Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 71

                ГЛАВА LXXI.

       Тягостная эта мысль терзала и Штыря. Не в столь, правда, изящном преломлении, как у Еврипида, зато неотступно и яростно. Не то, что сковывала - дышать не давала, словно колодка на шее приговоренного к распятию раба. Ведь убивает не бедность, а отсутствие перспектив, надежды разжиться деньгами в будущем. Что может быть страшней осознания зловещей такой беспросветности. Тем более, абсолютно трезвого, на жутком похмелье,  когда язык распухший присох к небу и даже шевельнуть им немыслимо. Не то, что слово молвить! Да и с кем? Рыжая, и та гладиаторам досталась. А от дурехи можно было не только удовольствие иметь, но и  прибыль - уж никак не меньше «ромула» в сутки! - если с умом подойти… Не подкладывать ее под каждого встречного оборванца, а предоставлять во  временное пользование мужам достойным и состоятельным, взимая плату вперед. Но и эта, сбывшаяся почти мечта, как и все прочие жизненные его планы, медным тазом накрылась.
    «И ни Свиньи рядом, который кости в тессеру, у всех на глазах, в полете, можно сказать, переворачивал. Ни Хромого с Ракушкой… А как, порой, везло, когда вместе шустрили! Штырь в беседу встревал, дом какой-то на отшибе разыскивая; Хромой, ветераном увечным прикидываясь, по ходу, кошельки резал и сбрасывал, втихаря, Ракушке. А тот прятал, как улитка рожки свои в раковину, или подводный какой моллюск, захлопнувший створки, да так, что никакому вигилу днем с огнем не сыскать! Тем прозвище свое, на весь Рим знаменитое, и заработал... Впрочем, о мертвых, как ни вздыхай, никого с того света не дозовешься! Но Циклоп, сволочь одноглазая, тоже запропал… Утром, у Двенадцати Таблиц должны были сойтись, а уже за полдень перевалило!»
     Штырь чуть шею себе не свернул, прикидываясь, будто Законы усваивает, - в его-то состоянии! Но не мог же он, как столб посреди площади, глаза мозолить - прямо перед храмом Сатурна, где всю казну государственную хранят! Пришлось в портике Юлиевой базилики укрыться, высматривая тварь эту одноглазую из-за колонн, блуждая среди бородатых менял, в безумной надежде, что хоть одна монетка у кого-то упадет и подальше откатится - тут он ее и схватит!..
     «Вон, сколько вокруг погребков! А  Циклоп, будь он неладен, пусть, где хочет потом опохмеляется. Я ему не Цильный Меценат, чтобы кривых да убогих обхаживать!»
     Но не один Штырь проклинал в эти минуты Циклопа. Стыдливо прикрываясь платком, брела мимо Юлиевой базилики еще одна невинная его жертва - прекрасная, хотя и не совсем уже юная уроженка далекой Беотии, Мнемоптолема, более известная среди ночных бабочек как Лаида.
    Всласть отоспавшись, благоухающая и ярко накрашенная, выпорхнула она около полудня из под крыши, приютившей ее инсулы в квартале Матери Венеры. Приостановилась на мгновение у древнего храма Дианы - пусть девственницы, но, все же, покровительницы женщин, тем более, охотницы! - и, полная радостных надежд, сбежав с Авентина к Большому Цирку, устремилась, минуя Бычий рынок, к Субуре. Но посреди Яремной, словно невидимая рука, толкнула ее к алтарю Юноны.
     Так уж устроен мир! И распоследняя, умудренная горьким опытом жизни, шлюха о счастливом замужестве и потомстве милом тайно вздыхает. Вот и Лаида… Схватив с лотка подвернувшегося лоточника горсть палых маслин, огляделась по сторонам - ведь алтаря Вспомоществующей лишь матроны с девственницами вправе касаться! - и, разогнав двумя взмахами, роившихся над их приношениями, мух, сыпнула маслины свои к священным пирожкам, опустила на лицо платок и взмолилась. О чем? Лишь ей да Советчице Светлой ведомо.
     Но стоило открыть глаза, что-то ослепительно сверкнуло неподалеку, погасло и вновь вспыхнуло, как зеркальце, поймавшее солнечный луч. Только не зеркальце то было, а монета. И не медная, а серебряная, судя по блеску. Причем, даже издали, скорей на денарий, нежели на сестерций, смахивающая. И коренастый ее обладатель, покачиваясь слегка у входа в «Благую Фортуну» вертел ту монету в левой руке - с явным намеком, правой же, совершенно недвусмысленно манил к себе, уже оправляющую прическу, Мнемоптолему.
     Зачарованная серебристым сиянием, она осторожно шагнула к нему, словно навстречу ниспосланному с небес чуду. Но на полпути остановилась в сомнении. Уж очень непривлекательным оказался претендент на ее ласку - одноглазым с раздвоенной верхней губой… Однако денарий притягивал неудержимо. Да и одноглазому не терпелось. Метнулся к ней кособоко, как выброшенный на сушу, изголодавшийся краб, обвил клешней и уволок за угол, на задворки «Фортуны», ослепляя и завораживая на ходу сверкающим своим «ромулом».
