Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 41

                ГЛАВА XLI

    Теперь со Священной дороги не видно ни конной статуи Марция Тремула, ни колодца Ютурны, ни взвоза Победы, по которому он бежал тогда в темноте - все заслонил храм Божественного Юлия. Вот она, справедливость - грабителю и святотатцу храм воздвигнут, а Катон?.. Кто о нем помнит? Такие как ты, старики неудельные, от которых ничего уже не зависит…
     А тогда? Как он на Палатин взбегал, задыхаясь?.. Только у дома приостановился, чтобы пот утереть, тогу оправить… Несмотря на поздний час, Марк Порций принял его немедленно. Слушал, не перебивая. Даже когда в таблин заглянула Марция, и Новию пришлось прерываться, чтобы ее приветствовать, Катон лишь кивнул, расхаживая, в задумчивости от книжных полок к окну - видно никаких тайн от жены у  него не было. Когда Марция присела в углу, на краешек фамильного сундука, молча отодвинул свое кресло от стола и, держась рукой за спинку ждал, пока она пересядет. И Новий, несмотря на кипевший в нем гнев против святотатцев и расхитителей, невольно залюбовался, порхнувшей мимо него, золотоволосой, стройной красавицей, летящей ее походкой, грацией неповторимой в каждом ее движении. А когда она села  и отблеск лампы упал ей на лицо, он даже замер на мгновение, пораженный чистотой тонкого этого, святящегося изнутри,  живого овала - высокими скулами, нежной линией подбородка, едва заметной, милой горбинкой на носу, синими огромными глазами, изумленно распахнутыми в его сторону, сверкавшими едва сдерживаемым волнением в связи со злодейством, совершенным на Капитолии.
      Она была повыше, крепко сбитого, плечистого мужа, не только ростом, но и происхождением, ведя род от царя Анка Марция, внука самого Нумы, обручившегося с лесной нимфой Эгерией1, и принесшего новорожденную свою дочь, будущую мать Анка, на форум прямо из Священной рощи, от источника, где и поныне берут воду весталки.
     Конечно, скептики нынешние и маловеры лишь посмеиваются, утверждая, что все это - миф, вымысел, ничем не подкрепленный… Но стоило взглянуть на Марцию, других доказательств истинности того, во что квириты верили веками, не требовалось. Ибо не просто благородство, но неподдельная святость озаряла ее лицо. Такая жена и нужна была Катону. Они были достойны друг друга, как небожители.
     И три года спустя, в консульство Помпея и Красса, когда Катон развелся с Марцией, уступив ее старому пошляку Гортензию, Новий не мог в это поверить, пока претор знакомый не ткнул его в новый брачный контракт Марции с собственноручной подписью Катона, как свидетеля.
      Общественных заслуг  и гражданских добродетелей его это не умаляло. И все же!.. Не мог больше Новий видеть в нем неподражаемый образ великого римлянина. Ведь именно совершенством, безупречностью недосягаемой возносится, сияя во мраке грубой нашей действительности, высший идеал! Катон же, как ни досадно, до совершенства не дотянул. В самом существенном - в качестве достойного мужа! Новий свою жену с Марцией  не сравнивал, никакой святости в ней не предполагая. Но никогда никому бы ее не уступил.
     Однако, и это не все. В следующем после развода году стал Катон претором. Но отнюдь не придал должности этой веса и величия прекрасным ее исполнением, скорее унизил, являясь к трибуналу босиком, в потрепанной тоге и в таком затрапезном виде вынося решения по делам, где речь иной раз, шла о жизни и смерти виднейших граждан. Пусть мудрые и справедливые - этого не отнять!.. Но случалось ему - от людей ведь не скроешь! - вершить суд и под хмельком, выпив за завтраком вина. А то и с обеда вчерашнего, затянувшегося в диспутах философских, до утра, не совсем еще протрезвев! Какой уж тут идеал? Вспоминать совестно!
