Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 47

                ГЛАВА XLVII.

     Когда ждешь чего-то и слишком на это надеешься, разочарование неминуемо. Вот и Гораций долгожданный… Явившись, ничем хозяина не порадовал - был молчалив и к шуткам совсем не склонен.
     Разгоряченный, пунцовый - то ли от жары, то ли от собственного, едва скрываемого, раздражения, разоблачился с натянутой улыбкой и, бросив потертую тогу, а, вслед за ней, и тунику пропотевшую в руки единственного своего раба, отправился остывать во фригидарий, прихватив с собой Аду с германкой. А, заодно, и Гиерию, только что выпорхнувшую из кальдария, освежившуюся в холодном бассейне, готовую, и следующего поэта, без промедления, на стойкость его и мужественность испытать…
     - Что это с ним? - спросил Азиний, когда они остались одни.
    Раба, аккуратно складывающего в сторонке тогу хозяйскую на скамье, в расчет, разумеется, брать не следовало.
     - Он теперь, понимаешь, муж государственный! Мало ли забот, значит, даже и в нундины? Да и Меценат, это самое… Зря денег не платит. Я, по-соседски, значит, частенько к нему наведываюсь. Слышал бы ты, это самое, как он, иной раз, скрибам своим разгон, значит, дает!.. Может и Квинту, понимаешь, сегодня, это самое… Перепало.  Это мы с тобой - тунеядцы! Насыщаемся, значит, только да спим. Ну и писание, это самое… Но ведь  тоже - в свое удовольствие. Никто, понимаешь, над тобой не стоит. Ни палкой, значит, ни деньгами на работу не гонит…
    Азиний встал, прошелся, в задумчивости, из угла в угол, придерживая на себе махровую, белоснежную простыню с затейливой золотисто-пурпурной монограммой. Глянул на раба, присевшего на корточки в нише между атлантами - такого жалкого, плюгавого на фоне мускулистых мраморных статуй… И обернулся к Вергилию:
    - А если ему приличную, лаконскую тогу подарить?
    - Не примет. - решительно отверг поэт, накидывая на плечи такую же
льняную простыню с хозяйской монограммой. - Только обидится, понимаешь. Это у него стиль, значит, такой. Независимый. Что в сатирах его, что в жизни...
    Поллион кивнул с пониманием. Но как-то очень уж грустно.
   - Катона Утического изображает?
   - Нет. - вздохнул Вергилий. - На Марка Порция он, это самое, и не посягает. Сам третьего дня сказал… Мол, нечего нам, рабам и преступникам, понимаешь… Катоном, значит, нашим кичиться! Катоны да Бруты нынче … Не нужны. Нам теперь, это самое, и шлюх субурских с головой хватит… Чтобы полезное, значит, с приятным совмещать…
   Азиний вздохнул, молча, и отвернулся. Резко запахнул простыню, шагнул в сторону. И остановился. Ведь дальше идти было некуда! Разве что, от одного небодержателя бессловесного к другому… И тут вдруг знакомый, бодрящий голос вспомнился:
    « Не знаешь, что делать - делай шаг вперед!»
    « А где он теперь, вечный этот твой «перед»? - чуть не закричал Азиний. На задворках у Ливии? В свите Мецената? Или под столом, в блевотине, где-нибудь в Александрии? Рядом с другом нашим общим Марком Антонием!.. Который, говорят, то ли совсем спился, то ли… Вконец обабился. А прочих друзей наших, с которыми мы всё вперед и вперед под оралами твоими шагали, - ты мне их вернешь?  В стужу галльскую даже на ночлег, порой, не  останавливались! Поговорить по-человечески в палатке некогда было! Только шли и шли - с запада на восток, с востока на запад, с юга на север и обратно!..  - он едва сдерживал отчаянный, рвущийся прямо из сердца крик. - Ради чего?!  Чтобы в тупик этот теплый себя загнать, кротом при мраморных истуканах?»
    И вспомнился вдруг Тит Лабиен, о котором и Катон, на Сицилии тогда, упомянул не случайно.
    Под Диррахием лагеря Помпея и Цезаря разделяла только речушка Апс1, и воины часто вступали в беседы, прекращая, по взаимному согласию, все перестрелки.  Как-то Цезарь послал легата Ватиния на берег, чтобы спросить, позволительно ли римским гражданам направить к своим соотечественникам послов для переговоров? Ведь Помпей, когда-то, и морским разбойникам это позволял, и беглым рабам в Пиренеях. Они же хотят одного - чтобы римляне не убивали друг друга. И многое другое сказал он тоном просителя, что было естественно в деле, касающемся общего спасения. В молчании слушали его воины обеих сторон. В итоге, сговорились, что на следующий день к реке выйдет Марк Варрон и обсудит с Ватинием, каким образом, послы могут встретиться и обсудить все условия. Когда на следующий день они сошлись, из обоих лагерей явилось множество воинов. Все напряженно ожидали, чем кончатся переговоры и были настроены мирно. Но тут из рядов вышел Лабиен и начал высокомерно поносить Ватиния. И полетели копья. Ватиний, которого воины прикрыли щитами, спасся, но многие были ранены. А Лабиен все кричал, надрываясь:
     - Хватит языками чесать! Никакого мира быть не может, пока не доставят
нам голову мятежника Гая Юлия!..
     Никак не мог тогда Азиний понять столь яростной ненависти к человеку, с которым Тит долгие годы делил все беды и радости. Самый верный его сподвижник, еще со времен консульства Цицерона - надежная опора во всем!
