Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 48

                ГЛАВА XLVIII.

    Прикрывшись корзиной с фиалками, как щитом, осторожно вступил в таблин негласной властительницы Рима. И застыл в недоумении, никого не обнаружив. Глянул в сторону арки, ведущей на широкий балкон, с которого форум виден был как на ладони, поскольку таблин Ливии располагался на третьем этаже нового ее дворца.
     С балкона не доносилось ни звука. Только шелковая пурпурная завеса, раскачиваемая легким ветерком, чуть трепетала… Да в дальнем углу, на изящном, поддерживаемом бронзовыми грациями круглом столике, уставленном матовыми пузырьками с разноцветными жидкостями, среди пучочков засушенных трав, что-то побулькивало в небольшой жаровне. И это, как ни странно, создавало ощущение, если не уюта, то чего-то более-менее человеческого. А на разлапистом, розового дерева, письменном столе бросалась в глаза, большая топографическая карта, на которой даже от входа видны были многочисленные красные пометки.
    «Далматские горы изучает, где муж сражается…» - подумал Аттик с невольным уважением.
     Не сдержав любопытства, шагнул поближе к столу и, заглянув, вытягивая шею, в карту, с изумлением узрел очертания дельты Нила, образованной разливом двух главных рукавов и множеством мелких притоков, а вовсе не Иллирик, где так настойчиво, но безуспешно покорял далматов Октавиан.
     «Силы небесные! - глазам не верил, разглядывая, изогнутые в разные стороны, стрелки и аккуратные треугольнички, означавшие, скорее всего, легионы. – К Антонию подбирается! Нет, не женский это ум, клянусь Геркулесом!..»
     И, вздрогнув от неожиданности, едва не выронил из рук корзину, услышав за спиной тихий завораживающий голос:
     - Я уж, и не надеялась! Думала, так ты присутствием своим меня и не удостоишь…
     Аттик обернулся, может быть, с излишней поспешностью, не вполне отвечавшей его достоинству. Но ведь заглядывать в чужие карты, вовсе не для него разложенные, - еще менее достойно.
     Но Ливия, и не заметив, казалось, этой его нескромности, приветливо улыбалась, глядя ему в глаза. А он просто не понимал - вправе ли он, вообще,
на нее смотреть - чужую, все-таки, жену, в столь откровенном виде.
    На ней даже сандалий не было. А все прочее прикрывала лишь тонкая, льняная туника. Такая короткая, что только бедра ее можно было, отчасти, признать не совсем обнаженными. И надо было быть слепцом или евнухом, чтобы не испытывать дерзновенного желания заглянуть поглубже…
     Она стояла у стеклянной клепсидры, в которой переливались, отмеряя неумолимое течение времени, стремительные перламутровые  струйки. Громоздкое сооружение это, высившееся справа от входа в таблин, еще минуту назад, полностью скрывало от него изящную хозяйку.
     «Вот и не углядел… Но разве обо мне не доложили? Умышленно, значит, затаилась!» - догадался Аттик, не допуская мысли о том, что Ливия, как внучка его, может, позабыв обо все на свете, любоваться этими красивыми струйками без конца. И, как бы, в восторженном упоении воскликнул, всеми силами стараясь, удерживать взгляд на уровне ее лица - ни пядью ниже.
     - Помилуй, сиятельная! Несмотря на преклонные мои годы!.. - и слегка кашлянул по-стариковски. - Любое желание красавицы такой - небесный закон! Но пока цветы для тебя разыскивал… Вот! - и наклонив корзину так, чтобы за пурпуром и позолотой фиалки эти хоть разглядеть можно было, протянул их Ливии. - Не мог же я с пустыми руками явиться!..
     - И где же ты их… Отыскал? - усмехнулась, покосившись на корзину  и снова заглядывая на самое дно его глаз. Так и не поблагодарив.
      «И не соврешь!.. - думал Аттик в отчаянии. - Не иначе, упаковку гречонка узнала!»
        Пришлось признаться:
       - На Священной дороге, сиятельная…
         Но тут, вдруг жуткая мысль пронзила - даже в глазах потемнело:
       «А вдруг о письмах крамольных моих узнала?! Осталось лишь повод найти, чтобы поквитаться… Но не за старую же переписку! Сенат и народ этого не поймут. А вот, подступит сейчас, голая почти, руку на плечо положит!.. И ворвется стража, чтобы взять меня за попытку склонить жену принцепса к измене… Трибунал, карцер  Мамертинский и мучительная, тайная казнь… О, боги!»
     - Поблизости, значит! - покровительственно кивнула Ливия, подразумевая, что надрываться из-за фиалок ему не пришлось. - Тронута вниманием твоим и заботой. Ты просто желания угадываешь! - и взмахнула ручкой куда-то в сторону - Поставь где-нибудь… И присаживайся,Тит!
     Улыбнувшись еще ласковей, порхнула мимо него птичкой, устремляясь к розовому столу… Потянулась всем телом, склоняясь над картой… Туника задралась кверху, и бедра ее заголились почти до талии, распахивая самые сокровенные таинства под золотистым пушком так, что у обомлевшего гостя не могло остаться сомнений в полной доступности, открытого любым посягательствам нежно-розового, женского ее естества.