      И только его смерть, как ни странно, утешила Новия. Заставила вновь взглянуть на Катона как на великого, доблестного мужа, последнего Римлянина.
      После разгрома под Фарсалом, он решил держаться подальше от тирании, но если Помпей жив, сберечь для него войско. С тем и переправился на Керкиру, где стоял флот, чтобы уступить командование Цицерону, как бывшему консулу, тогда как сам он лишь должности претора достиг. Но Цицерон, рвавшийся вернуться в Италию, отказался. А младший Помпей, как раз, вознамерился покарать всех отъезжающих пораженцев, расправившись, прежде всего, с Цицероном. Катон его усовестил. И не только Цицерона, но и  всех прочих беглецов спас от неминуемой смерти.
     Догадываясь, что Магн будет искать убежища в Египте, он вышел со своим войском в море. Но, прежде чем сняться с якоря, предложил всем, кто не желал участвовать в этом походе, остаться. У берегов Африки он встретился с Секстом Помпеем, и тот рассказал ему о гибели отца. Все были в страшном горе, но теперь, когда Помпея не стало, никто и слышать не хотел ни о каком другом полководце, кроме Катона. Стыдясь бросить людей, доказавших свою преданность, на произвол судьбы. Катон принял командование и повел их в Кирену, жители которой сразу открыли перед ним врата, хотя Лабиен несколькими днями раньше доступа в город не получил. Узнав, что тестя Помпея, Сципиона* дружески принял царь Юба* и что там же находится наместник Африки Аттий Вар*, Катон двинулся к ним сушей, так как время было зимнее и море бушевало.
      Чтобы пересечь пустыню, он собрал множество ослов, которые несли воду, а за войском гнал целое стадо скота. Взял с собой и туземцев-псиллов, излечивавших от укусов змей, высасывая яд из раны, а самих змей завораживавших заклинаниями. Переход длился почти месяц, и все это время Катон шел пешком, ни разу не сев на коня. Обедал лишь сидя. С того дня как узнал о поражении при Фарсале, к прочим знакам скорби прибавив еще один - ложиться только для сна. В войске его насчитывалось около десяти тысяч пехоты и конницы.
    Сципион и Вар, меж тем, погрязнув в раздорах, заискивали перед Юбой, угождая ему во всем, хотя царь был невыносим из-за тяжкого нрава и гордыни. При встрече  с Катоном он попытался сесть посередине, разместив римлян по сторонам трона. И тогда Катон переставил стул на другую сторону, отдавая почетное, срединное место Сципиону, хотя тот был давним его врагом и даже издал книгу, где всячески его порочил.  Но Катону важнее было сбить спесь с нумидийца, уже взиравшего на Сципиона, как на своего сатрапа. Все требовали, чтобы он принял командование. Даже Сципион с Варом готовы были уступить. Но Катон сказал, что не нарушит отеческих законов, ради которых ведет войну с тем, кто их попирает. И не поставит себя, бывшего претора, выше Сципиона, занимавшего консульский пост. К тому же имя его могло внушить веру в победу - ведь в Африке, как некогда, при завоевании Карфагена, снова командовал  Сципион!
     Приняв власть, Сципион, в угоду Юбе, решил перебить всех мужчин в Утике. А город, за сочувствие Цезарю сжечь. Чтобы не допустить столь вопиющей жестокости, Катон  кричал в совете, призывая в свидетели богов, до хрипоты, пока не вырвал несчастных из когтей Юбы и Сципиона, а, взамен, взялся, по их требованию, оборонять Утику. Он собрал огромные запасы хлеба, привел в порядок укрепления, воздвиг башни, выкопал на подступах к городу глубокие рвы и обнес его оборонительным валом, превратив в неприступный военный склад. Сципиону он давал те же советы, что и Помпею - не вступать в бой с могучим  врагом, но положиться на время, которое истощает силы всякой тирании. Однако Сципион советами пренебрег и как-то даже упрекнул его в трусости. Катон ответил, что готов взять воинов, с которыми пришел в Африку и отплыть с ними в Италию, чтобы, обратив удар Цезаря на себя, сохранить войско Сципиона. Но тот, получив его письмо, лишь посмеялся. И Катон понял, что не следует питать надежд на благополучный исход войны - слишком безрассуден полководец!..
