Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 46

                ГЛАВА XLVI.
 
     Лектика покачивалась на ходу так плавно и размеренно, что Аттику стало казаться, будто он лежит в колыбели, и не было сил повернуть голову, чтобы понять, как он в ней очутился... Вторые сутки на ногах, в тяжких таких хлопотах - юноша бы притомился! А уж, в его годы…
     « И никакого сочувствия ни от кого! Дочь любимая… Разве подумала об
отце? Массиского в сад! В отстутсвие мужа! Одного этого достаточно!.. Недаром,  испокон веков, всех родственниц в губы, при встрече, целуем. И отнюдь, не из сладострастия, а чтобы удостовериться, не разит ли от красавицы перегаром? Нет ли оснований для строгого семейного суда? Ибо пьяная женщина над телом своим не властна. Того и гляди попользуется невзначай ухватчивый какой негодяй, вроде Эпирота…»
     Но все переживания и подступавшие отовсюду тревоги как-то вдруг притупились. Мелкими и незначащими показались, в ласково окутавшем его  ощущении покоя, блаженной безмятежности, ни от чего внешнего не зависящей. Словом, и не заметил, как потихоньку уснул.
     И оказалось, вовсе не он в колыбели лежит, а продолговатый розовый сверток, с торчащим наружу крохотным носиком:
   - Аттика, крошка моя, Помпониола!
      И это он, Аттик, осторожно покачивает ее колыбель. А рядом, свистящим, тревожным шепотом, чтобы не побеспокоить спящее дитя, назойливо сокрушается о гибнущем отечестве, друг его любезный, Цицерон:
    - Надеюсь, малышке  повезет больше, чем нам с тобой! Ведь ни один гражданин в Риме, никакого права голоса уже не имеет, кроме троих негодяев, которые столь всемогущи, что тем лишь и озабочены, чтобы никто в абсолютной безнаказанности их не усомнился! Все на что я рассчитывал, выполняя почетнейшие обязанности и величайшие труды - открыто высказывать свое мнение и независимо заниматься делами государства - все это полностью уничтожено. В такой же степени для меня, как и для всех прочих! Остается лишь покорно соглашаться с трехглавым чудовищем, либо тщетно возражать… -  и потер, в задумчивости, небритый подбородок, не
отрубленной еще по приказу Антония, правой рукой.
    «Помпония в кроватке, года еще нет. Второе консульство Красса и Помпея1. То-то он об их триумвирате, чудовище трехглавом запел!..
    А Цицерон, подтверждая его догадку, сообщил:
   - Гортензий ни свет, ни заря заявился, на Марсово поле поволок, смотреть как с театра Помпея леса снимают. Зрелище, конечно, феерическое. Народ от всего этого стекла и мрамора сверкающего просто немеет. А статуи! Впрочем, кому рассказываю? Ты же их для «Великого» нашего и подбирал!  В портик входишь - сразу изысканный вкус твой чувствуется… Сапогу нашему нечищеному, ввек бы изящества такого не достичь… Один Аполлон с луком чего стоит!
    Аттик скромно развел руками, как бы, не принимая, его похвал на свой счет. Но Цицерон этот жест по-своему истолковал:
    - Ну, передо  мной-то не стоит оправдываться - все в дерьме. На меня тоже Бальб с Оппием наседают, чтобы взял на себя надзор за постройками Цезаря на форуме. Базилику, видите ли, на форуме решил возвести! На всем пространстве от храма Кастора до Сатурна2…  Уже и участок приобрел! Сам мне об этом из Галлии пишет. Как же доверием таким пренебречь? - криво усмехнувшись, Цицерон покачал, не отпиленной еще головой. - На глазах в рабов превращаемся! Говорят, у Помпея заготовлены списки будущих консулов, не менее длинные, чем списки прежних консулов, вместе взятых. Шутка, конечно… Но наше поколение уже не увидит перемен! Что может быть несчастнее государства, в котором нет надежды на лучшее? И что может быть отвратительней нашей жизни, особенно моей? Если я говорю то, что думаю, меня считают безумцем, если поступаю согласно своим интересам - в рабских наклонностях обвиняют, а когда молчу, обзывают трусом! - всхлипнул, утер слезу и снова забормотал, без умолку. - Единственное достоинство тиранов в том, что они смертны. Крассу за шестьдесят, Помпей - мой сверстник. Цезарю, правда, всего сорок семь, однако… В Галлии, на краю света… Немало причин, от которых человек может умереть. Но, пока мы этого дождемся - о, боги!.. Как же все омерзительно! Тот же театр… Каменный, вопреки всем древним запретам! Такого кощунства никто еще себе не позволял! И что этот хитрец придумал, чтобы всевышних обмануть? На вершину амфитеатра, прямо против сцены храм Венеры воткнул. Такой, что там и двоим не уместиться! Я не про утехи любовные, богиня тут не причем, столь жалкое святилище она и взглядом не удостоит. Будка собачья! Зато все зрительские ряды можно рассматривать как ступени огромной лестницы к ее храму. Позор! Вот уж верно сказано: тому, кто однажды перешел границы скромности, надлежит быть бесстыдным до конца. А чернь от восторга млеет!..