Это ведь Лабиен, будучи народным трибуном, на выборах Великого Понтифика победу ему обеспечил! Он и «Ежедневные ведомости», целый год державшие сенат в страхе, редактировал. И в Галлии постоянно - правая рука. Даже в присутствии императора - полномочный пропретор! Сколько раз спасал его на краю гибели, когда Цезарю, не то, что победа - бегство  нереальным казалось. Осаду Герговии взять, когда Верцигенториг отбросил нас от стен с такими потерями, что в когортах половины личного состава не досчитались! А в тылу, отрезав от основных сил, лишив нас продовольствия, восстали эдуи2. Узнав об их отпадении, белловаки3 возбудились. По всей Галлии мятеж полыхал. Такой, что Цезарь считал ее потерянной, мечтая лишь о выводе легионов. Уже участь  Красса ему мерещилась, когда Тит с боями прорвался с севера, разгромив сенонов4, а паризиев5 вынудил дотла сжечь Лютецию, их столицу… А, за пять лет до этого, когда Цезарь терпел  поражение в битве с нервиями6, и войско его в панике бежало, а враги были уже в лагере, подоспевший с двумя легионами, Лабиен, прямо с марша, бросил в бой Десятый, разметав врага, как ураган. Тут Цезарь и оценил Жаворонков.
     А Лабиена, явившего несравненное такое мужество в битвах со свевами7, эбуронами8, белгами9 - как было не ценить? Окруженный бесчисленными полчищами треверов10, в зимнем лагере с одним легионом, Тит не только осаду прорвал, но и покончил с их вождем Индутиомаром*, а варвары по лесам разбежались… Тут и наступило первое затишье в Галлии. А, отправляясь в Британию, лишь Лабиену Цезарь мог доверить свой тыл. За год до Рубикона, еще надеясь на мирный исход, поставил его над всей Ближней Галлией, не потому, что опасался волнений, но с единственной целью - расположить народ в его пользу, что способствовало бы успеху Тита на консульских выборах. В то время, он уже получал известия о том, что римские его враги всячески обхаживают Либиена. Однако не придавал  значения слухам, полностью ему доверяя. И что же?.. Лабиен переметнулся к Помпею, как только Цезарь перешел Рубикон. Что их так смертельно разъединило?  Да с одним ли только Лабиеном? Щедрость его породила неблагодарных, милосердие не обезоружило никого! Изменили даже те, кого он вознес своей милостью на вершину. А я? Как полагался на него, верил!.. Забыть не могу. А жалости не испытываю! И когда младшего Помпея в Иберии теснил, с Брутом и Кассием  бился - разве за него мстил? Скорей по инерции, по дружбе с
     - Гай!.. - голос Вергилия прервал его раздумья. - А что это за мода, значит, пошла? На мрачность или же на Луция, это самое, Лукулла, известного расточительностью гастрономической своей?..
    Азиний обернулся. Публий был бледнее обычного. В глазах - усталость, а в голосе, не то, чтобы живой интерес, а так… Брюзжанье досужее:
    - У Мецената все из лукулловского, понимаешь, черного мрамора… У
тебя, значит, сплошные, черные эти, Юпитером приговоренные бунтовщики!
А ведь Лукулл плохо кончил.  Совсем свихнулся, говорят, на старости лет…
    - Что за день такой?!.. - огорчился Азиний. - Из Квинта слова не вытянешь, ты тоску нагоняешь!..
    «Неудивительно. - подумал Вергилий - Из-за писем Цезаревых и минуты не спал… А тут еще вакханка эта милетская… Все соки отжала! Но тут - грех жаловаться. Дареному коню в зубы не смотрят!.. Все равно, что за обедом кухню хозяйскую хулить. Тем более, любовная тема!.. Только коснись… Опять Главком глаза колоть станет, да насмехаться…»
    И решил на нейтральную почву перейти, общегородских бед коснуться:
    - Да. Денек, прямо скажем!.. Пока добирался к тебе, все бока, понимаешь, отдавили!.. У храма Матери Земли сандальщики… Насмерть, значит, режутся! Чуть и меня, это самое… Ножом не полоснули! А на Субуре!.. – поэт отмахнулся в полной безнадежности. - И не протолкнуться… А рожи! Будто весь Восток и вся, понимаешь, Африка к лавкам сбежались!.. И лектику не наймешь!..
      - А твоя где? - удивился Азиний.
    - Да Бага, наказание мое эфиопское!.. Усердие, понимаешь, явил. - пожаловался поэт. - Слова не сказав, шесты, значит, выкрасил. Так, мол, достойнее! А она, киноварь, эта самая, не сохнет! Третий день! Потому как не киноварь это! Бычья кровь в оливковом, значит, масле! На той же Субуре,
втихую, понимаешь, купил! Из своего пикулия! Вот лектики, значит, у меня и нет! Боги бессмертные, как все это надоело!  А еще назад, это самое… добираться! С одним, понимаешь, факельщиком! Того и гляди, нож в спину воткнут…
    - Дам я тебе и лектику, и факельщиков, и телохранителей надежных. Да не рабов! - расщедрился  Азиний. - А дам я тебе парочку своих ветеранов. Таких, что вся нечисть шарахаться будет! И не одну ночь, а навсегда! В клиенты! А хочешь - у меня ночуй! - предложил радушно. Тем более Гиерия тебе приглянулась, а ты - ей! Не вечно же по Главку сохнуть!,. А хочешь, Аду попробуй. Она хоть и поскромней, поначалу, но и… Поизыскаанней. А ночью!.. Черное тело, невидимое почти, кроме розоватых некоторых подробностей, на шелковых черных простынях! Впечатление для поэта… Неизгладимое.