   Но все его опасения померкли перед истинными размерами катастрофы. Прибывший в Утику гонец сообщил о сражении при Тапсе, где все было потеряно - Цезарь овладел лагерем, Сципион, Юба и Лабиен с немногими уцелевшими всадниками спаслись бегством, остальное войско полностью истреблено.
   Когда эта весть разнеслась по Утике, жители, словно обезумев, едва не покинули городские стены. Останавливая метавшихся, вопивших от страха людей, Катон старался хоть немного унять их смятение. Наутро, едва рассвело, он созвал совет Трехсот2, состоявший из римских граждан, которые давно жили в Африке, занимаясь торговлей и ростовщичеством, а также находившихся в Утике сенаторов и их сыновей. Обратившись сперва к Тремстам, поблагодарил их за верность, которую они доказали поддерживая его деньгами, рабочей силой и добрыми советами, с большой пользой для дела и, убеждал их не искать спасения порознь, но держаться вместе - тогда Цезарь будет смотреть на них с большим уважением, если они решат продолжить борьбу и скорее помилует их если они попросят пощады. Он предложил обсудить это без его участия, обещав, что ни в коем случае не станет порицать их выбор. И если они повернут вслед за удачей и счастьем Цезаря, сочтет такую перемену волею судьбы. Если же они решатся противостоять беде, не убоявшись подвергнуть себя опасности во имя свободы, он не только будет восхищен их мужеством, но предложит себя в соратники и вожди, пока участь отечества не откроется до конца.
   «Отечество же наше - не Утика, но Рим, не раз оправлявшийся и от более жестоких ударов. У Цезаря множество забот. Испания приняла сторону младшего Помпея. Рим не освоился еще с непривычной для него уздой и на любую сомнительную перемену ответит бунтом. Стало быть надо не уклоняться от опасности, но следовать примеру врага, который в борьбе и своей жизни не щадит. Притом, ради злодейств и несправедливостей! Так что неясный исход войны, даже в случае победы, счастья ему не сулит».
     Кого-то эти слова приободрили, но большую часть совета бесстрашие его и благородство заставили позабыть о бедственном их  положении, и они просили его, единственного, стоящего выше судьбы и удачи, располагать ими жизнями как он сочтет нужным. Ибо лучше умереть, повинуясь его приказам,  нежели спастись, предав столь высокую доблесть. Предлагали даже издать указ об освобождении рабов. Но Катон это отверг, сказав, что такой указ, покушаясь на чужую собственость принудительно, противоречил бы справедливости. Однако, если  хозяева сами отпустят рабов на волю, он с благодарностью примет всех, кто способен носить оружие. Вскоре ему доставили письма от Юбы и Сципиона. Укрывшись в горах, царь спрашивал, как будет действовать Катон, обещая явиться с войском ему на помощь, если тот примет осаду в Утике. Сципион с флотом стоял неподалеку, у мыса Аполллония3, и тоже дожидался его ответа.
     Катон решил задержать послов, пока не подтвердятся намерения Трехсот. Сенаторы уже вооружали своих рабов, отпустив их на волю, но у Трехсот -  судовладельцев и ростовщиков, чье имущество почти целиком состояло из рабов, слова его держались в памяти недолго. И когда они стали обсуждать положение наедине, страх перед Цезарем вытеснил благоговение перед Катоном. Лишь самые умеренные предлагали ограничиться отправкой послов с просьбой о пощаде. А большинство уже плело сети против сенаторов,  советуя  задержать их и выдать Цезарю, в надежде смягчить его гнев. Узнав об этой перемене их настроений, Катон отпустил гонцов, написав Сципиону и Юбе, что Триста ненадежны, и им следует держаться подальше от Утики.