      Аттик зажмурился в ужасе, при виде немыслимых этих соблазнов, а в голове лихорадочно проносилось:
     «Фиалками ее не проймешь! Разве что, невиданным бычьим каким-нибудь членом! Бесстыдней Мильто! Не зря, по отеческим древним заветам, в жены лишь девственниц выбираем! Невинность и воздержание вынужденное свои коррективы в поведение, как-никак, вносит. А как начинают их с малолетства и в хвост, как говорится, и в гриву пользовать… Когда в двенадцать, она уже тягости, в тринадцать, первенца рожает. К двадцати двум - разве угадаешь, чего от них ждать?..»
     Открыл осторожно глаза.  Так и не дождавшись дерзкого  покушения на беззащитную свою плоть и уже одернув тунику, Ливия поглядывала на гостя с обычной, задумчивой своей улыбкой, медленно сворачивая карту.
     Аттик растерянно озирался по сторонам, не зная, куда приткнуть эти, ненужные ей цветы - ведь он был здесь впервые. И месяца не прошло с тех пор, как Ливия переселилась в новое жилище, которого даже Октавиан еще  не видел. Но, похоже, все здесь было продумано до мелочей и готово не только к радушному приему хозяина, но и к дальнейшему беспривязному его содержанию под чутким и вдохновляющим, непрерывным женским присмотром.
      Не прост был этот таблин!.. Взять хоть стенные росписи, посвященные легендарному пришельцу из Трои, славному вождю и родоначальнику Юлиев, любимцу богов, Энею. Но подбор сюжетов!.. Продуманность прослеживалась даже в размещении  их по стенам…
     - Да поставь ты корзину эту хоть на пол! - посоветовала хозяйка, заметив  растерянность гостя.
    Она уже обогнула необъятный ствол и, присев на кафедру с высокой, гнутой спинкой того же розового дерева, испытывала легкое нетерпение, указывая свернутой в трубку картой на, ждавшую гостя, изящную бронзовую селлу1, с вогнутым удобным сиденьем, накрытым, для мягкости, пушистым красным, в тон занавесей, вавилонским ковриком. А за спиной ее, прямо напротив входа в таблин, разворачивалась, жуткая, на первый взгляд… Но, по сути, обнадеживающая, исполненная глубокого внутреннего смысла, картина.
    Заслоняя собой Энея, вооруженного лишь хрупкой золотой веточкой омелы, пророчица Сивилла протягивала свирепому, брызжущему пеной трехглавому чудищу Церберу2 лепешку  с, навевающим сладкие сны, маком, одновременно указывая герою на разверзшийся неподалеку вход в Тартар - вовсе, оказывается, не мрачный, как принято думать, но светлый, притягивающий к себе яркими переливами таинственных голубых лучей…
      Не  менее сильное впечатление производила фреска, написанная той же волшебной кистью, слева от входа в таблин, то есть по правую руку от восседавшей за столом Ливии. Пустынный берег Эпира… Спущенные на воду, готовые к отплытию троянские корабли… А на берегу - маленький, босоногий Юл3 и грустная красавица Андромаха4. Преклонив колени, она расправляет последние складки на чудесном фригийском плаще, вытканном ею и только что надетом на мальчика в память о загубленном младенце - сыне Гектора6, наследнике Приамова7 трона, Астианаксе5, благословляя Юла на будущие подвиги и вечное мщение, обрушившим Трою, коварным грекам.
     Чтобы разглядеть третью фреску и получить представление о глубине и масштабности художественного замысла, в целом. Аттику пришлось, как на пожаре с ведром воды, метнуться с корзиной фиалок через весь таблин, в правый от входа угол к мраморному бюсту Македонца8, чье вдохновенное лицо, в ореоле густых непокорных локонов, настолько распухло от непрерывного пьянства и переедания, что просто взывало о присутствии колоритной какой-нибудь, отвлекающей от досадных этих изъянов, детали. Вот, Аттик и приткнул снизу пурпурную с золоченым бантом корзину. Вышло весьма достойно - скромные живые фиалки как трогательный знак поминовения, вечной признательности герою.
      Ливия это оценила и, отдавая молчаливую дань изысканному вкусу гостя, твердо решила: ввести в ранг семейной традиции постоянное обновление горшков с фиалками у бюста Александра. Корзина ее тоже пока устраивала. А, со временем, можно будет чем-то более пристойным - бронзовым или золотым, заменить…
     Но гость держался неподобающе. Осмелился  спиной повернуться! Да, при этом, еще пятился от стены в направлении ее стола - то вскидывая, то опуская голову, то склоняя ее набок… И Ливия вдруг поняла… И даже покраснела чуточку от, незнакомого ей почти, чувства -  смущения.
    «Да он  ведь фресками моими любуется, клянусь Юноной! Великий, признанный всеми, знаток эллинской культуры! Значит, не зря я, Иайу9, старуху капризную, с кистями повсюду разбросанными и тряпками ее непотребными, целых полгода терпела. Если уж Аттик оценил!..»
     И не выдержала, чтобы не похвалиться:
    - Что, Цецилий? Стены мои понравились? А ты на потолок взгляни!
