Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 45

                ГЛАВА XLV

    Нубийка, между тем, трудилась над хозяином, выбивая на спине его мелкую дробь, какой позавидовал бы иной барабанщик. Светлые ладошки неутомимо мелькали в воздухе, груди, украшенные спиральной татуировкой, трепетали, а все гибкое, черное ее тело, взмокшее от усердия, лоснилось. Германка осторожно утирала, струившейся по лицу Ады, пот пушистой салфеткой, чтобы ни одна капля не упала на господина.
    Но старались они зря. Лежа с закрытыми глазами, Азиний не то, что капель каких-то, но и усердия Ады, в целом, не воспринимал. Погрузившись в воспоминания, он был сейчас далеко от Рима - в душной ночи среди каменистых  холмов Фессалии1, на берегу мутного, обмелевшего за лето Энипея2.
     Цикады надрывались в темноте. И хоть бы облачко!.. У преторских ворот с грохотом упал щит. Кто-то хрипло ругнулся по поводу проклятого зноя, не спадавшего до третьей стражи. И, судя по заостренным, задорно торчавшим кверху рожкам луны, сиявшей на искрящемся звездами небосводе, - конца этим мукам не предвиделось.
    Две когорты, скрытно, уже под вечер, отправленные хоть за каким-то провиантом, обшарив окрестности, молчаливыми стайками просачивались в задние ворота и уныло разбредались по лагерю.
    - Венера Победоносная!
   Стоило услышать, как воины цедят этот пароль сквозь зубы, чтобы, и не глядя, убедиться - вернулись они ни с чем.
     Вот и не гас свет в окнах претория, и ночью не прерывался нескончаемый военный совет, отчаянные поиски спасения от самого безжалостного врага - голода, против которого и гений Цезаря был бессилен. Не посеешь, говорят – не пожнешь. А какой из него аграрий? Разве что, зубы дракона3 в подходящую почву метать? Когорты у него везде быстро произрастали - что в Галлии, что в Лациуме - как грибы после дождя! А если бы не только доспехи, но и воинов из бронзы ковать, ему бы равных не было. С людьми сложнее - вечные хлопоты!.. И не только о хлебе насущном. Порой, и накормишь досыта, и денег не пожалеешь, а им, все равно, чего-то недостает…
      Азиний открыл глаза. Всего теперь хватало - и пищи самой изысканной, и времени свободного, и любовных утех…
      Покончив с массажем, темнокожая красавица нежными прикосновениями растирала спину его маслом, благоухавшим шафраном и нардом, которое капало ей на ладони из хрустальной, резной ампулки, наклоняемой тонкими пальчиками белокурой северной нимфы…
      Новый тепидарий Азиния был куда уютнее душной той палатки под  Фарсалом… Пара друзей, бывало, заглянет - повернуться негде. А здесь!..  При желании, центурию можно ублаготворить.
       Представил как это, зияющее пустотой пространство, заполняется телами и лицами… И под шатровым, голубым сводом, подпираемым атлантами из черного мрамора, как под небом безоблачным, звучат знакомые голоса, звонкие дружеские шлепки, шутки… Гальба*, Базил*, младший Гортензий*, голый по пояс, не обожествленный еще Гай Юлий, а рядом - неудержимо хохочущий Лабиен… Значит, не Фарсал еще - Галлия!..
      «Какая Галлия? - одернул себя Поллион. - Совсем спятил? Рим это! Дом твой палатинский и собственные галлюцинации. Так что… Не увлекайся! Никого из них давно в живых нет. Публием тем же, в последней книге его… Как безымянные герои воспеты».   
    Покосился на могучее тело поэта, неподвижно раскинувшееся на соседней
скамье, на сладострастно изогнувшуюся, плавно раскачивающуюся над ним рабыню… И совсем заскучав от непрерывно повторяющихся, однообразных ее потуг, отвернулся. Скользнул взглядом вдоль шеренги черных атлантов4 и - в который раз! - пожалел, что поддался на уговоры пройдохи-архитектора.
      Двадцать одинаковых истуканов. Мускулистых - хоть анатомию по ним изучай! Но каменная их неподвижность только усиливала ощущения пустоты и безлюдья, над которым, так же неподвижно, парил на стреле Аполлон с лирой, написанный самим Тимомахом* из Византия, за две картины которого Цезарь, не задумываясь восемьдесят талантов серебра отвалил!..
        Впрочем, окончить фреску на куполе Азиниева тепидария мастер  не успел - тихо скончался от старости. Так что, и золотую стрелу, и проступавшие в туманной дымке очертания далекой Гипербореи5, и сияющие хрустальные чертоги Туле6, таинственной полярной обители богов, к которой Лучезарный и устремлялся, дописывали уже ученики Тимомаха. Но лучшие! Однако и эта сказочная картина не радовала глаз…
        Поморщился от приторного запаха шафрана и, чтобы нарушить затянувшееся молчание, негромко произнес:
     - Что-то Квинт наш запаздывает!..