    Не предполагавшая в нем цепкой такой ухватчивости, хотя и польщенная
мужской горячностью, которую она возбуждала, как и денарием, в который он мимолетную любовь ее оценил… Томимая то страхом, то вожделением, то отвращением к его уродству, но и сладким предчувствием того, что сейчас будут с ней делать, Лаида не в силах была противиться, покорно подставляла губы слюнявым его поцелуям и, лишь когда он потащил ее куда-то во тьму, вниз по загаженной склизкой лестнице, уже задыхаясь от сладостного волнения, предупредила:
    - Только… Сперва денарий, а потом… Что захочешь!
    - Соображаешь! - одобрительно хмыкнул Циклоп, нетерпеливо облизывая половинки жуткой своей губы и поражаясь мысленно глупости людишек, которые и не подозревают как легко и просто отнять у них не то, что любые 
деньги, но и жалкую их жизнь!..
     Сунул ей денарий  и, размахнувшись, уже по-хозяйски шлепнул ее по заду, загоняя вглубь винного погреба, где, еще недавно, сам насилию Новия подвергался. 
    - А куда ты меня?.. - шепнула она испуганно, скользя и спотыкаясь о черепки амфор, похрустывающие под ногами. И не было впереди  ничего, хотя бы отдаленно напоминающего кровать…
      Циклоп рванул ее за плечо, разворачивая к себе лицом, притиснул спиной к стене, задрал тунику и засопел, возясь рукой у нее между ног… Но дальше дело не пошло. То ли перенапряжение нервное от  частого общения со Штырем сказывалось, то ли ватиканское дешевое, которое он пил из соображений экономии, но успел влить себя чуть ли не на «ромул», Словом, хотелось до селезенки тело ее сладкое пронзить, а организм не срабатывал!..
     Чтобы не показаться безучастной, она прильнула к нему ласково и, охватив бедра его обеими ножками, повисла на одноглазом - распахнутая перед ним всей податливой нежностью своей до последних пределов. Не помогло! Циклоп скрипел зубами, но как ни теребил, ни взбадривал мужское свое достоинство - не проявлялось! И оно же, неумолимое, воровское, не позволяло ему рухнуть перед ней на колени и, зарывшись лицом в нежную ее плоть, припасть к ней губами, ощутить всю шелковистую доступность ее и медовый аромат, от которого голова шла кругом, руки тряслись и потели, а колени, сами собой, подкашивались. Но уронить достоинство бродяги римского перед греческой какой-то шлюхой? Этого он позволить не мог - духа не хватало. Как и на то, чтобы прохожего по горлу пером полоснуть… Вот Штырь и потешается над ним нагло. Выходит, не зря?..
      - Сама, сука, вставь! - зарычал в бешенстве. - Я за что плачу?
      Она покорно сунула руку вниз, но то, что удалось там нащупать… Лишь
сочувствие материнское вызывало. Все равно, что пытаться вставить в вагину, в нежность ее увлажнившуюся, горсть пепла из погребального костра…
      - В рот бери! - грозно потребовал одноглазый, отбрасывая ее так неожиданно, что она едва не села на осколок амфоры, торчавшие острием кверху.
     - Сам урод и мне… Чуть попу не обезобразил! - возмутилась Лаида, и все ее сочувствие к убогому этому сменилось холодным презрением, какого он и заслуживал. - Но не швырять же в рожу его гнусную новенький, блестящий такой денарий!..
     Крепко зажатый в кулачке, согретый ее теплом, он казался уже не собственностью, но часть ее самой, расстаться с которой невозможно. Однако, за все в этом мире приходится платить - кто избегает мельницы, избегает хлеба. Покорно став на колени, она уже приоткрыла рот, чтобы утешить его как можно чувствительней. Но жизнь, иной раз ввергает нас в обстоятельства, над которыми мы не властны…
       Сквозь испарения винной кислятины и тушеной капусты, разогреваемой в печи «Большой Фортуны» непрерывно, в погребе несло грязным латрином. А она, к запаху чужой, застоявшейся, тем более мочи, с детства болезненной невосприимчивостью страдала. Горло будто железным обручем стискивало, из носа текло, шея, лицо – да и все тело! - покрывалось зудящими багровыми пятнами. Но сперва она начинала чихать - судорожно, неудержимо… Вот и сейчас, поднося ко рту чахлый этот отросток, не выдержала, чихнула не него пять раз подряд.
     - Ах ты, тварь! - прошептал потрясенный ее дерзостью Циклоп - «Ромула» моего засосала, а на меня, значит, начхать?!
     - Да я! - хотела объяснить Лаида. Но не смогла, чихнула на поруганное его достоинство еще трижды и, сдерживаясь из последних сил, вскинула вверх руку с зажатым в кулачке денарием, пытаясь предостеречь одноглазого от поспешных выводов.
     - Сука! - взвыл Циклоп, косясь обезумевшим глазом на ее кулачок, качавшийся у него перед носом и, сгоряча, принимая немую эту мольбу о снисхождении за наглую издевку над временной, хотя и крайне досадной мужской его слабостью. - Еще издеваешься?!