    Аттик вскинул голову и застыл, потрясенный…
    Венера в прозрачной, просвечивающей созвездиями накидке вручала, только что пробудившемуся под сенью могучего дуба, на берегу Тибра, Энею бесценный материнский дар - лучезарное оружие, выкованное Вулканом. Поножи и панцирь из алой, как облака на закате брони, лежали в траве. А Эней, сжимая в руке сверкающий новенький меч, словно позабыв о нем, тянулся к большому круглому щиту, который Всеблагая Мать показывала  ему, уперев краем в землю. Другой рукой, она протягивала сыну золотой шлем с белоснежным гребнем. Но Эней его и не замечал. Всматривался, как  завороженный, в щит, на поверхности которого, в витках спирали, тончайшим рельефом была прописана вся будущая история Рима.
      И волчица, с двумя младенцами, бесстрашно играющими у ее сосцов… И наспех, сколоченный деревянный цирк, из которого похитители выносили на плечах, взывающих к безутешным сородичам, сабинянок10… И Ромул со старцем Титом Тацием11, приносящие примирительную жертву перед дворцом под соломенной крышей… И Ларс Порсенна с безнадежно осаждающими Город этрусками… И защищающий, так и не взятый ими мост, Гораций Коклес12… И форсирующая Тибр дева Клелия… И даже серебристый гусь, взлетающий с тревожным криком из портика храма на  Капитолии…  Как и многое другое, святое и незабвенное, для каждого римлянина, чего Аттик, по близорукости старческой мог и не разглядеть. Только руками развел:
     - Невероятно! Потрясающе! Кто же это писал?
     - Неважно! - отмахнулась Ливия, покосившись в сторону круглого столика с разноцветными ампулками, все так же мирно побулькивающего густой, ядовито-зеленой массой. - Оплачено сполна…
    - Чудо! - прошептал Аттик, снова вскидывая глаза к потолку. И, только теперь замечая поближе к центру щита, убийство Божественного Юлия в курии, всенародное сожжение тела на форуме и бесславную гибель его убийц - Кассия и Брута…
     Но Ливия уже удовлетворилась произведенным эффектом, как и его похвалами и, чтобы прервать дельнейшее их излияние, указывала пальчиком на, пустующую перед  столом, селлу:
    - Присаживайся, Цецилий, прошу! И так, тебя дожидаясь, полдня потеряла. - но тут же, впрочем, смягчилась, глядя на старика, осторожно присевшего на самый краешек красного коврика. - Может вина? Мульсума? Кальды горячей12?  От жары, и у меня горло сохнет… - Провела ладошкой по тонкой своей, без единой морщинки, шее и слегка кашлянула.
    Аттик покраснел, стараясь не смотреть  в сторону булькающего ее столика…
     - Нет, благодарю! Я… На диете строжайшей.
     - Печень или желудок? - сочувственно глянула Ливия.
    -  И печень, и желудок и селезенка…  Все, день за днем, рассыпается. Старость! - вздохнул, отмахиваясь безнадежно от всех своих болезней, чтобы избежать любого диагноза, который мог бы послужить поводом для незамедлительного лечения. Ибо в фармакологии Ливия ориентировалась превосходно - не в пример, уличной какой-нибудь Канидии, которой все няньки  Рима непослушных детей стращают.
    - Что ж… - она и не настаивала. - средства от старости у меня нет.
     А, при этом, подумала:
     "Как это нет? А зачем, тогда, яды? Та же цикута обыкновенная, известное с незапамятных времен, самое, что ни на есть действенное средство! Пять капель на киаф… И никакая старость пациенту уже не грозит. Как рукой снимает!.."
     Вслух, озорные эти мысли она, конечно, не высказала. Но, охватившее ее внезапно веселье, трудно было сдержать.  Вот и сдвинула брови озабоченно:
    - Недобрые слухи, Цецилий, до меня дошли!
    - Слухи добрыми не бывают! - философски заметил Аттик.
    - Особенно, когда они близких твоих касаются. - уточнила Ливия.
      У Аттика от ее слов мгновенно пересохло во рту:
    «Неужели о Помпонии и Эпироте знает? Тогда - конец!»
    Пожалел и об отвергнутом, освежающем мульсуме и о теплой медовой кальде…
     «Но не из ее же рук!»   
     - А кто, нам с Гаем, ближе? - печально глянула Ливия. - Мы ведь - сироты, родителей нет! От кого мудрости жизненной набираться, если не от тебя? - и уже, едва сдерживая, смех, всплеснула руками, словно в отчаянии. - И такой поворот… Как гром среди ясного неба! Я ведь не зря тебя обеспокоила, от отиума твоего вечного оторвав…
    - Какой уж тут отиум? Заботы одолевают! - и добавил, как припев. - На старости лет…
     - Старости твоей мы еще коснемся. - пообещала Ливия. - А заботы… Похоже, ты сам их себе создаешь. - и вздохнула сочувственно. - Когда человеку, мужчине ли, женщине - неважно, заняться нечем и жизнь мимо течет… Тут странности всевозможные и возникают… По большей части, в голове!..
       «О дочке, не иначе… Все знает! - ужаснулся Аттик, но и возмущение едва сдержал. - До какого позора  Рим докатился! Я ведь… На полвека старше ее, а она - жизни меня обучает!..»
      - Столько проблем! - сокрушалась Ливия - Хозяйственных, военных, провинциальных! Египетская угроза зреет! А ты!.. - голос ее, возвысившись, весьма артистично, дрогнул. - Делами государства и не интересуешься. Будто оно тебе - чужое!..