     Аттику бесконечное брюзжание это так надоело, что, погрозив ему пальцем, он склонился над колыбелью, поправляя пеленки Аттики, болтуна этого стараясь не слушать, но Цицерон не унимался:
     - Не знаю, как бы я жил, если бы ты в Рим не вернулся! Только присутствие твое и утешает… - в порыве дружеских чувств, он схватил Аттика за плечо. - И никакая переписка нам теперь не нужна! Так зачем хлам хранить? Свалим все письма в кучу - твои и мои - и подожжем, чтобы никогда больше не расставаться!
     Аттик так обрадовался неожиданному его предложению, что поначалу не сообразил даже, что самых преступных, уличавших его в ненависти к Цезарю, писем он еще и не написать не успел! Так чему радоваться?.  Но тут проснулась и заплакала в кроватке Помпония, Склонился к ней, ласково похлопывая рукой по розовым пеленкам, но дочка плакала все громче и тоненький голосок ее постепенно густел, сменяясь хриплым, басистым  ревом:
     - Хозяин!
    Он открыл глаза. Ни дочки, ни Цицерона!.. В лектику заглядывал Эвбул:
    - Хозяин! Госпожа Пилия просит прибыть на Квиринал, не медля. Госпожа Помпония там, а на Палатин ехать не желает!
    - Как это не желает? - изумился Аттик. И проснулся окончательно.
    «Откуда гладиатору, рабу ничтожному, знать, что она там удумала, чтобы отца окончательно погубить…»
     Оттолкнул Эвбула, выглянул наружу. Лектика стояла на Палатине. Справа храм Победы, слева, за мраморной оградой, свято хранимые с незапамятных времен, глиняные руины хижины Ромула. А, чуть поодаль - вознесшийся над
кронами вязов, беломраморный, с отливом в пурпур, державный дом Ливии.
    «Увидеть во сне собственного ребенка…-  вспомнилось вдруг - Грудного, в особенности - всегда не к добру. Такой сон предвещает тревоги, горести и заботы о неотложных делах – без этого не взрастишь ведь младенца. И одно древнее изречение на то же указывает: «дитя отцу - вечный страх да печаль». Но дети мужского пола предвещают, хотя бы, благой исход. А женского то, что он будет хуже начала.  Также убытки. Ведь мальчики, возмужав, ничего не берут у родителей, тогда как девочкам приданое необходимо…»
    Но сердце отцовское разрывалось. Хотелось все бросить  и мчаться домой, увидеть поскорей свою Аттику, узнать, наконец, что с ней произошло. Но не мог он не видеть и невыразительных персонажей, бродивших, как бы, от нечего делать, в аллеях и уже бросавших на него, косые, пристальные взгляды. Нельзя же было развернуться у них на глазах и уехать! Такого пренебрежения Ливия ни за что не простит… Да и как потом объяснить? Не похождениями же дочери родной с Эпиротом! Богов надо молить, чтобы ни Гай, ни, тем более, Ливия никогда о них не дознались! Как и сам Агриппа…
   «Но что ей вдруг от меня понадобилось? И как себя вести? Фиалками невзрачными с толку ее не собьешь - не Сабина! Что же делать?!» - он почти отчаялся и вдруг сообразил. - Ну, конечно! Табличка с печатью Антония! Угроза властям явная! Прямо рядом с форумом, в цветочной лавке!.. Это ее несомненно заинтересует!»
