Осенняя молитва

       (Покровская быль)

         (из цикла
"Были православных праздников")

Этот день был как кусок хрусталя, пронизанный солнцем.

Чистый осенний день, пахнущий опавшей листвой.

В прозрачном воздухе медленно кружились невесомые паутинки, и от слабых порывов ветра они тонко-тонко звенели маленькими серебряными колокольчиками.

Лес вокруг полыхал золотом и багрянцем.

Что-то неуловимо-чудесное, вечное, пряталось в этот день в воздухе, в деревьях, в земле…

В россыпях опавших листьев у него под ногами.

Он стоял возле старой полуразвалившейся часовни на окраине осеннего леса и слушал как поют птицы.

А они, как и вся природа, как-то совершенно особенно праздновали этот удивительный день.

«Сегодня они поют так, как, наверное, пели птицы только в раю! – Подумал он внезапно с неизъяснимым восторгом.

– Они поют так, потому что предчувствуют, что сегодня в этом необычном лесу что-то долгожданное должно наконец-то произойти!»

Да. Птицы улетали на юг, в теплые далекие страны, и они прощались в этот день, в этот ясный осенний день, со своим родным лесом.

Они чувствовали приближение суровой зимы.

Как давно не испытывал он этого блаженства, не слышал пения птиц в солнечном осеннем лесу: птиц улетающих и прощающихся, плачущих и надеющихся… Надеющихся на свое возвращение.

«Кто я? Как оказался здесь? – Возвращаясь вдруг к будничной жестокой реальности, мучительно спросил он себя. – Перед этой почерневшей и замшелой часовней?»

Он робко вошел внутрь и медленно огляделся.

Задней стены не было вовсе, но ее обломки и битые кирпичи были разбросаны вокруг веером, словно вырваны из тела часовни чьим-то святотатственным тяжелым ударом.

«Наверное, часовню взорвали, – подумал он почему-то почти равнодушно. – Взорвали уже давно. Такой мох не мог бы вырасти быстро».

И тут же он ужаснулся этому своему странному, внезапному равнодушию.

Словно бы что-то разделилось внутри него, и два разных человека заспорили между собой:

– Что тебе за дело до этой старой часовни? – говорил громкий неприятный голос. – Развалилась она, наверно, сама, потому что никому уже стала здесь не нужна.

Так… Обломок старого, отжившего мира.

А если и взорвали, значит так надо было тогда для общего блага. Чтобы люди не тратили понапрасну свое время и силы!

– Нет! – возражал ему голос тихий и ласковый, но твердый. – Взорвали, чтобы доказать всему свету, что можно безнаказанно воевать против Бога.

Что можно победить свою совесть. Что можно заглушить в себе голос собственной кричащей души. Да…

Сколько таких часовен, звонниц, белоснежных церквей, пало в этой страшной бесконечной войне.

В бессмысленной войне! Кому могла помешать эта радующая глаз красота?

Он не знал, что ответить на этот неотступный, уже давно преследовавший его, вопрос, и внезапно одна фраза, запомнившаяся ему, кажется, во время одного из случайных посещений им храма, пришла на память:

«И во Единаго Господа, Иисуса Христа, Сына Божия… Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате».

Он не очень понимал, а скорее больше чувствовал, что значила эта фраза.

«Мы радуемся, живем, наслаждаемся жизнью, величественной красотой природы, дышим пряным воздухом этого праздничного осеннего леса, украшенного как чертоги царя, – объяснял он себе,

– потому, что есть Некто Высший, Невидимый, Чудесный, Бесконечно Любящий нас, Который стал для нас Вечной Жертвой, и мы, сами часто не сознавая того, питаемся Его Живительной Силой, Его Любвью, как дитя питается от груди своей матери».

Эта мысль словно молния полыхнула в потемках его души и на миг озарила все внутри своим светом.

Он подумал, что это чувство – чувство присутствия во всем окружающем и в нем самом некой высшей и невидимой Жертвы – всегда было присуще ему. Но особенно сильно он ощущал это в детстве.

Может быть, думал он, это присуще от рождения всякому человеку.

Когда же человек взрослеет, начинает грубо и скептически смотреть на мир, привыкает лгать и делать злые дела, таинственное чувство умирает.

Мир становится плоским и унылым. Нет в нем уже ни Истины, ни смысла жизни, ни красоты… Зато мысли о смерти становятся так мучительно-навязчивы и страшны.

Он вспомнил те немногие посещения храмов, когда втайне от родных и знакомых он заходил минут на десять-пятнадцать в церковь, слушал какое-то неземное пение, вдыхал дым от благовонного ладана, аромат, которого нигде не было в окружающем мире.

И каждый раз, когда ему было особенно тяжело и ледяные мысли о смерти становились особенно навязчивы, эти посещения церкви отогревали его замерзшую скорбящую душу.

Однажды года четыре назад, оставшись дома один, он нашел в старом, обитом медью, бабушкином сундуке, какой-то тряпичный сверток.

Он осторожно развернул его и увидел старинную икону, на которой был изображен Иисус Христос, распятый на кресте.

Все вокруг креста было погружено во тьму и только сверху, сквозь клубящиеся прозрачные облака, изливался чудесный свет.

В нем виднелись силуэты ангельских воинств, а по сторонам от креста были изображены солнце и луна.

Еще в свертке находился медный, тоже старинной работы, тяжелый крест со множеством вырезанных на его обороте церковных слов, прочесть которые при всем своем усердии он тогда так и не смог.

Он потом нередко, оставаясь дома один, разворачивал этот сверток и любовался иконой и крестом, чудесным неземным светом, луной и солнцем. Он даже целовал икону и крест, хотя этому его никто не учил.

И вообще об этом дома не говорили и свертка этого никогда ему не показывали.

А еще ему было всегда радостно на Пасху, когда бабушка была еще жива, и они варили яйца в луковой шелухе.

Это делалось всегда как-то особенно торжественно, но он помнил, что ему строго-настрого запрещалось рассказывать об этом своим друзьям.

И вот может быть именно по всему этому он и не мог так же равнодушно, как большинство его сверстников, проходить мимо златоглавых, пусть даже не действующих, узорных многогранных церквей.

Не мог равнодушно видеть, как против этих добрых витязей из золота и камня, и, конечно же, из русской души, идет эта коварная и жестокая, бессмысленная злая война.

Так он по крупицам перебрал все свои воспоминания за последние, наверное, десять-двенадцать лет, воспоминания самые сокровенные, о которых не знал никто, кроме него самого.

Но, как недавно еще пришлось вернуться ему из своего счастливого состояния забытья, той чудесной осенней сказки леса, которая окружала его, в мир суровой действительности жизни, так и теперь – он очнулся и от этих своих воспоминаний и внезапно вспомнил о том страшном и неведомом грядущем, что так скоро ожидало его.

На душе у него стало тяжело. «Почему… Почему именно нам выпала такая судьба?» – спросил он себя.

И опять он посмотрел на покрытый мхом и листьями каменный пол часовни словно в ожидании какого-то неведомого ответа.

Ему вспомнилось то последнее, печальное, его самое пронзительное воспоминание. Это была песня.

Вальс… Или, может быть, гораздо больше, чем вальс… Эта их прощальная боль:


Я видел березку, сломилась она,
Верхушкой к земле наклонилась она,
Но листья не блекли на тонких ветвях,
Пока не спряталось солнце в горах…


Повторяя про себя мотив песни, он еще внимательнее стал оглядывать изуродованные стены, остатки купола, каменный надломленный крест со следами непонятных, но таинственных, притягивающих к себе, надписей.

В красно-золотых лучах закатного солнца все это выглядело не страшно, но даже неожиданно красиво, как красив и величествен бывает старый и седой ветеран, пострадавший за родину, даже если он лишился при этом своей руки или ноги.

На правой стене чудесно уцелела фреска Пресвятой Богородицы.

Он не знал, что это была Богородица, но какое-то особое священное чувство подсказало ему, что это было именно так.

Удивительный по чистоте и кротости Ее Небесный Лик взирал на него со стены.

И от этого Лика, словно от солнца, сконцентрированного хрустальным стеклом, вдруг затеплилась в его иззябшей душе некая невидимая лампада.

Тихий исцеляющий Свет, который не может объять никакая, самая лютая и черная тьма, стал светиться в нем все ярче и ярче.

Он принес с собой тепло и покой. Он ободрял, успокаивал, внушал надежду, взывал…

Слезы сами потекли из его глаз, нет, из самой глубины его скорбящего смятенного сердца, он упал перед Пречистой на колени.

«Прости нас, прости нас за то, что мы сделали! – беззвучно кричал он к Ней, содрогаясь всем своим существом. – Помоги нам, Ты одна теперь можешь нам помочь!»

Долго лежал он так, на покрытых мхом и листьями обломках стены, в этом бесконечном осыпающемся русском лесу, пронизанном вечереющим солнцем.

В прозрачном воздухе над ним медленно кружились невесомые паутинки, и от слабых порывов ветра они тонко-тонко звенели маленькими серебряными колокольчиками.

Птицы все вокруг давно уже смолкли, а он все умолял и умолял обретенную им здесь в этот день свою Царицу, Заступницу и Госпожу о прощении.

Наконец, он с трудом поднялся.

Затекшими руками кое-как оправил на себе грязную шинель, поднял с земли автомат.

«Ты одна теперь можешь нам помочь!» – снова всхлипнул он, и пятясь так, чтобы можно было как можно дольше видеть Ее растворяющийся в сумерках Лик, стал отходить от разрушенной часовни к дороге.

Крошечные белые снежинки вдруг мягко закружились над ним и упали на уснувшую землю.

Из навеявшейся с севера мглы пошел снег, и вскоре весь этот чудный лес и он сам, тихо бредущий по лесу, были скрыты от всего мира непроглядным серебристым покровом.

Его звали Иваном.

Он был русский солдат.

Ему было двадцать.

И немецкие танки уже неотвратимо рвались к Москве.

Шел октябрь сорок первого.




Эта история была записана со слов одного старого священника, воевавшего в молодости и дошедшего до самого Берлина.

Лишь однажды он был легко ранен, кажется, в Белоруссии.

И это при том, что он всегда просил своих командиров послать его на самые опасные участки фронта.

После войны он поступил в семинарию, принял сан и служил на скромном сельском приходе.

Его очень хвалили там прихожане, говоря, что их батюшка «от Бога».

Он вообще-то был немногословен и только однажды в году, а именно, в день престольного праздника своего храма, Святого Покрова', любил пригласить народ, поставить в притворе столы с кагором и угощеньем, зажечь свечи…

И когда всем приглашенным становилось радостно и хорошо на душе и хотелось услышать из уст их любимого пастыря что-нибудь о вере и Церкви, он рассказывал  им эту необыкновенную историю, происшедшую с ним в тот ясный осенний день… 14 октября 1941-го.
      

                ноябрь  2008