     « Сейчас бы табличку с печатью Антония!.. - душевно страдал Аттик. - Не до сплетен бы ей было о Помпонии бедной! Враг у ворот, а муж - отец отечества, отсутствует. Впрочем, в жизни всегда так. Самое необходимое, то без чего и жить невозможно - вечно из рук ускользает!.. Но так изобразить!» - он, словно воочию, снова увидел фреску на стене таблина, находившуюся сейчас у него за спиной.
      В дыму и пламени поверженных дворцов Трои, пытаясь удержать призрак погибшей жены, Эней сжимает ее в объятиях. Но прозрачная тень Креусы тает туманным облачком в воздухе. И руки его обвивают пустоту…
      «Все продумано, чтобы Октавиан наш, не просто Юлием, но прямым потомком Энея себя ощущал - разве не лестно? А если почаще сюда заглядывать, можно привыкнуть к этой мысли. И по-другому себя уже и не воспринимать. Вот только… - он покосился на Ливию. - Для мужа ли старается? Сивилла и Андромаха. Сверху - Мать Прародительница, Венера... Давят красавицы достославные со всех сторон, внушая ненавязчиво, что все в этом мире от женщин зависит. А стоит повернуться, чтобы уйти, тут его психику последний, сокрушительный удар и подстерегает… Пустые объятия Энея и слезы его жгучие - суровое напоминание о том, чего и сам он может лишиться безвозвратно - любимой своей  Ливии!.. И как невыносимо это даже для великого такого героя, как Эней! Неужели вся эта композиция в прелестной ее головке родилась? Ведь никакой живописный гений на коварство такое изощренное не способен. Только холодный, безжалостный ум расчетливой шлюхи.»
        А Ливия, не подозревая всей крамольности его мыслей, вела, между тем, свою линию:
     - Ты ведь на форуме бываешь… Не можешь не видеть, что в трибуналах
преторов грамотных недостает!
      - Откуда же грамотности взяться, когда и в сенате - сплошь деревенщина! Галлы цизальпинские заседают. - вздохнул Аттик, думая, при этом, с щемящей грустью.
     «На год Аттики моей моложе… И такая зрелость политическая! А у той - одни пастухи да свирели на уме. И этот… Цецилий, так называемый Эпирот, будь он трижды проклят!»
   - А ты, Цецилий Помпониан - не гражданин римский?! -  глаза Ливии сверкнули голубой молнией. - Аттический вольный философ? Ты, лично, отечеству ничем не хочешь помочь?
    - По мере скромных моих возможностей… Все, что могу делаю. Ты ведь знаешь, сиятельная!  - напомнил он поспешно. - Я Гаю… Ни в чем ни разу не отказал.
    - И на том - спасибо! - она презрительно усмехнулась. - Да любой царек восточный готов дарами своими варварскими от нас откупиться. Но ты! Как бы не укрывался в Афинах или в Эпире своем благодатном - был и остаешься римлянином! - ей уже не до смеха было. - Когда у человека в доме беда, разве не должен он противостоять ей душой и телом? А иначе - как ему, не то что достаток!.. Достоинство свое как сохранить?!
    «Раз уж о доме упомянула… Знает! - кольнуло в сердце. - Что же я им теперь, как римлянин, должен? Дочь родную своими руками казнить, чтобы достоинство не утратить?! Или, в назидание прочим ветреницам, доверить экзекуцию Агриппе - законному, так сказать, палачу?» - заглянул в глаза жестокой повелительнице Рима, словно надеясь найти в них прямой ответ. Но ничего, в синеве их со стальным отливом, так и не прочел.
    Да и смотрела она, куда-то мимо него, очень задумчиво. А на самом деле торопливо прикидывала:
    «В другой раз, едва ли, на горячем так попадется… Значит, сейчас или никогда. И поскольку третьего не дано. Выбора не остается. Следовательно - здесь и сейчас!»
     С тех пор как Аттик преподнес Гаю блистательную идею всеобщего налога на римское гражданство, о котором прежде и не слыхивали, она поняла: лучшего финансового советника не то, что в Риме - нигде не найти! Был там, правда, и свой интерес, который он от Гая, чтобы декорум соблюсти, как бы и не скрывал, но… Разве дощечка эта чистая из Велитр в банковских операциях что-то смыслит? Ну, был дед твой дивизором14 - не спорю! Но большого ума не требуется, чтобы голоса, даже не тобой, купленные в ведомость внести, а после выборов, согласно спискам этим, чужие деньги по трибам раздать. Финансисты!.. А тут… Взимая гражданский налог через уполномоченные свои конторы, все деньги, поступившие в депозит, можно, с надлежащей обдуманностью, раза три прокрутить. Но это - на поверхности, А, по сути!..
    Аттик поглядывал на нее украдкой, уже и не надеясь понять, какая угроза для него и бедняжки Помпонии зреет сейчас в ее головке - все они были смерти подобны.
    « А вслух не упоминает, ходит как рысь скифская, вокруг да около… Не
знаешь, с какой стороны в горло вопьется!» - его уже слегка подташнивало от страха и усталости. И ладони сделались липкими, так что приходилось  незаметно вытирать их о тогу.