     - Видать, Меценат задерживает?.. - отозвался поэт тоном нарочитого безразличия, как бы подчеркивая, свою непричастность к разгоряченному, вздрагивающему на его бедрах, лону рабыни.
      - Хватаются за все подряд, вот ничего и не успевают! - проворчал Азиний не оборачиваясь.- При старшем Цезаре… что здесь, что в Галлии. Если не перед боем - в третьем часу пополудни все дела заканчивались. Никаких военных советов - полный отиум до утра - прикрыв глаза, прижался щекой к прохладному мрамору, погружаясь в трогательные эти воспоминания.
     «Тригон7, арпаста8, кулачные бои на свежем воздухе, бани, а там, глядишь, и обед…»
       Почувствовав, что засыпает, тряхнул головой, и Ада замерла, испуганной антилопой, пытаясь понять - не причинила ли беспокойства? А голубоглазое дитя Рейна лило и лило драгоценное масло, мимо ее рук, любуясь тонкой, золотистой струйкой, пока, возмущенная такой расточительностью, нубийка не отвесила ей звонкую оплеуху.
     «Старею. - думал Поллион, привычно не замечая мелкой рабской возни, сопутствовавшей ему постоянно. - В будущее уже и не заглядываю, настоящее только бесит, а прошлое… Слишком будоражит.»
     Но осознавать ситуацию и ею владеть - не одно и то же. Как ни иронизировал, ни посмеивался над собой, поделать ничего не мог - прошлое притягивало неотвратимо.
     Из светлого, благоухающего пространства, прочного благополучия и обретенной, наконец, полной свободы от обязательств, душа рвалась в ливни и холода, к невыносимой той жажде, голоду и зною - во мрак и кровавую сумятицу, давно отгремевших битв.
    Семнадцатилетним, растерянным новобранцем, не спросив согласия, швырнула его судьба в свою мясорубку и перемалывала двадцать лет кряду, пока ни врагов, ни соратников в живых не осталось.
    Луций Лукулл, знавший в этом толк, сказал как-то, что одной войны, более
чем  достаточно для одной человеческой жизни.  Но куда деваться, когда весь мир вокруг, все близкие твои, разбившись на враждебные кланы, топчут конями, тычут копьями и непрерывно режут друг друга? С кем только он не воевал!.. И дольше, яростнее всего - против сограждан. Да и они! Никакого снисхождения не оказывали. Но, опрокидывая чашу над алтарем и вознося молитвы, он благодарил небеса не за то, что уберегли его в бесчисленных схватках. Но, всегда, лишь за то, что спасли от жестокой необходимости драться с человеком, который, среди всеобщего безумия, остался верен не просто одной из противоборствующих сторон, но самому себе и безответной своей любви к отечеству.
    Когда, в самом начале гражданской войны, приняв по жребию, в качестве пропреторской провинции, Сицилию, Порций Катон прибыл в Сиракузы, Поллион, по приказу Цезаря, высадился в Мессане9.
      Господство в акватории, возможность контроля морских путей в Африку, Азию и на запад, близость к Риму, а также первостепенное значение Сицилии не только как стратегического плацдарма, но и главной продовольственной бызы, снабжавшей Италию хлебом, - все это свидетельствовало о высоком доверии. Нельзя было его не оправдать. Тем более, с тысячью всадников  и двумя легионами галльских ветеранов, против легиона новобранцев и одной, сколоченной второпях, преторской когорты. Но и в ночном кошмаре не привиделся бы Азинию собственный меч, пронзающий плоть человека, на которого он мечтал быть похожим с детства.
      Убить Катона, вся жизнь которого была бескорыстным служением отечеству - какой римлянин мог на это решиться? А тут!.. Даже если чье-то неведомое копье, сразило бы его в пылу рукопашной, несмываемый позор неминуемо пал бы на полководца. И, хотя необходимость скорейшего захвата Сицилии сомнений не вызывала, присутствие на острове Катона делало эту задачу тактически невыполнимой. Если не перешагнуть, конечно, через его труп…
      Никогда еще Азиний так не нуждался, в минутном хотя бы, но с глазу на глаз свидании со своим императором. Тот ведь тоже не жаждал крови, подвигами Суллы и Мария не вдохновлялся. Не в жестокости, но в милости к поверженным соотечественникам видел залог всех своих побед. Конечно, то, что Катон еще не побежден и ни о каком снисхождении не просит, сильно  усложняло задачу. И, все же, вместе, они, несомненно, нашли бы обходной маневр. Но Цезарь, преследуя, бежавшего от него, Помпея, осаждал  брундизийскую гавань на Адриатике. А письменные распоряжения его, полученные через гонцов, обсуждению не подлежали - как бы ни вздыхал, ни сокрушался его легат, Азиний.