    Похлопал себя по бокам, привстал, оглядел ложе, даже подушку приподнял - таблички нигде не было! Вспомнил наглеца, ощупавшего его в лавке. Серая, неприметная рожа, гадкая, блуждающая на губах, ухмылка… И все понял! И то, что  негодяй стащил у него табличку… И то, что ускользая, простому пониманию человеческому не поддаваясь, но все мерзкие эти рожи служителей Ливии объединяло… Проглядывало в каждом из них по своему, но с одинаковой надменной неотвратимостью - печать Танатоса3, клеймо Тартара.
               
                *         *
                *
     По мере поступления донесений, действия Новия все более озадачивали префекта. Лебедями в парке полюбовавшись, к ночным триумвирам съездил, перекусив, по пути, как ни в чем не бывало, в «Аквариуме». За воротами   Эсквилинскими побывал, где предают земле безвестные трупы. При этом, никаких посторонних контактов, никакой спешки и суеты! Как будто ничего особенного с ним и не случилось… А ведь почти попался, злодей! Уликами неопровержимыми зажатый, связи своей с Тироном отрицать не мог. Еще бы чуть поднажать! Впрочем, тут никакой уверенности… И поначалу, не склонный к откровенности, под конец, и вовсе, замолчал. Ну, замкнулся бы наглухо. Тогда - что? В Карцер бросить?  А на каком основании? Сенатор, не последний в курии человек. На всех перекрестках взвоют! Доказательств -
никаких! Ни писем, ни свидетелей - ничего, пока, против него нет, даже доносов. Но поведение… Ох, как настораживает! Зачем так упорно молчать о делах давно минувших, если сегодня скрывать нечего? Ясно, что неспроста. Тем более, властью не доволен. Хочет, следовательно, перемен. Но, в отличие, от всех прочих тайных воздыхателей по Республике, может выдвинуть реального претендента. А это уже не пустые вздохи! Конкретный замысел. И все ветераны Цезаревы его поддержат. Те же Жаворонки, Гаем разогнанные. Да и Неустрашимые, и прочие, вечно недовольные легионы…  Им только повод дай! Тут-то Антоний и нагрянет… А Гай в Далмации, в полной уверенности, что тыл у него прикрыт… И вдруг! Такие бездны разверзлись. Одна надежда, что Тирона этого предупредить не успели. Тот же Новий.  Напрасно он гонца по Аппиевой дороге послал. Поздно, голуби!.. Впрочем, пока это лишь догадки, на которых в суде обвинения не построишь. Да и разрушить его… Особого труда не составит. Еще со времен заговора Катилины, Новий, в силу служебных обязанностей, теснейшим образом с консулом тогдашним Цицероном, взаимодействовал - не мог секретаря его не знать! А то, что тот сыном Цезаря оказался, и Новий никого о том не известил - только заслуга: не хотел отечество в смуту ввергать! Так что, ни о каком открытом судебном расследовании и речи быть не может! Скорее бы только привезли. Чтобы без спешки, обстоятельно во всем заговоре этом разобраться. Все нити распутать и всех соучастников тайных, без шума и пыли на форуме, потихоньку, и главное, одновременно, к ответу привлечь».
     С тем и отпустил Новия до поры… Конечно, и киликийца надо бы сыскать. Но это уж… В качестве десерта. Куда важнее было за действиями самого сыщика проследить. Выявить все тайные его связи, масштаб заговора, вовлеченность  сената…
    Чтобы освежить в памяти их беседу, взял свиток, оставленный на столе
Горацием. Но развернув его, наткнулся, к своему изумлению, не на запись допроса, а на стих Вергилия:

                Если же почва скупа, незадолго тогда до Актура
                Следует плугом в нее борозду неглубокую врезать
                Здесь - чтоб не мог повредить урожаю счастливому плевел,
                Там - чтобы тощий песок не утрачивал сырости скудной…

      «В такую форму изящную простой совет земледельцу облечь! Небывалых высот гений Публия нашего достигает! Но где же протокол?  Ни места, ни даты допроса не подклеено! Ну, поэты!.. Не тот свиток префекту ткнуть! Как дети малые - вечно в облаках, клянусь Аполлоном! За каждым их шагом следи, чтобы лоб себе не расколотили! Придется внушение сделать».
    Впрочем, и без протокола Горация, помнил недавнюю эту беседу во всех 
подробностях. Все больше, о былом. Ни единого намека, ни малейшей зацепки в настоящем Новий не дал.