       А Ливия косилась на его руки из под ресниц и, действительно, совсем с другого конца подкрадывалась:
      «Что ж… По когтям узнают льва! Вооружившись всей мощью государства, требующего внесения этого налога неукоснительно в самые сжатые сроки, он просто золотую мельницу изобрел. Но помол ее!.. Не столько казенные закрома, сколько собственные его сундуки пополняет. И придраться не к чему!.. О взятках при оценке имущества граждан говорить не приходится - ясно, что занижают. Но… Не по всему же свету копать! Да и крохи это… А, вот, процент по займам, взятым для уплаты налога, в его банках тысячами обладателей римского гражданства!.. И тоже по всему свету! Тут уже не десятками - сотнями миллионов пахнет! Приходит в аквитанский или сирийский, скажем, его филиал такой «римлянин», берет кредит под залог имущества - это уж, непременно! - и, получив наличные, тут же вносит их в ту же кассу, в качестве гражданского налога. А кассир выдает их следующему заемщику и тот тоже… Мгновенно их возвращает, как добросовестный налогоплательщик. И так без конца! Очереди в банки его во всех провинциях с ночи занимают!..
    «Постоят, воробышек мой, от них не убудет! Зато казна пополняется, асс крепнет. Того и гляди, на довоенном уровне утвердится!» - это уже Гай, дивизор потомственный мой, вещает.
     - А проценты по бесчисленным займам, что с  каждым днем множатся? Так и будут в сундуках Аттика оседать? О недвижимости, которая, по ипотечному праву без всяких судов скрибами квесторскими, сразу на него переписывается, если заемщик проценты эти день в день не уплатил - я уж молчу! Так почему бы светочу этому финансовому отечеству не послужить? Да не спустя рукава, для сокрытия своих махинаций, а во всю мощь алчности своей! Как говорится, на совесть!
     «А потому, милая, что он старый друг и единомышленник, никогда нас не предававший. И не раз выручавший казну. К тому же, частное лицо, чья финансовая деятельность, осуществляется на свой страх и риск. И никаким ревизиям квесторским, а следовательно, и искам судебным не подлежит!»  - это опять мудрый законодатель Гай Юлий Цезарь Октавиан, благоверный мой, со скидкой на тупость и полную неосведомленность женскую, любезно мне разъясняет…
    Хвала Юноне, что в Риме его нет, да и Агриппа, зять любимый, в отъезде. Вот, частному этому лицу и не к кому за помощью бежать. А один, в открытую, он против меня не пойдет! Разве что, всей их компанией мужской, «черепахой». Но, когда еще черепаха та соберется и доползет?.. А смелым судьба помогает! Не зря рыжая мне подвернулась, чтобы захлопнуть, наконец, этот капкан. И как ты по-волчьи не изощрен, ни осмотрителен по- змеиному, достойнейший Тит, а… Полностью в руках у меня оказался! Как бы Гай, возлюбленный мой, в горах далматинских дружбой старинной вашей не дорожил, а доблестный Агриппа как бы за тебя, задним числом, не вступался - не подобает гражданкам римским языки резать, будь они хоть распоследние шлюхи! Народ наш квиритский зверства этого не простит. Ни за что глумления такого над собой не допустит! Так что… Придется тебе, хитрый старикан, условия мои принять!  А, при исполнении законной магистратуры, ты и аппетиты свои вынужден будешь унять и любой отчет по первому же запросу представить. Но только мне. Лично. А я уж!..»  - глянув на Сивиллу, коварно смирявшую Цербера сладкой подачкой, обернулась к Аттику, чуть склонив набок очаровательную головку и, едва сдерживаясь, чтобы не сказать откровенно, прямо в морщинистый его лоб:
   «Так и быть, от  всех церберов римских тебя уберегу! Потому, что птичку в клетке, даже такую хищную, облезлую такую, как ты, не режут, пока золотые яйца несет!»
     Улыбнулась еще ласковей, показав, при этом чуть ли не все острые свои зубки, и предложила:
   - А почему бы тебе карьеру гражданскую, достойную жизненного опыта и высокого твоего авторитета не сделать? Почему не избраться, хоть консулом, года через три. А уже в нынешнем году, квестором, скажем, для начала? Нынче ведь, ни агитации уличной, ни затрат электоральных, даже вотирования в комициях скандальных - ничего этого старорежимного не требуется. Я Гаю скажу, он утвердит указом - чего проще? Пользуйся, пока триумвират в силе!
    - Помилуй, лучезарная! -  испуганно встрепенулся Аттик. – Я ведь… Ни при Феликсе Сулле, ни при Помпее Великом, Даже при друге моем ближайшем, Божественном Юлии, никаких магистратур не занимал! Даже не баллотировался ни разу!
    - Какой ты, все-таки, невежа, хоть и эстет! - надула губки, как девочка обиженная. -  Разве я на Суллу похожа? - коснулась шелковой своей щечки. – У меня и пятен красных нигде нет!.. - пальчики ее медленно, словно в поисках малейших изъянов, прошлись по подбородку, скользнули вдоль безупречной,  изящной ее шеи.
    - Может, тебе кожа моя не нравится? - поинтересовалась капризно и, коснувшись правой своей груди, охватив ладошкой, обвела ее нежно сверху вниз, натягивая тонкую ткань туники так, что стал виден розовый, чуть заострившийся сосок. - А грудь? - спросила тихо, ласково, подталкивая, почти обнажившееся, нежное полушарие кверху.
    Глотнув воздух синеющим ртом, Аттик не ответил.