     - Сердечно благодарен! - кивнул Вергилий, без всякого, впрочем, воодушевления. Только все это, понимаешь, меня не спасет. А вот, ты бы лучше, это самое… покупателя, значит, для меня подыскал!
     - На «Георгики» - удивился Азиний. – Да на  Аргилете их вмиг сметут! Помнишь, как с «Эклогами»11 было? И по сей день в театрах исполняют. Только переписывать успевай!..
      - Ну, причем тут…- отмахнулся поэт. - С книжкой, понимаешь, я сам разберусь! А как бы мне?.. Дом, значит, продать!
      - Какой дом? - не понял Азиний.
      - На Эсквилине. - пожал плечами поэт. - Другого, это самое, у меня нет.
      - Но?.. - Азиний подступил к нему в недоумении. - Где же ты жить будешь?
      - В деревушке! - поэт радостно улыбнулся. - Под Неаполисом.
      - Уедешь из Рима? - такая перспектива Азиния совсем не порадовала.
      - Непременно. - весело кивнул Вергилий. - Что в нем такого, это самое…
Гармонического? Склока, понимаешь, и толчея . А там!.. - поэт воззрился мечтательно в невидимую даль. - Ты только представь!..
     Глянул на, расстроенного нежданной новостью друга и, чтобы утешить его, отступил назад, подтянул соскользнувшую с плеча простыню и произнес задушевно:
 
                «Скоро зима. По дворам сикионские ягоды давят
                Весело свиньи бредут от дубов... А в лесу – земляничник».
    
      Сделал широкий поэтический жест, как бы указывая на счастливейших этих свиней, и хозяйская простыня скользнула на пол, обнажив мощный его торс, выпуклый волосатый живот, равно как и все остальное… Но поэт этого не замечал, не мог на такие мелочи, как упавшая простыня, отвлекаться. Да и видел перед собой вовсе не Азиния и черневших за его спиной угрюмых атлантов - совсем другой, бесконечный простор. И хотелось единственного - видеть его наяву и воспевать, по мере сил и таланта, без конца:

                «Разные осень плоды роняет с ветвей. На высоких,
                Солнцу открытых местах, виноград припекается сладкий…»

      Могучее телосложение, едва ли, подвигло бы ваятеля запечатлеть все изгибы и выпуклости его в металле или же камне. При этом, вытянутая рука поэта подчеркивала цезуры12 в стихах так вдохновенно, что Азиний чуть не рассмеялся. Но прислушавшись, тоже залюбовался невольно бесхитростной и такой влекущей картиной.

                «Милые льнут, между тем, к отцовским объятиям дети.
                Дом целомудренно чист. Молоком нагруженное, туго
                Вымя коровье. Козлы, на злачной сойдясь луговине,
                Сытые, друг против друга стоят и рогами дерутся.
                В праздничный день селянин отдыхает, в траве развалившись,
                А на поляне - костер, до краев наполняются чаши».

    Вергилий нагнулся, поднял простыню, встряхнул, но сверху накидывать не стал, только обмотался до пояса…
     Сделав на собой усилие, огорченный планами поэта, Поллион улыбнулся:
     - Что ж… Можно позавидовать!
     Не мог он, при своем достоинстве и заслугах перед отечеством, кинуться к другу на грудь и умолять слезно, не покидать его в чуждой, разноязычной толпе; в пустом, никому, кроме, пришибленных премудростью школьной учеников, ненужном книгохранилище, наедине со своими воспоминаниями в окружении каменных мрачных истуканов. А Вергилий, кивнул в их сторону
и предложил весело:
     - Бросай все это! Поселимся вдвоем, без всяких забот! Как Рем с Ромулом, пока не взбрело им в голову Рим строить!
       Азиний усмехнулся печально:
     - Нет, Публий! Как у Ромула с Ремом не получится. Для этого царями надо родиться, а вырасти в пастухах…
        И чтобы поэт не увидел слез, предательски блеснувших в его глазах, вскинул голову вверх, глянул на, уносимого золотой стрелой, Аполлона и в отчаянии зажмурился.
    «Все покидают! Недаром старик, целыми днями, встречные порывы Борея13 и лиру прописывал…Никак не хотел браться за стрелу! Потому что стрела Аполлона и есть!.. Золотое время так стремительно и безвозвратно от нас ускользающее!»
      И, чтобы последние, оставшиеся им, капли его не терять, обернулся к Публию.
    - Но пока ты здесь дорогой, будь как дома! - и сделал широкий жест. - В кальдарии все готово, лаконик14 прогрет, банщики наготове! А я Квинта кликну!
     - Кликнешь его теперь! Этого, понимаешь, сатира! - беззлобно проворчал  Вергилий. - Пока всех троих, значит, во все щели, это самое… Не оприходует, сам знаешь - не угомонится. Особенно, германочку, новенькую твою! Доверь, понимаешь, овцу волку! Он ведь у нас… Педагог. Хлебом не корми! Втроем, значит,  бассейне ее теперь, это самое… Всем фокусам греко-армянским обучают!.. - и вздохнул с сожалением. - А как бедняжка со стыда в волосах своих пряталась? В сиянии их золотом. Как ива гибкая - в седую, серебристую листву на ветру…
      Азиний глянул изумленно:
      - Как ты слова такие находишь?