   «Хитер. Да и неудивительно. Такая практика в темных делах разбираться. Знает, как от скользких вопросов уйти. Ничего. Вот возьмут в Формиях твоего гонца. Хорошо бы с поличным. Поглядим как ты тогда выкручиваться станешь!..»
    Свернув бесполезный для дела свиток, спрятал его в ящик стола. Глянул на табличку с письмом к Юлии и невольно Октавию вспомнил, ножку ее изящную, обтянутую золочеными ремешками.  Но, тут же, и о доме, который надо поскорей для нее найти. Желательно, тут же, на Эскивилине, в привычном для нее месте. Да и он поблизости будет… Кто знает? Брат - братом, но одинокой женщине крепкое плечо рядом всегда хочется ощущить.
А Гай Марцелла ее усыновить хочет, то есть признать наследником не только имущества своего, но и власти… Ливия, конечно, в шоке. Но изменить ничего не сможет. Пока Марцелл жив. Так что, о здоровье и безопасности его тоже следует позаботиться. А там, глядишь…»
    Однако, не позволил себе размечтаться. Не потому, что любил Гая и близкой смерти ему не желал. Это - само собой. Но и самые искренние привязанности не беспредельны. Тем более, когда высшей власти, божественности почти, коснешься, рядом с которой простые чувства человеческие утрачивают привычный смысл… Вот и Меценат, как трезвый политик, при всех поэтических пристрастиях своих, мечтательности пустой не терпел. Оперировал лишь четкими планами и реальными делами, из коих, как из кирпичиков, без всякого вмешательства капризной Фортуны складывается постепенно благоприятное будущее.
    Окинув мысленным взором, расположенные по соседству, дома, а также финансовое положение домовладельцев, которое могло бы сделать их более покладистыми в переговорах о продаже недвижимости, он слегка загрустил. Как вокруг, да около не ходи, а все равно в единственный дом упрешься, самый предпочтительный для переселения в него Октавии с детьми. Но дом-то Вергилию принадлежит, который только вчера говорил, что и за миллион расстаться с ним не хочет. Конечно, учитывая, сверкающие в отдалении перспективы, вдаваться в которые Меценат считал преждевременным, можно предложить Публию и два. Совесть-то у него есть! Сообразит, надо думать, что от несоразмерной такой цены следует благородно отказаться. Но суть даже не в деньгах, а в том, что сам он и, тоже только вчера, душевно тронутый посвящением ему поэмы, чуть ли не со слезами на глазах, расписывал автору, как он рад близкому их соседству. А сегодня предложить подальше убираться? Уж очень на опалу смахивает, за которую Публий может и отомстить. Теми же стихами. Нельзя же всю тонкость отношений моих с Октавией ему приоткрыть! То, к примеру, что в солнечную погоду можно будет пригласить ее в парке моем с детьми прогуляться. Какая мать откажется? А пока детки лебедями увлечены, можно и рядом присесть, заговорить о чем-то изящном или о том, что ее в настоящий момент заботит, добрый совет дать или помощь свою предложить и все как ей бы хотелось исполнить… А можно из того же Публия, что-нибудь о прекрасной природе, а то и о любви процитировать… Такие прогулки неминуемо к задушевности располагают. А это уже мостик, по которому, если не снесет его внезапным  каким-нибудь бурным течением, можно, постепенно, и к взглядам пламенным и к нежностям осторожно переходить. В разговоре оживленном коленки ее, невзначай, как бы, коснуться. И, если не отшатнется, руку не убирать, а чуть выше, ласково так, но и с намеком на возможную большую близость, погладить…
