Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 72

                ГЛАВА LXXII.
    
     Никакой прозорливости тактической в мятежниках Агриппа не предполагал. Ожидал, конечно, некоторого сопротивления при штурме, но своими глазами, убедившись в магическом действии «Ослиного меча», уж слишком, на него положился…
     Гулкие ущелья Кортонской гряды и, примыкавшую к воде узкую серповидную низменность, заросшую камышом, миновали стремительно - только стебли под копытами хрустели и коричневые тугие метелки разлетались в стороны, путаясь в гривах коней, а стрельчатые листья сливались в сплошную зеленую стену, сквозь которую и озеро не просвечивало.
     Дальше можно было скакать не таясь. С такого расстояния, разве что, в трубу греческую можно было их разглядеть, которая бунтовщикам и не снилась. Единственной, что довелось видеть Агриппе, Антоний, после смерти Цезаря, завладел. А тому она, еще в молодости, от царя Вифинии Никомеда досталась. И злые языки, до сих пор, нашептывают: а не за нее ли Диктатор честью юной своей заплатил?
     «Ложь и клевета! Гай в школу еще не ходил, когда Цезарь про трубу эту подзорную все ему поведал, как они с крыши царского дворца в Гераклее1, у берегов Понта Эвксинского, ночи напролет,  с царем Никомедом движение небесных светил, наблюдали. Теперь Антоний возит с собой ту трубу повсюду. Зачем? Звездами с египтянкой ночами любуется? Не похоже. Но Гаю, законному наследнику, трубу так и не вернул. А как бы она в Далмации сейчас пригодилась! За перемещениями варваров тех же, в ущельях и на перевалах следить…»
     Проследить бы ему самому за перемещениями бунтовщиков, которые, хотя и не так дружно и поспешно, как на поиски кладов, но потянулись-таки к лагерю. Ну, что стоило оставить на Кортонских холмах своего человека?
     Оповестил бы, в случае чего, дымом, как положено. Но… На то и Злой Рок, чтобы из незначительных, мелких наших огрехов великие бедствия проистекали!
     А, казалось, все предусмотрел. По пути даже о конях позаботился. Велел свернуть с дороги в сторону Перузия, так и не ожившего после сдачи и пожара, испепелившего город дотла. Лишь развалины осадной стены, окружавшей холм, на котором стоял город, сохранились. А кое-где, торчали даже полусгнившие обломки тех полутора тысяч деревянных башен, которые он же и возвел на этой стене через каждые шестьдесят футов. Очень надежно и продуманно - с бойницами на два фронта: против осажденных и тех, кто попытается прийти к ним на помощь. Гай все восторгался… Ведь такой же, примерно, стеной Цезарь некогда Алезию обнес, Верцингенторига мятежного сдаться понудив. А тут гений его тактический Луция Антония сокрушить помог. Не зря, еще в Аполлонии, «Комментариями» вместе зачитывались!..
   «Не зря!.. - вздохнул Агриппа, разглядывая устрашающие руины, оборонительного вала. - Словно титаны наворотили, перед тем как Олимп штурмовать. Да и ров... Если шесть человек друг другу на плечи встанут, верхний, может, и дотянется до края. То же самое в ширину. И по обе стороны стены! Долго еще не зарастет славная эта память. И ради чего? Ради амбиций «Геркулеса»? Чтобы Фульвию, самку его взбесившуюся унять?!
   Воины разбрелись по равнине, приглядывая за конями которых он велел накормить, но в меру - уж слишком буйно разрослись одичавшие злаки на заброшенных перузийских полях…
      Не хотелось вспоминать, но вставал перед глазами дождливый тот рассвет, последняя вылазка осажденных… Горнисты трубили, не умолкая, а те шли строем под градом стрел и дротиков с полным пренебрежением к смерти. Даже щитами не прикрываясь, тащили на себе штурмовые лестницы, лопаты для засыпки рвов, складные башни, большие плетеные корзины, набрасываемые на  частокол… И бешеный натиск их невозможно было сдержать.