      - Какие слова? - не понял Вергилий
      - Точные!.. - Азиний помолчал, словно прислушиваясь к чему-то вдалеке и лицо его осветилось улыбкой. - «Вот и сошник заблестел, добела бороздою оттертый». А это? «Свежий прогрело отвал, обожгло его пламенем солнца, пыльное лето». И даже о козах!.. Уж на что пакостное животное! Но ты и коз воспел: «Нежные трав стебельки осторожным срезают укусом».
     - Спасибо, что, это самое… Не проглядел! - смущенно поблагодарил поэт. - Этим я твоей, значит, тонкости душевной обязан. А слова? Их ведь и дети знают! Простая, понимаешь, латынь. Только за ударениями слежу да слоги, это самое, на пальцах откладываю. Да что тебе объяснять? Сам пишешь!
      - Сравнил! - отмахнулся Азиний, как бы отрекаясь от жалких своих писаний. И вспомнил. - А вот!.. Ты в прошлые нундины читал:

                «Часто, лишь ветер задул, увидишь, как падают с неба
                Звезды стремглав, а от них, темноту прорезая ночную,
                Пламенный тянется путь и длинный во мраке белеет».
     - Слово в слово! - Публий вскочил со скамьи, радостно шагнул к нему. - Да при таких, понимаешь, слушателях!.. И венков, значит, лавровых не надо! - вскинул руки, чтобы обнять друга, но сдержался - уважение к славному консуляру и триумфатору возобладало.
     Уловив оборвавшийся его жест, Азиний вновь опечалился. А поэт, чтобы неловкость сгладить, признался:
     - Вылизываю, понимаешь, строчки эти, как сука, значит, своих щенят… Пока самому не понравится. Это - правда. А прочее от меня не зависит. Жизнь, это самое… И без нас протекает. Плуг землю бороздит и солнышко, значит, греет. Да и козы травку, понимаешь, пощипывают. И все красотой и печалью пронизано. Потому что… Неповторимо! Если открытыми, значит, глазами смотреть, сознавая, что в следующее мгновение все изменится и этого… Самого простого, казалось… Ветерка в листве, золотистого того всплеска волос, радостной детской улыбки - вот, именно такой! Никогда уж не будет! Понимаешь?.. Есть нечто, более смертное, чем человек. Красота! Самое божественное и беззащитное, самое, значит, хрупкое в мире. Как сердцу сожалением не откликнуться? И любовью. Вот и хочется, это самое… Сохранить. Хоть в слове! Ведь, по-настоящему… Вся поэзия, значит… Чудо все это , понимаешь, - не в стихах! Ты разве в небо ночное не заглядывал? Звезд падающих, значит, не видел?
      Азиний кивнул, всматриваясь мимо него, в пространство.
    - Заглядывал, Публий!..
    Каменистая, иссушенная зноем равнина вновь простиралась перед ним. Вокруг - молчаливые, словно вымершие, ряды солдатских палаток, силуэты сторожевых башен на фоне звездной россыпи над лагерным частоколом. И редкие, мерцающие огоньки поодаль, к востоку - расположение врага. Было еще темно, только позади лагеря Помпея, если всмотреться, можно уже было различить тонкую сереющую полоску зари на горизонте… И вдруг мир осветился так ярко, что он невольно зажмурился. А когда, мигая и прикрываясь ладонью, глянул вверх - все мысли оборвались.
    Прямо над ним, высоко в небе, висело нечто округлое. Неподвижное и необъятное на фоне бесчисленных звездных искорок. Более всего, напоминавшее кимвал. Но не бронзовый, затертый, как у жрецов Кибелы, а ослепительно сверкающий всей поверхностью, текучей как расплавленное серебро. И бьющий от него, чуть расходившийся книзу, голубой луч заливал светом все пространство спящего лагеря. Азиний,  стоя почти в цетре этого светового круга и пошевелиться не мог, только слышал как задвигались, закричали на вышках часовые. Но тут все звуки оборвал неистовый, срывающийся окрик:
      - Стоять! Петли закрепить! Копья нацелить!
        А спустя мгновение, уже тверже и повелительней прогремело:
      - Венера Победоносная! - подтверждая паролем, данный ранее приказ и то, что ситуация не вышла из под контроля командования.
        Азиний помнил, что оцепенение его сразу прошло, но, до сих пор, не мог понять, почему, услышав голос императора, ответившего на грозный вызов
небес молниеносно, пожалуй, и героически, он так неудержимо рассмеялся?
Видно, проглядывал во всем этом дикий какой-то абсурд! 
      Не просто знамение, не призрачные переливы красок и лучей!.. Нечто вполне материальное, титаническое висело над их головами. Опустись оно чуть пониже - и от восьми легионов, насчитывающих, правда, не более двадцати двух тысяч, то есть, меньше половины требуемого состава, остались бы лишь воспоминания.
    Но дальновидному, сверхпроницательному Цезарю такая вероятность, похоже, и в голову не приходила. 
    Петли закрепить?.. Жалкие ремешки на локти накинуть? И копья… Тростинки деревянные против чего-то немыслимого, величиной с Палатин!.. А против всевышних богов? Боюсь, и это его бы не остановило. Брошен вызов, пусть неожиданный, неизвестно кем… Достойно ответить - единственное, что было для него важно! И он приготовился побеждать.