      Отшвырнув ее руку, не глядя, с размаху ткнул ее коленом в лицо так, что у нее искры из глаз посыпались, а все запахи захлестнул запах крови, хлынувшей из носа и рассеченных губ. Не помня себя от боли, схватилась обеими руками за лицо, защищаясь от нового удара, выронив и невесомый его член, и заветный денарий. Это ее и спасло. Услышав звон серебра, Циклоп кинулся за монетой, опасаясь, как бы она не укатилась в темноту погреба навсегда. Споткнулся обо что-то и, поскользнувшись, рухнул в загустевшую винную жижу, распоров руку острым черепком. Не дожидаясь, пока он  встанет и ее убьет, Мнемоптолема бросилась к лестнице…
      И теперь, пряча разбитое лицо под платком, брела, всхлипывая, а куда - не знала. На Субуре лучше не показываться. С треснувшей  губой, носом распухшим, и заплывшим глазом - кто на страшилище такое польстится? Домой, с пустыми руками идти? Но ей ведь и хлеба купить не на что. Последний квадрант на маслины для Юноны извела. И как же Светлая ее облагодетельствовала? Изнанкой «Благой Фортуны», одноглазым уродом злобным? А, говорят, внешность обманчива!.. Едва ноги унесла. Не выпал бы «ромул», лежала бы в зловонном темном подвале, крысами пожираемая.
Причем, не только снаружи, но  и там, всюду, изнутри!.. 
     От жуткой такой перспективы ее передернуло. А вокруг суетился, шумел, сверкал в солнечных лучах форум - вечный этот праздник, на котором она была чужой, никому не нужной… За мраморной загородкой искрилась мелкой рябью поверхность воды в священном Курциевом озерце. В давние времена земля здесь разверзлась огромной трещиной на неведомую глубину. И совсем молодой воин Марк Курций верхом на коне, при полной амуниции, бросился в тот провал, чтобы, умилостивив богов преисподней, ценой своей жизни, спасти Город от страшного бедствия.
     «Я бы туда и так прыгнула. Все равно - никакой жизни!.. - всхлипнула Мнемоптолема, представив, разверзшуюся у ее ног, пропасть.
     - Лаида! - окликнувший ее голос показался знакомым.
      Обернулась. Неизвестная гражданка в дорогом ярко-синем плаще пробиралась к ней сквозь толпу. Лица, полускрытого капюшоном, было не разглядеть, но о таких перстнях, сверкавших чуть не на каждом пальце, ни одна из субурских ее подруг и мечтать не могла. А больше она никого в Риме не знала. Когда же из под капюшона выбилась, полыхнув на солнце, рыжая прядь, глазам не поверила.
      «Олимпиада? В золоте и шелках? Быть не может!..»
     Да и Магия, подбегая, никак не могла понять, что вдруг толкнуло ее к надменной этой чужестранке, которая пыталась как-то ее поучать, а за спиной, Макробию, тогда еще не зарезанному, глазки строила и на Авентин к себе зазывала. А сама на десять лет старше - какая уж тут дружба? Но увидев как обезображено ее лицо, прониклась таким горячим сочувствием, что обо всех обидах былых забыла.
     - Юнона Пресветлая! Что с тобой?!
     Глядя на ее перстни, на лучившиеся изумрудами, изысканные золотые
запястья, Лаида не могла поверить, что это не дурной сон. Углядев же, блеснувшее из под плаща,  жемчужное ожерелье, и вовсе, от такого кошмара, дар речи утратила.
     «Откуда сокровища такие немыслимые у нищей, глупой девчонки?!»
     А у Магии, при виде заплывшего ее глаза, разбитых, беззвучно шевелившихся губ, сердце сжималось - так хотелось утешить ее, защитить, покарать насильников!.. Но бедняжка, похоже, и говорить не могла.
     - Кто тебя так? - Магия осторожно коснулась ее руки.
     - Не спрашивай! - всхлипнула несчастная. - А Юнону эту… Лучше и не вспоминай! - и припав к плечу ее, разрыдалась. - На приношение ей… Последний квадрант отдала!.. Самой есть нечего. А она!.. Вон как… Благословила!
       Магия прижала ее к себе, чтобы успокоить:
      - Не плачь! Мне тоже… Язык чуть не отрезали! Клянусь! И говорить бы с тобой не смогла, если б не Марк Агриппа…
       Гречанка глянула на нее сквозь слезы:
       - Тот, что легионами командует?
       - И всем римским флотом! - радостно кивнула Магия. - Представляешь?
Прямо перед собой на коня посадил и увез!
       - Не может быть! - прошептала Мнемоптолема.
       - Юнона не даст соврать! - Магия прижала, сверкающий перстнями, кулачок к груди, чтобы поклясться, но вспомнив, что у подруги свои счеты с Молниеносной, замялась и, чтобы сгладить неловкость, решила отвлечь ее живыми подробностями чудесных своих приключений. - В доме его на Палатине спала!..
     Потрясенная успехами ее до глубины души, гречанка обо всех телесных своих повреждениях забыла. Мелкими и незначительными казались они в захлестнувшем ее вихре зависти жгучей и отчаяния. Едва выговорила:
     - Так это… Агриппа драгоценности тебе… Преподнес?