    Словом, так или иначе, а заставить Публия продать дом придется! А чтобы не обиделся, не отдалился - позвать жить к себе. Выделить ему отдельный таблин, спальню поуютнее, рабов для любых услуг поблизости разместить, чтоб малейшее пожелание его исполняли. Чего-чего, а комнат свободных  в крепости моей черномраморной и на пятерых поэтов, со всеми их музами хватит! И пусть творит. На всем готовом, в свое удовольствие. Питание бесплатно, разумеется!  Октавия и не того стоит! Но согласиться ли? Ведь гордый - в гостях хорошо, а в собственном доме получше… Единственное, чем можно сразу и навылет его пробить - это, конечно Главк. Уж против такого соблазна не устоит. Ночью, как от Октавии вернулись и тот в лектику заглянул, сон его, как рукой сняло. Так взглядом меня и пронзил: «Иди, Главк заждался!» Ясное дело - возревновал. И стих свой не для меня, больше для Главка прочел. Как голосом вольтижировал! Старался. И раньше заметно было, как он на гречонка поглядывает, вздыхая украдкой. Но крепился, виду не подавал. А тут не сдержался, спросонья видать, с головой себя выдал. Что ж… Долг человеколюбия обязывает. А всякий долг - платежом красен. Он мне «Георгики» и дом, а я ему миллион и, так тому и быть, - Главка. Поднадоел, если по совести, слащавостью эллинской своей!.. Тем более, если Октавия рядом поселится, все эти забавы не традиционные, Гаем, настойчиво так, осуждаемые, пора прекращать! Сестра, по этому поводу, скорее всего, согласно с ним мыслит. Воспитание-то одно! Не знаю как Октавий, родной отец… А уж, у такого консерватора, как отчим их, Марций Филипп, на этот предмет, явно не забалуешь! Да и рабы вечно языками метут. О ком, спрашивается, как не о господах, первым делом. А ведь общение их соседское никак не предотвратишь, уши и языки всем не отрежешь!.. Так что, Главком, по любому, пожертвовать придется. Симпатии, в ее глазах, он мне никак не прибавит. Недаром ведь Гай бесплодных, как он их называет, однополых утех публично не признает. Видно, у них вся семья такая, даже и без Марция Филиппа… Закваска-то деревенская, еще из Велитр! И с этим надо считаться… Словом, прощай, Главк!
    Завеса у входа шевельнулась. Словно, почуяв, что здесь и сейчас решается его судьба в таблин заглянул Главк.
    - Чего тебе? Не видишь, что я делами занят? - хмуро глянул Меценат.
    - Господин, к тебе Александр явился. Без записи, правда, я у номенклатора справлялся. Но говорит:  крайне важно.
    - Какой еще Александр? - Меценат устало поморщился.
    - Из Александрии. Цветочник богатый. - вкрадчиво уточнил Главк, явно подкупленный  греком в атрии.
    - Ах, этот? Двойной агент? - усмехнулся префект. - А в чем дело?
    - Не говорит. - скользнув к столу, Главк понизил голос. - Лично доложить хочет. Что-то насчет печати Марка Антония…
    Меценат глянул изумленно, выдвинул ящик стола - перстень, изъятый у Родона Лаодикейского был на месте. Покосился на Главка, не понимая, каким образом, мелкий какой-то осведомитель мог узнать о печати, которую он со вчерашней ночи из рук не выпускал? Может, гадина эта гнусная,  Родон, где-то ею уже воспользовался, перед тем, как к Октавии заявиться? 
    Ткнув перстень на средний палец левой руки, агатом внутрь, поправил на столе фигурку Херкле, бросил взгляд на мраморного Аполлона, в божественном вдохновении своем, не замечавшего даже укрощенной мимоходом, змеи и, как бы заручившись, молчаливым его благословением, распорядился:
    - Еще немного в атрии его подержи. Для разогрева. И пусть заходит!
      Но раб не спешил выполнять приказание, торчал у стола, поглядывая на
хозяина с немой укоризной.
    - Что еще? - не глядя, бросил Меценат.
    - Что же мне, господин, теперь, и вовсе, к спальне твоей не приближаться? - кусая губы, жалобно прошептал Главк и плавным движением, как бы, смахнул, повисшую на ресницах, слезу.
      Жест был манерным, как у мима на просцениуме. Меценат даже поморщился от такой фальши. Не в амфитеатре, ведь, в собственном таблине находился - вот притворство это показное его и задело. Не претендуя на роль арбитра изящества публично, как старший, Божественный Цезарь, втайне, всегда гордился тем, что врожденное чувство прекрасного никогда его не подводило. Снова Октавия вспомнилась… Как трогательно пыталась она невольные слезы бриллиантовые свои скрыть - дух захватывало!  Не от сострадания даже, от восторга перед неповторимым изяществом простого движения ее руки. А тут, пантомимы площадные перед ним разыгрывают!..