      Там, где удалось засыпать ров, они перебрались через частокол и, подойдя к стенам, стали их подкапывать, а иные подтаскивали уже лестницы и башни, набрасывали на стены мостки и яростно сражались на них под перекрестным обстрелом. Несколько человек вскочили на стену, другие взбирались следом с такой отчаянной решимостью, что им, пожалуй, и удалось бы прорвать осаду, если бы башен у них было побольше, а Агриппа не послал бы на перехват свежие силы - лучших своих воинов, скрытых до поры в засаде.
    Сбросив солдат Луция со стены, они разили их сверху дротиками, поливали греческим огнем, не давая приблизиться, ломая мостки, поджигая башни. А те, внизу, были так изрублены, что уже и голос им изменял, но рвение не ослабевало. Когда же сверху стали сбрасывать трупы убитых на стене, срывая с них доспехи - не могли вынести такого надругательства. Подавленные, останавливались, как останавливаются на мгновение кулачные бойцы, а потом вновь хватались за лестницы, так как башен уже не осталось, и в безумном, самоубийственном порыве, снова волокли их к стенам.
     И не было между ними ни давней вражды, ни ненависти взаимной. На другой день, когда перузийцы сдались и вышли из города, войско наше не позволило им даже оружие сложить - бросились к старым соратникам с такими слезами и приветствиями, что Октавиан вынужден был все воинство Луция помиловать. Без всяких условий.
     Только сенат перузийский  казнил. За то, что Луция  в город впустили. А как они могли не впустить консула римского, поклявшегося защитить их земли от конфискаций? Против Гая тогда вся Италия ожесточилась, боясь передела. Землевладельцы жаловались, что их сгоняют с земли, ветераны - что получают меньше, чем положено по заслугам. Вот, Луций Антоний, воспользовавшись этим, и поднял мятеж, полагаясь на могущество старшего брата. А корень зла - те же наделы! Из-за них и Перузий, славный древностью своей - одно из первых италийских поселений сожгли. Во всем городе лишь храм Вулкана, Надзирающего за разведением огня, и уцелел…
    Как насмешка небес! А теперь Козероги из-за тех же наделов бунтуют…
    Полевая мышь метнулась у него из-под ног, юркнула испуганно в густую траву. Проследив за ней, Агриппа остановился в задумчивости:
    «Даже звери дикие, населяющие Италию, норы имеют. У каждой мыши - свое пристанище. А у тех, кто за отечество сражается и умирает, нет ничего, кроме воздуха общего и света. Бездомными скитальцами бродят по стране, вместе с женами и детьми, а полководцы лгут, когда перед битвой призывают воинов защищать от врага родные могилы и святыни, ибо ни у кого из такого множества римлян не осталось отеческих алтарей, никто не покажет могильный холм предков.
     Это еще Тиберий Гракх проповедовал. Заискивал перед чернью? Но народ, слушая его, плакал, в неистовство впадал. Значит, была в тех словах правда?.. Почти сто лет прошло. А что изменилось?»
     Декурион пронзительно свистнул у него за спиной, и солдаты принялись седлать коней, съезжаться, строиться, выслушивая упреки строгого своего командира, в суть которых Агриппа не вникал.
        Вскоре, они снова углубились в холмы, подступавшие уже к восточному берегу Тразимены. Агриппа скакал впереди, пришпоривая коня в нетерпении, и плащ развевался на его плечах как боевое, пурпурное знамя. Но когда крутая, осыпающая тропа вынесла их на каменистое взгорье, у подножия которого прибрежные камыши и палочник сменялись вечнозеленым кустарником, а тот постепенно врастал в самшитовую рощу, раскинувшуюся вдоль пологого южного берега до самого лагеря, Агриппа вскинул руку, приказывая турмам остановиться.
