С. П. Шевырёв. Речь в память о Шиллере

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ

Речь в память о Шиллере,
сказанная в заседании Московского общества любителей российской словесности, 10-го ноября 1859 г.,
действительным членом С.П. Шевырёвым



Сто лет тому назад, в эти самые дни, колокол Марбахской церкви возвестил о крещении новорожденного младенца: этот младенец был Фридрих Шиллер. На 41 году жизни, уже славный поэт Германии, он сложил Песню о колоколе, которая сделалась любимым поэтическим произведением его народа. По смерти поэта его соотчичи любили поминать его музыкальным представлением этой Песни, - и для одного из таких представлений Гёте сочинил эпилог, в котором особенно замечательны две строфы. Этими строфами, в подражании довольно близком, я начну мое слово в память о Шиллере.

Огонь его ланит пылал все краше, краше:
В них юность вечная сама его зажгла;
Душа кипела в нем, как влага в полной чаше,
И мир прекрасными волнами облила;
А вера полная в предназначенье наше
Всегда горела в нем, возвышенно-светла,
Чтобы добро чрез мысль переходило в дело,
И благородное все множилось и зрело.
*
И многие умы, боровшиеся с ним,
Заслугу наконец невольно признавали,
И силам покорясь, влекущим и родным,
В его волшебный круг свободные вступали.
Ему было сродни все, чем мы дорожим,
Что нас влечет туда, отколе дух прияли.
Так празднуйте ж его, и лавр певца венчай!
Чем жизнь ему должна - потомство все отдай!

Предсказание Гёте сбывается. Потомство, на нынешнем празднике, отдает по возможности поэту все, в чем отказала ему скупая жизнь.
Мы ли не пошлем сочувственного отголоска на этот праздник? Мы имеем на то право - и даже, скажу, на нас лежит обязанность. Русская словесность опередила другие литературы европейские в изъявлении сочувствий Шиллеру, и едва ли какой-нибудь другой поэт имел на нашу поэзию такое сильное влияние, как Шиллер. Первый лирик, у нас ему современный, Державин, выразил это сочувствие переводом стихотворения: Дева за арфою. Карамзин сложил свою Песню к Миру размером Гимна радости и вставил в нее строфы из Шиллера. Он же первый в письмах русского путешественника заговорил с сочувствием о его трагедиях, которые тогда были новостью в Германии. Мерзляков соревновал Державину в переводе того же стихотворения: Лаура за клавесином, и в одном из своих первых лирических произведений: Торжество славы, подражал Гимну радости. Наш строгой юрист, Сандунов, в своей молодости перевел Разбойников. Студенты Московского университета в журналах, которые издавались при нем, современно Шиллеру, любили печатать из него переводы. Одним из первых драматических опытов молодого Гнедича был перевод Заговора Фиэски. Другой студент университета, Смирнов, перевел трагедию Коварство и Любовь. Мы и наши сверстники помним, сколько выносили мы удовольствий из театра, когда игрались трагедии Шиллера.
Но с каких же пор поэзия Шиллера возымела решительное влияние на нашу? С тех пор, как русская поэзия, сбросив с себя оковы внешней торжественности, обратилась к родникам самой души человеческой и из них стала черпать свое содержание. Жуковский, виновник этого движения, был лучшим у нас переводчиком Шиллера. Я выражу мысль мою его же двумя стихами из перевода Шиллеровой баллады, Граф Габсбургский:

Из бездны поток выбегает:
Так песнь зарождает души глубина!