     Магия глянула тревожно - не открывать же всю правду  об убийствах, о черном Геркулесе и удачной сделке с цветочником, который тоже злодеем оказался, коль лавку его снесли. Зачем раздувать пламя? Так ведь и до Штыря  может дойти, а тот сразу лапы на все наложит! Нет, уж лучше чуточку приврать:
       - Конечно. А кто же еще?..
      «Еще и обнимается? С такой же блудницей бесстыжей у всех на глазах! - гневно сплюнул, наблюдавший за ними из-за ростральной колонны, Анания,. - Впрочем, мерзости их повсюду. Взять хоть лужу эту «священную», пополняемую из водопровода. Землю у них разверзлась! И, слава Богу! Жаль, что все вы туда не провалились, не оставив о себе памяти, чтобы не оказаться ныне бичом, простертым рукой Господа,  над избранным Своим народом…»
    И впал в задумчивость… Бедствия язычников праведнику всегда во благо. Но нет ли в благих пожеланиях его адского соблазна? Пусть косвенного, но сомнения в непогрешимости Творца?  Глянул, с опаской, в небо и вздохнул:
    «На все воля Божья, неисповедимы пути Его… Может, на то и сохранил? Один-единственный недоумок нашелся, скакнул вместе с конем в ту щель. Ради чего? Чтобы демонов преисподней задобрить? Изуверы! Разве Моисей, выводя народ из Египта, к духам пустыни или к дьяволам морским взывал? Отнюдь! Лишь к столбу - облачному днем, пламенному ночью, в котором сам Господь шествовал, ведя стадо свое по пути спасения. И море отступило перед сынами Израилевыми! А в пустыне Син? Не то, что вы, к жалким ухищрениям разума прибегая, Господь наш, без всяких акведуков, воду из скал источал и даже маловеров роптавших, кормил досыта мясом перепелов и манной небесной, выпадавшей росой поутру.  Ежедневно, причем, кроме субботы!»
      Размахивая трескучим медным погремком, гнусавя что-то невнятное себе   под нос, мимо проследовали два наголо обритых жреца Исиды в узких льняных одеждах, подпоясанных по-женски у самой груди. Заметив блудниц обнимавшихся, быстро переглянулись и, затянув заунывные песнопения, позвякивая скудными дарами о дно вместительной чаши для подношений, свернули к Курциевому озеру…
      « Еще и эти!.. - брезгливо поморщился Анания. - Как у себя дома. Господи, доколе поругание это будешь сносить? Ведь кому только не поклоняются? И Энею, не стяжавшему никакой славы, горе-воину, изменнику, покинувшему Трою, когда вся она пылала в огне… Ромулу-братоубийце и, выкормившей его, шлюхе Лаврентии, которую за блуд ее и прозвали «волчицей»! Лекарю самозваному Асклепию в образе змея, и черному фригийскому камню; Митре какому-то с пастью льва; чудищам египетским с птичьими и собачьими головами… Но не Тебе, истинному Богу, только не Тебе! Хотя никакой другой народ не принял столько чужих богов, как они. В дебри их заблуждений как в чащу лесную входишь! Как не вырубить ее под корень? Ведь небо их открыто мертвецам, коих постоянно гонят из преисподней к звездам. Но что в том удивительного, если они имеют они особых богов в кухнях своих и борделях!.. И даже неизвестным каким-то богам молятся, состязаясь с нечистью афинской. Ибо и там есть храм с надписью «Неведомому богу». Как же почитать то, чего не знаешь?»
     Зайдя с двух сторон, бритоголовые уже приперли блудниц к стенке бассейна, и один из них, потрясая в воздухе систром1, отпугивал и отвращал вездесущего губителя Тифона, давая понять, что в то время, как уничтожение связывает и подавляет природу, рождение вновь освобождает и воскрешает ее через движение. Второй же, позвякивая, как бы невзначай, жертвенной чашей и закатывая глаза к небу, вещал унылой скороговоркой:
    - Природа содержит природу. Природа радуется собственной природе; Природа преодолевает природу; Природа не может быть усовершенствована, кроме как в собственной ее природе!..
     - Никак тебя не пойму, святой человек… Ты, что нам сказать хочешь? - спросила, оглушенная неизъяснимой такой премудростью Магия.
     - Побуждай сердце свое познать маат2. А я сделаю так, чтобы ты познала его в своем сердце и делала то, что правильно. - охотно пояснил размахивающий систром. - Пожертвуй от щедрот души своей малую толику Владычице Вселенной, Госпоже всех стихий, Правительнице усопших, смертных постоянной Заступнице, Высшей из божеств, ярость судьбы Смиряющей, зловещее течение светил Укрощающей, круг мира Вращающей, Возжигающей солнце, Попирающей Тартар,  мановению которой подвластны небес лазурный свод, морей целительные дуновения и преисподней плачевное безмолвие!.. Пожертвуй, не скупясь, и я вложу маат в твое сердце,
воздвигну его на место лжи!
     - А что за маат такой? - осторожно поинтересовалась Магия.