    В тревожных своих снах он видел Катона невредимым, охотно сдающимся в плен. Но, просыпаясь, вновь впадал в отчаяние, понимая, что надеяться на это наяву, по меньшей мере, наивно. Самому сдаться? Но зачем тогда было переправляться с войском через пролив? Можно было, конечно, и отступить, намеренно проиграв битву. Пусть сместят за бездарное командование! Но  сколько, при этом, падет воинов, доверившихся ложным его приказам? Принести их в жертву собственной репутации, чтобы злодеем в глазах потомков не выглядеть? А как бы отнеслись в этому его предки? В роду Азиниев, хоть и не столь древнем, не было негодяев! И лишь у совести своей мог он спросить - как жить после смерти, павшего по его вине Катона?
    Вот и поклялся Юпитером-Камнем - зароком нерушимой твердости: если Марк Порций покинет остров живым, восстановить за свой счет Портик Свободы в Риме, разрушенный при пожаре и беспорядках в день похорон Клодия. Если же Катон погибнет - в бою или иным образом, но не от молнии, землетрясения или внезапной болезни - то и он, Азиний, убедившись в этом, умрет без промедления, бросившись на свой меч. Но случилось непредвиденное!
     Когда его армия, миновав Тавромений10, вышла к подножию Этны, войско Катона уже ожидало их, выстроив боевые порядки на возвышенности. Между ними пролегала лишь небольшая, бугристая долина, где, среди кочек и колючих кустарников, поблескивали, не просохшие с зимы, огромные лужи. Представив как воины его будут скользить, спотыкаться, обрушиваясь в них и ломая ряды, чтобы добраться до противника, Азиний отдал должное Катону, избравшему позицию, в которой и новобранцы, если удерживать их от непродуманных вылазок, а потом одновременно, с ускорением, бросить вниз, в атаку, нанесут серьезный урон и галльским ветеранам. Даже если не брать в расчет лучников, которых Азиний задействовал бы в такой позиции максимально. И глупо было бы предполагать, что Катон до этого не додумался. А, в таком случае, и победа  его в этом сражении  над Азинием была вполне вероятна.
    Трибуны еще только вытягивали когорты по фронту, а сам он прикидывал, который из флангов противника более уязвим для удара конницы, когда с возвышенности трижды протрубили «Внимание!». И Азиний увидел как два всадника, выехав из вражеских рядов, неспешно съезжают по склону. Разглядел в первом знаменосца с преторским значком, значит, вторым мог быть только Катон.
    - До моей команды стоять! - крикнул, срывая голос, и ничего наперед не загадывая, поскакал навстречу.
    А за ним - с ужасающим топотом и всплесками грязи - весь его германский конвой. Но Азиний, вскинув сжатый кулак, крикнул, не оборачиваясь:
    - Со мной Лигурий!
    И германцы отстали, а знаменосец с личным его значком, пришпорив коня, нагнал командующего и поскакал чуть впереди, справа.
    Катон был без шлема, а тунику под его панцирем, следовало скорее назвать безрукавкой - совсем себя не берег. Ни от холода февральского, ни от вражеского коварного удара. И когда спросил, на каком основании Поллион вторгся в его провинцию  - по постановлению сената или по решению Народного собрания - лицо никаких чувств не выражало. Словно они и знакомы не были, не ему, первому, юношескую свою «Апологию Зенона» Азиний, с таким трепетом в душе, на рецензию носил. Да и какое это имело значение теперь, когда тысячи глаз смотрели на них неотрывно, ловя каждый жест, который мог стать приказом умереть, начав кровавую резню, или разойтись с миром?
     - Тот , кто правит сегодня Италией послал меня сюда. - ответил Азиний с достоинством, но так, чтобы это не прозвучало как вызов.
     - А чьи распоряжения ты будешь выполнять завтра? - усмехнулся Катон.
       И Азинию пришлось напрячь всю свою волю, чтобы без запинки отчеканить достойный ответ:
    - Шесть лет службы под ауцспициями моего императора, не оставляют сомнений в том, что все его решения будут успешно осуществляться и впредь!
    - Отсюда и - в вечность. - хмуро кивнул Катон. - А может он уже царем себя назначил и мне тоже следует пасть к его ногам?
    - Припадать к ногам, если не женские, не обучен. А царей в Риме нет и быть не может! - вспыхнул Азиний, огорчаясь тем, что голос его предательски дрогнул. -  Но квириты… Оказав Гаю Юлию доверие, облекли его полномочиями диктатора.
    - Квириты? - брови Катона вскинулись изумленно и вновь сошлись на переносице. - По конституции диктатор может быть назначен лишь консулами. А где они? Могу себе представить тот сброд, бесновавшийся на форуме… Крикливых инородцев, нищих бездельников, наглых вчерашних рабов… И на их воплях держится вся его легитимность? - покачал головой и вздохнул. - Гай, ты ведь не хуже меня знаешь… Достойных людей в Городе не осталось.