    - И все остальное? - она вдруг высунула язычок и, как шлюха уличная, принялась облизывать страстно нечто невидимое, округлое.
    Аттик чуть сознание не терял, не понимая - неужели она, и в самом деле, любви его старческой жаждет? А Ливия, спрятав язык и резко одернув тунику, глянула вдруг свысока, как судья с трибунала:
    - То, что ты к безумным порывам плоти не склонен, это я сразу поняла. - и кивнула на край стола, где обнажала перед ним нежные свои тылы. - Но это
лишь усугубляет вину, указывая на то, что зверства свои ты не в состоянии аффекта, но с хладнокровным, безжалостным умыслом совершаешь.
    - Никак не вникну, дорогая, о чем ты? Нельзя ли поточнее? - как только услышал об этих порывах и аффектах, одинаково ему не свойственных, и понял, что дочери это коснуться не может, от страха и растерянности его и следа не осталось.
      Он снова был римским всадником. Всадником, умевшим побеждать в любых обстоятельствах - без всякого коня, да и без железа разящего - волей, выдержкой, обходным маневром. Особенно такого врага - дерзкого, коварного в высшей степени, наделенного бесспорным тактическим перевесом, но стратегически… Не вполне еще зрелого, чтобы настоящую, удушающую осаду вести. Тем более, женщину… Состоящую, по сути, из сплошных брешей и слабых мест.
      Уйдя, поначалу, в глухую оборону, то есть, приложив ковшик ладони к уху, чтобы получше расслышать все, что ему собирались предъявить, он мог спокойно наблюдать как Ливия, в некоторой растерянности, прикусывает слегка краешек нижней своей губки, чувствуя, что первый, кавалерийский ее наскок не достиг цели.
     «Что ж, милая, учись, набирайся опыта… - думал он, глядя не нее с простодушной улыбкой. - Клинком железо можно рассечь. А попробуй-ка тем же клинком песок!..»
       Но Ливия не намерена была отступать.
    - С утра малышку одну встретила. Рыжую с зелеными глазами… Ты, случайно, с такой не знаком?
       Аттик мгновенно понял о ком речь и едва сдержал гнев.
     «Ну, шлюха подлая! Долго еще болтаться ей у меня под ногами? А вдруг, она здесь где-то письменные показания дает? Или все уже подписала? - покосился на Ливию. - Спросить она умеет! Но чем это грозит? Рабы мои священный колодец с помощью твари этой осквернили? Прискорбно. Но мне лично - что предъявить? В Законе четко указано: «Господин не несет ответственности за преступления своего раба, если тот действовал не по его приказу и не в его интересах». А какой мой интерес в том, что они ее в свое удовольствие употребили? Можно и на такой пункт XII Таблиц сослаться: «Является безнаказанным, причинивший ущерб без вины.», а также «Если лицо соблюдало все, что нужно, вина отсутствует».
       Я ли не соблюдал?! Как понтифик, со старшей весталкой беседовал. Уж куда безвинней? Сабина, конечно, подтвердит - кровно в посредничестве моем заинтересована. Словом, в суде надо будет все это еще доказать! А преступников и в живых-то нет! Разве что, Децим? Да и тот, милосердие мое благословляя, в Брундизий скачет, а там… Сядет на корабль и - в Эпир, коней сопровождать. Ищи его потом на просторах Фракии! Досадно, конечно. При такой огласке, малой жертвой не обойтись. Придется всю площадь, от Кастора до Весты, полной люстрации подвергнуть. Расходы немалые… Но у кого их нет? Прибыль бы не иссякала!»
       Мысли эти пронеслись мгновенно. Ливия и глазом моргнуть не успела, а
он был полностью защищен - словно в собственном, надежно охраняемом лагере. За валом, рвом и частоколом. И уже оттуда, мог совершенно спокойно спросить:
     - А ты  полагаешь, что мне следовало бы с ней познакомиться?
        Ливия сдвинула бровки раздраженно, но отступать не собиралась:
    - Вдвойне досадно, когда истину пытается исказить человек столь почтенного возраста.
    - Любые попытки исказить истину - тщетны, дорогая. Ибо нам она неподвластна, пребывает в мире сама по себе. Никак не соприкасаясь с произволом жалких намерений наших и устремлений. - ласково пояснил Аттик и развел руками. - Но, что я могу поделать, милая, ослепительная красавица? Если, и в самом деле, ни с какой рыжей не знаком, слышу о ней впервые! А то, что отрицательные положения не доказываются, тебе еще со школьной скамьи ведомо. И умоляю! Прими дружеский, добрый совет: женщине никогда не следует казаться старше своих лет. Она от этого ничего не выигрывает. - и выставил над столом ладони, словно защищаясь от любых  ее возражений. - Только не говори,  пожалуйста, что всю школьную премудрость успела забыть - даже, ослепленный сияньем молодости твоей дивной, не поверю!
       Но Ливию не так просто было смутить, даже изощренной такой двусмысленностью, которую можно было принять и за тонкую лесть, и за оскорбление. Как заблуждался надменный этот старик, полагая, что может позволить себе над ней насмехаться?! Глядела печально,  медленно покачивая головой, будто отчаиваясь за него, совершавшего на ее глазах роковую, непоправимую ошибку.