    И хотя излюбленным его аллюром добраться до мятежников можно было часа за полтора… Не врываться же в лагерь малым таким отрядом, на запаленных конях, не зная толком, что там происходит.
    Он заранее решил брать преторские ворота, самые удаленные от места раскопок, в сумерках - между Собакой и Волком. Да и, засланным в лагерь лазутчикам велено было дожидаться третьего крика совы. И по этому сигналу освобождать центурионов, выгонять коней из загонов для создания паники, снимать часовых на воротах. А совы средь бела дня, как известно, помалкивают, в гнездах отсыпаясь.  Лишь двуногие хищники способны стеречь добычу без сна и отдыха - кто ослом, кто ягненком прикидываясь, кто верным хозяйским псом… Только люди ставят капканы и сети для уловления себе подобных, ухитряясь трубить оленями, кричать как птицы, застывать неподвижно, готовой к броску ядовитой змеей… Как он сейчас - то ли римлянин, то ли пуниец коварный…
   «Но нет другого пути! Ну, прискакал бы с открытым забралом, империем размахивая, а толку? Может, на коленях к ним приползти? Бессмысленно. Если Антоний нагрянет, дерзость и своеволие их всплывут непременно. Тот ведь, что угодно наобещает! И Юпитером, глазом не моргнув, поклянется, и Геркулеса черного - личную свою печать - под любой хартией  тиснет, если понадобится… К щедрому такому «подателю радостей» как не примкнуть? Нет, не нужна мне покупная их верность! Когда она на продажу выставлена, это уже… Нечто иное. О чем не с воинами - со шлюхами договариваются!..» 
   Отправив двух разведчиков к лагерю, прочим велел спешиться, но не разбредаться. И подошел к краю плато. Остановился, всматриваясь в самшитовые заросли, которые предстояло преодолеть. В багровых лучах заката почудилось, что на верхушках деревьев проступает кровь. А лагерь Козерогов за рощей показался издали унылым серым прямоугольником могильной плиты - даже холодком по спине потянуло…
   «Мрачные мысли посещают? С чего бы это?» - прорезался изнутри беззвучный, насмешливый враг.
   «Что опять - не так?» - устало подумал Агриппа, не находя в своих действиях ни малейшего повода для внутренних разногласий.
   «Уж очень стараешься. Спишь на камнях, к седлу, можно сказать, прирос! И это второй человек в государстве?..»
   На колкости эти жалкие и отвечать не хотелось. Мог ведь, и вовсе, не выезжать из Рима. Послать сюда пару-тройку легионов с конницей и - дело с концом!..
   «Но ведь не послал!.. Носишься по холмам, как пес гончий… Ни сил своих, ни золота не жалея. А ради чего? Не вторым, первым в Риме стать захотелось?»
   «Да зачем мне это?» - брезгливо поморщился Агриппа.
   «Предпочитаешь быть в услужении?»
   «Я отечеству служу!»
   «Однако, и с Ливией Друзиллой вынужден считаться... Так что, о Требации не забудь! Как бы с ним беды какой не случилось…»
   Соль на рану! Но совести своей мог ли он возразить? Стоял, молча, на краю обрыва, глядя, как тускнеет, разлитое по всему озеру, расплавленное золото… А на подернутой рябью, водной глади проступает, таящийся в незримых глубинах ее мрак. Солнце садилось, фиолетовые тени сгущались у подножья холмов, а разведчики, ускакавшие к лагерю, не возвращались. И дожидаться их он уже не мог - если к ночи кладоискателям вздумается отдохнуть в лагере, весь хитроумный замысел его окажется под угрозой!..
  Язвительный собеседник вроде угомонился. Но, словно кто-то незримый нависал сверху, посмеивался злобно за спиной. Он резко обернулся: Меценатов конь, признавший в нем нового хозяина, тихонько позвякивал сбруей, тянулся шершавыми губами к травинкам, пробившимся из-под камней. А тревога нарастала, казалась уже не связанной с мятежом Девятого легиона, событием не столь уж значительным среди прочих неотступных забот.