     Спустя годы, роясь во всевозможных анналах в поисках сведений для своей «Истории», Азиний наткнулся на, выцветшие почти, донесения сенату, времен войны с Митридатом, где Луций Лукулл, наряду с прочим, описывал, как, встав лагерем, ввиду вражеских войск, он был поражен их количеством и в бой решил не вступать, а выиграть время, чтобы изучить врага. Но противник, рассчитывая на численное свое превосходство, дерзостно вызывал его на бой. Лукулл выстроил войска и уже приготовился к атаке… Как вдруг, небо разверзлось и появилось огромное огненное тело, которое неслось вниз с огромной скоростью - прямо в промежуток между двумя ратями. Не достигши земли, оно мелькнуло над полем сражения и скрылось за Орфийской горой. По виду, докладывал командующий, тело это напоминало, весьма узкий в днищах, бочонок с двойным ободом, выступающим посередине. По цвету же, более всего походило на ртуть или скорее на жидкое серебро.
     Легионы, прикрывшись щитами, стояли в «черепахах». Понтийцы же, устрашенные небесным знамением, разбежались без боя. Случилось это в той же Фессалии, за двадцать пять лет до Фарсальской битвы.
     А тогда, в третью стражу, за четыре часа до смертного этого боя, голубой луч скользнул по равнине, вдоль пересохшего Энипея, снова погрузив лагерь цезарианцев во тьму. А, вслед за лучом, и серебристый кимвал беззвучно поплыл в направлении лагеря Помпея, на мгновение застыл над ним и, багрово, ослепительно вспыхнув, исчез…
     В отличие от понтийцев, варваров суеверных, Цезарь не только не устрашился, напротив, очень лихо воспользовался чудом в целях пропаганды грядущей, теперь уже несомненной, ниспосланной небесами, победы.
     - Мать-Прародительница Юлиев шлет нам добрый знак! - объявил он воинам, сбежавшимся к принципию15, еще и не преступив к утренним жертвоприношениям. Воздел руки к небу и воскликнул так, что не только на форуме, но во всем лагере было слышно:
      - Нам выпала Венера соратники!
      Дождался в торжественной этой позе, когда утихли приветственные возгласы и, перегнувшись с трибуны, добавил доверительно - для самых сомневающихся:
     - А вы ведь лучше меня знаете, друзья, что даже при игре в кости нет удачи счастливее! - и продолжал, обращаясь уже ко всем. - Это вам не полудохлые курульные цыплята! Те еще раздумывать будут - клевать им отборное зерно или нет, когда нам и самим, ничего, кроме крапивы с подорожником, не светит! И в завтрак, и в обед! Да и запить, по-человечески нечем! Разве что тухлой, греческой водицей, которая лишь разжижает кровь, не говоря уже о сперме нашей, соратники!.. Сколько лишений вынесли вы на своих плечах!.. Неужто, и это бесчестие снесете? Когда уже не очаги и алтари!.. Даже не жизнь ваша, доблестные мужи!.. Но самое, что ни на есть, простое и неотъемлемое - право на будущее потомство, в коем и пролетарии последние себе не отказывают, накачивая, то и дело, брюхо своим либертинкам, оказалось, для всех нас, под угрозой?!
      Форум взорвался таким возмущенным ревом, что и без всякого оружия, можно было любого супостата повергнуть. А он указал в сторону лагеря Помпея и гневно возвысил голос:
     - В то время, как зажравшиеся наши враги воротят аристократические рыла, даже от свиного вымени, отваренного, как положено, с петрушкой, сельдереем и чесночком! И это те люди, которых мы с вами гоним от самых Геркулесовых столпов! Те, что бежали, спасаясь от нас, из Италии! - он вдруг сжал кулаки и в глазах его блеснули слезы. - Те самые, что расформировали вас без вознаграждения и даров! Вас, сражавшихся непрерывно в течение десяти лет и одержавших столько великих побед! Вас, взявших на меч две тысячи городов и покоривших для отечества нашего четыреста племен галлов, иберов и британцев!!
     Цезарь развел руками, как бы в полном отчаянии, выдержал томительную паузу и тихо, растерянно пожаловался:
     - Я призывал их к справедливости - и слушать не стали. Щедрость моя на них не подействовала. Терпение мое и милосердие - только обозлили!..
      Качнул головой грустно и, словно вспомнив о чем-то, добавил:               
   - А что касается свиного вымени… В котором у них, как и в живых свиньях, недостатка нет. Они скармливают это, забытое вами кушанье своим разжиревшим рабам. Сами же, закусывают копченых фригийских куропаток и родосских осетров… Лукринскими устрицами16 из золотых блюд, для поддержания увядшей своей мужской силы. Изо дня в день! А запивают они все это, должен вам признаться, хиосскими сладкими винами, завезенными в роскошные их палатки в количествах, не поддающихся никакому учету!
    Он снова помолчал, приглядываясь, текут ли у слушателей голодные слюнки и, вполне удовлетворившись молчаливым их негодованием, сурово пообещал:
    - Но сегодня мы с этим покончим! И с Помпеем, и с прихвостнями его, а заодно и с устрицами и со всеми их осетрами, изголодавшиеся, бешеные мои псы! И, конечно, с вином! Все, до дна, вылакаем! Это обещаю вам не только я, ваш император! - воскликнул он, весьма своевременно дрогнувшим голосом, и вновь воздел руки к небесам, доводя громкость его до предела.  - Но и всевышние, пославшие нам в образе чудодейственного кимвала Кибелы, Великой Матери богов, Вечную Милость свою, Дарующую! И благословение в виде светлого, немеркнущего луча!