    «Истинные чувства ужимками не заменить.» - представил, рядом с Главком, влюбленного Публия - могучие плечи, взмокшее от волнения лицо,
сияющий, восхищенный взгляд…
    Несуразность этого дуэта так его позабавила, что он не выдержал и, к ужасу, опечаленного раба, рассмеялся.  Главк понуро попятился к выходу, а префект, глядя ему вслед уже не о нем, о Вергилии думал:
     « Вот мы тонкую, поэтическую натуру Публия и проинспектируем! Долго ли гречонком наглым этим восторгаться будет или сразу всю пустоту и притворство его прочувствует?»
    Однако, когда в таблин заглянул толстый цветочник, от веселья его уже и следа не осталось. Смотрел строго и неприязненно:
    - Что же ты, любезный, в дверях мнешься? Раз уж явился без вызова, входи!..
    - Прости сиятельнейший, что вторжением своим непотребным от деяний великих твоих отрываю!.. - взмолился грек, ломая руки и осторожно вкатываясь в таблин.
    Немыслимое сочетание белого тюрбана, азиатских узорчатых туфель, с загнутыми кверху носами, и римской короткой туники, поверх которой раскачивалась  круглая какая-то бляха на массивной золотой цепи, так поразило Мецената, что он даже не сразу прервал льстивые эти причитания на жуткой латыни. Цветочник был почти уже у стола, когда он вскинул руку:
   -  О деле! Да покороче!
   Но грек, застывший с разинутым ртом, только молча таращил глаза на его выставленную вперед ладонь.
    - Язык проглотил? – нахмурился префект, замечая, при этом, что именно перстень Антония на его пальце, повернутый геммой, то есть черным Геркулесом к цветочнику, поверг того в ступор.
    Но и сам он застыл, в полной растерянности, когда грек, наконец-то заговорил по-человечески и до него дошел смысл безумного, дерзостнейшего его вопроса:
    - Выходит, и ты, сиятельный господин?!.. Ты тоже с нами?!!
    -  Что «тоже»?! - зарычал Меценат, сжимая руку в кулак и ударяя им по столу так, что даже Херкле грозный, слегка подпрыгнул от неожиданнсти. -  Марку Антонию, врагу отечества и народа римского, как и ты, продался? Цезарю изменил? Ах, ты негодяй! Говори, кому, на самом деле, служишь?!
   - Тебе! Только тебе, сиятельнейший! День и ночь! Душой и телом предан! - лепетал грек, падая на колени и подползая к столу. При этом руки его так тряслись, что он не положил, а выронил на эбеновую столешницу перстень с таки же как у префекта черно-белым агатом. - Вот доказательство!
    Этого Меценат не ожидал. Осторожно, двумя пальцами, взял со стола перстень грека. Сравнил со своим - Геркулесы на обеих камеях были совершенно идентичны. Сорвал перстень с пальца, положил рядом, глянул повнимательней - геммы ничем не отличались. Покосился на гостя, уткнувшегося лицом в пол:
    - Недоценил я тебя, Александр из Александрии! Это какие же подвиги надо было совершить, чтобы такого доверия удостоиться? Личной печатью самого Антония располагать!.. А я тебя в мелких пакостниках числил, ты уж меня прости! Может, ты у него, как Агриппа у Цезаря нашего – ближайший сподвижник?!
    - Нет! - в ужасе воскликнул цветочник. - Не мой это перстень! Не мой!!! Только сегодня у шлюхи рыжей за пятьсот ауреев купил! Для тебя, сиятельный! - ударил себя кулаком в грудь и всхлипнул - Чтобы тут же сюда доставить!..
     - За пятьдесят тысяч сестерциев? У шлюхи? - саркастически усмехнулся префект, не веря ни единому его слову. Взял со стола перстень, повертел  перед глазами, как бы, прицениваясь. Глянул на грека с сомнением и, словно озаботившись состоянием его финансов, сочувственно вздохнул. - Сумма немалая! А ты не переплатил? Он ведь даже не золотой, перстень этот. Так…
Железка!
    - Перстень самого Антония! - воскликнул цветочник.
    - Ты уверен? - прищурился, изображая сомнение,  Меценат.
       Сбитый с толку, грек в страхе, косился на, лежавшие рядом, перстни. Два неотличимых Геркулеса на слоистом агате - какие могли быть сомнения? Заглянув преданно в глаза префекта, закивал огромным своим тюрбаном, зашептал подобострастно:
   - Да, сиятельнейший! Разве посмел бы я, недостойный, время твое бесценное по пустякам отнимать? Его печать! Подлинная! Не сомневайся!..