  «Тот же Антоний… Не вторгнется ли в отсутствии Гая? И чего ждать от Тирона? А от Мецената, если люди его доставили уже арестованного в Рим? Не следовало дело это из рук выпускать. Уж очень у Цильния воображение живое, недаром красотами поэтическими увлечен. Как бы и политической какой мечтой не увлекся, прямым наследником Цезаря, тремя когортами преторианцев в Городе и Пятнадцатым Стремительным за Ватиканом располагая!..»
  Притихший было, внутренний голос тут же откликнулся:
  «Ты и в Рыжем Сальвидиене сомневался. Тайные враги кругом? А самому себе веришь?»
  «То есть тебе? - усмехнулся Агриппа и, чтобы покончить с пререканиями бессмысленными, вскочил в седло и с криком: «За Рим!» помчался по пологому склону вниз, на равнину.
  «Не слишком ли много внимания бунтовщикам? И с рыжей, похоже... Погорячился. О Магии, павшем геройски, жена знать не знает. Вернется от Октавии, в доме - юная красотка неведомая, дочь больна, муж отсутствует. Поневоле, в рощи воображаемые, к свирелям с пастушками беззаботными тянет...Скорей бы тут разобраться и - к ней!»
  Только что одолевали сомнения. Казалось, сам Злой Рок распростер над ним погибельные свои крылья...  Но когда над головой постоянно парят орлы, цыплята сакральные набрасываются на корм как голодные тигры, а внутренности жертвенных животных столь благоприятны, что гаруспики только руками разводят - веришь в свою Судьбу! И она влечет тебя к новым победам так неудержимо, что в бешеной скачке никакой внутренний голос неразличим. Агриппу, уставшего от вечных его упреков это вполне устраивало - летел впереди турм, опустив забрало, подминая густой, пружинящий кустарник, ломая ветки самшита, в вихрях разлетающейся в стороны мелкой листвы.

  А в стане мятежников бушевал раздор между сторонниками Фурия и теми, кто, вопреки здравому смыслу, не хотел ему верить. Их было немало, упрямцев, продолжавших рыть землю у Кортонских холмов. И никакие резоны не действовали. Добро бы желторотые, так нет же - умудренные, огонь и воду прошедшие ветераны!.. Это и обезоруживало. А тут еще выкопал кто-то на болотах третье сокровище - битый горшок с горстью, позеленевших от древности, медных ассов времен Первой Пунической войны
  И ради них жизнью рисковать? Под копья Агриппы подставляться?
  Но упрямцев труха эта раззадорила - глаза так и сверкали:
  - Ну! Что теперь сбрешешь? Может, и ассы эти Агриппа зарыл?
  Плюнул на них Фурий и кинулся в лагерь, оборону налаживать. Силами тех, кто не совсем еще спятил. По большей части новобранцев. Но и те вели себя подозрительно - перешептывались, косились по сторонам, приказы старших товарищей выполняли с ленцой. А когда выдвинутый за преторские ворота секретный дозор задержал в роще двоих неизвестных, привязывавших коней к самшиту, и приволок их в лагерь, необстрелянные, и вовсе, из повиновения вышли. Сбивались в кучки, спорили о чем-то, руками размахивали, завидев Фурия, умолкали.
  Тут он и засек одного из тех желторотых, что сопровождали его в экспедиции за вином и тоже в руках Агриппы побывали. Но не пришли к товарищам, не открылись! С камнем за пазухой затаились, чтобы смуту в лагере сеять. В том и сомнений не осталось, стоило змеенышу в глаза заглянуть. И еще скрыться пытался!..
  От Фурия, конечно, не ушел. Но и не повинился! Мало ли что Агриппа за измену ему посулил? Пришлось в претории запереть, хотя дружкам его это не понравилось. До того обнаглели - не шепотом уже, вслух начали против старших роптать!..