        Тут ему пришлось вскинуть над форумом правую руку, чтобы сдержать бурю, взвившихся к небесам, радостных возгласов и спросить у, притихшего, наконец, войска:
     - А что сулит Помпею слепящая вспышка, которую все вы видели? И то что луч этот светлый прямо над его лагерем погас?  Я вам отвечу! - вздохнул все грудью и закричал, хрипло, устрашающе. - Проклятие и забвение! Гнев и яростную ненависть богов, которую суждено обрушить на их головы нам, соратники!
       Воинов охватило такое воодушевление, что казалось, они прямо сейчас, даже без копий и щитов, ринутся в атаку. Но Цезарь  снова вскинул вверх правую ладонь, а голос его, непонятно из какого резерва, только набирал силу, словно громовой раскат.
    - Ибо я, ваш император, Понтифик и Фламин римского народа!.. Волей и разумением, данным мне исполнением священнейших таинств!.. Не могу истолковать это знамение по иному: напав на Помпея, мы с вами, затмим нынче все его дела!
    И вдруг нагнулся к помосту, а когда выпрямился, в левой руке его был зажат увесистый булыжник. Поднял камень над головой, потрясая им в воздухе, глянув в светлеющее небо и, прижав правую руку к груди, громоподобно провозгласил:
    - И потому я, Гай Юлий, сын Гая, Цезарь, клянусь перед вами, соратники, Твердостью и Силой Отца Всемогущего Юпитера!.. Воздвигнуть после победы в центре священного нашего Города храм небесной моей Прародительнице Венере, излившей на нас этим утром всю свою Милость! И клянусь, храм этот не посрамит чести и достоинства  римского народа!.. - опустил взгляд на восторженно заслушавшееся его войско, отбросил камень в сторону, за ненадобностью. И весело добавил. - Не то, что собачья конура на галерке в театре великого скряги и лицемера нашего Гнея Помпея!..
    Грянул такой смех, что если бы над лагерем пролетела несчастная какая-то птица, она рухнула бы замертво. Тыча восторженно пальцами в сторону трибуны, воины хлопали друг друга по плечам, били в ладоши, а кто-то пронзительно свистел. Цезарь веселью не препятствовал, только терпеливо улыбался. Но так и не дождавшись тишины, вынужден был в третий раз восстановить ее, хоть и не командным уже, но достаточно решительным ораторским жестом. Однако голос его прозвучал неожиданно мягко. И судя по улыбке, не сходившей с его уст, казалось, он сердечно растроган столь глубоким взаимопониманием и единодушием в войске.
    - Да, друзья, после победы, в Риме мы будем не разрушать, а строить. И не только храмы, но и новые жилища ваши на всех холмах. Это я обещаю!
   И снова весь форум всколыхнулся взмахами рук, радостными воплями. И
кто-то опять попытался свистнуть, сунув два пальца в рот. Но император, мгновенно отыскав глазами этого свистуна, глянул на него так внимательно,  что тот сразу сник и поспешил укрыться за спины товарищей… А Цезарь,  окинув войско строгим, оценивающим взглядом, снов приподнял правую руку, а левой подбоченился  и совсем не громко спросил:
    - Ну а вы, соратники? Помните ли свои обещания? Те, что давали после позора вашего под Диррахием17? Когда, на моих глазах, клялись друг другу не возвращаться домой без победы?
       И тысячи хриплых глоток, уже без всяких шуток и разноголосицы выкрикнули на одном дыхании:
     - Помним, Цезарь! Веди нас вперед!
       Но этого ему было недостаточно. Опустив правую руку, он и ею подбоченился И так же, негромко, но твердо произнес:
     - Иного и не ожидал. Но, если вы, и впрямь, готовы победить или умереть, то… Перед тем, как вступить в сражение, разрушьте все возведенные здесь укрепления и засыпьте ров, чтобы ничего не осталось, если нас разобьют. А враг видел бы, что нам негде укрыться. И знал, что нет у нас иного выхода, как взять его лагерь!..
    «Да… - подумал Азиний. - Почти по Публию…«Пламенный тянется путь и, длинный, во мраке белеет…»  И я мог бы поведать кое о чем миру. Вот только путь этот пламенный… Он ведь белел во мраке вовсе не как след. Не позади! Но впереди серебристого того кимвала! Словно освещая дорогу, луч бил вперед!.. Как чудо такое с реальностью совместить? Даже при возможном участии самой Венеры!.. С Публием посоветоваться? Так ведь не поверит. Это надо было своими глазами видеть. Да и то… Разве способен смертный такое понять?»
     Поэт, тем временем поглядывал на него, тоже порываясь высказать что-то, не дававшее ему покоя. Но не решался. А так хотелось спросить! Ведь Поллион столько лет был рядом…. Не мог о поисках сына его от Сервилии не знать. И как все это завершилось? Безрезультатно? Судя по завещанию, где он, от безысходности, Октавия наследником объявил. Не совсем чужого, но… Внучатый племянник!.. Седьмая, как говорится, вода на киселе… А как же ему хотелось того, родного сына найти! Все планы на этом строил. И все надежды на спасение народа римского, когда когда Конец Света грянет!