      Тем временем к городу приблизился большой отряд - уцелевшие в битве остатки римской конницы. И трое нарочных примчались к Катону с тремя разными вестями. Часть отряда хотела примкнуть к Юбе, другая - соединиться с Катоном, третьи войти в Утику не решались. Выслушав гонцов, Катон велел Рубрию* присматривать за Тремястами, составляя списки тех, кто готов освободить рабов добровольно. Сам же выехал за городские стены, встретился с начальниками конницы и просил их не бросать на произвол судьбы стольких римских сенаторов, не ставить над собой Юбу вместо Катона, но спасаться сообща, войдя в город, совершенно неприступный, располагающий запасами хлеба и всякого снаряжения на годы. О том же молили сенаторы. Декурионы стали совещаться. Катон ждал
их решения.
    Но тут прискакал Рубрий, крича, что коммерсанты решив перейти на сторону врага и сеют в городе панику. Впав в отчаяние, сенаторы разразились слезами. Пытаясь их ободрить, Катон послал к Тремстам человека с просьбой потерпеть еще немного. Тут и декурионы вернулись, заявив, что в жаловании Юбы не нуждаются и не страшатся Цезаря, если Катон примет командование, но запереться в Утике, вместе с коварными пунийцами4 - слишком рискованно. Когда придет Цезарь они ударят в спину и выдадут римлян врагу.  Так что, если он нуждается в поддержке, пусть сперва изгонит из Утики или перебьет ее жителей, а уж потом вводит конницу в город, зачищенный от тайных врагов и предателей. Катон счел эти условия чудовищными, но чтобы задержать конницу обещал подумать.
      Вернувшись в город он встретился с бывшими своими советниками, которые забыв стыд, уже открыто возмущались тем, что их заставляют воевать с Цезарем, когда весь мир преисполнен покорности и раболепия; выступать из несчастной Утики против того, кому отдали Италию  Катон с Помпеем; освобождать рабов, когда и у самих свободы лишь столько сколько соблаговолит оставить им победитель. А иные добавляли, что надо связать
сенаторов, пока Цезарь не подошел   
       Тут со стен закричали, что конница уходит. Опасаясь насилия Трехсот над сенаторами, Катон выбежал за ворота и, увидев, что отряд уже далеко, вскочив на коня, пустился вдогонку. Заметив его, всадники подняли радостный крик, остановились и звали его спасаться вместе. Но Катон стал  со слезами молить за сенаторов, хватался за оружие воинов, даже коней их поворачивал, пока не убедил их пробыть в Утике хотя бы день, чтобы дать несчастным  возможность скрыться. Когда он  вернулся в сопровождении всадников и одних поставил у ворот, другим  поручил охранять крепость. Триста,  опасаясь, как бы не поплатиться им за свое вероломство, просили его прийти в совет. Но сенаторы его не пускали, не доверяя предателям.
   Тогда-то все, кто был в Утике оценили, наконец, Катона по достоинству. Ибо ни капли себялюбия, ни малейшей хитрости не было в его словах. Давно уже решившись покончить с собой, он взвалил на себя немыслимые тяготы, терпел муки и унижения, чтобы уйти из жизни, лишь избавив от опасности остальных!..
    Успокоив сенаторов, он отправился к Тремстам один. Те снова умоляли полагаться на их верность, но просили снизойти к их слабости, не позволяющей вместить благородство Катона. Да, они хотят просить Цезаря о пощаде, но прежде их посланец будет просить за него. Если же ничего не достигнет, то и они не примут милости и будут защищать его до последнего вздоха. Поблагодарив за добрые намерения, Катон советовал отрядить посланца поскорей, но только ради их собственного спасения. За него же просить не надо. А сенаторам советовал спасаться, пока конница в городе. Затем приказал запереть все ворота, кроме тех, что вели к морю и принялся  распределять суда, пресекая насилие и суматоху в порту, снабжая припасами в дорогу тех, кто остался без средств.