  От всадников задержанных тоже ничего не добились - как воды в рот набрали! Не пытать же их как рабов… Но и не отпускать же на все четыре стороны лазутчиков явных! Вот и решили учинить над ними суд, по всем правилам, чтобы на живом примере дисциплину пошатнувшуюся укрепить. 
  Гней, как самый осмотрительный трибунал возглавил. Фурию доверили обвинение. Вот только защитника для таких злодеев среди ветеранов не нашлось - какое может быть оправдание предателю и нераскаявшимся шпионам?
  Словом, судьи еще и на трибунал не взошли, а приговор уже вынесли и затягивать дело не собирались. Но не успел Фурий обвинительную речь произнести, начав ее с позорной измены новобранца, как желторотые, сбежавшиеся на форум, такой вой подняли, что он и слова вставить не мог. Дротиками размахивают, мечами в щиты колотят - просто бунт! Мол, раньше Требаций один изгалялся,а ныне - вон, сколько вас, тиранов, на наши головы!
  И бросились не только дружка своего предателя, но и лазутчиков вражеских вызволять. Выхватили оружие и ветераны - плохо пришлось бы юнцам... Но кто-то выпустил из загонов коней - насмерть перепуганных,  с подожженными хвостами!.. И охватило лагерь безумие. Даже те, что в Галлии еще, под орлами Божественного Юлия геройствовали, растерялись, не зная, крушить ли новобранцев ополоумевших, отлавливать взбесившихся коней или хвататься за ведра для тушения, занимавшегося уже у палаток пожара...
  - Измена! - кричал Фурий, отмахиваясь мечом от, наседавших на него со всех сторон, желторотых.
  - К оружию, соратники! - хрипел, сброшенный с трибунала Гней, нанося удары не столько мечом, сколько, зажатым в левой руке, шлемом - то ли из человеколюбия, то ли по мудрой своей осмотрительности.
  Впрочем, ветеранов и призывать не надо было. И без того, отбивались как могли, а кое-где и теснили распоясавшихся юнцов. Но численный перевес желторотых был подавляющим. Ведь в составе учебного легиона, на четыре с половиной тысячи призывников, приходилось чуть более тысячи, обучавших  молодняк ветеранов. И больше половины из них рылось еще, в проклятом болоте,  и не помышляя о том, как туго боевым товарищам их приходится - ни в шеренгу, плечом к плечу, вытянуться, ни сомкнутым строем ударить! А в одиночку и опытному воину непросто от разъяренной толпы отбиваться, им же самим, всем тонкостям рукопашного боя обученной!.. Если он, конечно, не Гораций Коклес.
  Ветераны медленно отступали, под бешеным натиском, к палаткам, к частоколу, пытаясь хоть спины от ударов прикрыть. А кто-то уже падал, истекая кровью, в предсмертных судорогах. Но Фурию удалось отбиться и вырваться из окружения, ранив двоих щенков, а троих обратив в бегство. Отступая от трибунала, обернулся  в сторону претория и глазам не поверил…
  Содержавшиеся под стражей центурионы, выпущенные кем-то на свободу, на бегу выхватывали у новобранцев мечи, выкрикивая короткие команды, строили их в манипулы и, уже целенаправленно, бросали - кого в обход, кого в самую гущу схватки. Фурий едва не задохнулся от бессильного гнева и… Просто онемел, когда из, распахнутых настежь, дверей претория выскочили, никем не охраняемые, трибуны, а, вслед за ними, - ненавистный Требаций. Трусливо озираясь, юркнул за угол, и побежал в сторону преторских ворот, словно происходившее в лагере никак его не касалось. Фурий растерянно глядел ему вслед… Но, опомнившись, сжал рукоять меча так, что костяшки пальцев хрустнули и бросился вдогонку.