Когда из глубины души потекла русская поэзия, тогда и Шиллер пришелся по ней. Баллады и лирические пиесы, переведенные из него Жуковским, составляют один из прекраснейших венков русской поэзии. Во многих оригинальных его лирических песнях, как например: Певец во стане русских воинов и Певец на Кремле, веет также дух Шиллера. Переводом Иоанны д’Арк мы гордимся, как будто нашим народным произведением: так он превосходен. От этой драмы ведет начало свое наш новый драматический стих, без которого не имели бы мы Бориса Годунова Пушкина.
Когда русская лира стала глубже отзываться душе, тогда и все новое поколение поэтов, вслед за Жуковским, стало дружнее тесниться около Шиллера. Все лирики русские подходили к нему, и не один из них настраивал свою первую песню на лад его лиры. Общество наше между своими сочленами считает 14 переводчиков Шиллера. Это первый поэт, который издается теперь у нас весь в изящно-художественных переводах. Приятно, занимательно видеть это дружное состязание многих поколений поэтов русских о том, кто лучше передаст по-русски поэтическую мысль Шиллера. Что же влекло их к Шиллеру? Конечно, глубокое сочетание свободной философской думы с сильным чувством, обнимавшим все лучшее в человеке. Из лирических его песней особенно любимы у нас: Песнь радости и Песнь о колоколе. Первая привлекала к себе многих наших поэтов: чем же? не духом ли любви християнской, который веет в ней, простираясь на все человечество?