     Так дочери и писал:
     «Раньше я тебе этого не говорил. Но сам я, скорее всего, погибну. И тогда ты поймешь - не было никакой возможности взвалить все тяготы эти невыносимые на хрупкие плечики твои. Никого ближе и роднее тебя у меня нет. Знаешь, как я всегда тебя любил. Но поверь мне, хотя бы как понтифику, если сомневаешься в том, что я вправе считать себя фламином - все это действительно страшно и непостижимо уму. Поэтому, ни одно слово не может быть пропущено или невнятно произнесено в молитвах. Ни одно движение в сложном и длительном священном обряде! Иначе - весь акт недействителен и смертельно опасен для свершающего. А ты - женщина!.. Мог ли я к закланию кровавых жертв тебя приобщить? От женщины боги их не примут. Ведь никакое мужское жречество недоступно для женщин. Даже приснившись женщине, оно предвещает неминуемую, близкую ее смерть.
   Если бы ты родилась мальчиком!.. Чтобы Прародительница могла явиться и тебе!.. С этой мучительной мыслью я чуть не каждое утро встаю. И с ней, если удается, засыпаю. Кляня свою судьбу и выродка этого плебейского, Силана18! Швырнуть к Молочной колонне моего сына! Прирожденного Юлия! Прямого потомка Энея! Единственную надежду римлян после моей смерти! Гнусная каналья! Недаром, рука отсохла. Боги таких злодеяний не прощают! Ибо он встал у них на пути, пытаясь разрушить высший их промысел. И еще проконсульства какого-то требовал! Пусть боги и меня покарают, но совершенно не раскаиваюсь в том, что Ватиний рассчитался с ним сполна! Никому такой смерти не пожелаю! Жаль только, что не сделал это собственными руками. Хотя, может, оно и к лучшему, чтобы всевышних, лишний раз, не гневить. Ибо замыслы их непреложны и слишком прочны, чтобы ничтожный негодяй, вроде Децима Силана, мог их разрушить. И  я, всей душой, верю в то, что ему это не удалось!
    Ведь Милостивая посещает меня лишь потому, что я родственен ей более других людей. Родственен кровно. И только кровью, от Юлия к Юлию передается возможность прямого общения с вступившей в это родство богиней. Лишь, при условии, продолжения прямого родства, возможны дальнейшие встречи. С пресечением этой преемственности исчезнет сама возможность общения с Дарующей. Не только для Юлиев - для всего Рима. Навсегда. Вот почему, в жизни моей не было ничего важнее, чем рождение сына от римлянки. И, поскольку этого не происходит, мы с тобой должны сделать все, чтобы отыскать несчастного мальчика и вернуть его римскому народу. Только эта надежда дает мне силы выдерживать, так мучительно долго, разлуку с тобой, зелеными нашими холмами и Тибром, а также тяжкую эту напасть, что зовется Галлией…»
    «То-то и оно!.. - думал Вергилий, поглядывая на парящего в куполе Аполлона и проникаясь ощущением бездонности и жуткой, гибельной остроты высших политических соображений. - Если преемственность через кровь только по мужской линии передавалась… Октавиану, пусть он хоть трижды Цезарем себя назовет, нечего и надеяться на свидание с Венерой!.. А значит, и нам, грешным, не следует больше рассчитывать на Милость Богов?»
    Косился на Азиния, отводил взгляд и снова натыкался на мраморных истуканов, безмолвно подпиравших массивный резной фриз. Сама черная их неподвижность казалось зловещим напоминанием об ответственности, о непреложности выполнения обязательств, которые на себя возложил. Да и Меценат… Неизвестно, до каких глубин осведомленность его простирается. Недаром, предупреждал насчет Цезаревых табличек: «строго между нами!» Дела давно минувших дней? Так-то оно так… Но вождям виднее. Похоже, сколько бы лет ни прошло, а как речь о Божественном Юлии заходит… Это всегда - дело государственное!
     - А я, вот, подумал!.. - нарушил молчание Поллион. - Спорить с тобой не
берусь. Но Гораций - чем не поэт? А в сатирах его… ни любви, ни сочувствия к окружающим. Грязные улицы и кабаки, драки, гнусные рожи… Сам их перечисляет: «Флейтщицы, нищие, мимы, шуты, лекаря площадные» 
 И постоянное отторжение. Будто только и хочет сказать, что сам он ко всей этой мерзости римской никакого отношения не имеет. 
      Вергилий кивнул, полностью с ним соглашаясь.:
   - Ничего другого он, пока что… Выговорить, значит, и не в состоянии. Он же у нас, это самое… Инвалид. Это видимость только, что он с руками и на двух, понимаешь, ногах…
   - То есть как? - Азиний глянул с сомнением.
   - Войной гражданской, это самое… Искалечен. - грустно пояснил поэт. - Он ведь, при Филиппах, легионом, значит, командовал.
    - Легионом? - запахнув простыню, Азиний шагнул к нему воинственно. - А я - семью плюс конница! И что? По-твоему, и мои руки-ноги - одна видимость? Ну, ка! Хоть ты у нас и медведь, могу с тобой, и на старости лет, силами потягаться!