   -  Значит, ты и раньше ее видел? - ласково поинтересовался Меценат. - Давно в переписке с ним состоишь?!
     - Я?.. С Марком Антонием?.. - у грека даже голос от страха пропал. - Да ни в жизнь!.. Исидой!.. Всеми порогами Нила клянусь!..
    - Откуда же такая уверенность? В глаза смотреть! - неожиданно взревел Меценат,  неумолимо вглядываясь в, залитые слезами, глаза цветочника.
    - Главный резидент показывал... Еще семь лет назад, когда знакомили с ним впервые. - пробормотал испуганной скороговоркой грек и, совершенно загипнотизированный взглядом префекта, для пущей достоверности,  добавил. - Такого перстня даже у парфянина нет! Только наконечник стрелы с иероглифом, для пароля…
    - Что еще за парфянин? - грозно качнулся к нему Меценат.
      Но грек, понимая, что сболтнул, неожиданно для себя, лишнее, молчал, угрюмо уставившись в пол. Меценат не стал дожидаться его ответа, громко хлопнул в ладоши, и на пороге возникло  сразу трое рослых рабов и еще пожилой, очень внушительный - номенклатор  а, вслед за ними и ликтор с фасциями. Цветочник, втянув голову в плечи, и шевельнуться боялся.
    - Клиенты разошлись? - деловито спросил Меценат.
    - Да, господин. Всего человек двадцать осталось. В портике повелений твоих  дожидаются. - обстоятельно доложил номенклатор.
    Меценат грозно кивнул
    - Возьми шестерых! И прямо в пыточную их. Да побысторей!
    - А кого именно? - попытался уточнить, несколько подрастерявшийся номенклатор.
    - Неважно! -  отмахнулся Меценат. - Понятыми будут. – и кивнул на грека,
- Чтобы негодяй этот от слов своих, впоследствии, не отпирался!
      Цветочник быстро пополз вокруг эбенового стола, простирая руки к префекту:
    - Меня?.. В пыточную?!. За что, сиятельнейший? Не виноват я! Только для тебя и старался!
      Но Меценат даже не взглянул в его сторону. Продожал, обращаясь уже к ликтору:
  - А ты, Кастриций, палачей оповести! Чтобы наготове были. Огонь разожгли. Клещи нагрели… Ну, и все прочее… Как положено.
    - Слушаюсь! - прорычал ликтор.
      И онемевший грек услышал удаляющиеся, тяжелые его шаги.
   - Трое скрибов с табличками пусть тоже туда спустятся, запись допроса вести.  - предусмотрительно добавил префект.
   - Все! Все скажу! - завопил цветочник.
   - Говори. - снисходительно кивнул Меценат. - Но покороче!
   - И в мыслях ничего не было, спать собирался… - начал было цветочник, шмыгая носом и всхлипывая.
   - Я сказал: покороче! Суть! - перебил его Меценат.
   - В том-то и суть! - грек прижал пухлые ручонки к груди. - Является среди ночи Немой и требует, чтобы я немедленно вел его к главному агенту. К парфянину, одним словом, который на Велабре, в лавке винной обосновался.
    - Что еще за немой? - впился в него взглядом Меценат. - Как это он потребовал, если говорить не может?
    - Знаками! - пояснил цветочник и, для наглядности, повертел в воздухе пальцами. - Он ведь киликиец, из бывших пиратов. Там немых много! Кто в плену языка лишился, кому свои же вожди выжгли, чтобы о сокровищах припрятанных не болтал… Вот и придумали на пальцах объясняться. Мне тоже обучиться пришлось. А как иначе приказы его выполнять? 
      Меценат слушал, не перебивая, но кончик орлиного носа его побелел, а
щеки покрылись пунцовыми пятнами. Цветочник же, поощренный его молчанием, позволил себе несколько уклониться от сути, углубившись в подробности, казавшиеся ему наиболее впечатляющими:
   - Да что жесты? Этот Немой!.. -  грек подполз к торцу стола вплотную и перешел на таинственный шепот. - Он и писать может! И все, что при нем скажут, по движению губ узнает! На то и резидент столько лет по всему Риму. Тот самый, что, в самом начале, перстень Антония мне показал.
