Подонки Ромула. Роман. Книга вторая. Глава 42

                ГЛАВА XLII.

     Рабыни, поглощенные важной, а, пожалуй, и основной в цветочной торговле операцией, едва скрывали волнение. Осматривая залежавшийся товар, старуха обновляла его, тщательно удаляя увядшие лепестки. А девочка, слегка прихрамывая, ходила по рядам и, набрав в рот воды, старательно опрыскивала  цветы, возвращая им утраченную свежесть. Но, при этом, обе косились на хозяина и тревожно переглядываясь.
     Дремавший обычно или щелкавший абаком в отсутствии покупателей, строгий их господин, если и перемещался когда в благоухающем своем цветнике, то весьма неторопливо, с присущим ему достоинством. Теперь же, просто порхал по лавке  в съехавшем набок тюрбане, напевая что-то воинственное, древнемакедонское. И полы его халата развевались как зеленые крылья, придавая ему сходство с большим майским жуком. Девочку эта метаморфоза так пугала, что она чуть не задохнулась, поперхнувшись водой, - насилу откашлялась. Но хозяина даже это не рассердило - потрепал ее по щеке и усмехнулся. Старуха так и застыла. Разжав  кулак, глянула на горку разноцветных, скомканных лепестков в своей ладони и, поначалу, не сообразила даже, откуда они взялись - страх все прочие чувства ее парализовал.
     А цветочник, меж тем, парил в облаках где-то вблизи Олимпа, обозревая орлиным взором, распростертые далеко внизу каменистые земли совершенно  беззащитные перед его могуществом. Косился влево, и зоркий его взгляд различал в туманной дымке на горизонте родной Александрийский маяк… Но туда он не собирался. Разве за Понтом Эвксинским, в Карии1, в Вифинии2, скажем, или Каппадокии3 мало не разграбленных еще богатств? Почему там не развернуться? Если действовать стремительно и с умом… На мелочи не размениваясь, потребовать в Никомедии4, к примеру, или Митиленах5 сразу тыщу талантов! На переоснащение флота доблестного императора Марка Антония. И соответствующий высочайший указ предъявить. Сам император едва ли писанием себя утруждает - почерк сверять никому и в голову не придет, а печать - извольте удостовериться! Не дадут добром - любой ближайший гарнизон по тревоге поднять и ворваться к ним на рысях, под знаменами и значками. С трубами! На белом коне! Какая цветочная торговля?..
    Дохнул на перстень, потер его о халат и ощутил такой прилив сил, что впору было подпрыгнуть и действительно взлететь. Ведь нет ничего невозможного при таком везении! Глянул на притихших испуганно рабынь и те занялись делом. Старуха принялась ощипывать цветы, а девочка, хлебнув воды, снова закашлялась. Но Александр отвернулся - не до них было!
    «За сорок тысяч сестерциев такую власть обрести!.. «Отцовская память»!
Ну, дура рыжая!.. Сколько же она за пазухой его протаскала? Видать, и в прошлый раз, когда я с ней… отдыхал. «Больно, ах больно! Не надо так!..» - зажмурился, вспоминая жалобные ее стоны. – Сладкая, все же, шлюха! Хоть и римлянка, а не хуже иной сириянки «Не надо!».. Перстень надо было показать! Не пришлось бы за два сестерция - восемь медных ассов - под плеточкой моей извиваться, а напоследок, еще и амазонку захваченную и безжалостно войском македонским насилуемую изображать… Я ведь не злодей! Товар предъявила - оплатил! В случае чего, Арфетавр - свидетель. Даже если разбираться кого пришлет. Поздно! Геркулеса неизвестному купцу из  Верхней Армении выгодно перепродал! Там и ищите…
      Глянул на перстень и просиял. Не беда, что одеть его удалось только на мизинец - прочие пальцы слишком толстыми оказались. На мизинце агат Антония лучше всего смотрелся - как бы возвышаясь и подавляя своей строгостью все прочие перстни, сверкавшие разноцветными каменьями на обеих его руках.
      «И какова цена всем золотым этим побрякушкам? Геркулес мой железный любую драгоценность на Священной дороге за пояс заткнет!»
    Выглянул на улицу, скользнул надменным взглядом по ювелирным лавкам в сторону Велабра и обратно. Но наткнувшись на цветочную лавку сирийца Адмета на противоположной стороне, ближе к форуму, гневно нахмурился.
     «А уж таких наглецов ничтожных!..»
     Застарелая ненависть к подлому конкуренту всколыхнулась в нем с такой силой, что он засопел и, уже ни о чем ином не помышляя, кинулся к трехногому столику в углу лавки, где покупатели, пожелавшие сопроводить цветы любезной какой-нибудь эпистолой, за отдельную плату, могли воспользоваться всем необходимым для письма. Распахнул табличку, схватил, лежавший тут же стиль и решительно начертал:
    «Император и триумвир для устроения дел в государстве, консул римского народа квиритов Марк, сын Марка, Антоний повелевает…»
      Задумался на мгновение:
    «Но кому же приказ о закрытии всех прочих  лавок цветочных адресовать? Эдилам городским? Чтобы те, за подношения того же мерзавца Адмета, преторам пожаловались, а те - префекту? Да и несолидно как-то для императора и триумвира…»   
       И  тут же сообразил, усмехнулся злорадно и дописал:
     «Городу и миру…»
       Однако, по-гречески адресат этот всерьез не воспринимался, уж очень как-то провинциально, недостаточно грозно звучало…
     «И вообще!.. - спохватился цветочник. - С какой стати Антонию на греческом в Рим писать? И знает-то он его - через пень колоду!..»
       Сердито ткнул в красный воск агатовой печатью и, не глядя, оттолкнул испорченную табличку на край стола.  Раскрыл новую и, все еще сердито посапывая, но уже более вдумчиво начертал громкие титулы Антония и обращение латинскими буквами, без интервалов. Полюбовался написанным и грозно, словно войну объявляя произнес:
   - Urbi et orbi! 6
       Это вдохновило. Даже сопеть перестал. Сосредоточился, кончик стиля посасывая.
   «То, что все цветочные лавки Рима, кроме моей, тройным налогом с даты указа облагаются - это само собой. Взвоют и через месяц-другой сами торговлю прикроют. Но надо и мои привилегии как-то мотивировать… Чтобы сенат или Народное собрание не опротестовали. Политика - штука тонкая! Большой изворотливости требует. И ни с кем не посоветуешься!..»
   - А что? Гостей тут уже не встречают? - послышалось сзади.
     Цветочник оглянулся, узрел на пороге лавки Аттика и, позеленев от досады, заставил себя улыбнуться как можно шире:
    - Такого гостя дорогого?! Светлейший Цецилий!.. - схватил со стола табличку и, захлопнув, сунул ее под полу халата.
       Что, разумеется, не ускользнуло от Аттика. А грек уже подкатывался к нему с шепелявой, косноязычной своей латынью:
    - Как раз о тебе думал! - прищурился слегка, всматриваясь в лицо гостя. 
    - Пришлись ли лотосы мои достойнейшей госпоже Пилии по душе?
    - Пришлись. - невозмутимо кивнул Аттик.
    «Врет, как дышит, а правду из него каленым железом не вырвешь… Да еще уставился, как будто я что-то ему задолжал!»  - грек запахнул полы халата и, удерживая их, скрестил руки на груди, так что перстень Антония оказался на виду. И сразу был замечен.
   «Гемму чудовищную какую-то нацепил. Что-то она мне напоминает…» - Аттик шагнул к цветочнику, приглядываясь к перстню.
     Но Александр мгновенно спрятал руки за спину, отчего полы его халата широко распахнулись и, обтянутый хитоном, круглый живот выпятился навстречу гостю, словно неприступный оборонительный вал. Аттик остановился, окинул грека пристальным взглядом с головы до обуви:
    «Явно скрывает что-то, негодяй. Может о Помпониоле, что прослышал? Добрая молва черепахой ползет, а дурную - ветром разносит!..»
       Грек, между тем, напрягался, пытаясь правой рукой стащить перстень с мизинца левой. Но безуспешно. Удалось лишь повернуть его агатом внутрь, чтобы Геркулес проклятый в глаза не бросался.
     «Что это с ним? - обеспокоился Аттик, видя как грек сопит, стараясь удержать на лице улыбку. - Не льстит, не пресмыкается. И латынь эта убогая!.. С чего бы ?..»
       Спросил по-гречески:
      - Что же ты, милейший в непотребном таком виде расхаживаешь? «Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца». Так еще Луций Сулла когда-то о молодом Цезаре отзывался. Мудрый был старик. Насквозь все видел. Но ты ведь - не Цезарь! И годы не те… А, может, и тебе божественности захотелось?
    От такой его проницательности грек даже голову в плечи втянул, всплеснул руками, как бы, в полной беспомощности:
    - Мне? Червю презренному у ног твоих благородных? Да мне бы концы с
концами свести! Сам видишь, как торговлишка моя жалкая подкосилась. Ни одного покупателя в лавке!
      Но перстень, перевернутый геммой внутрь, опять бросился в глаза на растопыренной его ладони. Аттик же только на агат этот черно-белый и смотрел, а жалобных причитаний его будто и не слышал.
      Мысленно проклиная себя за оплошность, цветочник сжал кулаки и, как бы, в полном отчаянии вознес их к тюрбану:
    - Конец мой настает! Скоро и на хлеб не хватит!
      Но поздно. Аттик успел разглядеть выпуклую черную голову на белом фоне:
     «Боги всевышние, если только вы есть! Печать Антония!! Да неужто клоп этот?!.  То-то он о передвижении легионов… О местонахождении Октавиана и зятя моего, императора нашего славного, выспрашивал!.. - он был потрясен коварством этим до глубины души. Но, внешне, ничем себя не выдал. Тут надо было взвесить, все варианты просчитать. И уж потом действовать. Вот и улыбнулся - ласково, простодушно:
   - Ну, хлебом с оливками я тебя, в крайнем случае, обеспечу. С голоду
помереть не дам! Могу и за лотосы расплатиться, если так плохо дела обстоят. - он даже кошель достал.
   - Что ты, великодушнейший! - цветочник испуганно замахал правой рукой, левую, с перстнем, пряча за спину. - Умирать буду, а этого не допущу! Как-нибудь продержусь, а там глядишь!.. И Цезарь с победой вернется!.. Вот народ за цветочками и потянется!..
    «Так и есть! - ужаснулся Аттик. - Опять тайны государства выпытывает! Да как ловко, издалека… Не на того напал, мерзавец! Пока сам не решу, как мне дальнейшие отношения с Антонием строить - ни слова ты из меня не выжмешь, подлец эдакий!
    - Народу римскому виднее куда тянуться, а чего избегать. - отрезал строго, поддел пальцем золотую цепь на животе грека и, потянув его легонько к себе, вполголоса спросил. - Ты мне лучше скажи, какие цветы госпожа Ливия наша предпочитает?
   - Госпожа Ливия?.. Друзилла?.. - шепотом  переспросил цветочник.
   - А ты другую Ливию знаешь? - нахмурился Аттик.
     Невзрачный плебей в поношенной серой тоге скользнул в лавку. Заметив его, цветочник крикнул что-то рабыням и те бросились к вошедшему, чтобы его обслужить, не допуская излишних вопросов к хозяину, занятому с важным гостем. Но жалкий плебей выставил ладони вперед, словно защищаясь:
     - Нет-нет! Я только… Поглядеть зашел.
       Грек сразу утратил к нему интерес - смотри, сколько хочешь, раз никакого от тебя толку. Иное дело - рабыни. Аттик, в их понимании, где-то уж совсем в заоблачных высях витал. Но этот невзрачный…  Не могли же они в его присутствии продолжать кропотливое свое таинство по оживлению увядшего товара. Пришлось и старухе, набрав в рот воды, заняться опрыскиванием, пока чужак в лавке торчит и по сторонам глазеет.
   - Так какие она цветы любит? - нетерпеливо спросил Аттик.
    - Госпожа Ливия?.. - тупо повторил грек.
       Серый посетитель, бросив косой взгляд в его сторону, нагнулся к цветам, словно желая насладиться их ароматом. И медленно, не разгибаясь, стал подкрадываться поближе, переходя от ирисов к розам, от роз к нарциссам… Напрягая, при этом, не столько обоняние, сколько слух, по-видимому, весьма чуткий.
     - И не поверишь сиятельный! - шепнул грек, спеша удовлетворить любопытство Аттика. - Простые фиалки!
        Оглядевшись в надежде отыскать фиалки где-то поблизости, Аттик заметил незнакомца, вдыхавшего аромат шафрановых лилий, в трех шагах за его спиной. Это ему не понравилось. Даже поежился слегка   - неприязненно и брезгливо. Но мало ли кто по лавкам бродит?..
     - Сейчас поищу, на тризну вольноотпущенника богатого сорок горшков заказывали. Может, что осталось? - обнадежил его цветочник и кинулся в подсобное помещение. 
        Покосившись в сторону незнакомца, Аттик увидел лишь серую спину, удалявшуюся на фоне пышных центифолий, тех самых роз, что так любила глупышка легкомысленная, Помпониола. Глянул на рабынь, но и тем было не до него. Уже глаза на лоб лезли от бесконечного опрыскивания застоявшегося  товара.
        Аттик  шагнул к столу, на котором давно уже заприметил распахнутую табличку. Заглянул в нее и изумился полным перечнем титулов Антония в греческом переводе. Тем более, четко отпечатавшемуся на воске профилю Геркулеса. Но почему-то вниз головой…
    «Тайный какой-то знак?..»
       Но не было времени вникать. Схватив табличку, сунул ее в складки тоги и медленно, со скучающим видом отошел от стола.
       Однако мелкая кража эта не прошла незамеченной. Серый посетитель наблюдал ее издали, в отверстие венка из милетских роз. Видно не только слух, но и зрение его было весьма острым.
       Не подозревавший о том, Аттик двигался в его сторону, наслаждаясь пестрым великолепием, витающими в воздухе ароматами, заботясь лишь о том, чтобы оказаться подальше от места преступления. И, тем самым, любые подозрения от себя отвести. Он почти поравнялся с незнакомцем, когда тот вдруг шагнул навстречу и, с наглой, блуждающей улыбкой, преградил ему путь:
     - Некоторые, похоже, забыли, что их госпожа Ливия ожидает? Спешу напомнить.
     Аттик оторопел. И, только почувствовав, что чужая рука скользнула по его тоге, оттолкнул наглеца.
     - Ты что себе позволяешь, негодяй?!
     - Ничего лишнего, достойнейший Тит Цецилий. Только поручения госпожи моей исполняю. - еще наглее ухмыльнулся серый.
   Причем, одними губами, а глаза смотрели прицельно и холодно, пока он
пятился от Аттика к выходу, где и наткнулся спиной, на входившего в лавку, Эвбула. И, словно не почувствовав этого, даже в лице не изменился. Помахал Аттику рукой, юркнул в дверь и исчез - прямо из под носа недоумевающего гладиатора.
    «Явился… Телохранитель.»  - гневно подумал Аттик, глядя на этого болвана, застывшего у входа, как статуя, с бесполезной теперь дубиной на плече.
     Но тут подлетел Александр в развевающемся халате с двумя горшочками, в которых произрастали маленькие, скромные, как травка полевая, фиалки, совершенно теряющиеся на фоне буйного многоцветия заморской флоры.
    - И это убожество Ливии поднести? - возмутился Аттик. 
    - Голубые и бледно-розовые!.. Такие, как раз, ей больше всего по душе, клянусь Геркулесом!.. - воскликнул грек и осекся, словно язык прикусил
   «Геркулесом? А печать Антония уже припрятал, агнец ты наш незапятнанный!.. - думал Аттик, заметив, что перстень исчез с мизинца цветочника. - Как же вовремя я табличку, все двуличие твое изобличающую, к рукам прибрал!»
    - Марсом и Юпитером, Сатурном и всеми двенадцатью богами… - торопливо бубнил грек, надеясь скороговоркой этой заглушить, задвинуть, так некстати вырвавшегося у него «Геркулеса», подальше. - Мне ли тебя, благодетеля моего вечного подводить?!
    - Ладно. - отмахнулся Аттик, извлек из кошелька аурей, подбросил на ладони и, уловив алчный проблеск в глазах цветочника, отразивший золотое сиянье, бесцеремонно сунул монету за ворот его хитона. Но, при этом, добавил строго и внушительно. - Не сообразно цене даю, но исходя из благих намерений твоих, Александр! Ибо доброе намерение, из всех даров - лучший!
       И протянул руки к горшкам. Но цветочник метнулся в сторону:
     - Минутку, достойнейший! Не в таком же виде их подносить…
        Кинулся к рабыням, сунул им горшки, выхватил откуда-то плоскую плетеную корзину с высокой изогнутой ручкой, указывая на нее, рыкнул на старуху, и проследил за тем, как она заворачивает горшки в белоснежный  папирус, обматывает их, а потом и всю корзину пурпурными с золотой нитью лентами, старательно вывязывает и расправляет пышные банты, за которыми и фиалок-то этих почти невозможно было разглядеть. Зато выглядела корзина роскошно. И Аттика это порадовало.
    Щелкнув пальцами пробудил Эвбула от грозной его окаменелости и молчаливым жестом повелел отнести корзину в лектику. Поспешно простился с греком, не вникая в льстивые его причитания, цену которым он знал теперь досконально. Проследовал в неотступном его сопровождении к лектике, возлег поудобнее на ложе, задернул голубую завесу, окинул взглядом, стоявшее у его ног, творение старухи и, не усмотрев никаких изъянов, устало распорядился:
   - На Палатин!
   Проводив гостя, грек вернулся в лавку в глубокой задумчивости. Что-то его беспокоило – то ли в поведении Аттика, то ли в самой, сгустившейся от жары, атмосфере. В удушливых цветочных испарениях чуткий его нос не мог не улавливать, просачивающейся уже, расплывавшейся в воздухе гнилостной примеси тления, увядания растительной плоти.
    Вытащив из халата табличку, раскрыл ее на ходу, глянул на горделивое, начертанное второпях воззвание - «Городу и миру». И печально вздохнул. С упразднением цветочной торговли по всему Риму он явно погорячился. Чего стоят громкие титулы Антония, когда рядом Ливия, Агриппа, Меценат, а вокруг - аттики разные и прочие патриции и плебеи. А всадники? В цветочной торговле, как и во всем прочем - от Большого цирка до мелкого карманного воровства и проституции уличной - тоже немалую долю имеют. Не то, что титулы, но и грозное имя Антония для них - звук пустой, пока тот с легионами своими у Нила прохлаждается.
    «А высадился бы в Риме? - зловеще предположил грек. - Вот бы все они переполошились… Но мне - какой прок?  Награда за донесения тайные? Так Меценат, надо отдать должное, за сведения мои щедрей, Клеопатры платит.»
      Вынул перстень, глянул на черного Геркулеса:
    «Нет. Если и использовать тебя, так на Востоке, пока он в объятиях Клеопатры сладко и беспечально царствует. Туда и пробираться!»
      Ткнул перстень на мизинец, перевернул геммой внутрь - так спокойнее. Лизнул большой палец и, вдавливая его в табличку, принялся затирать начертанные сгоряча латинские буквы. Воск размягчался, буквы таяли, исчезали и вскоре от них и следа не осталось. Но был еще греческий черновик, неосмотрительно забытый на столике. И он поспешил туда, чтобы и этот, незрелый плод собственной эйфории уничтожить.
    Таблички на месте не оказалось. Заглянул под столик - пусто. Покосился на рабынь, снова трудившихся, не покладая рук, над увядающим на глазах товаром. Но те ни греческого, ни латыни толком не знали - в пустыне Ливийской произросли - зачем им табличка?
     «А если плебей тот убогий неспроста в лавку забрел? Вор, не иначе! Но, с другой стороны… Не кленовая даже - липовая. Ее и за квадрант не продашь! А политика как бесприбыльное, по их мнению, занятие воров не интересует.
Аттик? Ведь рядом стоял, пока я, как дурень последний, за фиалками для него бегал.  И к Ливии подался!.. Изида и Осирис! Почерк мой, язык греческий!..»
     Схватился за голову, уже не притворно. Сорвал белоснежный тюрбан, швырнул его на пол.
    «Проклятие!»
     И застыл, как громом пораженный.
    «А я ведь и печать тиснул!.. Потому и выкрал! То-то он к перстню приглядывался! Патриотом на моей крови прослыть хочет?  А я? Даже гражданством не обзавелся!.. Двадцать лет купца заморского изображал ради марки торговой. Александр из Александрии! И что теперь? Пытать станут как соглядатая вражеского? По законам Двенадцати зверских своих Таблиц!»
    Раскрыв ладонь, глянул на гемму с грозным Геркулесом, качнул лысиной отрешенно… Стал стягивать перстень с мизинца, морщась от боли, и вдруг заплакал - от горькой обиды на мерзавца подлого Аттика, которому никогда ничего плохого не сделал; на весь этот чужой, враждебный ему суматошный Город. А главное, - от чувства жалкой своей беспомощности и невосполнимой утраты, в которой сам же и виноват.
     В кои-то веки счастье по-настоящему улыбнулось! Свалилась с неба власть немыслимая. И вот, этими самыми руками, беспечностью своей и легкомыслием, сам же удачу свою по ветру пустил. Ведь вопрос как стоит? Перстень или жизнь! Вернее, смерть! Близкая и мучительная! Третьего не дано.
     Всхлипнул  судорожно, утерся зеленым рукавом.
    «Рыжую найти? Отдать перстень, а деньги вернуть? Как-никак - сумма. Нет! Спасение мое - только в самом перстне, если немедленно префекту его доставить, пока Аттик поклеп не возвел. Даже если табличку Ливии отдаст... Перстень-то уже у Мецената!  Мною из самых благих пожеланий властям сдан! Доброе намерение говоришь? Вот, и останешься сам в дураках! Жаль перстня, нет слов… Но жизнь - дороже!»
     Утер рукавом остатки подсыхающих слез, поднял с пола тюрбан и, нахлобучив его на лысину, кинулся к выходу. На бегу крикнул рабыням что-то распорядительное и выскочил на улицу. Метнулся к пустым носилкам, медленно проплывавшим в сторону Субуры, но, заметив, как развеваются на бегу полы его халата, отмахнулся от носильщиков и, мелькая в толпе тюрбаном, ловко огибая встречных прохожих, рванул к своему жилищу.
     Ведь добровольная сдача вражеского перстня государству - поступок патриотический. А посему и выглядеть надо соответственно. Особенно, в черномраморном атрии Мецената. Если того лишь гражданину положена, то сочувствующему добропорядочному иноземцу, надо, хотя бы, в тунике предстать, никак не в халате! Римляне - народ самолюбивый. А форма одежды - тоже… Об образе мысли свидетельствует.
     «Тем более, если беседа в нужном русле пойдет. - прикидывал он на ходу, почти уже в том и не сомневаясь. - В тунике сподручнее, все же, о римском гражданстве заикнуться. Чтобы впредь, что бы ни случилось, никаких угроз телу уже не возникало. Одно дело - шлюху римскую плеткой разогреть, а совсем другое, когда палачи римские с тебя самого шкуру сдирают! – он был уже перед своей дверью, занес кулак, чтобы постучать и застыл. – О главном ее не спросил! Как она у Аристарха, в шпионском гнезде нашем очутилась?  Да еще с личной печатью Антония…  Совпадение? А вдруг западня? Ловушка, в которую хотели меня загнать! Что скрывали, когда за дверь меня выставили?!»  - глянул на перстень, не с вожделением уже, с ужасом. – Избавиться поскорей!  А спросит, как он ко мне попал?  Да от той же шлюхи! Пусть сама за отца своего покойного отвечает - чем морячок тот такое доверие Антония, злейшего врага государства и народа римского заслужил?»
      Словом, все сомнения его само собой разрешились и цветочник, что было сил, забарабанил кулаком в дверь...