    Азиний пожал плечами:
   - Не пойму, какое и чье достоинство ты отстаиваешь. Но искренне уважая твое мнение, присоединиться к нему не могу. - помолчал, поглядывая на Катона с некоторым сомнением, как бы не решаясь на откровенность и, только почувствовав тревожный его интерес, нанес удар, который готовил заранее, когда скакал навстречу, разбрызгивая из под копыт слякоть, серую сицилийскую грязь. - Да и ты, я думаю, согласишься с тем, что бегство от очагов и пенатов, а там, и вовсе… За пределы отечества, менее достойно, нежели стойкость, явленная при его защите.
    Катон заглянул ему в глаза, гневно, но и взволнованно:
   - О чем ты?
   - О том, что и тебе, следует принять во внимание, свершившиеся перемены - четко выговорил Азиний - Поскольку Гней Помпей, покинув Италию, окапывается со всей своей свитой в Эпире. - и позволил себе улыбнуться. - Похоже, ни расстояние, ни бурное море, отделяющие его от Цезаря, не кажутся ему надежной защитой.
   Новость так поразила Катона, что он не почувствовал, как шпора его вошла коню под ребра.  Испуганно отпрянув, тот заскользил подковами по дну лужи, едва не сбросив в нее седока. Подоспевший Азиний, протянул руку, Но Катон не принял помощи, сдержав коня, заставил его выбраться туда, где было посуше, глянул с сомнением.
    - И я должен в это поверить?
    - Принять к сведению. - уточнил Азиний. - Тем более, не сегодня-завтра здесь высадится Скрибоний Курион, с трямя легионами, которым поручена оккупация Африки.   
     Окинул взглядом окрестности, как бы примеряясь к тому где лучше расположить новое это войско, и добавил, уже неофициально:
    - Правда, даже горькая, лучше слепой веры в Помпея. Даже если ты когда-нибудь, хоть в чем-то ему доверял…
    Тут, конечно,  Азиний приврал. Курион, также назначенный Цезарем на Сицилию, медлил, встретиться лицом к лицу с Катоном не  смел. И, хотя тем и был знаменит, что если уж вставал из-за стола, скакал  очень быстро - видимо, не добрался еще до этих самых легионов, расквартированных в Аквитании11. Но, в целом, план кампании, утвержденный императором, после взятия Пицена, был именно таким - во что бы то ни стало, прорвать блокаду, задуманную, господствовавшим на море противником, чтобы не допустить голода в Риме.
     Катон молчал, глядя вдаль, поверх головы Азиния. И тот предположил     радостно:   
    «А ведь зацепило! Не иначе, транспорты наши десантные в проливе ищет».
   - Поистине… - тихо произнес Катон. - Темны и необъяснимы замыслы богов, если Помпей, пока он безумствовал, творя беззакония, был непобедим.Теперь же, когда он хочет спасти государство и защищает свободу, счастье покинуло его…
    Азиний глянул невольно вверх и не смог оторвать глаз. Сизоватый дымок клубился над кратером Этны и, подхваченный ветром, вытягивался рыхлым, белесым хвостом  в сторону Тирренского моря, пересекая поле их будущей битвы и напоминая о том, что боги все еще присутствуют в этом мире и, если не милость, то гнев свой, могут явить мгновенно - громом небесным; лавиной раскаленных камней; алчными огненными языками, слизывающими на своем пути все живое; тучами черного, навеки заметающего все следы, пепла…
    - Когда-то я доверял и тебе, с тем же Курионом - напомнил с горькой усмешкой Катон. - Надеялся, что будет от вас польза отечеству. - и кивнул на лужу под ногами Азиниева коня. - Помнишь как ты споткнулся в такой же луже, промочив детскую свою тогу насквозь? В храме Согласия судили в тот день приспешников Катилины, сговорившихся поджечь Город, а ты, сгорая от любопытства, носился вокруг со сверстниками…
     Азиний, молча, отвел взгляд в сторону. Не дождавшись ответа, Катон вздохнул  и продолжал почти ласково:
    - Как не принять во внимание перемен, когда вы, уже не таясь, открыто ополчились на государство,чтобы обрушить его к ногам тирана, все помыслы свои устремившего к единовластию? А осуществятся они?.. Думаешь, он выставит на рострах курульные кресла и усадит вас в ряд? Как ты наивен!.. Они ведь пустыми побрякушками станут, все магистраты - все чины и почести коими вас прельщают, как только власть окажется в руках одного! Как бы высоко не ставил он, нужное, для его целей, орудие, оно всегда будет лишь орудием в его руках, которое должно лишь повиноваться, не спрашивая о причинах и целях. Но это и есть рабство!
    Он вдруг осознал, что уже не говорит с Азинием, а кричит, словно от невыносимый боли. И, раздосадованный несдержанностью своей в присутствии нижних чинов, покосился на вражеского знаменосца. 
     А тот так увлекся переговорным процессом, что и забрало шлема откинул, чтобы ни словечка не упустить. И взгляд его был так сосредоточен, вникая в непростые суждения вражеского командования, что Катон не сдержал улыбки, радости даже, узнав в нем Лигурия из Бовилл, приписанного, к той же, что и он, Палатинской трибе12.