     Лысый даже систром размахивать перестал, смотрел на нее в ужасе, не находя слов. Но тот, что чашей позвякивал, быстро пришел на помощь, зашептал с глубоким сочувствием, тревожно озираясь по сторонам, печалясь о ней чуть не до слез:
     - Как же так, сиятельная? Рассказать кому - не поверят. Такой красотой и богатством наделена, а про маат не знаешь!.. Маат - это порядок. Благо изначальное и конечное, что противостоит Хаосу в небе и на земле, среди дальних звезд и в душе нашей.  Лишь почитающий Многоименную может  -его обрести.  Ибо все благое, налаженное, полезное есть дело Исиды, как образ и отражение Осириса! - подступил вплотную и таинственным шепотом поведал. - Осирис дает начала, а Исида принимает их и распределяет. - звякнул чашей и торжественно провозгласил. - Воздай Владычице небесной, и по воле ее пребудет с тобой маат, а все грозящее тебе бедой и несчастьем, мы в складках одежд своих унесем.
      Вспомнив зловещие рожи Аттиковых гладиаторов, Магия полезла в кошель и вытащив денарий, опустила его в чашу. Но заметив, каким страдальческим взглядом смотрит на жрецов, проникшаяся их откровениями и тоже, всей душой жаждущая мата, но безденежная, увы, Лаида, достала еще один денарий и сунула ей в ладонь:
     - И ты воздай! Чтобы они и твои беды унесли!
      Мнемоптолема смотрела на монету, сквозь вставшие в глазах слезы, не зная, как поступить. Очень хотелось, конечно, мата. Но, даже обретя его, надо же чем-то питаться!
      Жрец нетерпеливо встряхнул подношениями, а второй энергично зазвенел систром прямо над ее головой.
      - Ну, что же ты?.. - Магия тронула ее за плечо, но угадав причину тяжких сомнений Лаиды, шепнула ей на ухо: - Воздай, не бойся! Я тебе еще дам. - и чтобы утешить подругу добавила. - «Ромулов» у меня хватит!
      Блеск серебра в руках блудниц не укрылся от зорких глаз Анании - как тут было не возмутиться, не взмолиться всем сердцем к Неназываемому?
    «Воззри, Господи, как сребреники рекой  полноводной к Исиде, дьволице
мерзкой, текут, меж тем как Храм Твой в Иерусалиме ветшает! Кровь стынет и сердце останавливается - нет сил на безрассудство вопиющее это смотреть! Почему же им в Тебя, Сущего, не поверить? Ведь все в Твоей воле! От дуновения Твоего происходит лед и поверхности вод сжимаются. Правда, дядя Ефраим говорит - уж очень они обрезания страшатся. А нужно ли оно? Ты ведь наш Бог, Бог Авраама, Исаака и Иакова! Не дай, Боже, заключить им кровный завет с Тобой! Зачем Тебе ничтожная крайняя их плоть, жалкие эти капли чужой крови?! Не лучше ли души их обрести, вселив в них навечно Страх Божий? Чтобы сокрушив всех идолов своих и лишившись иных надежд, только на Тебя, Всемогущий, уповали!.. И не к богатству, не к славе мирской, не к доблести - сатанинской этой гордыне, но к служению Тебе устремляли всю свою жизнь. А цель ее полагали не здесь, на земле, но в воздаянии посмертном, в меру уничижения желаний своих и страстей, глубины смирения и праведности. И были бы рабами Твоими навеки, из рода в род. Но не избранным, а лишь припадающим к стопам Твоим, покорным народом! Что стоит Тебе Всемогущий, власть Свою в знамении чудесном явив, навеки подавить злую их волю?  Ведь в суевериях они столь беспомощны - всему верят. Знамения небес не то, что в полете тварях Твоих пернатых! В кишках свиней грязных усматривают! Так яви же им Нечто, до мозга костей проникновенное. А мы, агнцы Твои кроткие, жизни не пожалеем, чтобы денно и нощно свидетельствовать о том повсюду! Но…  По слабому моему разумению, не к начальникам и богачам их жестоковыйным надо взывать. Что им на будущую жизнь надеяться, когда и в этой все уже обрели, довольны и сыты по горло?! Нищие и страждущие - восприимчивей! В особенности же, блудницы! Всему верят, всему надеются, любое семя готовы в себя вместить… Вот она - благодатная почва! Ее и засей новым Благовествованием и Откровением Твоим! И великим, щедрым и благостным будет воздаяние для Израиля, народа избранного Твоего! От восхода солнца до запада прославим имя Твое! Высок над всеми народами будет Господь наш - и над небесами Слава Его! Пред лицем Господа трепещи земля, пред лицем Бога Иаковлева, обращающего скалу в озеро и камни - в источники вод! Не нам, Господи, не нам, но Имени Твоему дай силу и славу, ради истины Твоей!»
     Охваченный радостным предчувствием истинности, да и неизбежности столь благого решения всех иудейских проблем, Анания вскинул взгляд к небу и, едва сдерживая волнение, смиренно прошептал:
     - Прости, Господи, что по убожеству своему я, червь Твой жалкий, не вижу пока путей к осуществлению великого и спасительного чуда сего! С дядей Ефраимом советоваться надо!..

                *         *
                *

       «Циклоп, сволочь, как в воду канул!..»
       Но у Штыря не было больше ни сил, ни терпения слоняться без толку
среди менял гнусных. Квадранта, сучары, из рук не выпустят, а за сестерций глотку перегрызут - что сирийцы, что иудеи!..