  Не глядя, ткнул мечом в бок кого-то из трибунов, метнувшихся врассыпную, настиг, ухватил негодяя за волосы, но в руке оказался лишь жирный парик, а облысевший внезапно, былой «красавец» только взвизгнул испуганно и еще резвей припустил к воротам. Отшвырнув напомаженную мерзость, Фурий догнал легата в три прыжка и сшиб с ног безжалостной подсечкой.
  Завизжав, как недорезанная свинья, Требаций, с неожиданным, в такой туше, проворством  откатился и пополз от него на четвереньках. И тогда Фурий, что было сил, пнул его ногой снизу,в живот, опрокидывая на спину. Занес меч и застыл, не зная, какой удар скорее охладит его кровь, кипевшую вековой ненавистью плебея к жирным, надменным этим скотам - в рыхлое, мелко подрагивающее брюхо или в широко распахнутый, истошно визжавший на одной пронзительной ноте, гнилой рот?
  Ударить он не успел - в ворота на полном скаку ворвались всадники с копьями наперевес. В сгустившихся сумерках трудно было различить сколько их. В грохоте копыт, в лихом посвисте и яростном многоголосом реве, казалось, что на лагерь обрушилась горная лавина, которую ничем не сдержать. Но Фурий попытался. Коленом прижал воющего легата к земле, приставил к горлу его меч и крикнул так, что нельзя было не услышать:
  - Стоять!
  Скакавший впереди всадник, осадив коня, вскинул руку и вся эта летящая позади него, грохочущая лавина застыла в безмолвии. Только разгоряченные кони отфыркивались, рыхля передними копытами землю.
  - Это Квинт Требаций, легат! Дернетесь - глотку ему проткну! -бесстрашно прохрипел Фурий.
   Агриппа натянул узду, осаживая коня. Не из страха за Требация, но чтобы удержать затишье в душе, продлить мгновение истины, открывшей ему вдруг с неоспоримой такой очевидностью: то, на что человек способен больше отпущенных ему сил, значительней, отмеренной ему жизни, потому что в бренной этой оболочке присутствует дух - скрытое в нас Небо. Возможность, и не покидая земли, возноситься к вершинам божественности. Ибо дух восстает над тленом, когда у человека есть цель, если не замкнут он на самом себе, но обращен сердцем своим к Городу и миру.
   «И это, тем более, поразительно, что его так легко устранить с пути, ткнув копьем, растоптав копытами - только рукой взмахнуть или свистнуть!.. - думал Агриппа, молча приглядываясь к отчаянному смельчаку, готовому умереть, но не покориться.  - Неужели бунт, порыв этот безумный, дороже жизни? Ведь сами друг друга перебьют!..»
   Это опасение возникло еще в пути, когда, пробираясь в самшитовых зарослях, услышал доносившиеся из лагеря крики и велел своим людям замереть - не топать, не трещать сучьями, сквозь которые пришлось прорубаться. Ни разведчиков, ни коней их в роще не оказалось. Но вытоптанная трава, сломанные молодые деревца и красный лоскут, пропахший конским  потом - обрывок солдатской туники, зацепившийся за ветку - не оставляли сомнений в том, что люди его захвачены мятежниками.
   Значит, в рощу выдвинут был дозор? Такая осмысленность в действиях Козерогов насторожила. Как же «Ослиный меч» который должен был повергнуть их в полную сумятицу? Не то, что тактических навыков - простой рассудительности лишить, ослепив призрачным золотым блеском!..
   А отдаленные крики, звучали все громче и яростней, и уже конское ржание врывалось в их разноголосицу. Агриппа прислушался и, в полном недоумении различил такой знакомый дробный перестук и позвякивание, которое ни с чем не мог спутать - звенели мечи в яростной схватке.
