнованны и, вовсе не сестерциями его, это он сразу заметил, а чем-то иным… Еще и обход не закончил, а рядом слышался уже тревожный шепоток, а то и споры вполголоса. Наконец, не выдержал:
     - Что стряслось, любезные мои?!
     - А ты разве  не слышал? Не знаешь? Тебе не доложили? Весь Город бурлит!.. - посыпалось со всех сторон.
      Оказывается неизвестные, до зубов вооруженные, злодеи напали, у Аппиева форума, на гвардейский конвой. Всех преторианцев, как цыплят, перерезали, арестованного, кровавого какого-то головореза, разбойничьего главаря отбили и ускакали неведомо куда. По поводу сына, патрона сразу успокоили: мол, видели его, уже к ночи, выезжающим, в полном здравии, во главе трех турм преторианских,  из Капенских ворот…
    То, что разбойник кровавый  - безвинный Тирон, было ясно. А нападавшие?.. Тут и гадать нечего!  Кому, как не Марку, дружку его заморскому, сын Божественного Юлия так понадобился? Опять испепеляющая молния эта, гражданская война? А все надежды благие - к харонам?! 
    Но ничего в планах вчерашних менять не стал. Трем десяткам клиентов, которых отобрал еще при рукопожатии, велел остаться в его распоряжении в доме. Троих ветеранов надежных в Кайету и троих в Кампанию к колонистам своим отрядил, чтобы те оружие чистили и были к приезду его полностью ко всему готовы.
     Еще двоих, разными путями в преторий послал за старым примипилом своим Лигурием и Секстом Торием, ныне преторианским трибуном. Хотя по поводу Секста некоторые сомнения возникали: слишком уж стратегически мыслит!.. Но, возможно, это на пользу пойдет при выполнении миссии, которую он решил на них возложить. Лигурий при всех, несомненных его достоинствах, все же простоват. А задача - не из легких!
    Взять в гвардии отпуск - по болезни или еще как - и, не медля, отплыть в Египет, в Ливию, на Сомос - неважно. Туда, короче, где Антоний пребывает. Встретиться с ним и, от имени Азиния, усовестить касательно Тирона, напомнить о долге благодарности - ведь всем, что у него есть, Цезарю обязан. А, если придется, то и угрозить, предупредив, что Азиний даже со старой дружбой их не посчитается, встанет против всех планов губительных его, грудью!
     Именно Секст Торий незаменимейше миссии этой соответствовал. У Антония хорошая память. Не забыл, поди, как еще в Галлии, усмотрев в Тории серьезные стратегические задатки, всячески инициативу Секста давил,  все заслуги его тайно в глазах Цезаря умаляя… А, поскольку, в глубине души, Марку и совесть не совсем чужда, если амурных его дел не коснется… То встреча с Секстом - как знать?  - может, и подействует благотворно. Ведь Гай Юлий, славный наш император, несмотря на заблуждения и пристрастия тиранические, не для того сына своего до самой смерти искал, чтобы его теперь, как обезьянку дрессированную, впереди легионов пускать!..
    Отозвав всех облеченных доверием в сторонку, Азиний предупредил, что за домом надзирают. Выходить следует без спешки, непременно с полной спортулой и спокойно нести ее домой. И, только выждав не менее получаса, приступать к выполнению поставленной задачи с максимальной стремительностью. А верного центуриона Эбутия и Азиния Эпикада, бывшего вождя племени парфинов, которому он после триумфа своего даровал жизнь, а затем и свободу, и гражданство римское, пригласил в таблин, чтобы поручить им эвакуацию писем Цицерона и Аттика. На этих можно было положиться. И соглядатаев от дома уберут, и с погрузкой, и с доставкой архива по назначению наилучшим образом справятся…
     Но… Не появлялись никак из-за угла Эмилиевой базилики, хотя все, отведенные сроки, прошли! Внешне, невозмутимый и улыбчивый, блуждая среди колонн и статуй, Азиний места себе не находил. И, почему-то германочка утонувшая вспоминалась… Волосы ее, как стебельки золотые, колышущиеся, едва заметно, под водой - мимолетная, так и не расцветшая красота… Ну, что ей не жилось? Неужели лесов и болот непроходимых, снегов бесконечных и льдов так уж не хватало? А со стороны эдикулы Свободы только и доносилось:
      «Хочу, чтобы этот человек был свободен!»
      « Утверждаю, что этот человек свободен!»
      « Рад, что ты свободен!»
      Словно насмешка злая, непрерывное издевательство!.. И еще обед этот в коллегии понтификов, в доме Аттика, с каждой минутой надвигавшийся неотвратимо. Пустая, высокопарная болтовня часа на четыре!.. Когда земля под ногами горит!..