       Аттик же, как бы ничего этого не замечая, внимательно разглядывал свое кольцо-змейку, пытаясь поймать изумрудными глазками ее последние, закатные лучи уходящего дня…
      Ливии притворство его, в конце концов, надоело. Нет, не хотел он договариваться миром, не довольствовался намеками ее, понимая, что выхода у него нет! Вот, и спросила - тихо и сокрушенно:
    - Что же ты гладиаторов на поиски шлюхи этой по всему Риму разослал и велел язык ей отрезать?! Гражданке римской!
    - Я?.. - качнувшись от стола, Аттик смотрел на нее, словно не узнавая.
    - Не я же! - усмехнулась Ливия, ошибочно истолковав  его изумление, как предвестие своей победы. Ведь у преступников всегда так - сперва оскорбляются, а после, во всем сознаются.
    - Ошибка какая-то вкралась… - задумчиво произнес Аттик, как бы пытаясь проанализировать ситуацию всесторонне. - Чтобы я гражданкам языки резал? Даже представить себе не могу. Его же надо сперва вытащить как-то, ну и… Держать чем-то, язык, этот самый… - глянул на нее, в надежде, на разъяснение. - Чтобы отрезать… Ведь так?
     Тут Ливию сомнение и кольнуло:
     «А вдруг солгала рыжая? Язык-то ее… На месте болтался!.. Почему не отрезали, если господин велел? Вот что странно!»
      А он планомерно, не спеша развивал ответное наступление:
      - Но удивительнее всего то, что подобное обвинение затрагивает меня! Хотя… - что-то прикинув, он еще больше поразился такому несоответствию. - Не только в Риме, но и в Греции известно, что я даже рабов своих физическому воздействию не подвергаю. А уж полноправных граждан римских, тем более гражданок, вне зависимости от рода их деятельности!.. Да на каком же основании?!
       Ливия, однако, не сдавалась:
      - А это уже не в сводах законов, у тебя придется выяснить! И не здесь!.. - кивнула в сторону арки, сквозь которую доносился, и к ночи несмолкающий многоголосый гул форума. - Да, что говорить? Сам знаешь - правосудие у нас публичное, в судах все сословия представлены. Они и спросят. Строго спросят, Цецилий! Потому, что дыма без огня не бывает!..
      - Именно! - радостно подхватил Аттик. - Именно этой мудрости, сиятельная, я от тебя и ждал! Не бывает дыма без огня! Где следствие, там причина. Поэтому все законы наши и предписывают: никогда не упускать из виду и тщательно расследовать любой дым. В справедливом предположении, что дым этот приведет к огню и поможет схватить преступника за руку при горящем!
       Ливия молча прислушивалась, не понимая, к чему он клонит. Но Аттик, тут же, все разъяснил:
      - Вот, и в данном случае. Суд дымом не ограничится. В поисках огня, помимо свидетельских показаний, попросит представить и прочие доказательства - исполнителей преступления, его орудия. Также и… Языки отрезанные. А, за отсутствием оных… Хотя бы, гражданок, уже лишившихся их, в силу злодейского моего умысла,  - и умолк, погружаясь в раздумья. Но как ни морщил, ни тер лоб кончиками пальцев, ни к какому утешительному для нее выводу, не пришел. И к ней же вынужден был за советом обратиться:
     - Одного не пойму. Как они, без языков, показания давать станут? Жестами тут не ограничишься. А суду немало уточнений потребуется. Как их изложить? В письменной форме? А вдруг безъязыкие еще и неграмотными окажутся?  Такое ведь тоже бывает.
    Ливия молча приподнялась с кафедры. Прошлась в сторону балкона и обратно с столу - медленно, стараясь не позволять себе никаких резких движений… И, просто задыхаясь от гнева:
    «Лгунью рыжую сыскать непременно! Пусть только объявится на Субуре!»
    Но это было слабым утешением. Сражение, с которым она связывала столь радостные и, далеко идущие, планы, проиграно. Что поделаешь? Порой и самые настойчивые попытки подчинить некоторые вещи себе, а не себя – обстоятельствам, не приносят желанных плодов. И как же это обидно! Ускользнул старик. Более того, теперь все эти обвинения и пустые угрозы придется обратить в шутку, чтобы посмешищем в глазах недоброжелателей не прослыть. А он, как ни в чем не бывало, фрески на стенах рассматривает. Ценитель прекрасного! Натянул личину, негодяй, и прикрывается ею всю жизнь! А, под шумок эстетический, полновесные таланты со всех сторон, под себя гребет! Столько уже, наверное, накопил, что сундуков не хватает - по ночам в землю закапывает!..
    Аттик, действительно поглядывал вверх, на Дарящую. И хотя, сам он ни 
на какие родственные связи с чужой Прародительницей не посягал, на милость богов никогда не рассчитывал, надеясь, исключительно, на собственную смекалку. И все же… Как было бы восхитительно - хоть разок! - одобрение свыше получить!.. Но богиня на потолке была лишь удачным сочетанием красок - каких знамений от нее ждать?