      А голова раскалывалась так, что хотелось ее оторвать, и в душе, казалось, отлетавшей уже от тела, последняя надежда теплилась - добрести до Эмилиевой базилики! Уж там-то, среди игроков в тессеру, наверняка, Бледная Немочь крутится. Работа у него такая - лохов подначивать, чтобы с крюка не соскочили, пока их до нитки не оберут. Ни на что больше неспособен. Зато всегда - доля в выигрыше. Если поприжать - не меньше сестерция выбить можно! Здоровье поправить, а там... Глядишь, на свежую голову, заработок какой и подвернется!..
     Проклиная алчных инородцев, Циклопа,  тварь одноглазую, а, заодно, и Цезаря, воздвигшего нескончаемую эту колоннаду, Штырь едва выбрался из нее, свернул по Этрусской влево и, миновав храм Кастора, вышел на форум.
    До Эмилиевой базилики, казалось, рукой подать. Но с каким наслаждением  вырезал бы он сейчас новым своим тесаком всю эту толпу, сквозь которую предстояло пробираться, когда, не то, что локтем кого-то двинуть, головой шевельнуть боишься, чтобы не отвалилась!.. Вот и переминался, с ноги на ногу, у храма Кастора, угрюмо озираясь по сторонам - ни на веслах, ни под парусом! - не решаясь окунуться в галдящий, пестрый этот круговорот.
      И вдруг, у загородки Курциева озера, знакомую путану с Субуры углядел! Лаидой, кажись, зовут… Да это и неважно! Знать бы только при деньгах ли она, а больше ничего и не требуется. В темный угол затащить, перо к горлу приставить - все отдаст! Еще и отсосет безвозмездно…
     Однако, ничего в этой жизни легко не дается. Сразу к ней было не подойти - крутились рядом гниды бритоголовые, жрецы Исиды. А ведь в таких делах наперед трудно загадывать. Может, ее и пришить придется, если по-хорошему не поймет. Лишние свидетели ни к чему… Пришлось набраться терпения. Но когда жрецы, наконец,  убрались, тварь эта, опять же, одна не осталась! Еще какая-то курица с ней торчала, явно из благородных - в роскошном синем плаще, золотом и каменьями драгоценными, чуть не на всех пальцах сверкая.
      Штырь тяжело вздохнул. Не иначе патрицианская какая-то сучка. С этими лучше не связываться - Рим на уши поставят! Да что Рим!.. Однажды вертихвостку такую пираты в Остии умыкнули. И чо?.. Сколько лет грабили спокойно по всем морям, а тут!.. Сенат собрался, особый закон приняли, флот из пятисот кораблей снарядили, назначили Помпея Диктатором морей! И принялся он тех несчастных повсюду, вплоть до Киликии, до полного истребления топить!.. Так что, аристократок десятой дорогой лучше обходить. Зачем плевать против ветра? Тем более, когда руки ходуном ходят, ноги не держат, а во рту так пересохло, что и сплюнуть, как следует, нечем…
    Но очень уж, они там, у Курциевой лужи, раскудахтались, словно подруги задушевные, не видевшиеся целых три дня!..
    «Что может быть общего у благородной такой стервозы со шлюхой подзаборной? - недоумевал Штырь. - Кроме месячных и прочих женских хворей?»
    И, не выдерживая уже мучительного ожидания, стал потихоньку подбираться поближе - не из праздного любопытства, конечно, а чтобы начеку быть и, как благородная отвалит, добычу из рук не упустить… Но то, что он увидел, застигло врасплох! Ибо не медяки затертые, о которых он мечтал, не ассы, даже не сестерции!.. Но сверкающие серебряные «ромулы» сыпались, у него на глазах, в ладонь случайно намеченной жертвы!..
    - Но тут целых семь денариев! - вскрикнула, не веря глазам, Мнемоптолема.
    Магия сунула руку в кошель, добыла еще три «ромула» и ткнула в ее ладонь:
     - Для ровного счета, пусть будет десять!
     Потрясенная Мнемоптолема, глядя то на нее, то на тяжелую горсть серебра в растопыренной своей ладони, сдавленно прошептала:
     - А под какой процент? На сколько? Как отдавать буду?..
     - Не будешь ты мне ничего отдавать. - великодушно улыбнулась Магия. -
Дарю!
     И тут, чуть не сбив с ног обеих, словно ураган налетел
     - Ах ты тварь подлая! Как под ножи подставляться, так - Штырь! А как разжилась, гадина!.. Ты кому деньги должна была нести? От кого прячешься?! - сбил с головы ее капюшон, и огненная волна плеснулась ей на плечи.
    -  А я гляжу, что это за пташка небесная на форум спустилась серебро  шлюхам раздавать!.. - трясся в бешенстве Штырь. - Может, и мне пару монет на бедность подкинешь?!!
      Впавшие в оцепенение, путаны опомнились, наконец, и бросились в разные стороны. Штырь на мгновение замешкался, не зная кого хватать. И кинулся за Магией. Но та, ловко просачиваясь худеньким своим телом сквозь толпу, успела уже добежать до колодца Либона. Штырь изворотливостью такой не владел, да и похмелье сказывалось… Прорывался, как разъяренный бык, злобно расталкивая встречных, и уже успел получить увесистой клюкой по темени от престарелого циркуля. А рыжая, свернула у Эмилиевой базилики вправо и помчалась в легких своих сандалиях мимо Новых ростр, вверх по Священной дороге. Но Штырь, сцепив зубы, уже догонял… Тянулся рукой, чтобы ухватиться покрепче за невесомый, развевающийся у него перед носом, на глазах всей улицы, ярко-синий плащ, выкрикивал сипло:
      - Стой, паскуда!  От меня не уйдешь!..
      Магия оглянулась на бегу и, с ужасом, поняла, что не он один, но и еврей тот, с красными веками пытается ее догнать, хотя и не так яростно, чуть поотстав от Штыря… А она уже задыхалась и никакой надежды на спасение не было!
   «Лавка цветочника опечатана, там не укрыться… Может, к честному старику-ювелиру забежать?.. Кинуться в ноги!... Все кольца и браслеты отдать?!.  Только, чтобы спас!..»
    Но до «Грота жемчужин» было еще далеко. Справа, над ее головой, мелькали никак не кончаясь, изящные капители мраморной колоннады храма Божественного Юлия, а слева - такая же бесконечная и белоснежная, только с пурпурными, искрящимися прожилками, колоннада Эмилиевой базилики… Он и до Региума еще не добежала!..
     И тут впереди послышался конский топот, лихой посвист, хриплые окрики… Взметнулся к крышам многоголосый, негодующий рев, бесцеремонно разгоняемой плетями, толпы. А над головами, шарахавшихся к стенам граждан, отпущенников и рабов - всех без разбору, замелькали грозные всадники в красных плащах. И Магия почему-то сразу решила, что это  опять скачет спасать ее бесстрашный, всемогущий Агриппа. И, уже из
последних сил, бросилась к нему…
    Но то был всего лишь Ювентий, скачущий вызволять из Мамертинского  Карцера, пойманных на карманной краже, топтунов. Перстни, кинувшейся в нему рыжей красотки, конечно, впечатлили. Но не до такой степени, чтобы уклониться от исполнения приказа самого Цильния Мецената, как бы ни заламывала, ни простирала она к нему изящные свои ручки, золотыми запястьями и не взывала:
   - Помогите! Спасите меня, молю!
   - Поберегись! - строго прикрикнул Ювентий, направляя коня, чуть правей, чтобы ее объехать.
    Но красотка попалась из сообразительных. Сунула руку в кошель и выхватив целый золотой, незаметно для окружающих, сунула ему в ладонь:
    - Вот! За мной убийца гонится!
    Сжав аурей в кулаке, Ювентий осадил коня. Глянул по сторонам воинственно:
     - Это который?!
     - Вот он! - ткнула она пальчиком в сникшего, утратившего, мигом, весь свой задор, Штыря. - К базилике Эмилия Павла жмется!
    - Взять! - громовым голосом покойного Секста Тория, приказал Ювентий.
    Штырь и дернуться не успел. Два, подскочивших к нему всадника, чуть не растоптав конями, сшибли его с ног. А подоспевший, ликтор, отложив фасции на мостовую, уже вязал его, оглушив, превентивно безжалостным ударом ножнами по затылку. Покосившись на рыжую, Ювентий нагнулся в седле, спросил вполголоса:
    - В суде показания против него дашь?
    - Какие показания? Зачем? - испугалась Магия. - Вы только заберите его, чтобы он меня не убил! - и незаметно вложила ему в руку второй аурей.
    - Все понял. - вдумчиво кивнул Ювентий. 
    Магия оглянулась  и решила, что за такие деньги она вправе обезопасить себя полностью.
     - Там еще еврей под Новыми  рострами… Видишь?
     - Тоже убийца? - бдительно прищурился Ювентий, готовый, как говорится душой и действием.
     - Точно не знаю. - не стала возводить напраслину Магия. – Ходит по пятам. Наверное, ограбить хочет…
    - И еврея взять! - повелел Ювентий, указывая плетью на иудея, запрокинувшего голову, в мнимом восторге перед храмом Божественного
Юлия.
     Три всадника, пришпорив коней, помчались выполнять приказ.
     - Этого хоть не бейте! - крикнула им вслед Магия.
     Но Анания, заранее поднял руки над головой, демонстрируя полную покорность властям. Так, что его даже с ног не сшибли, только огрели разок плетью и накинули на шею  петлю.
    - Больше никто не угрожает? - спросил Ювентий с надеждой.
    - Нет. - вздохнула Магия, понимая, что Аттиковых гладиаторов ему все равно не  переловить. Да и не было их поблизости. Все же прикрылась капюшоном, обратив на спасителя своего взгляд полный признательности. Но как же далеко ему было до Агриппы! Даже рожки, задорно торчавшие на сверкающем новом шлеме, ничего героического облику его не прибавляли.
    - Я тебе так благодарна! - что еще могла она сказать?
    Ювентий приосанился в седле и, вновь подражая голосу Тория, бывшего
своего трибуна, у которого, при всех его пороках, и полезное кое-что можно было почерпнуть, хрипло выкрикнув:
     - Вперед!