     - Еще бы!.. - усмехнулся Вергилий. - Ты ведь - победитель! Когда в тоге с золотыми, понимаешь, пальмовыми ветвями в колеснице стоял, а процессия триумфальная твоя  всю Субуру, это самое, заполнив на Священную дорогу, значит, сворачивала…А вокруг - венки, значки легионов твоих, орлы, трубы, женщины и все эти, понимаешь, овации восторженные и «йо-йо!» … Ты, может и не Отцом, значит, Юпитером, но и не изгоем, в прах поверженным, себя, это самое…Ощущал.
     - Болваном с размалеванной физиономией! - откровенно признался Азиний. - Чучелом ряженым посреди всеобщего умопомешательства!   Миний19, правда, покачественней был того, что таким, как эфиоп твой, на Субуре сбывают. Но по щекам стекал!  А вытереть невозможно. Да еще сучонок, раб государственный, то и дело, стучал тяжеленной короной золотой по темени и шипел в ухо: «Оглянись и помни, ты - человек! Оглянись и помни…»  А кто же я - слон африканский?  Надеешься, ждешь этого триумфа годами, как дара небес, праздника души неземного. А оказывается!.. От всех благовоний этих, песнопений и труб, воплей истерических и барабанов… Только голова раскалывалась. Не представляю, как Цезарь наш четыре триумфа подряд выдержал? Железное, видать, было здоровье! А я - два дня потом в себя приходил. Как после бешеного, многочасового штурма! И знаешь, что я тебе скажу?..  Только между нами, внутри этих стен. Если триумф - высшая награда победителю, то победитель не получает ничего!
    - Но ничего и не теряет. А Гораций… - вздохнул поэт. - Он ведь тогда не на Брута, понимаешь, с Кассием… На острие собственного меча… всю жизнь свою, значит, поставил. Ну, и, это самое… Проиграл. Все что у него было!
     - А что у него было?.. - отмахнулся Азиний. - Ни имения, ни состояния, ни родства!.. Отец - мытарь двумя процентами от сборов аукционных кормился,
рукавом нос утирал!
     - А мир, где с рождения, понимаешь, оглядываясь, это самое, по сторонам,
он чувствовал себя человеком? - напомнил поэт. - Квинт и его, значит, потерял. А тот мир, где ему удалось затаиться и… Выжить. Это, понимаешь, уже совсем другой, чужой, значит, ему мир. Его и не приемлет!
     В минуты волнения, речь Публия очищалась постепенно от лишних слов, делалась ясней, убедительней. Хотя родниковой чистоты стиха его, конечно, не достигала. Азиний с интересом прислушивался. 
    - И за неприятие это самое, как тонущий за соломинку последнюю, значит, хватается - силился объяснить Вергилий. - Единственную, которая только и  связывает его с тем, потерянным миром, где он был свободным римским, гражданином Квинтом Горацием и даже войсками, понимаешь, командовал, чтобы его отстоять! А оказался побежденным. То есть, недостаточно, значит,  сильным. Ты про каморку его под крышей слышал?
     - В инсуле той? - мрачно кивнул Поллион. - На взвозе Победы? Сколько раз ему пустую отцовскую виллу на Целии предлагал! Гордый!..
     - Там он не хозяин, Гай. Тем более, отцовская, понимаешь! - вступился за друга поэт. - А в инсуле… Знаешь, как он спальню свою, это самое… Обустроил. 
      - Не заглядывал. - хмуро откликнулся Азиний. - Если уж, искреннего расположения и доброты моей не приемлет…
      Но Вергилий перебил его, не дослушав:
      - Развесил, понимаешь, по всем стенам зеркала. Даже к потолку, это самое, прибил!  И когда шлюх приводит… Всюду, куда ни глянь, соитие их, значит, отражается. Вот он и любуется, понимаешь. По ходу дела. И чего он только с ними, это самое… Не вытворяет!
      - А что? - улыбнулся Азиний.- Мысль зрелая!..
      - Но тебе-то она в голову, значит, не пришла?
      - Почему? Иной раз и я к зеркалу оборачиваюсь. Когда зрелище того стоит… - весело откликнулся Азиний.
      - А что же ты, это самое, по всей спальне своей их не установил? - спросил Публий. - К потолку, понимаешь, не пристроил?!
      - Да как-то… - пожал плечами Азиний. - Руки не доходили.
      - В том-то и дело! - печально вздохнул поэт. - А Квинт наш, в Македонии вами поверженный, иначе не может. Ему быть хоть в чем-то!.. Хоть над женским, понимаешь, телом, это самое… Восторжествовать. Вотя и говорю - калека! Причем тут руки-ноги?
      Азиний грустно покачав головой, сел на скамью, задумался. Поэт косился на него, мысленно упрекая себя за то, что погорячился. С какой стороны ни взгляни, а выходило, что он самого Азиния во всех бедах и душевных терзаниях Горация обвинил. Хотелось неловкость эту загладить. Вот, и сказал в утешение, первое, что пришло в голову:
     - Ничего, Гай, ты, это самое, не переживай! Он ведь молод еще. Глядишь, и освоится в новых, значит, условиях. Может, полюбит кого, и мир, это самое, живыми глазами узрит…Захочет сохранить его в стихах своих для потомства.  Душевные раны тоже, понимаешь, затягиваются. Время, оно, это
самое… Лечит.
    - Ты думаешь? - Азиний встрепенулся, глянул ему в глаза с надеждой.
      Но Вергилий не смог ему солгать Ответил, как чувствовал:
    - Думай - не думай… Гомер, это самое, совсем слепой был. Но и то, понимаешь!.. Надеяться надо! А что еще остается?..