Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 69

                ГЛАВА LXIX.

     Добежав до Региума и не слыша за собой погони, приостановилась перевести дух. Не зная, где укрыться, свернула к спуску Победы, чтобы разыскать на Палатине добрую красавицу Ливию, обещавшую ее защитить. Но, взглянув на колодец Ютурны, где все беды на нее обрушились, передумала. Кинулась через арку Фабия Максима на форум, надеясь затеряться в толпе.
     «Мечется, будто все крокодилы нильские гонятся за ней по пятам! Да кому ты нужна, кроме дяди, чтобы за тобой бегать? Мало вокруг блудниц? - сопел, едва поспевая за ней Анания. - Причем, не таких тощих да рыжих…»
     Опасаясь, как и Магия, лишь голубых плащей и не замечая, затесавшегося в толпу Филона, Эвбул тоже остановился у Региума, глядя на храм Кастора, где товарищи его приняли жестокую смерть за то, что позабавились немного со шлюхой, опять ускользнувшей из рук. Не хотелось и близко подходить к зловещему тому месту.
    За  Пританеумом свернул влево, направляясь вдоль Атрия Весталок, чтобы обойдя храм Кастора с тыльной стороны, выйти на Этрусскую, а по ней - на Велабр, прямо к Большому Цирку. Филон, чуть выждав, метнулся за ним стремительной тенью, с каждым шагом удаляясь от форума и Магии, о которой, взяв новый след, и думать забыл.
    А не спускавший с нее глаз, Анания, очутившись на форуме, который он, при малейшей возможности, всегда обходил стороной, даже зажмурился от пестрого бесовского великолепия, бесчисленных мраморных идолов, золоченых колонн, богомерзких языческих капищ. Ибо сказано на горе Синай:
     «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, что в воде ниже земли, не поклоняйся и не служи им.
     Важнейшие из заповедей Божьих! Нарушить их страшнее, чем те, предостерегающие: «Не убий. Не прелюбодействуй. Не укради». Ибо дважды повелел Господь сынам Израилевым: «Не делайте предо Мною богов серебряных или богов золотых не делайте себе!»
      Но если творение кумиров - грех несмываемый, разве созерцание их - не грех? Но творят и делают, и созерцают. Из рода в род. И нет на них ни огня пожирающего, ни потопа! А ведь они говорят Богу: «Отойди, не хотим знать путей Твоих! Что Вседержитель, чтобы служить ему?» Но всякая благодать свыше нисходит! Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Он не охранит города, напрасно бодрствует страж!»
    Непреложные истины, надежней любых скрижалей, хранимые в псалмах, которые он так радостно распевал с детства в канун святого шабата, едва выучившись говорить, - кто же в них усомнится? Но какое недоумение,  какая боль пронзала, когда открывавшееся взору его на форуме, всякий раз, истины те опровергало! Ибо возводя триумфальные арки и колонны ростральные - памятники кровавых побед над бесчисленными племенами, капища мерзкие и базилики, чтобы вести в них лукавый свой торг и суд неправедный, они на Бога не уповали, не возносили к нему молитв. Но все это стоит! Незыблемо. И капища их, и колонны…
      Глянул на золоченого идола, вознесшегося к небу у него на глазах, пока он жил в Риме. И на мгновение ослеп - от ярости, не от дьявольского их блеска. Ибо кумир тот был воздвигнут даже не Богу, пусть и надуманному, ложному.
     «Нет! Смертному, новому деспоту их Октавиану! Неужели, и ему поклоняться? А базилики эти? Юлия и какого-то еще Павла!.. Такие огромные и величественные, что, в сравнении с ними, Храм Господен в Иерусалиме… Без слез не взглянешь!»
       Покачал головой в отчаянии.
     «Откуда же могущество их и несметные богатства, это благоденствие нечестивых?  Нет им страданий до смерти, и силы их крепки. Гордость, как ожерелье, обвила их, и дерзость одевает их, как наряд. Надо всем издеваются, говорят свысока; к небесам обращают уста, и язык их расхаживает по земле. Боже! Неверные пришли в наследие Твое; осквернили Храм Твой, Иерусалим превратив в руины! Трупы рабов Твоих  отдали на съедение птицам, тела святых Твоих - зверям земным; пролив кровь их, как воду. И некому было хоронить их. Пожрали Иакова, жилище его опустошили!»