   - Авл! Вот так встреча! Рад видеть тебя в добром здравии!
   - А как я рад, сиятельный Порций! - воскликнул тот, едва не прослезившись от восторга, горделиво, поглядывая на знаменосца Катона: мол, знай наших, деревенщина, для тебя - претор недосягаемый, а меня - по имени, как друга приветствует.   
    Но хмурое безразличие неотесанного этого чурбана, воткнувшего древко в грязь с непоколебимостью гранитной скалы, которую никакая армия с места не сковырнет, мгновенно остудило радостный его пыл. Заставило покоситься осторожно на Азиния. Восстановило, как говорится, статус кво13.
     Все мы впадаем, порой, в иллюзии. Чего хотим - тому верим. Однако, реальность умеет напомнить о себе. Да так, что любой почувствует. Лестно,
конечно, знаться  с самим Катоном. Но что толку от прежних знакомств и былых приверженностей. Это в Риме, на комиции, шли они по одним мосткам, и взгляды их устремленные к избирательным урнам, ничуть не расходились.. Если Авл, веря в кандидата, говорил, «как предлагаешь» 14, то и Марк, едва ли, стал бы того валить, отвечая «по-старому»  Теперь же они - враги. А у врагов - что может быть общего? Лишь взаимная ненависть. И яростная надежда: его - убить, а самому - выжить…
     И когда Катон, чисто по-дружески поинтересовался, как идет служба, Лигурий ответил избитой солдатской прибауткой:
    - Перпендикулярно, помесячно, по терниям к звездам.
    - И много еще терний на пути? - спросил Катон, присматриваясь к  нему и не понимая причин, столь мгновенной и разительной перемены. - Долго еще служить?
    - До победы, сиятельный! - рявкнул Лигурий и, обрывая разговор, резко опустил забрало.
      Молча наблюдавший все это, Азиний остался знаменосцем своим доволен и решил, что пора двигать его по службе - такому орлу, можно и центурию доверить…
   Оглянувшись зачем-то на своего знаменосца, Катон печально кивнул и перешел на греческий, чтобы одному Азинию было понятно:
    - Полагаю и мой орел… Жизненный свой срок в том же измерении мыслит. До победы! До чьей победы, Гай? Не кажется ли тебе, что война, которая требует такого самопожертвования от людей, не знающих толком, ради чего они приносят себя в жертву, безнравственна?
   - Не исключено. - признал Азиний, также на греческом. - Но мы, хочу
заметить, только добровольцев берем, насильственных мобилизаций не проводим. А крылатая фраза, повергшая в трепет всех матерей италийских? Сам Великий Помпей изрек: «Кто не с нами, тот против нас!» Мстительный вопль эринний!.. Цезарь же на это ответил: «Кто не против нас, тот с нами!» По-моему - куда человечнее!..
      Катон глянул сочувственно:
    - Давно мы не виделись, Гай, и ты меня пугаешь… И, в самом деле, так запущен, или только прикидываешься ослом? О чем мечтать злодею поправшему закон, да и саму человечность?  Впрочем, как и любому грабителю с большой дороги… Да о том только, чтобы достойные люди не вмешивались. Не препятствовали насилию. И все  у него получится. Ведь дубиной своей, отмычкой и ножом он владеет исправно. Лишь бы никто не мешал, не хватал за руку, не звал на помощь… А уж, обзаведясь войском!.. -  он кивнул в сторону легионов Азиния. –И такими подручными, как ты. Опустошив казну, растлив взятками и подношениями пол Рима!.. Можно и прямую измену!.. И бунт кровавый - спасением отечества обернуть!
    - Тут я бы поспорил. - не согласился Азиний. - Но наши расхождения в оценках  происходящего столь глубоки, что прения могут затянуться до бесконечности. А войска выстроены и ждут. - и кивнул в сторону Лигурия.
    - О людях заботишься? - Катон глянул укоризненно. - По-твоему, им так не    
терпится умереть? Да, опомнись же ты! Встань, пока не поздно, на сторону справедливости. О добродетелях отеческих, как и о совести, вместо которых у  нас теперь брюхо ненасытное и собственный член, я уж, и не вспоминаю. И к разуму твоему не стану взвывать, хотя ты некогда даже философией стоиков увлекался… Жаль, что пользы она тебе не принесла. Не просветила. Но чутье! Ощущение нависшей беды, простой инстинкт!.. Им и животные наделены. Волки капканов избегают, пташки малые, и те умудряются в силки  не попасть. А вы?.. Высоколобые и просвещенные! Тоска вас не гложет? Не чувствуете разве, что содействуя чудовищу этому, на собственном горле затягиваете петлю? Вы ведь и свою свободу теряете безвозвратно, помогая  отнять ее других! Лабиен, самый близкий!.. Знавший его лучше всех! Тот все  понял. И поступил мужественно - перешел к Помпею!