   - Что?! - вскочил Меценат, опрокидывая курульное свое кресло на пол. - Что ты сказал?!!
   - Правду! Чистую правду, сиятельный! - лепетал дрожащим голосом грек. Его сам Секст Помпей фокусу этому обучил, когда он при отце его, Помпее Магне телохранителем состоял.
   Рванувшись как зверь к добыче, Меценат схватил его за плечо:
   - Где он?! Немой этот!!.
   - Н-н-не знаю!- прошептал трясущимися губами цветочник. - На Велабре разошлись. Он в знатном каком-то доме под видом раба укрывается. А в каком? - развел руками беспомощно. - То мне неведомо. Осирисом и Гором клянусь!!
     Только это и уберегло его, на время, от мгновенной смерти в глухих подвалах черномраморного дворца, потаенные колодцы которых обрывались прямо в Большую Клоаку.
    Непосредственной угрозы он уже не представлял. Но мог еще пригодиться для выяснения некоторых подробностей и очных ставок со всей нечистью этой подпольной. Брезгливо оттолкнув его, Меценат прошелся по таблину, чтобы хоть немного придти в себя от удара, нанесенного в самое его сердце.
    «В собственном доме слова молвить нельзя! На Велабре парфяне окопались! Лазутчики вражеские повсюду!.. И такую змею ядовитую на груди пригреть! Резидент!.. - стиснул кулаки в бессильной ярости. - Так возле стола и вертелся!  Весь разговор наш о Тироне по губам прочел! И уже кому-то передал! Кому-то?.. - он горько усмехнулся жалкой этой попытке, даже перед самим собой, заслониться от правды.
    «Кому же, как не доблестному Антонию! - стиснул зубы, чтобы не закричать - таким холодом обожгло изнутри. - И ничего уже не исправить!»
    Позабыв и о высоком своем сане, и о чувстве достоинства, он даже в ладоши не хлопнул, просто закричал во весь голос:
     - Эй, кто-нибудь!..
    Первым в таблин влетел Главк. Так стремительно, будто хотел спасти обожаемого господина от неминуемой смерти. А вслед за ним еще с десяток рабов набежало.
    - Кастриция ко мне! - приказал Меценат. - И никаких клиентов в пыточную не спускать! Пусть по домам расходятся…
    Рабы бросились исполнять. А цветочник снова уткнулся лицом в пол и, уже не надеясь, на спасение, прикрыл голову руками. Да так и застыл. Лишь торчавший кверху огромный его зад судорожно вздрагивал. А на пороге возник запыхавшийся ликтор. Меценат слегка пнул ногой в зад цветочника:
    - Что за лавка на Велабре?
    - «Хиосское»… Из Ареусии!» - не отрывая лица от пола, стуча зубами едва выговорил грек.
    Меценат обернулся к Кастрицию:
    - Турму Стремительного туда! Живо! И чтобы мышь не ускользнула! И всех ко мне! А, главное, парфянина! Хоть из под земли! Этот его знает… - он пнул грека почувствительней. - С ними поедешь! Покажешь, что к чему! - и пригрозил ликтору пальцем. - Глаз с него не спускать! Нам с ним еще о многом поговорить предстоит!
    - А мне, что прикажешь, господин? - кинулся к хозяину Главк.
    - Под ногами не путаться! - хмуро проворчал Меценат и отвернулся. Но вспомнив о чем-то, шагнул к нему, ухватил пригорюнившегося красавца за плечо, развернул к себе:
    - С Эротом говорил?
    - А как же, драгоценнейший! - просиял Главк и, тут же, залился краской, сообразив, что столь фамильярное обращение к хозяину, да еще при постороннем, только отодвигает, и без того неведомые никому сроки счастливого их примирения.
   Но префекту не до тонкостей было - основы рушились! Может ли устоять государство, неспособное уберечь свои тайны от врагов? А личная безопасность вождей народных, когда собственным рабам нельзя доверять?! Квадранта ломаного не стоит!
     Глянул на Главка недоверчиво:
    - А насчет Азиния Поллиона?.. О том, что меня не только слова, но и настроения его интересуют… Предупредил?
    - Не сомневайся, господин! - Главк сжал ладони перед собой, словно в мольбе - сама преданность!
    - Ладно. - чуть смягчился префект. - По возвращении, сам его опроси! Если что важное всплывет, доложишь незамедлительно!