   Ни о каких криках совиных теперь и речи быть не могло. Кто бы их услышал? В лагере шел бой! И надо было лететь туда стрелой, чтобы покончить с произволом - чем дольше он продлится, тем меньше дурней этих зарвавшихся удастся от смерти спасти!
   И вдруг... Неожиданная, жалкая, в сущности, помеха - Требаций поверженный и нависший над ним, свихнувшийся какой-то легионер. А впереди - форум лагерный и жуткое месиво людское в полутьме. Кровавая мясорубка, сверкающая взмахами мечей, стонущая, ревущая сотнями хриплых глоток.
   «Не посмеет легата зарезать. Грозит только,помилование себе выторговывая». - решил Агриппа и тронул коня с места.
   - Я предупреждал! – негромко сказал Фурий, чуть налегая на меч, так что острие врезалось в кожу на шее Требация.
   - Не-е-ет! - завопил «красавец» в смертельном ужасе.
   Фурий зажал ему рот левой ладонью вдавливая, вспотевшую вмиг, лысину в землю и хрипло выдохнул:
   - Гляди Марк Випсаний! Его смерть - на твоей совести!..
   Растоптать бы копытами наглеца!.. Но чувствуя весомость угрозы, Агриппа осадил коня. В потемках, он никак не мог разглядеть лица, но что-то в бунтовщике этом было ему знакомо. И тут полная луна, выглянув из-за верхушек холмов, посеребрила черную гладь озера. В неярком ее, голубом свечении, охватившее лагерь яростное побоище, показалось нереальным, словно привидевшимся во сне.  И на поверхности жуткой это мути сразу всплыло лицо, задержанного вчера возницы. Быть того не могло, но именно он, зажав коленом грудь Требация, упирался мечом в его горло.
   - Гай! - изумленно воскликнул Агриппа. - Ты же в Клузии… Содержался.
Как сюда попал?
  - Видно, судьба такая, император! - печально усмехнулся Фурий.
  - Скорее, Злой Рок. - мрачно предположил Агрипп, оборачиваясь к Стремительным:
  - Вперед! Этого не трогать!..
  Всадники сорвались с места и, огибая Фурия с легатом, с двух сторон, помчались с боевым кличем «За Рим!» к форуму. Фурий застыл, но лишь на мгновение, а в следующее - прикрыв глаза легата ладонью, молча, вонзил в него меч. Тело Требация судорожно забилось, кровь хлынула вверх тугой струей, и Фурий не успел от нее уклониться.
   Агриппа медленно подъехал вплотную, остановился над ним, разглядывая навеки угомонившегося «красавца»
    - Кровь-то, на тебе Гай. А моя совесть чиста. Я легион римский спасаю. Чтобы не постигла его горькая участь Жаворонков, разогнанных с позором, за те же земельные смуты.
   Отбросив меч далеко в сторону, Фурий, молча, утирал окровавленное лицо, не сводя глаз с командующего. Сопротивляться или бежать он не собирался. Готов был умереть.
   - Но и ты, Гай… - тихо сказал Агриппа. - Немалую услугу отечеству оказал. А Требаций… - глянул по сторонам, качнул головой печально. - Что ж... Многие его недолюбливали. Но умер мужественно. На моих глазах, бросился на свой меч. Героически, почти как Порций Катон!..
   Фурий смотрел на него изумленно, не находя слов.
   - Так-то, соратник! - улыбнулся ему Агриппа.
    Медленно, стараясь не задеть труп, отъехал, пришпорил коня и поскакал к форуму - восстанавливать в легионе закон и порядок, возрождать боевой дух, крепить дисциплину.
  Но прежде, следовало ветеранов от ярости новобранцев разбушевавшихся оградить. Человеку в любом возрасте свойственно ошибаться. Но былые заслуги на поле брани, молодежь обязана чтить! А наделы? Кто же возражает? Сразу после победы над Марком Антонием. Когда двери в храм Януса будут, наконец, закрыты в знак воцарения на землях и морских просторах Отечества благодатного мира.