Обнимитесь миллионы,
Как объемлет брата брат -

так переводил ее еще и Карамзин. В другой песне, о колоколе, земное сливается с небесным; вся жизнь человека совершается под звуки небесного благовестника; все сильные мгновения жизни бьют об него крылом - и колокол радостным звуком встречает нового пришельца в мир, отзывается ему с неба в течение всей его жизни и жалобным стоном провожает его в могилу.
В том, что вкратце сказал я, ясны и права и обязанности наши участвовать в столетней годовщине рождения Шиллера.
Помянем же в нем сегодня и человека и поэта вместе. Редко встретить можно в истории поэзии всемирной такое прекрасное сочетание поэта с человеком: оно для нас повторяется в нашем Жуковском.
Вся жизнь Шиллера была непрерывною борьбою и может быть представлена драмою в трех действиях с прологом, содержание для которого даст его детство. Но какая же будет идея этой драмы? Она выражена в собственноручной записке его отца, честного и бедного хирурга. При рождении сына он молил Бога, чтобы в нем крепостью духа восполнилось то, чего отец, по недостатку средств, не мог дать сыну ученьем. Молитва отца была услышана. Крепость духа пронес Шиллер через всю многотрудную борьбу своей жизни.
Пролог открывается в теплой и бедной семье отца. Сестра сохранила и передала воспоминания о брате. От резвых детских игр своих он всегда первый прибегал на утреннюю и вечернюю молитву, которую обыкновенно отец сам читал в семье. Светло-русый ребенок, сложив крестообразно ручки и устремив голубые глаза к небу, походил на молящегося ангела. Одною из любимых игр его была проповедь: созовет около себя детей-товарищей, взгромоздится на стулья и, подражая пастору приходского храма, проповедует. При этом он любил, чтобы его слушали внимательно, чтобы не смеялись, а проповедь свою, по правилам тогдашних проповедников, делил на части. Когда вступил он в школу, и, по заведенному обычаю, на 15-м году возраста задали ему написать свою характеристику, что бы он о себе думал? Шиллер написал, что хотел бы быть в отечестве всего лучше служителем Божиим [1]. Некоторые после обвиняли его в измене своему первому призванию. Мы не разделяем этих обвинений, но думаем, что Шиллер не изменил своему призванию и служил Богу, служа истине, добру и красоте на поприще искусства и науки.
Позднее, в полном развитии сил своих, он подтвердил это собственными словами. Он говорил: «Театр та же кафедра проповедника. Слово драматическое должно возвышать людей и укреплять духовные силы, разрешая все мелкие и узкие воззрения эгоизма. Оно должно воспитывать человека к великим жертвам и все бытие его возносить в духовную сферу. Ложное казни; оно достойным смехом, а истину береги как святыню». В своих письмах об эстетическом воспитании Шиллер так разумел призвание художника: «Художник, хотя и есть сын времени, но горе ему, если он будет в то же время его питомцем, или еще баловнем... Живи с твоим веком, но не будь его созданием; сотвори современникам то, в чем они нуждаются, а не то, что хвалят... Изгони произвол, легкомыслие, грубость из их удовольствий, - и ты неприметно изгонишь их из их поступков и мыслей. Какими бы ты ни нашел их, окружай их формами благородными, великими, гениальными до тех пор, покамест призрак превзойдет существенность, искусство природу».
От пролога перейдем к первому действию драмы.
Тяжелая нужда и пример отца требовали, чтобы сын посвятил себя врачебным наукам. К юридическим он вовсе не имел наклонности. Четыре года Шиллер добросовестно занимался медициною и получил в ней звание кандидата. Первое сочинение его, напечатанное, было по части физиологии. Но призвание к поэзии и особенно к драме сказалось рано. Все минуты, свободные от медицины, отданы ему.  Клопшток и другие поэты отечественные рано сделались его друзьями. Страдания юного Вертера сквозь крепкие затворы школы проникли к юношам. Прочтен Гёц фон-Берлихинген. Сам Гёте вместе с герцогом посетил раз школу, и Шиллер с восторгом его увидел. На последние деньги купил Шекспира в Виландовом переводе и прочел его. И вот закипела в голове драма: «Разбойники». Но когда и где писать ее? Весь день отдан медицине; а ночью, при всеобщей тишине, разгораются сильнее мечты воображения, но в академии строго исполняется приказ лампу тушить рано. Вот притворяется он больным и ложится в больницу, потому что в ней лампа может гореть всю ночь, и притворно-больной пишет свою драму по ночам. Она готова; надобно напечатать. Ни один книгопродавец не берется издать в свет драму неизвестного поэта. Сколотил кой-как деньжонок и напечатал сам. Директор мангеймского театра прочитал Разбойников и хочет дать их на сцене. Автору на первом представлении нельзя быть иначе, как тайным побегом. Первый побег удался, а за второй наказан арестом. Но 14 дней ареста употреблены в пользу: начата новая драма, «Коварство и любовь», и зародилась еще другая, «Заговор Фиэски». Драмы Шиллера произвели при дворе толки, - и вышел от герцога строгий приказ кандидату медицины не печатать ничего, кроме медицинских сочинений.