       Горло стиснуло, взгляд заволокло слезой. Смахнул ее, чтобы не показать слабость свою перед язычниками, шепча страшные заклятия:
      - Отсохни десница моя, прилипни язык мой к гортани, если я забуду тебя Иерусалим! Припомни и ты, Господи, день, когда кричали они: «Разрушайте, разрушайте до основания!» Дочь Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что сделала ты нам; блажен, кто разобьет младенцев твоих о камни! Семикратно возврати в недро их поношение, которым Тебя, Господи, поносили! Сокруши зубы в устах их! Разбей, Господи, челюсти рыкающих львов, не щади беззаконников! Да будет трапеза их сетью им, а пиршество - западней; да помрачатся глаза их, чтобы не видеть, чресла их расслабь навсегда! Расточи их во гневе, расточи, чтобы их не было! Для чего язычникам говорить: «Где бог ваш?» Бог наш в небе и на земле, творит все, что хочет. Возводит облака, низвергает молнии, изводит ветер из хранилищ Своих. А ваши идолы - серебро и золото, дела рук человеческих. Есть у них уста, но не говорят; есть глаза, но не видят, уши есть и не слышат; и нет дыхания в груди их. Подобны им да будут делающие их и надеющиеся на них! Если ты, Господи, воззришь на их беззакония - Господи, кто устоит? Ужели не вразумятся, съедающие народ мой, как едят хлеб, не призывающие Господа? - сжал кулаки в гневе, невыносимо страдая оттого, что сам он не в силах обрушить на сверкающую эту площадь воды потопа или небесный огонь. И вновь взмолился:
    - Да устыдятся и обратятся вспять все ненавидящие Сион! Да будут, как
трава на кровлях, которая, прежде чем исторгнута, засыхает. Да падут на них горящие угли; да будут повержены в огонь, в пропасти, чтобы не встали! Ибо зло мыслят, всякий день ополчаются на брань, изощряют язык свой, как змеи; яд аспида в устах их!..
    Чувствуя, что уже не сдержать слез, прикрыл глаза и жуткая картина явилась из кромешной мглы: бреши, зияющие в храмовой стене; узкие, кривые улочки Иерусалима, заваленные трупами, кое-где даже и поверх окон. И не лужи - озера застывшей повсюду крови. От приторного их зловония он чуть не задохнулся. Всхлипнул, уткнувшись лицом в ладони, чтобы не видеть окружавшего его ненавистного великолепия.
    «Землю рассекают, дробят нас, и сыплются кости наши в челюсти преисподней!»
     Но не мог он рыдать обо всех, безвозвратно потерянных, на глазах у губителей их. Как бы не подумали, что в Риме еще один Захария объявился… Утер слезы, глянул в небо с надеждой:
     «К Тебе возвожу очи, Сущий на небесах, на Тебя уповаю! Ради имени Твоего, Господи, помоги, выведи из напасти и, по милости Твоей, истреби, погуби всех, угнетающих душу мою. Мал я и презрен, но заповедей не забываю, храню повеления и откровения Твои; все пути мои пред Тобой! Укроти гордых, проклятых, уклоняющихся! Излей на них ярость Твою! Истреби плод их с земли и семя их - из среды сынов человеческих! А мы, народ Твой, пажити Твоей овцы, вечно будем славить Тебя, из рода в род, возвещая Тебе хвалу! И возрадуется праведник, когда увидит отмщение и умоет стопы свои в крови нечестивых!» 
     Так уж природа умудрилась… Хоть и неказист порой, но крайне опасен тот, кто вечно видит себя несчастной жертвой. Ибо жаждет, требует сострадания, но кроме себя самого, ему никого не жаль.
      Слезы высохли. Покосился на храм Божественного Юлия и губы его искривились в презрительной усмешке. Ибо кровопийцы эти и пожиратели свиней до того в нечестивом безумии дошли, что, объявив убитого диктатора новым своим божком, воздвигли огромного мраморного кумира, воткнув ему в лоб, в знак сопричастности к небесам, шестиконечную звезду - шит Давида, воистину великого царя, в память о котором, верный заповедям Всевышнего, народ иудейский ни единого изображения не сохранил. 
