Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 76

                ГЛАВА LXXVI.

    Если  бы не рабыни, так счастливо приобретенные на Священной дороге, она бы не выжила. Видно, та страшная ночь под дождем сказалась… После ареста Штыря с подручным его иудеем, вроде, и бояться было нечего, но Магию, даже под двойным египетским одеялом трясло, из жара в холод бросало. Душивший ее кашель, не давал уснуть и, при каждом вздохе, в грудь, словно нож вонзали. От тяжких этих мучений, к утру она так ослабла, что и встать не смогла.
     Не только щеки - все лицо покраснело, будто его свеклой натерли. Ноздри, как кузнечные меха, раздувались, но воздуха все равно не хватало. Заглянувшая в комнату девочка, увидев ее, вскрикнула испуганно:
    - Сихмет! - и исчезла.
     Явившаяся на зов старуха, только руками всплеснула. Но, тут же, опомнилась. Принялась хлопотать вокруг новой своей госпожи. Причем, довольно толково и сноровисто.
    Первым делом, задернула завесу на окне, оберегая воспаленные глаза больной от яркого света и, чтобы сквозняком не прохватило. А девочка уже вбегала, прихрамывая, с миской, стараясь, не расплескать воду, затребованную старухой на их гортанном наречии. Пристроив миску на стул, снова исчезла и вернулась со склянкой уксуса, откупоривая ее на ходу. Дальнейшее Сихмет ей не доверила. Склянку отобрала и, прикинув на глаз, плеснула ровно столько уксуса, сколько полагалось в строгом соответствии с заветной, лишь ей ведомой пропорцией. Взболтнула, как следует, и макая в целительную смесь краешек полотенца, стала осторожно смачивать лоб, шею, виски, обессилившей от жара, хозяйки, вызвав такой приступ кашля, от которого та чуть насмерть не задохнулась. Но старуха, удерживая ее цепкой рукой, заставила вытерпеть пытку да конца. И только бормотала что-то бессвязно утешительное. По-видимому, в том смысле, что изгнание разносчиков болезни легко не дается. Так что, ради благополучного и скорейшего  их исхода, можно и пострадать.
      С той же непоколебимой верой в чудодейственные свойства древних микстур и заговоров, усвоенных еще в далекой ее юности, в оазисах и на верблюжьих стоянках, вливала она в рот страждущей настой, хранившихся у нее еще с тех пор, африканских трав, отваренных в моче хромоножки. От запаха этого снадобья Магию выворачивало наизнанку, но воспротивиться насильственному лечению, сил не хватало. Сихмет же, как, впрочем, и всякий умелый лекарь, была абсолютно безжалостна, полагая долг  милосердия не в снисхождении к стонам и судорогам исцеляемой, но в конечном результате, ожидать коего следует лишь при неукоснительном и строжайшем соблюдении, избранной для его достижения методы.
    Ведь силы, зачастую, неравны. Забравшись в больного, демон преисподней впивается в тело изнутри, почище верблюжьей колючки. И, ни за что не выдаст своего имени, чтобы не быть исторгнутым и распыленным в пространстве верным заклятием. При этом, он незрим и, снаружи, совершенно неосязаем. Так что установить местонахождение, как и принадлежность его к ползучей, плавающей либо летучей нечисти, можно лишь на основании страданий и жалоб пациента на боли в том или ином органе, одержимом злым духом. Ибо такова его сущность - только чужой болью зло себя и выдает. И чем невыносимей она и острей, тем точней диагноз. Вот почему, лишь в пристальном, неусыпном наблюдении мук и страданий, а, вовсе, не в облегчении их, проявляется дар истинного целителя, зиждется надежда его на спасение страждущих, чью боль следует решительно искоренить, а не временно уменьшить.