Тогда-то началась тяжелая внутренняя борьба. Шиллер любил и уважал в герцоге своего воспитателя и благодетеля своего и семьи своей [2]. Но мог ли он принести ему в жертву свое призвание? А как покинуть отца, мать, семью, которых сердце любило горячо? Внутренний голос звал, душа рвалась на свободу - и вот Шиллер, пользуясь суматохою города, который занят был приготовлениями к торжественному въезду, бежит из Штутгарда в Мангейм и почти навсегда покидает родные места и семью свою.
Кончилось первое действие драмы, начинается второе. Тяжело было одиночество сердцу любящему и рожденному для семейной жизни. Тоска доходила иногда до отчаяния; он хотел развлечь ее, кочуя по разным городам Германии. Приходит во Франкфурт-на-Майне. Скучный и грустный, зашел раз в книжную лавку; вдруг при нем покупатель спрашивает Разбойников. Он слышит толки о Шиллере, слышит, какие надежды возбудил в Германии его талант. Бедный странник ожил; душа закипела вновь.
Во время своего добровольного изгнания из родины Шиллер вел жизнь кочевую, но не покидал своего искусства. В Брауербахе, у друзей своих Вольцогенов, он начал Дон Карлоса; у Кёрнера, недалеко от Дрездена, он его окончил. В Веймаре Виланд и Гердер были всегда ему рады.
В Германии тогда уже веяло большею свободою мысли и слова. Фридрих Великий подал первый пример; Иосиф II подражал ему; владетельные князья большею частию соревновали друг другу в том, кто более окажет покровительства наукам и искусствам. Политическое разделение Германии в этом отношении было полезно развитию в ней просвещения.
По Шиллеру казалось иногда тесно в атмосфере, его окружавшей. Он сочувствовал первым явлениям французского переворота. В письмах к другу своему Вольцогену, который жил тогда в Париже, так выражал он свой взгляд на жизнь великих политических обществ.
«Кто имеет охоту и стремление к этому великому человеческому миру, тому должно быть приятно в этой обширной, великой стихии! Как малы и жалки наши гражданские и политические отношения сравнительно с теми!.. Человек, действующий соединенно, есть великое существо, как бы малы ни были лица и подробности. Все их надобно относить к великому целому... Но кто не изощрил взора, тот может спотыкаться об эти недостатки; и прекрасное великое целое для него будет утрачено.
Моей маленькой мирной особе великое политическое общество, из моей ореховой скорлупы, кажется тем же, чем, я думаю, должен казаться человек гусенице, которая на него всползла. Я имею бесконечное уважение к великому напирающему океану человечества, но мне хорошо и в моей ореховой скорлупе, и вот почему...
Мне кажется, что каждая отдельная душа человеческая, лишь бы только могла развивать свои силы, все-таки выше, нежели величайшее человеческое общество, взятое вместе... Государство есть дело силы человека, плод его мысли, а человек есть источник этой силы, творец этой мысли... Да и чем же велико и почтенно государство, если не силами лиц своих?».
Так сознавал Шиллер в себе великое призвание души человеческой, свободно развивающей все свои силы. И душа его беспрерывно развивалась, работая над собою, - и совершался в ней великий внутренний труд ученого и художника. А между тем, жизнь требовала своего. Сердце просило любви. Страннику тошна была кочевая, бесприютная жизнь - и хотелось теплого круга семьи. В одном образованном семействе, куда введен был Шиллер своим другом Вольцогеном и где в первый раз познакомился с Гёте, он выбрал себе подругу жизни, Шарлотту Ленгефельд. Но честный человек не мог привести жену в дом свой, без средств к существованию. Надобно было достать место. Имелась в виду для Шиллера кафедра истории в Иенском университете. Многие его доброжелатели, и в их числе Гёте, о том хлопотали. Скромный Шиллер писал тогда к друзьям своим: «Дают мне кафедру истории. Как принять ее? Может быть, иной студент больше меня знает из истории. Но придется принять. Припоминаю слова Санхо-Пансы, когда сделали его правителем области: «Бог послал должность, пошлет и разум, чтобы ее исполнить». Но так выражалась только его скромность. Пять лет готовился Шиллер к своей кафедре; пять лет носил любовь в сердце. Тогда напечатал он Историю отпадения Нидерландов. А между тем не изменил и искусству. Духовидец и лирика отвлекали его от приготовлений к кафедре [3]. Но когда открыл он курс, более 400 студентов собралось в аудитории. Успех был полный. Место обеспечено. Тогда-то призвал он и жену в дом свой; тогда исполнился для него идеал, о котором столько думал: соединилась полнота художественного наслаждения с полнотою сердечной жизни [4]. Но в то же самое время, как счастье, казалось, вполне его осенило, грудная болезнь поселилась в его теле и в течение последних четырнадцати лет не оставляла Шиллера до тех пор, пока не сокрушила всех прекрасных сил его.
Так началось последнее третье действие в жизненной драме Шиллера. Весь этот период был самый блистательный. Внутренняя жизнь пришла в гармоническое равновесие. Он примирился с людьми и с отношениями. Художник выработал все свои силы. Прошли тревоги, улеглись бурные мечты, и от всего их шумного полета остались при нем, как он сам сказал в стихотворении die Ideale, дружба и труд:

Besch;ftigung die nie ermattet,
Die langsam schafft, doch nie zerst;rt. [5]

Дружба, кроме жены и семьи его, олицетворилась для него тогда в Гёте. Первая встреча обоих великих поэтов Германии, но была холодна; отправившись от разных сторон, под конец они сошлись в понимании искусства и, подав друг другу союзную руку, уже не разлучались более. Мы знаем из истории германской словесности, как плодотворна была для нее эта дружба, как оба художника, взаимно действуя друг на друга, творили великое. Тогда-то Шиллер создал все свои лучшие произведения, все то, что составляет его славу, славу и радость всей Германии и главную вину нынешнего праздника. Тогда, соревнуя Гёте, создал он и все свои баллады. Но тяжело вспомнить, что все эти прекрасные создания стоили страдальцу-поэту половины легкого, которого не нашли в его теле, когда по смерти вскрыли труп его.
Но крепость духа до конца торжествовала над всем. Невыразимая кротость, по свидетельству самых его близких, проникала все существо Шиллера и выражалась во всех его суждениях и чувствах [6].  А о состоянии души его перед самою кончиною дают знать слова, которые сказал он еще в разумном сознании. На вопрос невестки: каково ему? - он отвечал: все лучше, все светлее.
От человека перейдем к поэту. Но прежде чем говорить о поэте, скажем об ученом, потому что у Шиллера искусство всегда шло об руку с наукою.
Четыре науки особенно составляли предметы его занятий: медицина, филология, история и философия. Медициной Шиллер занимался не по одной только обязанности. Он любил эту науку; он говорил, что она знакомит его с человеком. Сама же наука открывала ему чудесный состав нашего тела, а практика ее, хотя и недолго он посвятил себя ей, знакомила его с душою человека в его телесных страданиях. Шиллер согласился оставить медицину только для одной истории.
В филологии видел он не науку буквы, но живое изучение духа древних. Рано получил он средства к этому занятию: шести лет начал учиться по-латыни, семи по-гречески. Особенно занимался он древними тогда, когда создавал Валленштейна, и древние помогли ему выработать в себе художника. Любопытно было ему и в Еврипиде находить таких же людей, каких встречал он около себя. Любил он особенно чтение Плутарха - и говорил, что он возвышает нас над этим пошлым поколением и делает нас современниками людей высшей породы. Он предоставлял себе в старости, когда уже погаснет пыл воображения, написать немецкого Плутарха.
История была любимою его наукою и шла у него об руку с драмой, а потому об ней мы скажем, когда будем говорить о художнике.
Как любил Шиллер философию, мы можем видеть из того, с какою жадностью впился он в Кантову критику чистого разума, когда явилось это высшее произведение современной ему науки. При всех многосложных своих занятиях, он говорил, что одолеет эту книгу, если бы потребовалось на то хотя три года времени. Он внес начала Кантовой философии в лекции эстетики, и мы видим их развитие в его письмах об эстетическом воспитании.
Шиллер благоговел перед наукою и верил в силу ее образующего влияния на всякую жизнь человека.
Мы, по нашей привычке слишком поверхностно изучать великие явления в других народах (я говорю о массе), привыкли видеть в Шиллере какого-то безграничного мечтателя. Причина та, что из драм его мы долго знали только «Разбойников», да «Коварство и любовь», от которых он после сам отказывался, и до сих пор не поставили еще ни одного из его великих созданий достойным образом на нашей сцене. Теперь, конечно, мы стали заниматься Шиллером поглубже. Я приведу здесь кстати его предсказание, к которому привело его добросовестное изучение истории; оно сбылось на деле и обнаруживает в нем нечто более, нежели поэта-мечтателя.
Следя за ходом Французской революции, он, как уже сказал я, сочувствовал первым ее движениям, но, когда учредилась Французская республика, он говорил: «Нет, французский народ не рожден для идей республиканских!.. Французская революция - действие страстей, а не дело мудрости, которая одна только может вести людей к свободе. Многие важные идеи, до сих пор хранившиеся в книгах, перешли в дело; но настоящие начала истинно-счастливого гражданского учреждения пока еще покоятся здесь (говорил Шиллер, указывая на Кантову критику чистого разума). Французская республика так же скоро пройдет, как она скоро возникла; республиканское правление перейдет в анархию, и, рано или поздно, умный и сильный человек, откуда бы он ни вышел, сделается не только властелином Франции, но и большей части Европы». - Это было сказано за десять лет до коронования Императора Наполеона, которому свободный поэт и истый германец никогда не хотел поклониться.