     Открыв рот, Азиний уставился на него округлившимися глазами, почесал с дурашливым видом в затылке как плутоватый раб из аттеланы15.
    - Ты полагаешь, рабство у Помпея предпочтительней?
    - Не желаю тебе зла. - покачал головой Катон. - Но как бы потом не расплакаться горько, шутовство  нынешнее свое вспоминая... Над бездной висим! Между молотом и наковальней. Что - Цезарь, что - Помпей. Сцилла  и Харибда! Победы Помпея, если откровенно, я не меньше чем поражения его страшусь. Начнет мстить - зверства Суллы забавой покажутся! Но Помпей вял и бездеятелен. С возрастом, все чаще по сторонам озирается. И править будет с оглядкой. А тот!.. Нечеловеческая предусмотрительность, бешеная его энергия и целеустремленность…
     - Признаешь все-таки! - весело воскликнул Азиний.
     - С ужасом! С ужасом признаю, Гай. - вздохнул Катон. - Он ведь не с
Помпеем!.. Со всем родом людским воюет. Против целого света ведет его неистовая жажда власти и первенства, достигнуть которого невозможно, пока на пути стоит Помпей. Разве не ясно? Подумай о будущем, мой мальчик! С Цезарем его и у тебя нет. Не зря Аристотель в «Политике» своей писал, что глава хора, не допустит в хор того, чей голос сильнее и чище, чем у всех прочих. Ибо наилучший эффект хорового пения достигается голосами для сольного исполнения непригодными. Цезарь это твердо усвоил - все вы рабами его станете. 
     - Но пока этого не случилось, позволь мне иметь собственное мнение о благе государства. И, хотя оно, в корне, не совпадает с твоим, я, тем не менее, готов отстаивать его с оружием в руках. - выпалил на одном дыхании Азиний. И сам ужаснулся сказанному, отрезавшему все пути к примирению.
     - Что ж… - Катон глянул с искренним сожалением, переходя с греческого на латынь. - Каждый сам кузнец своего счастья. Если ты так упорствуешь, пожалуй, я уступлю.
    - Ты капитулируешь? - Азиний ушами своим не верил.
    - Ни в коем случае! - широко улыбнулся Катон. - Даже пословицами с тобой заговорил, чтоб доходчивей было. По-эллински лишь хитрить да лукавить сподручно, а подводить итог лучше на латыни. Но вы, в Галлии вашей Косматой, не то, что нужды отечества, язык родной понимать разучились. - он словно на самого тупого ученика глядел, но, все же, решил пояснить. - Сдаются сильнейшему, Уступают тому, кто слабей. Да не оглядывайся ты на свои когорты! Вижу, что стоят. А толку? Попробуй атаковать - стрел и дротиков у меня и на конницу, и на пехоту твою хватит. А для «черепах» ваших, и скорпионов в избытке. Суньтесь только, поглядим, что от ветеранов твоих останется. Но очень бы этого не хотелось… - и кивнул на Лигурия. – Ведь свои, римляне!..
     - И что ты предлагаешь? - недоумевал Азиний.   
     - Тебе - ничего. А я отведу войско в Сиракузы, погрузимся на триремы и покинем Сицилию. - он глянул в холмистые, не зазеленевшие, а кое-где и заснеженные еще, дали, будто прощаясь с ними навсегда. - Помпей, где бы он ни находился, нуждается во мне больше, чем голые эти поля. - и обернулся к Азинию.
- Не сомневаюсь, что смог бы вытеснить и сбросить тебя с остатками войска в пролив. И Куриона встретить, как подобает, вызвав подкрепление из Африки. Морем - всего день пути! Словом, вам бы не показалось, что Катона легко из его провинции выбить.
     - Но?.. - начал было Азиний. И не нашел слов.
     - Почему я этого не делаю? - вздохнул Катон. - Встань на мое место. Если Италией правит Цезарь, чего ждет от меня Помпей? Да единственного - чтобы я всеми силами препятствовал поставкам сицилийского хлеба. - и кивнул печально. - Зверей укрощают голодом. Любимая его присказка… С точки зрения стратегии, верно, конечно. Но… Не моими руками! Не стану я прилагать усилия к тому, чтобы римляне с голоду умирали. Ибо не звери они - сограждане мои. Вот и все. Береги себя, Гай, ты в большой опасности. О таких как ты еще Гомер сказал: «Только тогда, как случится беда, дурак ее видит…»
      И даже не взмахнув рукой на прощанье, повернул коня и помчался, перескакивая через лужи, к своему холму - ни сверкающего шлема с гребнем, ни пурпурного развевающегося по ветру, плаща… Только проплешина на затылке да грубый солдатский сагум - не то серый, не то вылинявший, вконец, коричневый. Но Азиний едва сдержался, чтобы не поднять коня в галоп и не поскакать следом, пристраиваясь слева, чуть позади, как за полководцем…
     Только ощущение тысяч глаз за спиной, намертво приковавшихся к нему с   
надеждой и незамутненной, детской почти, верой в своего командующего, остановило.