     «Правда дядя Ефраим и тут промысел Божий усматривает, - припомнил он с большой долей сомнения. - Мол, и звезда наша и почет посмертный за то только ему и дарованы, что он иудеев в делах поддерживал и от Помпея, Храм Соломона осквернившего,  мир избавил… Но ведь не по убеждению, не по праведной вере! Не Господу - Венере, покровительнице блуда вселенского
поклонялся. А кто-кого поддерживал?.. Это даже не вопрос! Кто громче всех в Народном собрании в защиту его кричал, как не иудеи? Даже не граждане римские - рабы! Жизнью, можно сказать, рискуя. А врагов его на рострах кто камнями забрасывал? Не бесплатно, конечно. Но кто платил? Дядя!.. А долги его огромные кто покрыл? Красс Богатый? Да как бы он посмел, когда все капиталы его, к тому времени, с дядиными были слиты! И половина римской недвижимости только записана была на Красса, а принадлежала кому? Вот дядя и  рассудил, что восемьсот тридцать талантов за все медные рудники и серебряные копи Испании, хоть и не малая, но вполне разумная плата. И не просчитался! Тогда ведь он еще из ума не выжил, ожерелья жемчужные блудницам за бесценок не раздаривал!.. И команду пожарную и скупку домов горящих - все дядя замыслил, Красс только осуществлял… Как и поход в Парфию, которая язычникам римским и не снилась. Но иудеям!.. Сколько поколений сынов Израилевых жаждало мести за пленение вавилонское, за разрушение Храма? А дяде Ефраиму это почти удалось!..  Деньги им с Крассом уже и вкладывать некуда было. Дома в Риме, и без их помощи, исправно горели; проценты по займам, как Иордан благословенный, сами собой, текли;  с Митридатом, и  разбившим его Лукуллом, руками Помпея покончили, других прибыльных войн не предвиделось. И Красс заскучал.  А дядя… Поначалу на Египет его ориентировал, чтобы утвердить на престоле родителя Клеопатры, Птолемея Авлета, Дудочника, то есть. И всю область Нила включить в состав римских владений. Вот бы где развернуться!.. Но сенат встал стеной. Еще во времена Луция Суллы, Рим отказался принять то царство в наследство от завещавшего ему Египет, царька Александра II. Царственное же происхождение Флейтиста было, и вовсе, сомнительно. Но подлинная причина отказа от заманчивого такого приобретения была, конечно, не в этом. В силу географического положения и особой финансовой организации Египта, назначенный туда Римом наместник получал такие денежные средства, морские и сухопутные силы, а также неограниченную власть, совершенно несовместимую  с шатким положением сената в вечной его борьбе с демократами. Ведь даже Флейтисту, при всем его легкомыслии и бестолковости, податей, по расчетам дяди Ефраима, ежегодно выплачивалось на сумму, более чем в 12 500 талантов! И сенаторы твердолобые  ради собственного покоя, решили не рисковать. Сочли более разумным отказаться от владения опасной такой страной, снабжавшей, к тому же, Рим хлебом. Все это понимал и, нацелившийся на Египет, Красс. Но, на его беду, не было в Египте пугала, вроде Митридата, чья дерзость так способствовала получению восточного командования Помпеем. В итоге проклятый их сенат постановил, что восстановление Дудочника на троне военной силой - безбожно.
       Тут дядя о подвигах Македонца, о немыслимых сокровищах Парфии ему и втер - как на уголек в соломе сухой, в уши дунул. Красс и загорелся. Да так, что наверняка всю Парфию бы испепелил, если бы не безумная его алчность! Кто мог подумать, что, перед тем как двинуть войско за Евфрат, он дочиста ограбит Иерусалимский  Храм?!.  Тут дяде уже не до парфян было… Мог ли он надругательство над домом Господним стерпеть? Ведь со времен Соломона на крыше Храма тысячи игл золоченых торчали, чтобы даже птица не могла сесть, осквернив святыню нечистым своим испражнением!.. Красс же в дерзости своей с Навуходоносором сравнялся!
      Была в Храме завеса, отделявшая вход в Святая Святых. Висела себе на перекладине деревянной, в которую вделана была жердь червонного золота весом не менее 650 римских фунтов. Никто на свете о ней не знал, кроме первосвященника Елеазара. И решился он отдать жердь ту язычникам, чтобы все прочие святыни сберечь, заставив Красса поклясться, кто ничего больше не возьмет. Но тот, забрав жердь, вопреки клятве, вынес из Храма и все остальное. Все, что не тронул Помпей, вплоть до последней меноры1! Так что, пришлось дяде проститься с мечтой юности своей, отложив месть за Вавилонское пленение2 до лучших времен, чтобы стрелами тех же парфян покарать за поругание Храма Господня собственного компаньона.
     Чего стоило одного только Абгара* найти, кочевавшего со своими верблюдами от Месопотамии до пустыни Аравийской! А с греком наглым, Андромахом* из Карр, запросившим за услуги и риск тридцать талантов, сговориться? При этом,  не мог же магистр коллегии ювелиров торговлю в Риме свернуть!.. Но как-то и с Абгаром и с Андромахом, через десяток посредников, утряслось. Удалось даже три фунта золота, через малую Азию, Сурене* военачальнику парфянскому, прямо в руки доставить! Хотя общины еврейские из Вавилона, Селевкии3 и Ниневии4, наперебой, предлагали свое. Но дядя Ефраим хотел, чтобы золото то непременно от него исходило. Ибо все три фунта следовало расплавить и в ненасытную глотку негодяя, живого или мертвого, влить! Что и было исполнено Суреной в точности, после того как Абгар, а вслед за ним, и Андромах, втершись в доверии к Крассу, дважды завели войско его в безводные голые степи - прямо под стрелы парфянские!
     Этого хватило. Двадцать тысяч римлян, заносимые свирепыми ветрами, остались лежать в песках. Десять тысяч попало в плен. А Крассу, перед смертью, довелось еще полюбоваться головой сына своего возлюбленного, Публия, на вражьем копье!..
     Славные воспоминания о былом, которыми дядя Ефраим делился с ним по субботам, когда и племянника родного не мог к огранке камней привлечь, не нарушив заповеди Господней, будоражили, пьянили кровь как сикера5. Но, вспомнив о делах насущных, Анания быстро огляделся и даже взмок от страха. Метнулся в одну, в другую сторону - блудницы нигде не было!.. Лишь толпа язычников расходилась от преторского трибунала, где только что окончился суд. Тут и разглядел ее за каменным заборчиком, ограждавшим место, куда ударила молния, позади шумного сборища ростовщиков. Никуда не делась! Откинув капюшон и сверкая дядиными перстнями, черпала ладошками воду из колодца Лиона и плескала себе в лицо - от груши сладкой отмывалась.
     «То носилась, сломя голову, а теперь никуда не спешит, - дивился, присматриваясь к ней, Анания. - Одно слово - блудница! О таких и сказано:  «Ноги ее нисходят к смерти, а стопы достигают преисподней. Если бы захотел ты постигнуть стези ее жизни, то пути ее непостоянны, и ты не узнаешь их».
     Стайка «красавцев», привлеченная радужным сияньем камней на пальчиках Магии, свернула к колодцу, обступив ее со всех сторон. И самый дерзкий, растолкав приятелей, обратился к ней так проникновенно и торжественно, словно всему форуму хотел доказать, что полмиллиона сестерциев, потраченные отцом на обучение его риторике в Афинах, не совсем же на ветер выброшены.
     - Позволь, красавица, с праздником тебя поздравить!
     - С каким праздником - она глянула растерянно.
     - С днем нашей встречи! - весело пояснил «красавец», гордо оглядываясь на расхохотавшихся хором друзей.
     Магия не знала, что сказать. Просто не умела разговаривать с поклонниками по причине полного их отсутствия. Обычно ее просто ставили на колени - оставалась лишь рот открыть. Или велели раздеться и лечь. Ну, иной раз, принять замысловатую какую-нибудь позу. А тут?.. Про встречи и праздники непонятное что-то несут. Да еще смеются! Покраснев так, что щеки ее почти не отличались от волос, накинула на голову капюшон и, оттолкнув онемевшего шутника, метнулась в толпу…
     «И заработать не хочет? - недоумевал Анания. - Нет, никогда мне римлянок не понять! Слишком много у них свободы. Храмы посещают, жертвы, по собственному усмотрению, возносят. Развестись могут, если захотят. А измены супружеские!.. Еврейке бесстыдство такое и в голову не придет!»
      - Триенс, триенс! Враги человеку домашние его!.. - взвыл где-то неподалеку, неразличимый в толпе бесноватый.
      «Опять Захария разбушевался! - досадливо поморщился Анания. - Только народ наш позорит! А, впрочем… Триенс к триенсу, при его усердии, да  такой толпе…Немалые деньги зашибает! Зачем они ему? Ходит в лохмотьях, кормится объедками, вместе с бродячими псами, шекель на восстановления Храма не вносит, одержимостью прикрываясь. Уже не для того ли, чтобы Лию, жену свою беглую в лупанаре навещать?..
       Ускользнув от ужасного гладиатора на Священной дороге, от смешливых бездельников и, не замечая поблизости голубых плащей, Магия успокоилась, замедлила шаги… Только еврей с красными веками, в который уж раз, мелькнул позади. Ограбить задумал? Но кошелек почти пуст. Перстни с нее содрать?! Днем, посреди форума? На такое и Штырь, при всей его наглости, не решится. Не то, что еврей какой-то подслеповатый…
      Но глаз Анании был зорок. Разве что, приустал от проклятой шлифовки  камней. А от фальшивого сияния идолов богомерзких - и подавно! Только на Юпитера мог спокойно, с удовольствием даже смотреть, смеясь в душе и ликуя. Ибо слепота и жалкая несостоятельность главного их кумира была давным-давно выявлена дядей Ефраимом. И не в бессмысленном каком-нибудь споре с язычниками, а на деле. По существу!
    «Ну, что это за бог, из-под седалища которого можно целую гору золота выгрести и дядиной испанской медью заменить? Без всяких пагубных последствий, типа грома и молнии. Да еще вывезти краденое, на глазах всего Рима, через Цирк!.. Вывозил, ясное дело, Цезарь. Но задумка-то дядина была! Хотя и не совсем… Тора, Пятикнижие Моисеево надоумило.  Святая Книга Бытия, повествующая, среди прочего, и о том, как красавица Рахиль, покидая вместе Иаковом отчий дом, украла у Лавана Арамеянина всех идолов его заветных и спрятала под верблюжье седло. А когда Лаван шатер ее до нитки перетряхивал, села на это седло и просила отца не гневаться, что месячные у нее, и не может она, по обычаю, перед ним встать. Так Лаван идолов своих и лишился. Отбыли, вместе со всем достоянием его, овцами и дочерьми в землю Ханаанскую. Где и поныне пребывают в безвестности, зарытые Иаковом под дубом, близ города Сихем, чтобы, на пути в Вефиль, от всякой скверны очиститься… Вот дядя Ефраим и смекнул, что не станут язычники повозки божков своих досматривать - в силу их «святости». Как не стал Лаван заглядывать дочке под юбку, из-за «нечистоты» ее. И золото капитолийское, прокатившись, у всех на глазах, по ипподрому, навеки уплыло из Рима, как идолы Лавановы  из земли Хуррит!..
    Только семь слитков с клеймом Суллы дядя, на всякий случай, в Бовиллах, в имении своем, зарыл. Только не под дубом, под смоковницей… И не по велению свыше, как Иаков, а по собственному разумению - как залог нерушимой дружбы с Цезарем. Ведь на слитки те сенату и народу римскому никогда не поздно было бы взглянуть… Но не пришлось. Да самой смерти диктатора, дружба их ничем не омрачалась. Даже когда тот, поддавшись на уговоры дядины, дважды высаживал легионы в Британии и чуть там не погиб. Но так и не нашел жемчуга, о котором дядя в древнем пророчестве каком-то прознал и коим, по собственному признанию, всю плешь Цезарю проел. А теперь, после вечерней молитвы, когда в доме гасли все огни, из спальни старика, чуть не каждую ночь, тяжкие вздохи слышны - словно кто-то усталый бродит, спотыкаясь по сухой осенней листве:
        - Чтоб я так жил!.. Разве правил бы в Иудее чужак этот, Ирод, если бы Гай Юлий мой дражайший, царем римским стал? С Парфией я бы ему помог. А там… Индия!.. Край узкоглазых серов!.. Где же ему и произрастать  жемчугу крупному, как не в теплых, далеких тех морях!..
      «Тоже язычеством проникся… Ибо на человека надежды возлагать - что дом на песке строить. Столь же зыбко… - думал Анания, проталкиваясь, вслед за блудницей, в толпе «циркулей», бурно обсуждавших резню какую-то на Аппиевой дороге, до которой ему не было дела. - Праведник лишь на Бога уповает. Он - помощь наша и щит! Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа сильны. Блажен народ, у которого Господь есть Бог - племя избранное Им в наследие Себе. Ибо кто Бог, кроме Господа?..»
     Что ж… Сколько голов - столько умов. А душ неприкаянных и того больше. Иные блуждают еще по земле… Но сколько же их витает в эфире!.. Не отмщенных, всеми покинутых и позабытых. Непогребенных даже, безвинно загубленных… Ведь у каждого есть душа, и всякая душа к чему-то стремится. Что хорошо одному - беда для другого. И кто вправе судить, что - верно, что - нет. Каждым стремлением движет надежда и боль, в каждом суждении - мудрость и безрассудство. И нет этому конца…