     И хотя больной становилось все хуже, о возможности летального исхода Сихмет и не помышляла. Ведь речь шла о спасении благородной госпожи, единственной, протянувшей руку и вызволившей их из смертельной, так внезапно обрушившейся беды. И теперь обе они принадлежали ей безраздельно. И только от нее зависело будущее Нейт, рожденной для неги и роскоши в шатре великого воина, отца племен, властелина бескрайних песков, и чуть ли не полусотни неиссякаемых, наследственных, а также двух десятков завоеванных в яростных битвах, колодцев, славного Абгара.  А ныне - безродной, хромой сиротки, которой, пожалуй, лучше было бы погибнуть в жутком том пожаре, на пепелище, оставшемся от многолюдного, шумного стойбища, после подлого ночного налета римской орды, нежели быть, на горе свое злосчастье, подобранной сердобольной служанкой, лечившей ее мать, чтобы к вечеру за соседним барханом сделаться добычей тех же римских шакалов.
     Ничего не осталось в тягостной рабской доле Сихмет, кроме выпавшего ей долга взрастить гранатовое это зернышко. Зачем? Этого она не знала. Лишь  изредка снились ей пурпурные, в лучах заката, родные пески и беззаботно смеющаяся, счастливая Нейт - невеста в накидке из воздушно-голубого, с золотыми нитями, серского шелка, в красном сафьяновом седле на тонконогом, увешанном серебряными бубенчиками, белом верблюде…
     Казалось, они еще звенят вдалеке, когда Сихмет просыпалась, а рядом, свернувшись под ветхими лохмотьями, тихонько посапывая, улыбалась чему-то во сне малютка Нейт… И оставалось совсем немного времени, чтобы и ей пробудиться, но не от легких дуновений взвившего полог шатра и коснувшегося ее ласковой прохладой, свежего ветерка, а в удушающем, затхлом цветочном аду, в рабстве у злобного карлика- грека.
    А тот, все чаще, косился на девочку, и Сихмет, перехватывая алчные эти взоры, всякий раз, нащупывала в поясе короткий кинжал, с которым не расставалась, давно смирившись с мыслью, что вскоре придется его обнажить. И пусть ее потом распнут хоть вниз головой или в Тибре утопят… Но что-то удерживало грека от насилия, хотя, оказавшейся в полной его власти, Нейт уже десять исполнилось. Может, ножка ее, искалеченная в давнем том пожаре? Но стройное тельце ее, округляясь все отчетливей, притягивало похотливого негодяя, словно магнит и неизбежного было не миновать.
     Стараясь укутать спящую малышку потеплее, Сихмет чувствовала, что душа ее больше не вынесет, разорвется от безысходности этой на части. Если бы она могла плакать! Но в старческих ее, глубоко запавших глазницах, не осталось слез…
     И вдруг, вслед за внезапным исчезновением мучителя, небеса, словно вняв ее мольбам, послали луч света - добрую рыженькую госпожу. Тоже, как подозревала Сихмет, натерпевшуюся от жестокого карлика Александра. Мыслимо ли было ее, только лишь обретенную, потерять?
    Впрочем, сама болезнь, при всей тяжести и скоротечном ее развитии, загадки не составляла. Не вызывала сомнений и методика лечения, к которому следовало прибегнуть незамедлительно. А трудность заключалась в полной невозможности применения ее в условиях инсулы! Ведь достаточно было одного взгляда на страдания больной, чтобы установить: когтистый и очень злобный огненный демон засел у госпожи в легких. На это указывал и жар, своевременно, впрочем, сбитый уксусными притираниями, и сухой, неудержимый кашель, и хриплое, учащенное, прорывающееся, словно сквозь непреодолимую преграду, дыхание.
    Ясно, что летучую эту заразу, столь падкую на пористую, сладкую плоть, проще всего выкурить дымом степной полыни, горечи которой воздушная нечисть не переносит. Но жечь траву следует не в жаровне, а по всему периметру постели больного. Причем, непрерывно. До тех пор, пока страждущий не начнет   захлебываться кашлем, свидетельствующим о том, что злой дух заметался в бешенстве, пытаясь от ненавистной полыни ускользнуть. Лишь тогда, но никак не ранее, можно прибегнуть к тайным  заклинаниям, применяемым африканскими колдунами в исключительных случаях, для вызывания дождя. Ибо поется в них о небывалом безветрии, иссушившим все до последней травинки; о зное, которого даже верблюды не выдерживают; о неукротимых пожарах кругом, в пламени которых вся твердь земная вот-вот расколется и погибнет.