    «Из-за них только не поскакал! - и душу обожгло горечью непоправимой утраты. - А жизнь могла совсем по-иному обернуться. Наверняка, давно бы оборвалась. При Тапсе еще или у Мунда?.. Но не было бы в ней тяжкого этого уныния и безысходной тоски!.. Как жить с ними?!                               
     Открыл глаза, в которых застыл мучительный этот вопрос. Но что могла ответить рабыня, знавшая все о том, как угодить его телу, но понятия не имевшая о том, что творится или обрушивается сейчас в его душе.   
     Пока он был поглощен своими мыслями, она успела перевернуть его на спину и ничуть не потревожив, закончила все целительные процедуры. Теперь же длинные пальцы левой ее руки слегка теребили одну из свисавших ей на плечи бесчисленных, туго заплетенных косичек. А правая ладонь осторожно касалась живота господина - у самой кромки, таких же густых, как вьющиеся внизу ее живота, только не черных, а рыжеватых волос. И едва заметно вздрагивала от готовности, по малейшему его мановению, ласково  скользнуть ниже… Вот и всматривалась в его глаза, надеясь и желая этого всем разгоряченным, стройным как пальмы далеких оазисов, изнывающим уже от знакомого сладкого страха и нетерпения бронзовым телом. Но хозяин, ни малейших признаков желания не проявлял. Словно и не замечая ее, лежал неподвижно и, глядя в голубой купол над ними, думал о чем-то своем.
    А в куполе, как живой, уносился в полярные дали Аполлон. И не было ему никакого дела до мелких этих, трепещущих и убогих земных страстей… Подавив тяжкий вздох, Азиний слегка повернул голову вправо и... Не поверил глазам.
    Поэт не выдержал - поддался-таки соблазну! Огромный его живот, увенчанный взмокшим передничком Гиерии, как фиговым листком, опадал и вздымался навстречу томным раскачиваниям ее бедер, а вытянутые вверх волосатые руки, жестоко тискали ее груди, сжимали, покручивали напрягшиеся соски. Поощряя в нем это внезапное  вдохновение, рабыня жалобно постанывала, а Вергилий сердито, отрывисто сопел.
    - А как же Главк? И все… Платоническое? - с  тихим коварством спросил Азиний.
    - Одно, это самое, другому - не помеха! - хрипло отозвался поэт внедряясь в ионийку все резче и сокрушительней. И, не нарушая совместной возвратно -поступательной амплитуды, слегка задыхаясь продекламировал:
           «А не покорны ль?.. Любви… Пестрошерстые… Вакховы рыси?
            Волки?.. Свирепые псы?.. Даже смирные нравом олени!..
            Всяческий род на земле… И люди… И звери!
            И обитатели… Вод, и… Скотина, и певчие… Птицы
            В буйство впадают… И в жар: вся… Тварь… Одинаково… Любит».

    «А ведь он прав! - подумал Азиний. - На ложе любви и на поле брани, когда все покровы спадают, чем мы отличаемся? Та же ярость в любви, как и в ненависти. Но ненависть, пожалуй, сильней. Любовь, как бы ни пылала, проходит. Ненависть же не угасает и после смерти врага.
      О мертвых - или хорошо или ничего, кроме правды? Но как яростно милосердный наш Цезарь, покончившего с собой, Катона преследовал!.. И после смерти, пытался втоптать в грязь - мертвого уничтожить! Многие, конечно, недоумевали, когда тот снова взял в жены Марцию, оставшуюся после смерти Гортензия, довольно состоятельной вдовой. Но заподозрить Марка Порция в корыстолюбии!.. В том, что Катон превратил брак в доходный промысел?! Никому и в голову не пришло! Лишь Гай Юлий, всегда сдержанный и немногословный, разразился целым трактатом, посвятив его единственному - зачем было уступать жену другому, если она нужна тебе самому, а коль, не нужна - зачем брать ее назад? Видно не только меч, но и стиль свой считал он не подлежащим ни суду, ни ответу. Что ж, наукой логики он владел в совершенстве, как и даром писательства. Примеров из жизни богов и героев не пожалел - не только по римской и греческой мифологии прошелся. Еще глубже копнул! Даже из древнейшей истории этрусков несколько малоизвестных фактов привел. И все для того, чтобы, под конец, как из большой легионной катапульты ударить: ясное дело, с самого начала замыслил Катон поймать дурня-Гортензия на сладкую эту наживку - ссудил Марцию молодой, чтобы получить ее назад богатой!..