     И тут Марк Октавий, флотоводец, едва не потопленный у Брундизия инвалидными суденышками Ватиния, разбив с двумя легионами лагерь вблизи Утики, прислал к нему гонца, предлагая условиться о разделе власти и начальствования. Катон ему не ответил, только сказал друзьям:
     - Стоит ли удивляться тому, что дело наше погибло, если властолюбие одолевает нас даже на краю бездны!..
      Конница, меж тем, уже покидала город, второпях грабя жителей. Катон ринулся туда и у тех, кто ему попался, вырвал добычу из рук. Прочие же сами складывали похищенное на землю и удалялись, не смея поднять глаз. А Катон, вернувшись к морю, наблюдал за отплытием сенаторов, прощался с друзьями, которых уговорил уехать. Снаряжая в плавание последних беглецов, оказывая помощь тем, кто в ней нуждался, он провел в порту всю ночь и большую часть следующего дня.
        А вернувшись к обеду, позвал друзей, и долго беседовал с ними о бедах отечества, запретив, между прочим, сыну касаться государственных дел поскольку обстоятельства не позволяют вести их так, как достойно Катона, вести же их по другому - позор. Луций Цезарь, родственник диктатора, отправляясь послом от Трехсот, просил его составить убедительную речь, с
которой он выступит в их защиту.
     -  А ради тебя мне не стыдно будет пасть перед ним на колени, ловить его руки и умолять о прощении.
    -  О прощении? - удивился Катон. - Просят побежденные и молят виновники беззаконий. А я всегда побеждал Цезаря оружием, которое сам для себя выбрал - ненавистной ему справедливостью и прямотой.   
   - Кто в этом усомнится? Но войско наше разбито, лагеря захвачены, Афраний, Лабиен и Юба бежали. Остатки конницы ушли. Помощи ждать неоткуда. - напомнил ему Луций. - И теперь твоя жизнь…
    - Так что же мне, перечеркнуть ее, пав к ногам тирана? - усмехнулся Катон. - Езжай, Луций, не теряй времени!
    Но тут вмешался Марк, его сын.
    -  Отец, еще не все потеряно! Он захватил власть, но удержать ее будет труднее. Если вернемся в Рим… Разве нам не на кого будет опереться?
    - Он прав, Марк! - поддержал юношу Рубрий. – И тетива лопается, если чересчур ее натянуть. А в наших обстоятельствах… Любой неосторожный его шаг в пользу должников или кредиторов, в аграрной политике, в вопросе хлебных раздач или обустройстве колоний - один только шаг! И Рим восстанет! А пока ты можешь пойти к нему и сделать вид, что смирился.
    - Признав, тем самым, что он вправе казнить и миловать римских граждан как собственных рабов? Да еще связав себя благодарностью?! - Катон смотрел на него, словно не узнавая. - Но разве само милосердие его - не преступление? Разве не беззаконие - дарить жизнь тем, над кем он никакий власти иметь не может?   
    - О законах вспомним потом, когда будем судить его самого в Риме! - сын совсем разгорячился.
   - Помнишь последние слова Помпея? - тихо спросил Катон.
   - Какой-то стих из Софокла… - отмахнулся сын с пренебрежением не к великому греку, к Великому неудачнику римскому.
   - «К тирану в дом войдет свободный муж и в тот же миг становится рабом». - задумчиво произнес Катон. - А ведь он не ошибся. Зарезали как быка жертвенного, на глазах у всего флота. А он и крикнуть не смог!
    - Ты - не Помпей! – оскорбился за него сын.
    - Нет, конечно. - утешил его отец. - Не стану я дожидаться такого конца. И никому не сделать меня рабом, пока дух мой свободен. А дух не может быть  скован! Я ведь не раз говорил тебе: кто хочет всегда может сломать дверь и уйти. И ни боги, ни обстоятельства его не остановят!
     За столом воцарилось всеобщее уныние и Катон, чтобы ободрить друзей и развеять их подозрения, вернулся к насущным заботам, выражая тревогу о тех, кто ушел в штормящее море или бредет сейчас дикой, населенной лишь змеями да варварами, безводной пустыней… Зная, что сам он умрет еще до рассвета. 
    А ведь Цезарь, от всех триумфов бы отказался, если бы, вместо них, боги даровали ему удачу взять Катона живым. Что за радость прокатиться в колеснице по Священной дороге с раскрашенной физиономией, ухлопав на это кучу денег? А вот, Катона великодушно помиловать!.. Это было бы таким торжеством, о котором потомки  помнили бы вечно! Но и Катон о потомках помнил. И, понимая, что одолеть Цезаря в бою, ради будущей их свободы уже не удастся, решил хоть смертью своей последнее послание им передать.  О том, что достоинство человека определяется, в конце-концов, не мудростью его и не удачей, но честностью…
  «Только где эти потомки?»  - подумал Новий, вглядываясь с горькой житейской умудренностью в лица окружающих.
   А тогда, двадцать пять лет назад, в консульство Цезаря и Бибула, в наивной еще вере своей в конечное торжество добра, с трудом уводя взгляд от красавицы Марции, он с надеждой, даже с замиранием каким-то сердечным , всматривался в хозяина, и видел в нем не только воплощенную справедливость, не только непробиваемый щит, но и карающий меч государства.
    Однако, тот не спешил им взмахивать. Новий поведал и о золотоносной пекарне Еврисака, и о погрузке хлебов на кибею, отплывшую в неизвестном направлении, а Катон все шагал взад-вперед в задумчивости никаких молниеносных действий не предпринимая.
    И, наконец, с глубокой печалью в голосе объявил, что на скорое возмездие рассчитывать не приходится, учитывая исключительную продуманность преступления и блестящую организацию на всех его этапах. А главное, - неожиданность, дерзость замысла, в котором отсутствие золотых слитков под троном Юпитера - единственное слабое звено. Но тут бы и Меркурий не извернулся. Ведь присвоение золота и было целью негодяев! Не могли же они предвидеть, что Новий, по горячим следам, бруски их фальшивые анализу подвергнет.
     Тут Катон, к жене обращаясь, признал, что, вообще, не представляет как
Новию удалось все это хитросплетение до ниточки  распутать, что подобного расследования не только Рим - весь мир цивилизованный не припомнит. И, впоследствии, оно будет во все анналы занесено. Правда, и  на отдельные промахи следствия указал.
      В частности, на запоздалые и нецелесообразные допросы ювелира и булочника, который имело смысл только с поличным, на месте преступления брать. Поскольку ни на испуг, ни на чистосердечное признание подобных привилегированных инородцев не стоило и надеяться, в силу дичайшей коррупции, давно, и не вине Новия, разъедающей Рим.
     Но особенно огорчила его смерть храмового стража. Впрямую Новия упрекнул. Мол, тщательнее надо было к задержанию готовиться и брать вчетвером, чтобы сразу обездвижить, чтоб пальцем шевельнуть не мог, учитывая, что на страже этом все нити сошлись. А без его показаний… Стоит Цезарю к Народному собранию обратиться - чернь его с форума на руках вынесет. Тем более, пока он - консул и его, вообще, ни в чем обвинить нельзя. А потом, он еще целый год, как проконсул, за лесами и пастбищами надзирать будет. Какой ни есть, а империй, который от всех судов, как посох Юпитера, оберегает. И тут крайняя осторожность необходима. Поспешив, можно все дело навеки похоронить, поскольку один и тот же иск дважды в судах не рассматривается  - не дважды, как говорится, за одно!
    Словом, по мнению Катона, Новию следовало затаиться и терпеливо ждать
Собирая дополнительные улики, негласно присматривая за всей разбойничьй шайкой. Включая Лабиена, Ватиния, Бальба, Юкунда и пекаря Исака. А, в первую очередь, конечно за Цезарем. Не может за полтора года никто из них, ничем себя не выдать. Если Новий этот план принимает, он, Катон, готов всячески ему содействовать. И на следующий день после того как Гай Юлий  сложит империй, выступит против него обвинителем в любом суде.
     Таким Новий его еще не видел. Оказывается, Марк Порций мог быть не только бесстрашным и несгибаемым в отстаивании справедливости не знающей уступок - ни по родству, ни по личному расположению, но и крайне осмотрительным, если зло, в изощренности своей, лобовой атаке не поддавалось.
     Марция ушла. Катон сел к столу, и Новий, глядя не глубокую вертикальную складку, пересекавшую левую его щеку, подобно боевому шраму, подумал о том, чего стоит эта выдержка. Особенно сейчас, когда  свежо еще было тяжкое унижение, которому подверг его Цезарь. Не тем, конечно, что в Карцер пытался упечь. Это лишь славе его послужило. Но то, что воспоследствовало!..
     Когда был внесен закон о разделе Кампании между неимущими отцами троих детей, никто, кроме Катона, не осмелился возразить. И Цезарь приказал, прямо с ораторского возвышения, тащить его в тюрьму. Но Катон и тут не пал духом, продолжал говорить о погибельном этом законе, призывая римлян обуздать тех, кто уже не подкапывается тайно под государство, но открыто выступает против него с осадными орудиями и тараном.
     А за ним, в глубоком унынии шел весь сенат и лучшая часть народа, негодующая, хотя и безмолвная. В том числе и Новий. От Цезаря не укрылось угрюмое их неодобрение, но он не отменил приказ, надеясь, что Катон обратится за помощью к народным трибунам. Когда же стало ясно, что он этого не сделает. Цезарь сам подослал весталку, чтобы  отнять Катона у стражи.
    Но на другой день, все обдумав, созвал Народное собрание и не просто утвердил раздел земли, но заставил своих подголосков провести дополнительное постановление, обязывающее всех сенаторов присягнуть, что они признают этот закон действительным на вечные времена и будут защищать его от всех посягательств. Причем, отказавшемуся принести эту клятву, как заведомому врагу народа, грозила смертная казнь. И все подчинились, памятуя горькую участь старого Метелла, который, не пожелав присягнуть  столь же губительному закону, жалким изгнанником
    Весь Город знал о том, что творится в доме Катона - сестры, дочери и жена
проливая слезы, молили его уступить. О том же просили друзья.  Цицерон
внушал, что считая своим долгом противиться общему решению в полном
одиночестве он, возможно, и соблюдает законы справедливости. Но не щадить своей жизни из-за дела, в котором все равно ничего уже не изменишь - безумие. Наихудшим же будет, если он бросит государство на произвол злодеев, словно с облегчением переставая за него бороться. То государство, ради которого терпит все  муки и труды! Ведь, если Катон не нуждается в Риме, то Рим в Катоне нуждается!  А более всех, нуждаются в нем друзья. И первый - сам Цицерон, которому уже роет могилу Клодий.
     Все эти мольбы и доводы, звучавшие беспрерывно и в доме, и на форуме, поколебали упорство Катона - хотя и последним, он, все-таки, принес присягу. Не ради спасения жизни, но ради близких и  единомышленников! Но, что он, при этом чувствовал, насколько углубилась горестная эта складка  на его щеке? 
     А тогда, сидя в своем таблине, он долго молчал, обдумывая происшедшее на  играх Кибелы. И Новий не смел прервать эти раздумья, глядя на тревожные тени, скользившие по его лицу, сомнения, отражавшиеся потаенной болью во взгляде…
    - Одного не пойму… - произнес, наконец, Катон, обращаясь не к Новию, к самому себе. - Зачем так рисковать? Какой смысл Юпитера грабить, если Флейтист египетский посулил взятку в  шесть тысяч талантов? А его и на трон сажать необязательно. Только пообещать и взять деньги! А акции Азиатской компании? Если такая нужда в деньгах возникла, мог бы продать их, а не отдавать Ватинию…
     Глянул на Новия, словно спрашивая совета:
   -… Разве что, Красс все займы вернуть потребовал? Но не похоже. У них теперь полное согласие, с тех пор, как он их с Помпеем примирил. Что же произошло? Неужто дерзость такая немыслимая обуяла? Мол, никаких больше преград - ни на земле, ни в небе!.. Странно. Расудок никогда не терял. Наглеет, забывается, увлекаясь, но… В последний момент всегда удерживается от безумных шагов. Как канатоходец на грани балансирует! А тут?..
     Новий не знал, что ответить. Катон отвел взгляд в сторону, сдавленно, глухо произнес:
    - Может, сестра что-то знает? Но это уж.. Я на себя возьму.
    Поглощенный воспоминаниями Новий и не заметил, как носилки его миновав Субуру, поднялись на Эсквилин. И уже журчал справа фонтан Орфея, а городские ворота были в двух шагах.
     « Насколько же он был тогда откровенен, если о сестре, как о любовнице Цезаря, вечном позоре  своем, упомянул!.. Кто мог подумать, что через три дня Целлер на руках Клодии, Квадрантарии своей благоверной, безвременно угаснет? И Гай Юлий так резко продвинется в направлении собственной божественности, получив в руки Галлию, то есть империй, легионы и полную неприкосновенность на долгие годы, вплоть до диктаторства?.. А вот и свалка!»
    И приветливые могильщики, аппетитно закусывающие густой бобовой похлебкой с чесноком. Так упрашивали присоединиться  - насилу отбился! Мол, только от стола…
    Фонтей, старшина их, просьбу Новия, конечно, исполнил - из вновь прибывших, ни одного трупа земле не предал. И ждал компенсации. Для того и отошел с Новием в сторонку, к разложенным в ряд, прикрытым потрепанной холстиной,  телам.
    Вот они, развороченные животы, вспоротые гортани… Что ж, по крайней мере, не мучились годами от холода и нищеты, от старческих неизлечимых болезней…
   Откинул холст с лица очередного трупа. И выпрямился. Никаких сомнений быть не могло. Конечно, тот самый, немой душегуб, телохранитель Помпея. Ткнул ногой, переворачивая труп лицом вниз, кивнул в задумчивости:
    «Постарел пират - с тыла приоткрылся…
   - Отдельно зароешь. - кивнув на труп киликийца, Новий полез в кошель, вытащил пару серебряных «ромулов» и квинарий5. Два сестерция Фонтей ему еще с прошлого дела задолжал. - Место, как следует отметь! - велел, опуская монеты в натруженную ладонь  могильщика. - Может, через пару дней извлечь его понадобится  …
     И в мыслях, конечно, не было сразу докладывать об этой находке префекту. Не потому, что хотелось еще хоть дня два пожить - перед смертью не надышишься!
    Но, во-первых: могли еще всплыть некоторые существенные подробности этих ночных убийств. Он ведь и до осведомителей своих еще не добрался!
    А, во-вторых… Да что - во-вторых?! Ничего важнее в жизни его теперь не было!
     Не оказалось Тирона в Мамертинской тюрьме! Ничего утешительного, но… Пока живешь - надейся! Может быть, за эти последние, выпавшие ему дни и удастся, что-то узнать… И помочь бедняге, если бородатая Фортуна с Бычьего  рынка не подведет…