       Злому духу, конечно, хочется еще пожить. И тут уж, он на месте не усидит, непременно наружу выскочит, в страхе, что дым, пылающей повсюду полыни, горечью своей и его удушит. А с другой, стороны, несмотря на ненасытную алчность, не терпится ему посодействовать гибели всего живого -  ведь такого случая, возможно, никогда больше и не представится!
       Что до заклинаний, то, при всей мощи их волшебной и пронзительности, достаточно оглашать их шепотом, чтобы соседей не будоражить. До демона каждое слово и так дойдет - не ушами слышит! А вот, полынь жечь, в соответствии с тайной доктриной, не было никакой возможности, ввиду жесточайших, в дикой своей бессмысленности, законов зверей этих, римлян, согласно которым, разведение открытого огня в инсуле, даже для спасения чьей-либо, жизни каралось беспощадно. Свободный гражданин подвергался бессрочной ссылке. А уж рабы!... Ну, что злобные эти собаки могли для рабов измыслить, кроме порки кровавой перед распятием?! Не взирая на возраст и пол «поджигателей»…
      К тому же, дым никакой завесой на окне не скроешь - не только в легкие больной, в любую щель просочится! Вправе ли была Сихмет, даже для спасения госпожи, подвергать смертельной угрозе ни в чем не повинную крошку Нейт? Вот, и пришлось ограничиться в лечении полумерами - отварами полыни и прочих горчайших ингредиентов, настоянных на моче девственницы. - средствами не столь действенными, конечно, как дым с сочетании с древним заговором, но тоже, по-своему, целебными. Ибо регулярного их применения ни один демон, во всех семи мирах, не выдержит - взвоет, в конце-концов, с отчаяния и сбежит.
     Но в преисподних - что в ледяной, что в огненной, что в растягивающейся медленно на невидимые мелкие части, как и на земле - у каждого демона свой характер. Иные коварством да хитростью особой наделены, иные - упорством. Один из таких, очень терпеливых и настойчивых, с чарами Сихмет в легких ее госпожи и схлестнулся. То ли полынь, усохшая за долгие годы, его не брала, то ли на своем настоять решил, а к горечи притерпелся? И не улетучивался никак, только ослабевал понемногу. Видно, очистительная сила девственной мочи сказываться начала. Вот когти его огненные, один за другим и разжимались… Медленно, нехотя как бы, но жар спадал. Кашель еще душил госпожу, но, между приступами его, дышалось полегче. Несомненно, и юный организм сопротивление оказывал. Не ясно, правда, чему - злым духам, последствиям сильнейшей простуды и нервного перенапряжения или целительным снадобьям Сихмет, каждый прием которых оборачивался для страждущей жестокой мукой.
     Но, чтобы сопротивляться, чему бы то ни было, нужны силы немалые. А откуда им на голодный желудок взяться? Старуху это больше всего беспокоило. Больную, не говоря уж о малютке Нейт, надо было чем-то кормить. Но к прискорбию Сихмет, в кошельке, как и во всем жилище богатой такой госпожи и асса не обнаружилось - одни драгоценности. Да такие, что Сихмет на них и взглянуть боялась!.. Решилась было о деньгах у хозяйки спросить, но та никак прокашляться не могла, только указывала пальцем в сторону окна, едва выговаривая:
     - Там!.. Возьми… - и снова кашлем захлебывалась.
     А там, на подоконнике, одни горшки да вазы с растениями. Но госпожа, и теряя сознание, в полубреду уже, чуть слышно лепетала:
     - Там деньги… Там! - и все на окно указывала.
     Подвигала Сихмет вазы на подоконнике - впустую. И медяка затертого не нашлось! Может, и было что под ними припрятано, Да уж потрачено давно. Не за окном же искать? Там только Город ненавистный, Латинская улица, сады и Портик Помпея, за ними – зеленый газон Марсова поля до самого Тибра… А, прямо напротив дома, внизу - храм Исиды и Сераписа. Так, где же деньги?
       И тут Сихмет поняла, чего госпожа хотела. Ясно стало, зачем она так настойчиво за окно указывала. Сама, мол, должна и на меня и на собственное пропитание заработать, коль вся наличность моя в вас вложена.
     «Что ж… - вздохнула Сихмет, привычно глотая обиду, хотя холодной и жесткой такой расчетливости, признаться, не ожидала. - По их законам… На то и рабы!..»
     Но знать, чего от тебя хотят - это одно, а исполнить волю госпожи - совсем другое… Ни цветочка не было под рукой, не из чего было вязать венки и букеты. А что они еще могли? Тела свои в оборот пустить? Но телом старухи сморщенной - кто соблазнится? А торговать детскими еще прелестями и невинностью Нейт?.. Сихмет скорее бы горло и ей, и себе перерезала!
    Однако, голод давал о себе знать. Госпожа все шептала в бреду о персиках каких-то армянских. Крошка Нейт, из врожденного благородства не жаловалась, но и не щебетала, как прежде, по утрам, не пела свои песенки - затаившись где-нибудь в уголке, смахивала украдкой слезы.
     И никому не было до них дела. Жизнь в Городе текла своим чередом - повозками, грохотавшими, с сумерек до рассвета, по Латинской улице в сторону Фламиниевых ворот или Капитолия; перекличками ночных триумвиров; далекими огоньками, мелькавшими в руках бдительных стражей статуй, картин и прочей показной общественной роскоши в Портике и садах Помпея, доступной в дневные часы и для голодных. А с раннего утра, прямо под их окнами, останавливались, одна за другой, изящные лектики и переносные кафедры. Благородные матроны, а порой, и вольноотпущенницы состоятельные, высаживались с подчеркнутым достоинством и, тут же о нем позабыв, опережая, а то и тесня локотками соперниц, устремлялись, полные надежд, к сверкающему двенадцатью колоннами зеленого фессалийского мрамора по фасаду, чужеземному капищу, чтобы поскорей вознести молитвы и страстные упования к Владычице Небесной Исиде и Всевидящему, премудрому змею ее серебряному. За ними поспешали рабы с корзинами полными подношений. Даже с четвертого этажа инсулы нельзя было не разглядеть, торчавшие из этих корзин, огромные пироги, а, иной раз, и хвост копченого осетра либо поджаристую  гусиную  гузку.
     При щедрых таких дарах, неудивительно, что сквозь квадратное отверстие в медной двускатной крыше, вместе с неуклонно струившимся к престолу Высшей из божеств сизоватым дымком воскурений, бодрым стрекотаньем систров и сытым многоголосьем песнопений жреческих, просачивались наружу и ароматы съестного, от которых у Сихмет поначалу лишь аппетит разгорался, а на третий день уже и подташнивать стало…
    Что же творилось в пустых желудках хозяйки, демоном алчным изнуряемой, и крошки многострадальной Нейт? Ведь запахи дразнящие, вместе с отголосками молитв и жалобными стенаниями по поводу, предпринятых Госпожой всех стихий повсеместно, но бесплодных - увы! - поисков детородного органа, предательски изъятого у единоутробного ее мужа-брата, витали в воздухе с утра до поздней ночи. Непрерывно! Какой уж тут маат, скорое и необременительное овладение коим сладкоголосые жрецы сулили всем, наиболее покладистым участницам тайных магических оргий во славу Многоименной?
      Слышала Сихмет египетские те сказки! В пустыне, при кочевой жизни, каких только проходимцев не встретишь!.. Особенно там, где и за золото глотка воды не купить. Ибо, по всем древним заветам, делиться живительной влагой можно лишь с соплеменниками. Но не зря, видно, запало в душу бессовестное вранье, врытого в песок по подбородок, бритого обманщика, над лживыми россказнями которого даже рабы безмозглые, пешие погонщики верблюдов всю дорогу до следующего колодца потешались.

                Как бог я тот, кем тебе кажусь,
                Звездное небо - моя голова, тело мое - море,
                Земля - ноги мои, уши мои - воздух,
                Стрелы Солнца алмазные - мои глаза…

    Теперь же, пустая эта болтовня обернулась нежданным спасением от голодной смерти. Вот уж, поистине - чудо! Никогда не угадаешь, в чем явит волю Тешуб, Посылающий голос в облака. Как прольет милость свою Хебат, звездная его подруга.
      Не торопясь, постепенно поджаривали факелами пятки бледнолицего вора, чтобы навсегда отучить его от жажды и воровства, а заодно, и от мыслей неправедных. Но, видно, ложь в самое нутро его въелась!.. Даже когда обе ступни его обуглились, визжал нелепицы свои, повторяя, без умолку, как безумный:
                Первая и последняя,
                Чтимая и презираемая
                Блудница и святая -
                Явленная прежде времен
                Дева и жена!

     Врезалось в память навсегда!.. Оставив госпожу под присмотром Нейт, почти задыхаясь от радостного предчувствия удачи, Сихмет опрометью спустилась по лестнице, перебежала улицу и, бросившись на колени, прямо перед подиумом, кланяясь до земли и простирая руки ко всем шествующим во храм Первой из небожителей и ее Священного змея, заголосила по-коптски:
                Молитесь, облегчающей родовые муки,
                Ибо она - супруг и супруга,
                Она мужа себе родила,
                Она - матерь отца своего
                И сестра своего мужа!
                Поклоняйтесь ей вечно.

     И пролилась на Сихмет благодать! Триенсы, ассы, квадранты, а то и сестерции сыпались на тряпицу, предусмотрительно захваченную из дому и разостланную на пути прихожанок, градом. А, вперемешку с ними, спелые фиги и яблоки, вареные яйца, медовые пирожки и даже колбасы…
     Нейт, тем временем, убедившись, что больная госпожа задремала, сбегала в «триклиний» и, вернувшись с ковшиком воды, принялась старательно поливать, увядающие в горшке на подоконнике, фиалки. Маленькие такие, нежные, о которых она и  в лавке Александра всегда заботилась, даже разговаривала с ними, не решаясь искать сочувствия у других цветов - слишком надменных и пышных.
     Но днище горшка оказалось дырявым. Просочившись и залив чуть ли не весь подоконник, вода потекла на пол. Прихрамывая второпях, Нейт в ужасе метнулась за тряпкой, чтобы убрать следы своей шалости, до возвращения, вечно всем недовольной и так нудно поучавшей ее, ворчливой бабки Сихмет. Лужу на полу она сразу вытерла насухо, но из-под фиалок вода текла, не переставая. Стоило ее промокнуть - и, тут же, вокруг горшка, натекала новая грязная лужица. Отжав воду в тазик, стоявший у ложи госпожи, которую всякий раз рвало от лекарств  старой мучительницы, Нейт расстелила тряпку на подоконнике, чтобы, поставив на нее горшок, дождаться, пока вода, наконец, стечет. 
      Но, то ли сил от голода не хватило, то ли горшок, на вид обыкновенный, глиняный, оказался неподъемным. Чуть приподняв над подоконником и охнув, Нейт выронила его из рук. Грохнувшись на пол, горшок раскололся. Но с каким звоном!.. И золотое, яркое сияние, едва не ослепив бедняжку, брызнуло во все стороны, раскатилось сверкающими всплесками по каменному полу.
    - Вот же они… Деньги… - чуть слышно выговорила, очнувшаяся от грохота и звона госпожа. И зашлась кашлем.
     Хромоножка застыла у подоконника - ни жива, ни мертва. И вообразить не могла, что бывает на свете столько новеньких золотых монет!..
     А Сихмет все била поклоны перед храмом, протягивая сморщенные, сухие ладони за подаянием и сердце замирало от радости, при виде падавших на тряпицу медяков и снеди,, которой она уже вскармливала мысленно больную хозяйку и изголодавшуюся крошку Нейт. Душа ее восторженно возносилась к небесам. Не к Исиде, конечно, чуждой и придуманной. К родным небожителям - истинным Владыкам Вселенной - к всемогущему богу грозы Тешубу и вечной звездной спутнице его, Хебат.
     Кто знает, может они, и слышали, и радовались за нее там, за облаками? Но здесь, в скорбных пределах земли, не все так однозначно. Даже самая искренняя и простая радость непременно печалью чьей-то оборачивается. А то и прямым убытком, который… Ну, кто же станет терпеть?
     Вот и сейчас, два бритоголовых зиждителя маата, а попросту говоря, законности и порядка в душах, как и в быту своих прихожан, укрывшись за мраморными колоннами, пристально наблюдали за возмутительным кривляньем, вторгшейся на их территорию, наглой побирушки, никакого маата в действиях ее, конечно же, не усматривая. Только переглядывались, молча, в гневном недоумении. Один, наконец, не выдержал, беззвучно скользнул в храм. Но вскоре вернулся. Уже в сопровождении третьего - того самого, что так успешно внедрял свет во мрак невежества и беспутства Магии и Мнемоптолемы у Курциева озера - в тех же, сверкающих на солнце белизной льняных одеждах, с начищенным до слепящего блеска систром в правой руке. Не говоря лишнего слова, носители света, втроем, неторопливо спустились с подиума и, приблизившись, к старухе, не сговариваясь, рассредоточились таким образом, что двое, тесно сомкнувшись, загородили ее от взоров, ничего не подозревающих прихожанок. А третий оказался у Сихмет за спиной. Чуть помедлил, озираясь по сторонам и, улучив момент, когда никого рядом не оказалось, размахнулся увесистым систром и обрушил его на затылок, не ко времени, слишком низко приникшей к земле, попрошайки.
     И не вскрикнула. Распростерлась, ткнувшись лицом в тряпицу с подаянием без признаков жизни. Только кровавое пятно, проступившее сквозь повязку на голове, медленно расползалось. А бритоголовые времени не теряли. Ухватив с обеих сторон, отшвырнули неподвижное тело вбок, в четыре руки подхватили с земли тряпицу - да так ловко, что ни монетки не просыпалось, не говоря уж, о съестном! - сложили вдвое, связали в тугой узел и двинулись, как ни в чем не бывало, к храму. А третий уже поднимался по мраморным ступеням, размахивал трескучим систром над головой, воспевая Высшую из божеств, ярость Судьбы Смиряющую, Распределяющую в сердцах, доверившихся заступничеству ее смертных, нетленный, изначально противостоящий хаосу в небе и на земле, полнейший, благостнейший маат…
     Прихожанки заслушивались, дышали учащенно и млели. Всматривались восторженно в резной беломраморный фронтон, в центре которого сама Непорочная Мира с головой коровы, увенчанной рогатой луной, колосьями хлеба и тянущимися вверх змеями, встречала их приподнятым приветственно в правой руке, таким же, как и у жрецов ее, систром. В левой руке, Высшей из божеств, была чаша, подобие лодочки, откуда высоко вздымал голову бдительный аспид с непомерно вздувшейся шеей. И все было так загадочно, так завлекательно и страшно, что по коже новообращенных матрон мурашки бегали! Могли ли они в столь приподнятом состоянии всего естества, граничившим с любовным томлением плоти, снизойти до тела нищенки какой-то смуглой, валявшейся, чуть ли не у них под ногами. Без движения, прямо на мостовой…