    Подавил вздох разочарования и, покосившись на юную хозяйку, осторожно привстал над селлой. Аудиенция, по-видимому, заканчивалась. Словно совсем о нем позабыв, Ливия стояла в арке и, не оборачиваясь, откинув пурпурную завесу, смотрела на Город. На облупившиеся инсулы, ухоженные зеленые холмы с виллами, розовеющими в лучах заката. И - счастье, что никто не видел знамения, которое являло сейчас ее лицо - не только Риму, но  и распростертым над ним - ясным, пока еще безоблачным, ничем не замутненным небесам… Но когда обернулась, все уже прошло, сгладилось в прелестную, очаровательную, на любой взгляд, маску, еще и улыбкой нежной умиляющую. Что ж… Она не была бы женщиной, если бы могла смириться с поражением, оставив последнее слово за врагом. Нет, блистательные наездники, что на конях, что без оных; светлейшие составители державных законов; ораторы вкрадчивые и громогласные на Рострах - не так все просто! Есть еще один закон, на который все вы натыкаетесь, как на грабли. И, получив чувствительно по лбу, продолжаете снова и снова усердно на них наступать. В течение тысячелетий…
    А могли бы и сообразить!.. Отчаявшись в попытках обратить вас в рабство, иная красавица считает своим долгом получить хоть что-то взамен – не то, чтобы на память, но непременно, в вечное пользование!
    Так уступим же им малую толику эту без борьбы! В сознании вновь обретенной свободы, облегчим дальнейший свой путь! Потому что красавицы не в силах это в себе подавить, а мы, чудовища, можем себе это позволить!..
   - Как время летит!.. - вздохнула Ливия, возвращаясь к столу - Тиберию, старшему моему, почти девять.  А я никак учителя словесности греческой достойного ему не найду…
    Приблизившись, коснулась его плеча - в той же короткой тунике, с распущенными, единственной тонкой ниточкой связанными волосами. Но Аттик чувствовал нет в том уже никакой для него угрозы - только понятная ему забота материнская.
   - У тебя, я слышала… - она заглянула ему в глаза с надеждой. - Толковый отпущенник есть. Весьма успешно юные умы к предмету этому изящному приобщает. Дочь твоя, как-то мне говорила, что даже  к стихосложению. Как же она его называла?.. - сморщила лобик припоминая. - Ах да! Ну, конечно!.. Ты же у нас - Цецилий. А он, соответственно, Цецилий Эпирот! Не откажи просьбе материнской! Завтра к полудню я его жду!
    Голова пошла кругом и Аттик, всем своим весом, рухнул на бронзовое сиденье, с которого, совсем уж было, радостно приподнялся. Хорошо, коврик вавилонский несколько смягчил удар. Но противостоять неумолимой судьбе он больше не мог. Лишь, молча, наблюдал, как один из безликих ее вестников, с плоской физиономией и вдавленным в нее носом, метнулся серой тенью от входа к столу, сунул какую-то табличку в руку хозяйки и зашептал что-то ей на ухо, кивая почему-то в его сторону. А, под конец, даже ткнул в него пальцем. И отступил назад, но не ушел - спрятал руки за спину и застыл в полной готовности на любое зверство.
     Глянув в табличку, и даже не успев, толком, ее прочесть, Ливия захлопнула липовые створки так резко и испуганно, словно наткнулась на живого скорпиона или, по меньшей мере, дохлую крысу… И с тем же выражением страхи и гадливости шагнула к нему:
      - Что же это, Тит?.. Что я вижу?!.
      - А - что? - откликнулся он слабеющим голосом. Уже и волноваться по-настоящему не мог, добитый просьбой ее об Эпироте - сил не осталось. Тем более планов каких-то спасительных или надежд.
     - То, что ты!.. - Ливия вскинула табличку, гневно потрясая ее в воздухе, чуть ли не перед его носом. - Достойнейший!  - она горько усмехнулась. - В лавке цветочники на Священной дороге обронил!
    - Обронил? - глаза его округлились от  немыслимой такой наглости.
      Но у нее не было ни времени, ни желания вновь выслушивать лживые его увертки. Только кивнула презрительно в сторону, облагодетельствованного фиалками мраморного Завоевателя, тоже, к несчастью, Александра, И строго напомнила:
     - Или ты там не был? Не оттуда корзину свою принес?!
       Возразить он не мог. А она грозно подступила вплотную, распахивая на ходу табличку:
     - Это… Преамбула? - она просто задыхалась от  праведного негодования. -
Титулы… Злейшего врага Цезаря и Рима!.. На греческом твоем, между
прочим!.. И личная его печать!.. Узнаешь Геркулеса своего, Тит?!
       Геркулеса Аттик опознал, но все прочее расплывалось, затуманивалось перед глазами, даже сама Ливия, с беззвучно открывавшимся ртом. Так что, зря она нависала над его жужжащей, невесть откуда слетевшимися  в нее мухами, клонившейся набок, головой.
    - Какую прокламацию надумал в табличку эту вписать? Говори, Цецилий, пока я добром спрашиваю! Давно Антонию с египтянкой служишь?! – для убедительности она тыкала в воск пальчиком, оставляя на нем глубокие, резаные следы.
      Но этого он уже не видел, ныряя в непроглядную мглу, пугающую даже назойливых этих мух, которые - то ли пищали хором от ужаса, то ли превращались в цикад…
      Скатываясь, вместе с вавилонским ковриком на пол, не видел он и того,  как вскинулся, напрягся за спиной, испуганно склонившейся над ним Ливии, безликий ее слуга, когда другой, такой же безликий и улыбчивый, заглянул в таблин и, даже не кашлянув, предварительно, громко, торжественно объявил:
    - Сиятельный Гай Цильний Меценат, по неотложному государственному делу!..