     И направил коня к форуму неторопливым, размеренным шагом. За ним двинулись ликторы с фасциями на плечах и вся кавалькада Стремительных, влекущая за собой на веревках, так и не опомнившегося, Штыря и, старавшегося держаться с достоинством, уповавшего на Господа своего, босого иудея…
    Так они и расстались, двое рыжих, вполне довольные друг другом. И, лишь миновав ростры и подъезжая к тюрьме, Ювентий впал в мечтательность:
   «Рыжая, как и я!.. Пошли бы дети, и они бы рыженькими уродились… А семейство, видать, богатейшее. Так золотом разбрасываться!.. Эх, даже имени ее не спросил!..»
    « Дядя, конечно, вызволит… Но что же это за блудница?! Чтобы серебро без счета во все стороны раздавать?!. А по мановению пальца ее, ни в чем неповинных людей хватают и в тюрьму волокут!» - терялся в догадках Анания.
    «Удавлю, суку!» - задыхался в бессильной ярости Штырь.
    А Магия, оставшись в одиночестве посреди Священной дороги, почувствовала, не усталость даже, а полное безразличие ко всему. Ни чудесное спасение от Штыря, ни перстни радужно переливающиеся, ни змейки золотые - ничто не радовало. На Субуру идти расхотелось. В инсуле на Марсовом поле ее только голые стены ждут и зеркало, в которое, сколько не смотрись, все равно ничего нового не увидишь…
    Медленно и бесцельно брела сквозь толпу к Велию, пока не наткнулась
взглядом на старуху и девочку, все так же и испуганно, жавшихся к стене у разгромленной цветочной лавки. А стоявший рядом государственный раб, давно покончив со всем прочим имуществом Александра, хмуро допытывался:
     - Ну что мне с вами делать? Не белые и не черные! Серые, как мыши! Одна хромая, в другой… Едва душа держится. Кто вас, таких, купит? На катасты и не сунешься - засмеют. А под копье?..
     Обхватив девочку за плечи, старуха прижала ее к себе и сморщенный подбородок ее затрясся:
     - Зачем под копье? Мы ничего не сделали! За что убивать?! Вот вернется хозяин!..
     - Сколько же тебе, старая, долбить?! - лениво прикрикнул на нее раб. - Не вернется твой хозяин! Забудь! И лавки его больше нет - Рим врагов своих не прощает. Обе вы государству теперь принадлежите. А подчиняетесь мне, Евлампию!  - ткнул пальцем себе в грудь и, немного поостыв, признался. - Но мне от вас никакого проку! Одни неприятности. Таких как вы, и под копьем не продать. Только кормить зря! А за это уже не с кого-нибудь - с меня взыщется!..
     - Я их куплю. - шагнула к нему Магия.
     Евлампий обернулся, оглядел ее придирчиво с головы до обуви и никаких изъянов, исключавших возможность сделки, не обнаружив, задумался так основательно, что ей пришлось тряхнуть кошельком перед его носом.
      - Плачу прямо сейчас!
     - А сколько дашь? - оживился Евлампий.
      Но Магию на голый такой крючок было не поймать, лишь плечиком повела.
     - Ты продаешь, ты и цену знаешь!
     - Три тысячи сестерциев! - громко, как на аукционе, объявил раб. - И по рукам!
      Магия, молча, повернулась и пошла прочь.
     - Погоди, госпожа! - закричал Евлампий, бросаясь вдогонку. Забежал вперед, преграждая дорогу. - На то и торг! Продавец пожелания высказывает, а покупатель возможностями своими руководствуется. Я сказал, теперь твое слово!
      - Сто сестерциев! - не моргнув глазом, предложила Магия.
      Раб отшатнулся в непритворном ужасе:
      - Да меня распнут!
      - Ну, двести! - расщедрилась Магия, не желая ему зла.
      - За двух здоровых рабынь?! - изумился Евлампий. - Отродясь, цен таких
не слыхал!..
      - А кто сокрушался, что продать их не сможет? - напомнила ему строго.
      - Раб настоящей своей цены знать не должен. - и вскинул палец вверх, для назидательности. - Чтобы не возгордился либо в уныние не впал. Иной, наделенный от природы талантами неслыханными…
      Но Магия не стала его слушать.
     - Хорошо. Триста. - и достала из кошелька три аурея.
     Он зажмурился от золотого сиянья в багровых лучах заката. Но помимо обязанностей, возложенных на него государством, надо же было и свой интерес соблюсти - хоть что-то заработать. Почесал в затылке, вздохнул, качнул головой отрицательно:
     - Мало.
     Магия не глядя, сунула руку в кошель, и вытащив полную пригоршню серебра, протянула этому вымогателю.
     - Вот!
     - И что мы имеем? – склонившись над раскрытой ее ладонью, он стал пересчитывать денарии пальцем. – Три… Шесть… Десять…Тринадцать… И это все?
     - Больше у меня нет. - честно призналась Магия, собираясь высыпать монеты назад в кошель.
     Но Евлампий, изображая мучительные раздумья, удержал ее руку:
     - Погоди, дай подумать!
     Думал он, впрочем, недолго. Потянулся к ней и зашептал в ухо:
     - Твоя взяла! Но… Если что… Скажешь за три аурея приобрела. А это!... - наклонил ее ладошку, пересыпая денарии себе в руку. Огляделся быстро по сторонам и сыпнул их себе за пазуху. - Между нами!..