Так наука истории раскрывала Шиллеру характер народов и их будущее, и так он верил в силу науки и в ее призвание участвовать в мудрых преобразованиях государственной жизни народов.
Перейдем к художнику.
Шиллер в поэзии представляет замечательное явление, как поэт постепенно из мира идеального переходит в мир действительный - и виновницею этого перехода была его неизменная и постоянная спутница, которая шла всегда об руку с его искусством: история. Идеалы свои он рано вынес с собою в жизнь. Бурным потоком сначала вскипела в нем поэзия - и вырвалась насильственно в его первых произведениях. Тут были и прекрасные волны и вместе с ними нечистые. Виною этого взрыва были конечно оковы и насилие, которые окружали его в школе и лежали на всей жизни, и на самом искусстве. Но мало-помалу бурный поток уравнивался и успокаивался все более и более, и главною виновницею этого явления была история.
Любопытно сличить то, что писал Шиллер к друзьям своим, работая над Дон-Карлосом, с тем, что писал он же, когда трудился над Валленштейном.
«В Дон-Карлосе душа Гамлетова, - говорил он, - но пульс бьется мой. - Герой драмы, мне кажется, должен быть нашим задушевным другом. Я ношу моего Карлоса в груди моей». - Но в то же самое время, как Шиллер так вынашивал и Дон-Карлоса и маркиза Позу, в той же трагедии он, по его выражению, мстил за человечество, предавая позору инквизицию.
Другое писал он, когда работал над Валленштейном: «Удивительно, как много реального приносят с собою прибывающие годы, как много во мне, мало-помалу, развили постоянное обращение с Гёте и изучение древних, которых я начал узнавать только после Карлоса... Выключая двух лиц (Макса и Теклы), к которым приковывает меня склонность, все прочие, а особенно главный характер, я выполняю с одною чистою любовью художника и обещаю тебе, что они от того не будут хуже. Но для такого чисто объективного делания потребно мне было и есть обширное и тягостное изучение источников: ибо я должен был извлечь действие и характеры из их времени, местности и общей связи происшествий...».
История тридцатилетней войны была приготовительным трудом для драматической трилогии. Эта война была войною народною: в ней вскипели все силы Германии после того движения, которое умам дала реформация. Отсюда и народный характер произведения. Валленштейн явился современно Герману и Доротее. Такие народные создания были кстати в то время, когда Германия должна была защищаться против чужого ига: тогда надобно было обратиться к силам нации и отечества. На Валленштейновом лагере - этом создании великого полководца - видны живые краски истории, но от него веет и тем воинским духом, который был нужен Германии во время ее войн с Наполеоном.
Весьма замечательно разнообразие характеров во всей трилогии. В самом Валленштейне еще борются астрологические предрассудки средних веков с новым рациональным началом, которое выработала реформация. В сем последнем отношении Валленштейн есть истый германец. В нем размышление слишком ослабляет действующую волю - и герой погибает жертвою их разногласия.
Во время создания трилогии, которое длилось долго, выработались в Шиллере и пришли в равновесие все его художественные силы - и после того все другие произведения последовали уже с изумительною быстротою.
Из истории Англии, драматический элемент которой заключается в борьбе о власти вплоть до самой революции [7], Шиллер выбрал подобный спор между двумя женщинами предметом для своей трагедии Maрия Стуарт. Власть короны остается за Елисаветой, но все наши сочувствия за Мариею. В ней видим мы прелестный образ женщины со всеми ее достоинствами и недостатками.
Мессинская невеста решает драматическую задачу о хоре в греческой трагедии. Здесь ясно доказана его необходимость: хор вносил спокойствие в потрясавшее действие драмы и, смягчая тягостную идею рока, восстановлял гармонию и равновесие в душе зрителя, свидетельствуя тем об эстетическом вкусе древних.
Но любимыми трагедиями Шиллера из всех его драматических созданий были: Иоанна д’Арк и Вильгельм Телль. Он говорил: «Если бы история предлагала поболее подобных предметов, много бы драм я создал». Но что же особенно влекло Шиллера к таким предметам? Ясно, что это было движение народной жизни. Уже и в Валленштейновом лагере это заметно, но здесь народ - войско. Иоанна д’Арк в истории Франции представляет явление чисто народное. Из простой сельской семьи взвилась эта голубица и с отважностью орла поразила врагов отечества. В Вильгельме Телле главный герой есть сам народ, борьбою искупляющий свою свободу. Телль действует отдельно, но в нем живет весь дух его народа, в нем слышится голос всей Швейцарии, когда он говорит, указывая на Альпы:

Das Haus der Freyheit Gott hat uns gegr;ndet! [8]

Здесь все дышит свободным воздухом гор Альпийских, начиная от маленького Вальтера Телля до девяностолетнего старца Аттингаузена, который последним дыханием жизни приветствует независимость своего отечества.
Я знаю только две трагедии, в которых народ играет роль действующего лица: Шиллерова Вильгельма Телля и Бориса Годунова Пушкина, но с тою разницею, что у Шиллера народ в своей борьбе за свободу есть сам герой драмы, а у Пушкина народ играет роль судьбы, решающей участь Бориса. В безмолвии народа, которым кончается трагедия, уже решена заранее и участь Лжедимитрия.
Последнее произведение Шиллера, недоконченное, был Лжедимитрий. История привела поэта и в наше отечество. Конечно, сочувствие к сильным движениям народной жизни в истории остановило его мысль на смутном времени России. В предсмертной горячке Шиллер бредил сценами из Лжедимитрия. На столе у его постели нашли монолог Марфы Иоанновны: это было последнее, что написал он.[9]
Так история, водя драматического поэта из страны в страну, от народа к народу, останавливала мысль его на тех эпохах, когда борьба сильнее потрясала людей и выдвигала наружу все народные силы. Видя это гибнущее человечество, усомнился ли Шиллер когда-нибудь в человеке и сокрушил ли он тот идеал, который вынес с собою в жизнь, об историческую действительность? Нет, он сохранил его свято и переносил все чище и возвышеннее из истории в драму. Он говорил: «История знакомит нас с людьми, драма дает нам всего человека». Вера в человека как в создание Божие, вера в то, что он оправдается перед Творцом своим, никогда не изменяла поэту и связывает все его трагедии одною мыслию.
Эта мысль, которая в драме подверглась самому разнообразному развитию, постоянно отзывалась и в его лирических созданиях. [10]
В своих поэтических размышлениях о поэзии, которые Гёте называл мечтаниями, Шиллер делил всю сентиментальную поэзию на три рода: сатиру, элегию и идиллию. К сатире он не имел наклонности; элегия своею высокою скорбию отзывалась ему в трагедии; но высшим родом поэзии почитал он идиллию, и такую, где только один чистый идеал, где все свет, все свобода, где ни теней, ни границ. Такую-то спокойную идиллию носил он в груди своей, создавая свои трагедии [11].
Эта идиллия являлась Шиллеру в языческом образе Геркулеса, который совершил уже все свои двенадцать подвигов и которому в Олимпе Геба подносит кубок бессмертия. Так греки представляли переход от человека к Богу. В этой идиллии мне видится символ самого поэта и конец всего его земного странствия. Кто же эта Геба, с которою Геркулес сочетался? Это та вечная юность, которая никогда не улетает, die nie entfliegt, по выражению Гёте, та юность, которая всегда с нами, несмотря на возрасты, которая в нас бережет идеал души. Шиллер - поэт этой вечной неувядающей юности, с ее неразрушимым идеалом человека: отсюда и всеобщее к нему сочувствие, и этот праздник.
Но, может быть, образ Геркулеса и Гебы покажется слишком языческим для наших верований и преданий. А потому, чтобы заключить мое слово, я обращусь опять к той Песне о колоколе, с которой я начал. Замечательно, что эта песнь написана в 1800 году и что ее звуками Шиллер приветствовал рождавшийся век. Много бурных переворотов этот век уже прожил; многие, конечно, еще многие ожидают его: они в руце Божией. Но сладко думать, что основный звук Шиллеровой песни не умолкнет никогда, что он будет раздаваться и, хотя по временам, соединять людей и в семье, и в обществе, и в государстве, и во всем человечестве, как он соединяет теперь многие просвещенные города Европы в празднике воспоминания о великом поэте! Основный звук этой песни выражен в имени колокола - и им заключу я мое слово в память Шиллера:

     Согласие будь именем его:
Чтоб благовест по небу бесконечный
Сзывал людей в союз любви сердечный!


ПРИМЕЧАНИЯ:

 1. Dass er sich weit gl;cklicher sch;tzen werde, wenn er dem Vaterlande als Gottesgelehrter dienen k;nnte. Gottesgelehrter нельзя перевести богословом; для этого есть другое слово Theolog.
 2. Впоследствии благородный Шиллер на могиле герцога говорил своему другу фон-Ховену: «Не верь тому человеку, который о покойном герцоге будет говорить дурно: это будет не добрый, по крайней мере неблагородный человек».
 3. Тогда докончил он Художников и издавал Талию.
 4. Нельзя не передать того письма, которое Шиллер писал к своей невесте вскоре после того, как получил ее согласие:
«Как слава, носится твоя любовь около меня! Каким-то очарованным воздухом она облекла для меня всю природу. Я возвратился с прогулки... Никогда еще я не испытал в такой степени, как наша душа свободна от творения, как мало оно дать от себя в состоянии, а напротив все, все от души принимает. Только тем, что мы ей даем, нас пленяет и восхищает природа. Прелесть, в которую она одевается, есть только отблеск внутренней прелести души созерцателя, и великодушно лобзаем мы то зеркало, которое поражает нас нашим же собственным образом. Только через человека она становится разнообразна; поскольку мы обновляемся, нова и она. Как часто солнце заходило передо мною, и как часто моя фантазия сообщала ему язык и душу! Но никогда, как теперь, я не читал в нем моей любви... Все около нас в мертвом покое, и ничто не живет в нас кроме нашей души».
  5. Занятие, которое никогда не утомляет, творит медленно, но не разрушает никогда.
  6. История римская была нередко предметом семейных разговоров во время предсмертной его болезни. Он сказал тогда: «Блеск и величие жизни, основанные на свободе человека, закатились с римской республикой; тогда только христианство могло возвысить духовную сторону бытия и дать новой отпечаток человечеству, открыв душе даль грядущего».
  7. Эта борьба за власть, или искание короны, составляет главное содержание всей драмы-хроники Шекспира.
  8. Свободы дом нам Бог воздвиг.
 9. Замечательны в этом монологе обращения к солнцу и к ветру, напоминающие подобные обращения в плаче Ярославны. Слово о Полку Игореве было тогда уже открыто и обнародовано; любопытно бы было знать, было ли оно известно в Германии. Мы знаем, как подробно Шиллер изучал все памятники того народа, из истории которого брал он предмет драмы.
  10. Об лирике Шиллера я говорил слишком мало по недостатку времени. Мне припоминалось остроумное изречение Вольтера, которое любил повторять Шиллер: Le secret d’ennuyer est celui de tout dire.
  11. Чрезвычайно замечательны слова Шиллера: «Содержание комедии действительность, содержание идиллии идеал. Если бы оказалось исполнение такой идиллии невозможным, тогда высшим произведением поэтическим была бы комедия, за что я ее всегда и считал до тех пор, пока начал верить в возможность подобной идиллии». - «Кто над всем мог бы смеяться, тот овладел бы миром».



С.П. Шевырев.
(Русская Газета. М. 1859. № 1 (4 ноября). С. 5 – 6).

Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой