Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 75

                ГЛАВА LXXV.

      Досадно и горько ощутить  себя на старости лет не влиятельным патриархом, столпом общества, гражданином мира, а неким заурядным, лишенным причин, следствием неведомо чего. Еще печальнее сознавать, что после стольких трудов и свершений, не то, что безмятежности блаженной не обрел, но даже не стал исключением из общего унылого правила, согласно которому человек предполагает, а располагает его участью…
      «Не все ли равно - кто? В небе ли, на земле… - вздыхал Аттик, с грустью перебирая в памяти былые превратности судьбы. - Суть в том, что сам ты над ней не властен. Барахтаешься мелкой песчинкой на грани небытия, и вся твоя умудренность и усилия отчаянные - квадранта ломаного не стоят. Как и удачи непредвиденные… Фортуне в глаза не заглянуть, она ведь только губами улыбается. Но улыбка блуждает и на губах палача, упивающегося страданиями своей жертвы. А улыбка Ливии? Так же очаровательно, надо думать, Медуза Горгона улыбалась. Только бы не мне! И пусть глупцы радуются случайному стечению обстоятельств, которые никак от них не зависят, а в пользу их складывается лишь временно, чтобы обернуться вскоре еще большей бедой».
    Возможно, другой бы, на его месте, торжествовал, на лаврах почивая. Но скольких таких баловней судьбы он на своем веку повидал!..
    «А чем мнимое их везение, все эти великие консульства и триумфы обернулись? Лучше не вспоминать.  Насколько же цивилизованней греки, полагая, что счастливым человека можно назвать лишь после смерти, когда Антропос1 уже оборвала нить и никакие превратности душу бестелесную более не потревожат».
     И в самом деле. Казалось, с отъездом Агриппы в Иллирик, тучи, нависшие  над Аттиковым семейством, рассеялись совершенно. А угрюмое молчание зятя, представленное суду как безоговорочное согласие его на развод и признание Помпонии стороной, пострадавшей от супружеской измены, Пилия сочла чудом. Аттик ее не разубеждал, но в благосклонность даже самых безоблачных небес не верил, заранее предвидя осложнения, которые неминуемо возникнут с возвращением в Рим Октавиана. Нечего было надеяться на то, что он останется безучастным к этому разводу, не спросит мнения Ливии, не попытается выведать подоплеку через Мецената, не обратится за разъяснениями к главе семейства. И тут крайняя осторожность потребуется. Ведь гнев сына Божественного Юлия будет равновелик той степени унижения, которое предстоит претерпеть лучшему его другу. А когда задеты чувства, сердечные привязанности, можно ли рассчитывать на беспристрастность?
    Но опыт жизни подсказывал, что даже самые сильные страсти, как и все на свете, имеют предел. И, следовательно, подлежат количественной оценке, вписываясь в некое уравнение, где все намерения и душевные порывы, размещенные по обе стороны от знака равенства, легко приводимы к общему знаменателю. А, в конечно итоге, к нулю,  если знаешь цену, которую готов за это уплатить.
    Взвесив все pro и  contra Аттик определил ее  в три миллиона сестерциев, составлявших приданое дочери, которым он, скрепя сердце, решил пренебречь. Тем более, сумму еще предстояло взыскать с бывшего зятя, чье отсутствие на судебном процессе могло затянуться вплоть до полной победы над далматами. И все это  время в Городе обсуждали бы ненасытную алчность банкира, вознамерившегося обобрать бесстрашного воина, сражающегося во славу отечества с варварами в диких ущельях на краю с света. К тому же, для удовлетворения иска вину зятя надо было еще доказать.  Но каким образом? Рыжая, как сквозь землю, провалилась; видевшие ее рабы Агриппы не могли свидетельствовать против своего господина, а показания рабов Аттика, как заинтересованного лица, суд и слушать не станет.
    «С другой стороны, отказавшись от денег, можно представить дело так, будто бедняжка настолько изменой мужа потрясена, что ни  о чем, имевшим касательство к несчастному их браку, и слышать не хочет. Тем более о каких-то деньгах!.. Кто, после этого усомнится в кристальной ее чистоте? Бескорыстие даже врагов обезоруживает». - утешал себя Аттик.
      Выбор этот дался нелегко. Расхаживая по таблину, часами, сколько раз застывал в задумчивости, заглядывая в невозмутимые глаза Сократа и утверждаясь в том, что покой и безмятежность дороже земных богатств. Философски он разделял эту мысль безоговорочно. Да и что такое три миллиона сестерциев, при его доходах? Но все же… Горькое чувство потери не покидало и ощущалось эта потеря не как финансовая - пустота зияла внутри. Будто вырвали что-то из сердца! То ли надежды, окрылявшие в силу родства со вторым лицом в государстве, то ли саму их близость, ставшую за годы такой привычной, обыденной… А ныне - утраченной навсегда. Ту невольную и лишь теперь осознаваемую привязанность к зятю, в котором невозможно было не признать нечто неотразимо привлекательное, проявлявшееся так просто и естественно, как дыхание - нет, не достоинство даже! - Доблесть.
     Можно было отнять у него жену, отсудить приданое, обвинить в тайном сговоре с врагом, в измене отечеству - доблести Агриппы это не умаляло. И  победа над ним, одержанная с такой неожиданной легкостью, казалась чем-то постыдным и унизительным, вроде карманной кражи, которую даже от самого себя лучше утаить, начисто стереть в памяти. Но не удавалось. Даже среди прочих неотступных забот. А их было множество. Да еще и новые внезапно обрушились.
    Тот же, к примеру, Поллион. Вольнодумец заведомый, набожностью никогда не страдал, а тут, вдруг… Как с цепи сорвался! За обедом, устроенном в честь вступления его в коллегию понтификов, воспротивился предложению Аттика провести люстрацию колодца Ютурны приватно, заявив, что все ритуалы в этом святом для квиритов месте должны совершаться лишь с ведома государства, после тщательных консультаций с гаруспиками и утверждения в сенате.
      Сабина, тем временем, уж третье благоухающее письмо прислала. И все об одном:
   «Блистательный Цецилий видимо позабыл о том, что воду, употребляемую гражданками в тесто для выпечки жертвенных пирожков, черпают в источнике Ютурны ежедневно. Риск прогневить богов возрос чрезвычайно. Где обещанная гекатомба?»
     Азиний же, вопреки мнению старших коллег единодушно поддержавших хлебосольного хозяина, тупо стоял на своем. И когда понтифики, отягощенные праздничным обедом и возлияниями расходились, Аттик, несмотря на то, что после дневной скачки, едва на ногах держался, увлек дерзкого неофита2 в таблин и принялся соблазнять редкими книгами. Однако, ни труд Парменида «О сущем», ни Ксенофонтова «Киропедия», в прижизненном списке, предложенные в дар публичной его библиотеке, должного впечатления не произвели. Гость был неразговорчив, держался натянуто и все косился на дверь - видно куда-то спешил. Аттик уже подумывал, не сразить ли упрямца наповал, пожертвовав для размещения в Портике Свободы, изрядно поднадоевшего ему Сократа, глыбу необъятную, без которой в таблине сразу сделалось бы просторней, да и дышалось бы легче. Но Азиний, словно уловив его мысли, язвительно усмехнулся:
    - Щедрость твоя, блистательный, поистине изумления достойна. Но я ведь не грабить пришел. Напротив. На правах друга, долгом своим почитаю не только от искажения обрядов отеческих, от гнева всевышних тебя уберечь, но и о достоянии твоем подумать. Не слишком ли ты расточителен? Мало того, что деньги свои на общественные обряды, то есть на ветер хочешь пустить, поскольку сам ни в каких богов не веришь. Но и с духовными сокровищами, с манускрипты древними, коим и цены нет, готов без сожаления расстаться. С чего бы это, Тит?..
     - В могилу, друг мой, никаких сокровищ не унесешь. О чем в мои годы и помышлять, как не о том, чтобы здесь, на земле добрую память о себе оставить?
     А как еще мог он ответить наглецу? Разве что, удушить собственными руками! Но не было сил. И никакой поддержки ниоткуда. Все вокруг друзья, а положиться не на кого. Не от рабов же и гладиаторов спасения ждать. Тем более, что и они в последнее время утратили хозяйское доверие. Как и люди Диомеда. Ни рыжей, ни покушавшихся на нее беглецов так и не сыскали. Да и какой сыск, когда сами ищейки пропадают? Казалось бы, чего проще - шлюху на Субуре найти? Да еще рыжую! Как расхваливали ему чутье этого Филона! А в итоге? Девчонки и след простыл, самого же Филона ночные триумвиры подобрали. В конском дерьме с распоротой глоткой! Среди нечистот, стекающих в Клоаку  из Большого цирка. Что он там вынюхивал на другом конце Рима? Ведь не кобылам хвосты крутить, шлюху найти отряжали!
       Но Диомед, вместо того, чтобы упущение признать и кинуться, как положено, хозяину в ноги, стал бездельника своего выгораживать. Не спроста, мол, тот у Большого цирка убит. Не иначе, как на след  гладиаторов беглых вышел. А след тот прямо на конюшни вел, где все возницы околачиваются. В том числе, уличенный в сношениях с беглецами, Квинт Апулей. 
     Лучше бы и не упоминал! С Апулеем тем, и вовсе, беда приключилась.
Мало, выходит, он, после побед своих славных  на ипподромах, горькой полыни испил! Напоить-то, до беспамятства, его напоили. «Ромулами» хозяйскими, без счета, сорить особого ума не нужно. А на большее не хватило! Только взялись из-за стола его выволакивать, какой-то припадочный жрец Кибелы будто из-под земли вырос. Встал в дверях и - ни  с места! Такой крик поднял - вся «Благая Фортуна» всколыхнулась! Не то, что пьяницы - заядлые самые игроки кости побросали, кинулись возницу обожаемого спасать. Тут уж не кувшины и кубки - столы с лавками в ход пошли! О зубах выбитых  и говорить нечего - так, во все стороны, и посыпались!.. На шум явились вигилы и, во избежание кровопролития, стали зачинщиков вязать. Тут, к всеобщему ужасу, и открылось, что у возницы прославленного, который, в объятиях Бахуса пребывая, ни похищения своего, ни последующей отчаянной борьбы за тело его не ощутил, правая кисть сломана!  Та самая, в которой он плеть на ристалищах держит!
     Что тут поднялось!.. Горе всенародное! Не то, что вся Яремная и Велабр - циркули и «красавцы» с форума хлынули! Подняли Апулея, с плачем и стонами, над головами толпы, как на тризне. И, на глазах всего Рима, понесли в Большой цирк - гипс накладывать.
     Похитителей едва не разорвали… Вигилы бы не спасли, если бы не тот припадочный! В таких судорогах забился, пену во все стороны извергая, что даже последняя сволочь кабацкая отшатнулась! И откуда только нелегкая его принесла? Ну, недосчитался бы Алексий в ведомостях своих троих бездельников из тысяч - и дело с концом! Невелика потеря. А обернулось - хуже некуда.
       Тот же припадочный корибант, будь он проклят, как в себя пришел, сразу опознал в похитителях рабов  римского всадника Тита Цецилия Помпониана, по прозвищу «Аттик», что на Квиринале у храма Благоденствия проживает. И случилось это в тот самый момент, когда к месту происшествия Новий Нигер явился!
      Вот и сбывается зловещий тот сон - куриные яйца, Кибела, конопля… Новий! От этой ищейки ничего не утаишь! Чутье звериное. И ни за какие деньги с ним не договориться, а начнет копать - опомниться не успеешь, как под судом окажешься, обвиняемым в криминальном насилии над возницей знаменитым, героем всех игр, любимцем всеобщим, на которого и плебеи, и патриции молятся. Такому увечье нанести  - не шлюхе безвестной язык отрезать. Да что - шлюха!.. С колодцем Ютурны не сравнить! Даже если бы негодяи, и вовсе, святой источник тот осушили… И этому оправдание можно было бы найти! Но не членовредительству, из-за которого все честные граждане верных выигрышей лишились!  Свершившему такое злодейство и
до трибунала не дойти - на подступах в клочья порвут!..
      В том, что рабы, схваченные в «Фортуне», уже во всем сознались, сомнений не было. Одна лишь лазейка оставалась, чтобы ускользнуть от ответственности - Диомед. Это ведь он велел своим людям напоить до бесчувствия и похитить Апулея! Аттик не присутствовал и ничего о дерзком том умысле, конечно, не знал. Но где гарантия, что спасительной этой версии будет придерживаться на допросах и сам Диомед?
      К счастью, за ним еще не присылали, хотя слухи о состоянии здоровья искалеченного возницы, расползавшиеся по Городу, были неутешительны. И возможно, в мнимом бездействии Новия таилась еще большая, неведомая угроза…
      Впрочем, Аттик времени не терял, предпринимая все от него зависевшее, чтобы не быть застигнутым врасплох. Алексий, единственный свидетель той утренней беседы в таблине был без промедлений доставлен в Портик Свободы и, невзирая на робкие его протесты, торжественно отпущен на волю. Как римский гражданин, он мог теперь обратиться за защитой не только к наемному адвокату, но и к Народному собранию. И никакое следствие не вправе было уже подвергнуть его пытке.
      Что касается Диомеда, то он, хвала всевышним, уж третьи сутки, сидел на цепи в темном эргастуле под Тускулом. Без хлеба и воды. А рядом был прикован, столь же изголодавшийся, нильский крокодил. Причем, с таким расчетом, что дотянуться до узника он не мог. Только рычал и гремел цепью. Но когда цепь натягивалась, зловонная пасть чудовища с лязгом смыкалась всего в четверти фута от ног страдальца, отчего разум в нем стремительно угасал. Еще денек и можно было смело передавать его Новию - показания душевнобольных суды не рассматривают. И все же… Именно помешательство Диомеда, как нельзя лучше,  свидетельствовало о полной  непричастности Аттика. Ведь только безумец мог решиться на похищение кумира всего римского народа! А ясность ума Цецилия Помпония ни у кого сомнений не вызывала.
     Но и она не могла рассеять непроглядный, подступавший со всех сторон, захлестывающий душу, мрак. Троица беглых убийц, все еще, на свободе! Бродят где-то поблизости, или хоронятся уже за стволами буков, только темноты дожидаясь, чтобы проникнуть в дом с кинжалами и отомстить! Вот и лежал, ночами, затаив дыхание, к каждому шороху прислушиваясь, даже глаза прикрыть, опасаясь, чтобы не увидеть мерзкие их, злобно оскаленные рожи,  которые мерещились ему теперь повсюду, всплывали призрачными тенями из потаенных глубин неотступно терзавшего его страха. Но стоило шелохнуться листве за окном и, казалось, уже не Эвбул с Кулфом, а Новий с целой когортой ночных триумвиров, окружает притихший, беззащитный его дом, подползает беззвучной змеей к порогу кубикулума и застывает, зловеще прищурившись, прислушиваясь, чего-то выжидая… Какой уж тут сон?
     А с раннего утра в доме поднимался крик, от которого и в таблине нельзя было укрыться. Жена и дочка ссорились постоянно, то и дело, пронзая сердце отцовское именем ненавистного Эпирота, о чьем местонахождении, с пугающей настойчивостью, письменно и устно, через серых своих посланцев, справлялась Ливия. Сморчку же этому словно небеса помогали! Однажды чуть не взяли на Палатине, при выходе из дома того же Азиния. Но поостереглись, напуганные роковой неудачей с возницей. Ведь брать мерзавца пришлось бы на глазах неведомых соглядатаев, таившихся за вязами по всему периметру Поллионовой усадьбы.
     «И за ним надзирают! Ливия или Меценат?» - невольно воодушевлялся Аттик.
     Но радость была мимолетной, сменяясь унынием и тоской, при мысли о том, что люди Админия, по неопытности, в такого рода делах, за Эпиротом не уследили, потеряли в толпе, стоило тому на форум спуститься.
     «Где его теперь сыщешь? И сколько придется ждать, пока он снова к недоумку этому, младшему Азинию, втайне от отца, к обеду нагрянет».
     И все беспросветней вырисовывались горизонты Помпонии несчастной. Ну, как устроить судьбу ее заново, когда по всей  Италии днем с огнем не найти достойного жениха, который жаждал бы любви ее, а не отцовских денег?! Мелькнувшая в минуту слабости, кандидатура Эпирота, по трезвом размышлении, была с отвращением отброшена.
    «А она ни о ком другом и слышать не хочет. Тоже мне!.. Единственный из многих! Что ж… Из всех зол, как говорится, выбирай меньшее - мешок и Тибр. Третьего не дано! Исчезнет с глаз - исчезнет из сердца».
     Но до негодяя надо было еще добраться. А, добравшись, действовать крайне осмотрительно. Поскольку, после происшествия с возницей, не исключено, что не только дом, но и вся фамилия его находится под бдительнейшим  надзором. И убийство даже такого ничтожества, как Эпирот, может обернуться весьма печальными последствиями не только для рабов, но и для господина. После развода скандального, Меценат больше не союзник. Ливия, заботливая мать, не зная подоплеки, просто в бешенство придет. А значит, и на поддержку Октавиана нечего рассчитывать. В создавшейся ситуации даже, благосклонно настроенная прежде, амата Сабина, со всеми суевериями ее и набожностью, смертельно опасна. Не говоря уж о явных недоброжелателях, таких как Поллион.   
     А ведь где-то и Тирон с письмами проклятыми затаился! Даже если в Египте… Глядя правде в глаза, разве Антоний с диким его нравом, алчностью и мстительностью звериной, не опаснее Октавиана? Ради чаши бронзовой, приглянувшейся, стариков немощных, в проскрипции, как серпом косил! Теперь же, власть ухватить может, лишь объявив себя духовным наследником бывшего своего командира. При таком раскладе, недорезанных врагов Божественного выявить, для предания их публичной казни - что может быть наглядней? А, заодно, и банковские конторы со всеми векселями и наличностью, на Западе  и Востоке, к рукам прибрать!..
    В мрачных раздумьях неотступных, хоть какого-то утешения хотелось! Не усматривая его ни в семье, ни в возлияниях шумных, ни в сладострастии, ни в дружбах сомнительных; в философских доктринах узрев тупик, гражданским поприщем пренебрегая - где же было его и искать, как не в прекрасном и неувядаемом, неподвластном ни времени быстротечному, ни пустой и бессмысленной суете житейской? 
     И дать ему это могла лишь старуха Сервилия!.. Вот, и отправился к ней, втайне загадав: если выгорит, то и все прочие напасти схлынут, разрешатся сами собой. Если же, нет… Впрочем, о столь зловещем повороте судьбы думать не хотелось. Должен был победить! Во что бы то ни стало. Но, прежде чем подняться на Палатин, велел лектикариям свернуть на Священную дорогу…
    «Грот жемчужин» миновали, не задерживаясь, повергнув в недоумение, выглянувшего на солнышко ювелира, который так и застыл, глядя вслед голубому видению, словно глазам не веря.
     Когда мимо, не замечая его, проносился надменный пес Луций Новий, Ефраим не огорчался, только шутил про себя: ну, может ли волк ласково взирать на овцу, оказавшуюся ему не по зубам? Но Аттик, был своим, почти родственником! А сколько сил потрачено, чтобы Страх Божий - свет мудрости животворящей! - истинной веры сынов Израилевых в темную языческую душу его пролить? Ради его же спасения из мрака геены огненной и без малейшей корысти. И - не замечает?! Даже слезы на глаза навернулись, а на покрасневшем кончике носа набухла мутноватая капля.
     Но когда лектика, уносившая Аттика, приостановилась всего в полутора стадиях, и стала плавно опускаться в толпу, старый иудей встрепенулся. Зажав левую ноздрю, большим пальцем, высморкался на мостовую, окликнув раба, велел запереть дверь  и караулить «Грот» до его возвращения. Оправил тогу и, приосанившись, зашагал к месту высадки заносчивого друга, на ходу приглаживая бороду, превозмогая, стискивающую грудь, старческую одышку - не время было обиды копить.
     Ведь, несмотря на скандальный развод Помпонии с Випсанием Агриппой, только Аттик с бесчисленными его связями в высших сферах этого Вавилона мог содействовать спасению бестолкового юнца Анании, попавшего - ой вей! - в такую большую беду.
     Нет, не напрасны были опасения, как и предосторожности, предпринятые умудренным жизнью дядей по прибытии двоюродного племянника в Рим с многострадальной их родины, которая,  хоть и зовется землей обетованной… Но где те молочные реки и благодатное мирро? Лишь кровь богоизбранного народа льется потоком неиссякаемым из века в век, и конца закланию тому не видно! С воцарением же в Иерусалиме Ирода-идумеянина*, правоверным иудеям, и вовсе, житья не стало. Но Анании,  осиротевшему после учиненной там резни, и в Риме не повезло.
    «А как возмущался? Зубами скрипел - никакой, мол, свободы! Ближайшего родственника, чуть ли не взаперти, за раба держат!.. Советам моим не внял, наставления презрел… Вот, и прогневил Господа! - тяжко вздыхал ювелир,  проталкиваясь сквозь толпу. - Ибо сказано: упорство невежд убьет их и беспечность глупцов погубит. Толки глупого в ступе вместе с зерном, не отделится от него глупость его. Но, чтобы без всякой вины в Мамертинский Карцер угодить!.. Да еще в паре со Штырем, грабителем и убийцей, которым няньки детей пугают!.. А всего-то и требовалось  - скрытно, ни  в какую беду  не ввязываясь, за рыжей блудницей приглядеть. Сидел бы сейчас за огранкой в полной безопасности - чем не благодать?  Знай себе, жми на педаль, чтобы круг шлифовальный крутился. А ныне? Только и остается - к Аттику взывать. Не на беспристрастность же судей надеяться, которые ни о каких взятках и слышать не хотят, потому что обвинителем на том суде будет сам Новий Нигер, главным свидетелем - взявший злодеев преторианец Ювентий, никому доселе неведомый, но по слухам, не просто особым доверием облеченный, а состоящий в близком родстве с самим Цильнием Меценатом.
     Словом, за всю долгую жизнь в Риме, старый Ефраим лишь однажды так нуждался в помощи и защите от, вцепившегося в горло, врага. Того же, кстати, Новия! Но тогда за ним стоял консул римского народа, Гай Юлий бесстрашный, жаждавший завладеть Розовой Жемчужиной любой ценой. Не только путем грабежа, клятвопреступления и святотатства, но даже ценой собственной жизни! А ныне… Кроме Аттика и положиться не на кого.
     Не подозревавший об устремленных к нему надеждах, как и об этих сравнениях, лестных, хоть и рискованных, Аттик, между тем, не покидая лектики, задумчиво созерцал клочок пустого пространства, где еще недавно благоухала, цвела и пахла, радуя взоры взоры квиритов лавка Александра. После учиненного разгрома, нечего было и мечтать о возрождении  райского этого уголка. Тем более, о восстановлении славной торговой марки, погибшей, вместе с ее основателем, безвозвратно.
     «Однако, не с пустыми же руками к столь благородной матроне гостем незваным врываться!»
     Оглядевшись, сунул Админию денарий, приказав выбрать у сирийцев дюжину центифолий посвежее. Но прикинув, - а стоит ли красавицу перезрелую огненными розами будоражить? - денарий отобрал и сунул в жилистую ладонь британца горсть медяков, повелев купить скромных и непритязательных кувшинок пиценских.
    «Достаточно, чтобы приличия соблюсти. Не любовное свидание!..»
    Задыхаясь, с непривычки, от быстрой ходьбы и наглости черни, не проявлявшей никакого уважения ни к преклонным годам, ни к всаднической его тоге, ювелир приостановился, чтобы перевести дух. Лектика, с чуть трепетавшими, голубыми завесами, словно неприступный оплот аристократизма и мудрой безмятежности, возвышалась над хлопотливым ничтожеством быта - всего в нескольких шагах. Не хотелось являться на глаза счастливому ее обладателю, запыхавшимся, взмокшим просителем. Серьезные услуги лишь равным оказывают.
    Почти отдышавшись, еще раз пригладил бороду и, приняв степенный вид, медленно двинулся вперед. И тут что-то ударило его в бок с такой силой, что он пошатнулся, едва устояв на ногах. А мимо пронесся плюгавый, но наглый до изумления, разносчик с огромным лотком наперевес, заменявшим ему таран, которым он и расталкивал всех встречных. Но гладиаторов Аттиковых предусмотрительно обогнул и, просочившись с другой стороны, метнулся к лектике:
      - Взгляни, достойнейший! Нигде такого товара не сыщешь! А отдаю за бесценок.
     Видимо, временная отлучка Админия на бдительности конвоя сказалась. Лоток, заваленный немыслимым металлическим хламом, ткнулся чуть ли не в грудь Аттику, заставив его отпрянуть вглубь лектики с пронзившей насквозь, леденящей мыслью:
     «А был бы это меч?!»
     Олухи в голубых ливреях уже стиснули негодяя мертвой хваткой. Поздно!
Удар клинка они бы не отклонили.
    «Ведь промедление, в таких случаях… - с ужасом осознал Аттик. - Нет, не подобно смерти. Это и есть смерть!»
     А среди радужных блеклых кругов, зыблющихся пред глазами, всплыло знакомое лицо. Прозрачное, как воздушное марево, но с той, незабвенной, чуть кривоватой усмешкой. И так неотвратимо, так обжигающе ярко, будто при вспышке молнии, высветлилось в душе – каково ему было улыбаться тем мартовским утром в курии, под статуей Помпея, когда клинки друзей, уже обагренные его кровью, снова вздымались и били,били, вонзаясь со всех сторон.
      Аттик зажмурился, пытаясь отогнать жуткое видение, а открыв глаза, даже не сразу сообразил, откуда на левконском шелковом его тюфяке возник грязный лоток со всяческой рухлядью - попросту говоря, ломом, в котором, среди дешевых железных колец и запястий торчали искореженные гвозди, ржавый какой-то замок, обсидиановый жертвенный нож с обломанным лезвием, но и… Серебряная кавалерийская шпора, побывавшая, судя по царапинам, во многих схватках и, чудом уцелевшая со времен Пунических войн.
    Не в силах противиться скромному обаянию отеческой старины, Аттик потянулся невольно к этому осколку былой доблести, но, спохватившись, отдернул руку, чуть не замарав пальцы ржавчиной. Вспомнив, сколь неоправданному риску он только что подвергся, вскинул  гневный взгляд на нерадивых телохранителей - бездельников и дармоедов, оттаскивавших чересчур предприимчивого негоцианта от лектики, срывая с него кожаные лямки, на которых держался злополучный лоток. Как только это удалось, ничем не удерживаемый груз, соскользнув с расшитого золотом тюфяка, рухнул, со страшным лязгом и грохотом, на мостовую.
      Дверные петли; сакральный нож; задевшая за живое, шпора и ржавый замок; обломок бронзового подсвечник; беззубые шестерни, гвозди, ключи и наперстки рассыпались во все стороны. Причем, иные бесценные реликвии, откатившиеся подальше, тут же становились легкой добычей прохожих, которые подхватывали, невзначай, какой-нибудь крючочек или перстенек и, ускоряя шаги, удалялись.
       Глядя, как достояние его тает на глазах, несчастный разносчик извивался в цепких руках гладиаторов, но тщетно. Ему еще и рот зажали, чтобы умолк, поскольку вокруг уже теснилась толпа, упивавшаяся бесплатным зрелищем. Причем столь многолюдная, что даже римский всадник Цецилий Юкунд, при всем иудейском его напоре и изворотливости, не мог пробиться в первые ряды. Даже Админию, примчавшемуся на шум с охапкой желтых кувшинок, пришлось прорываться к лектике хозяйской с боем.
      А от форума до Субуры уже летел слух о том, что на Священной дороге
еще одного из шайки Штыря взяли. И шайка та, оказывается, весьма многочисленна, даже иные всадники и сенаторы в нее входят, ибо злодействует она в Городе неспроста, а под покровительством и на деньги  парфянского царевича Пакора*, замыслившего весь народ римский хиосским отравленным извести. По его наущению и гвардейский конвой на Аппиевой  дороге перебит и возница славный, Квинт Апулей, верный сын отечества, пытавшийся их разоблачить, изувечен!
     Прикрикнув на опростоволосившихся своих подопечных, Админий, пробившийся, наконец,  сквозь толпу, шагнул к лектике, пряча за спиной, измятые в схватке с любознательными гражданами, кувшинки, вытянулся перед хозяином, глядя ему в глаза с беззаветной преданностью, готовый душой и действием выполнить любой приказ. Но Аттик только хмурился, гневно озираясь по сторонам.
     Хотелось, не тратя слов, ткнуть большим пальцем вниз, чтобы покончить с виновником скандала здесь и сейчас. Немедленно. Но Священная дорога, все же, не цирк! И, как знать, сколько в толпе соглядатаев? Может, и негодяй с лотком хлама никакой не разносчик, а опытнейший агент, коему поручено его спровоцировать. Кем? Ливией, Новием, Меценатом? От каждого можно теперь любого подвоха ждать!..
     Вынырнув из-под ног зевак, чернокожий мальчишка лет восьми, распущенный чей-то раб, метнулся к лектике, подхватил с брусчатки серебряную шпору, сунул ее за пазуху и еще стремительней юркнул назад, бесследно затерявшись в толпе.
     Такого произвола, притихший было в руках гладиаторов, лоточник не вынес. Задергался, замотал головой, как безумный и, прокусив руку, зажимавшую ему рот, взвыл на всю улицу. Но Аттику было уже не до него. Даже о шпоре похищенной мигом позабыл, всматриваясь в мелкую какую-то вещицу, золотисто сверкнувшую, посреди железного хлама.
      Подметив его заинтересованность, чуткий британец нагнулся, раскидав ржавые гвозди, поднял и протянул хозяину небольшой, решетчатый шарик - слегка даже продавленный, так что обломки диагональных переплетений вогнулись внутрь. Но, несомненно, золотой!
       Хотя золота в нем было скрупул на пять, не более. Но если подчистить, навести блеск… Кто смог бы отличить его от той решетчатой буллы, столь бесцеремонно присвоенной Меценатом, а доставшейся Аттику еще от Фульвии в Сикионе. После того, как полночи потратил, перетряхивая все пожитки скоропостижно усопшей мегеры.
     Проклиная себя с прошедших нундин за то, что показал буллу Цильнию в
черном дворце, мог ли он мечтать о счастливой такой находке?
     «И как своевременно! Что кувшинки и центифолии?.. Вот - бесценный дар, лучший повод для неожиданного визита! Точная копия буллы, надетой ею на шейку новорожденного Цезаря - на радостях и не отличит… Клыка волчьего не хватает? Да на Субуре клыков этих!.. Ожерельями! Хоть на всех римских младенцев вешай…»
    Зажав буллу в руке, почувствовал вдруг такой прилив сил и уверенность в превосходстве и неотразимости своего, ничуть не ослабевшего, но лишь изострившегося с годами логоса, который, казалось, покинул его навсегда под ударами жестокой судьбы, в сплошной череде невзгод, в полном одиночестве. Теперь же и одиночество вдохновляло. Он был независим, никакими обязательствами не обременен, а следовательно, непредсказуем. И тем абсолютно защищен!
     Словно полководец, выстроивший когорты на поле брани, он заранее угадывал маневры врага, знал слабые его места, предвидел исход схватки - как она войдет; чем, ради приличия, поинтересуется; что сообщит о себе… Как он ей посочувствует, какими шутками позабавит, чтобы напряжение снять. И в какой момент направит беседу в нужное русло, чтобы нанести, наконец, решающий удар, предъявив неопровержимое свидетельство успешно завершившихся поисков - фальшивую буллу Тирона.
     На легкую победу, конечно, не надеялся. Мать Брута, сестра Катона, с которой долгие годы был близок Цезарь, находя удовольствие в общении с ней не только, по-видимому, в постели…
    «Что ж… Ни в уме, ни в обаянии ей не откажешь. Недооценивать такого противника нельзя. И все же… Женщина, полагающаяся скорее на чувства, нежели на соображения практического ума».
     Именно поэтому, тактика избранная Аттиком и, опиравшаяся не на собственные его силы, а на  женскую ее слабость, была  беспроигрышной. Тем более, при горькой нужде, в которую повергла ее гибель всемогущего покровителя, гражданская война, проскрипции, нынешняя глухая опала.
    «Как бы ни сопротивлялась, рук не заламывала, пытаясь последнее достояние свое на черный день сберечь, а проститься с Жемчужиной придется. И не за три миллиона сестерциев, как замыслил, слишком уж, богобоязненный старый иудей, а в обмен на этот жалкий решетчатый шарик!»
    Окинув, застывшего перед ним Админия, просветленным, ласковым почти взглядом, Аттик благосклонно кивнул, улыбаясь собственным мыслям…
    «Не зря я, все же, Децима помиловал. Британец за меня не то, что в огонь и воду,  - на крест готов».
      Впрочем, таких жертв, пока что, не требовалось. Но рвение - службе не помеха, даже в таком простом деле, как уборка хлама с мостовой, порученная
Админию, который привлек к ней троих, столь же ретивых исполнителей.  Однако, и сам не отлынивал, строго надзирая за тем, чтобы даже завалящий  товар не швыряли, как попало, а складывали в лоток аккуратно - гвоздик к гвоздику.
    Притихшая толпа застыла в недоумении - схваченного, что называется при горячем, не тыкали рожей его злодейской в брусчатку, не вязали, не призывали на помощь вигилов. Даже не били. Пользуясь внезапным замешательством окружающих, ювелир протиснулся в первые ряды зевак, но предстать перед влиятельным другом не торопился, лишь наблюдал за каждым его движением. А тот, не замечая пристального этого взгляда, в праздной толпе, задумчиво подбрасывал невесомый почти, шарик на ладони и тоже, казалось, никуда не спешил. Наконец, покосился на трепыхавшегося в руках конвоя лоточника и велел подтащить его поближе.
     Ефраима, единственного, пожалуй, из всех сбежавшихся на скандал, дальнейшая судьба торговца нисколько не занимала. Даже не взглянув в его сторону, иудей не сводил глаз с Аттика, пытаясь понять, что так взволновало его в неторопливом этом жесте, в тусклом, желтоватом поблескивании. И вдруг вспомнил: точно таким же легким движением кисти подбрасывал вверх жемчужины, взвешивая их на ладони другой близкий ему человек - Гай Юлий незабвенный! Особенно ту, Розовую, в которую он влюбился с первого взгляда и никак не хотел выпускать из рук. Но, при всем уважении, мог ли заплатить за нее хотя бы полцены? Чем? Неоплатными долгами своими Крассу, Помпею, тому же Аттику? Да и самому Ефраиму.
     Вот и ушел, едва заставив себя улыбнуться - хмурый, с поникшей головой. А утром, чуть свет, снова примчался в «Грот», сгорая от нетерпения, счастливый, сияющий и предложил - ни мало, ни много - все золото Юпитера из Капитолийского храма! И его еще надо было оттуда добыть - Страх Господень! Но как можно было ему отказать? Он-таки своего добивался!..
     Старый иудей покачал головой, вослед дорогим этим воспоминаниям, глянул на Аттика и тяжело вздохнул:
     « А теперь жемчужина та ему достанется. За четверть, да хоть бы и за треть настоящей цены… Все равно - за бесценок! Воистину, неисповедимы пути Твои, Господи, непостижима уму человеческому мера, которою Ты меришь! Прости, рабу Твоему недостойному сомнения его. Грешен, но… Никак вместить не могу! Тоже свой, близкий… Но рядом их поставить? Павлина чванливого против, парящего над миром, орла?!. Не понимаю!»
    Аттик, между тем, выговаривал что-то, поникшему у лектики, хотя и высвободившемуся уже из железных гладиаторских объятий, лоточнику. Причем, так тихо и ласково, что толпа, заскучав, стала потихоньку редеть, а притаившийся в трех шагах, позади лектики Ефраим, как ни напрягал ослабевший с годами слух, не мог разобрать ни слова. Но зрение его, милостью Божьей, обострилось к старости чрезвычайно. А иначе, как ему малейший изъян в сверкающих гранях драгоценных было бы различить? Так мог ли он не заметить целого «ромула», а вслед за ним и второго, да еще и третьего, пролившихся, словно серебряный дождь в грязный кулак, ополоумевшего от счастья, старьевщика?
    «Целых три денария? - недоумевал ювелир. - Никогда расточительством не страдал, а тут, вдруг, щедрость такая немыслимая! Закон и пророки, за что?»
     А толпа, не углядев, Аттиковых щедрот, но убедившись, что никакого урона заслуженного старьевщик не понес и все кончается миром, уже почти разбрелась в глубоком разочаровании. Аттик же, не то, что о «ромулах» своих, но и о лоточнике мигом позабыл, в предвкушении не просто победы, полного триумфа над Сервилией. Едва сдерживая, переполнявшую его радость, подбросил буллу  на ладони, крепко сжал в кулаке… И легкий металлический ее холодок, показался ему упоительной, волшебной  прохладой, исходившей от заветной Розовой Жемчужины, за которую теперь не нужно было бороться, не требовалось платить - только руку протянуть и… Владеть! 
    «И еще неизвестно, кто из нас в большем выигрыше себя почувствует, - прикинул он весело, снова подбрасывая  решетчатый шарик на ладони. - В обмен на небольшой сгусток прекрасной, но мертвой, все же, материи, обрести, на старости лет, живого, восставшего из небытия сына?!.  Да такому счастью материнскому только позавидовать можно! А то, что ублюдка этого ей не видать?.. Что ж,  я в Египет его не загонял. Так судьба распорядилась.»
     Старый Ефраим судил иначе. Он-таки разглядел золотой шарик, блеснувший в руке Аттика. Мог ли он не узнать буллу, бесследно пропавшую, вместе с младенцем, брошенным к Молочной колонне? Ведь описывая ему решетчатый этот шарик и вложенный в него, пусть из дикого, варварского суеверия, волчий зуб, друг его покойный,  великий Цезарь, так искренне и беззаботно потешавшийся надо всем на свете, не мог сдержать слез…
    «Но Цезаря больше нет. Кому нужна булла, за которую никто и двух сестерциев не даст? А он, самый экономный, три «ромула» пожертвовал? Чего ради?»
    Ответ сам собой прорезался:
    - Чем заплатит мать за возвращение безнадежно потерянного сына, если у нее ничего нет? Одна только Жемчужина сохранилась… Но… Неужели он?.. Господь Всемогущий! Вместо трех миллионов, тремя денариями решил обойтись?! - беззвучно шептал ювелир, сраженный не завистью, но дерзостью невиданной и бесстыдством.
    Ибо за все в этом мире надо платить! Может, и не всегда настоящую цену. Без выгоды и праведнику не прожить. Но трехсот, двухсот даже процентов прибыли разве приличному человеку мало? Цезарь тоже грабил. В Испании, в Галлии, да и здесь, в Риме… Но ведь не  матерей страждущих, не беспомощных вдов! Ибо завещал Господь Моисею в законе своем: «Не вари козленка в молоке матери его!»
     Голубая завеса задернулась. Носильщики приподняли лектику и, ускоряя шаги, двинулись в сторону Велия. Но Ефраим не бросился вдогонку. Лишь растерянно смотрел вслед:
    «Иные пути кажутся человеку прямыми, но конец их - погибель. И ведь предупреждал - лучше немного при Страхе Господнем, нежели большое сокровище и, при нем, тревога. Ибо приобретение сокровища лживым языком - мимолетное дуновение ищущих смерти…»
   Лектика удалялась, голубой с серебром конвой грозно покрикивал, разгоняя прохожих, которые, и без того, пугливо расступались, подавленные даже не окриками, но сознанием ничтожности своей, при виде, надменно надвигающегося величия.
    «Дом надменных разорит Господь, а межу вдовы укрепит. - подумал  старый иудей, с горечью, и тяжело вздохнул. - Придется другие пути для спасения племянника искать. Ибо сказано в притчах Соломоновых: что возмущенный источник и поврежденный родник, то праведник, падающий пред нечестивым. Нечестивый желает уловить в сеть зла, но корень праведника тверд. Путь жизни мудрого - вверх, чтобы уклониться от преисподней внизу».
     Повернулся и побрел назад, к своему «Гроту» не замечая, в глубокой задумчивости,  толкавших его со всех сторон мелких нечестивцев, но с каждым шагом укрепляясь в собственной правоте.
    «Мерзость пред Господом коварные сердцем; но благоугодны непорочные в пути. Путь праведника - уклонение от зла. Тот бережет душу, кто хранит путь свой. А кто утверждается на лжи, тот несет ветры, гоняется за птицами летающими, ибо оставил он пути своего виноградника, блуждает по тропинкам поля своего; проходит через безводную пустыню и землю, обреченную на жажду, собирая руками бесплодие…»