                «Начну с кощунства твоего; ведь право,
                Кощунство - трусом называть Геракла»
      
     Ах, поэты!.. Сколько поколений сменилось с тех пор,  как Эврипид это изрек? Но… Не устаревает! Что Катона сводником алчным назвать, что трусом - Геркулеса. Одно слово - кощунство! Точнее не скажешь. Ведь квириты, даже в театрах терпеливо дожидались, пока уйдет Катон, чтобы попросить сириек исполнить эротический танец…» 
      И горько усмехнулся.
  « Разрешаются от бремени горы, а рождается жалкая мышь!.. Да. И Гораций… Квинт наш, иной раз, удачно… Шутит. Но где он запропастился?»
      Рядом Вергилий пыхтел. Жутко, как гиппопотам при последнем издыхании, а ионийка, проникшись вся трепетом восторженным перед поэтической его мощью, все резче откидывалась назад, все сладострастней вращала над ним бедрами, все жалобней и покорней вскрикивала…
    « И впрямь – скоты!» - брезгливо поморщился Азиний, сознавая, при этом, что его индифферентность может быть истолкована поэтом как заносчивость, а то и как прямое нарушение долга гостеприимства. Но… Сил не было на затянувшееся спаривание их смотреть. А Квинт все не появлялся и, вновь подступившее уныние теснило, стискивало грудь, так что и дышать нечем было…
    Говорят, если солнце не светит весь день в окна бани, если они так не устроены это - темная нора. А если - устроены? Солнца - ослепнуть можно. А чувствуешь себя одиноким, загнанным во тьму кротом. Глазу не за что уцепиться в проклятой, изысканной этой пустоте!.. Куда ни глянь, всюду - покорные своей участи, одинаковые атланты. Небодержатели!  Так неужели все мы, павшие и живые, и впрямь - хористы безымянные?!  Или как эти… Перекачавшие  всю жизненную энергию в мышцы, безликие истуканы? Вынесли на плечах своих чужое небо, удерживая его из последних сил. Глаз, чтобы не опомниться, не поднимая! Вот оно и прижало к земле - теперь уж, не уклониться. Как будто мы только для того и созданы, чтобы небу непроглядному этому не рухнуть, а все выше и выше возноситься! И все непосильней, неотвратимей на плечи наши давить. А Гая, единственного сына моего, - что ждет? Сейчас-то он счастлив - носится, как угорелый верхом, весь в серебре… Двадцать два, а уже -  военный трибун! Да не где-нибудь в Африке или Галлии Косматой, как я в его годы. У всех прелестниц юных на виду, здесь, в Риме! В гвардии! То есть, в ближайшем, прямом услужении… Старший - куда Ливия Друзилла пошлет! И не заметит, как превратится в, такого же как, я - бессловесного, согбенного истукана! С бодрой улыбкой на лице, тяжестью невыносимой на сердце и беспросветной бездной в душе…»
    - А-а-а! – стон ионийки, подхваченный пробудившимся в пустоте  эхом, взлетел к сводам тепидария. Судорожно хватаясь за ладони поэта, она сжимала, втискивада их в нежные свои груди, словно хотела их раздавить.
    Взметнувшийся вверх Вергилий  отбросил ее руки и всеми пальцами, как когтями орлиными впился в податливые ягодицы с такой яростью, что юная германка поняла - сейчас, прямо у нее на глазах, зверь этот римский разорвет несчастную надвое. И, в ужасе от мысли, что нечто подобное случится, скорее всего, и с ней, вздрагивая вся от страха, тихонько всхлипывала, уткнувшись лицом в ладони.   
    Приподнимая беззащитное, покорно обмякшее в его руках, тело и все плотней прижимая ее вагину к могучим своим чреслам, не осознавая даже, что уловлен и объезжен лихой этой наездницей окончательно, Публий зарычал от невыносимого блаженства… А, чуть отдышавшись, заметил  хозяину с легкой укоризной:
   - На твоем, значит, месте, Гай… Я бы только радовался, понимаешь, что гость, от щедрот твоих сердечных… Удовольствие, это самое… Получает!
   -  Не просто радуюсь - восхищаюсь! - заставил себя широко улыбнуться  Азиний. - И знаешь, любуясь вами, я только слова твои и повторял:

                «Все побеждает любовь, и мы любви покоримся». 

    -  Вник, значит, в смысл? - кивнул польщенный поэт.
    -  Еще бы! На все времена сказано! - нахваливал его Азиний, стараясь как радушный хозяин, заглушить, саднящую душу грусть. - Но я тебе больше скажу, из Эпикура! «Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель». Только ты мне ее, в другой раз, насквозь не проткни!..
   - После твоей, понимаешь, оглобли, достойнейший… - поэт, с некоторой ревностью, кивнул в сторону, все еще вибрировавшей, бесстыдно раскинувшейся на скамье ионийки. - Ей, это самое, ничего уже не грозит!   
    И, как бы, в подтверждение его слов, соскользнув неуловимым кошачьим движением на пол, Гиерия потянулась блаженно всем телом и, с каким-то, не поддающимся осмыслению, смущенно-плотоядным хихиканьем, юркнула в дверь кальдария - мыться…