Низкие истины Светы Горелик

                Тьмы низких истин мне дороже
                Нас возвышающий обман…
                А.С.Пушкин

                По-моему я собрался написать что-то гротескное и страшноватое. Во всяком случае, страшноватое в рамках нормальной мирной человеческой жизни. Сейчас, когда всё полетело вверх тормашками и прорываются гнойники человеческой агрессивности и идиотизма в разных регионах мира, возможно, смешно называть то, что из меня пытается выбраться, страшноватым или гротескным. Но всё это, ныне происходящее, вообще находится за рамками моих возможностей поместить его в эти самые рамки. Так что я, хотя и в некотором смущении и сомнении, попытаюсь сделать вид, что можно писать и о чём-то другом. Ладно, прекращаю оправдываться и начинаю.

                Света Горелик старше меня лет на пятнадцать. Она умерла недавно в состоянии старческой деменции в Харькове в своей квартире на Пушкинской. Сейчас эту улицу кажется переименовали, но Света умерла ещё до начала войны с Россией. Хотя бы с этим ей повезло.

                Как только я написал «хотя бы с этим», тут же начал сомневаться. С чего это я решил, что Светина жизнь лучше или хуже, несчастней или счастливей, чем моя собственная? И с чего это вообще Света заскочила в мою голову? А вот не знаю. Здесь начинаются тайны творчества. На моём веку случилось никак не меньше трагедий, чем на Светином, но я хочу прояснить для себя некоторые смутные мысли, угнездившиеся в сознании, и почему-то это самое сознание с указанной целью присматривается именно к Свете.

                Света была когда-то замужем, но я с ней познакомился значительно позже, когда её сыну Валере уже набежало под тридцать. Со Светой меня познакомил приятель, женатый приятель, любовницей которого она была долгое время. Разводиться с женой приятель не собирался и Света кажется смирилась с данным обстоятельством и претензий не предъявляла. Вообще она казалась мне человеком уживчивым и никакой стервозности я в ней никогда не замечал. У неё часто собиралась компания местных интеллектуалов, отказников и прочих, как сейчас бы определили, несистемных либералов. Шумели, спорили, выпивали. Сын Валера производил на меня странное впечатление. Звезд с неба он не хватал, не участвовал в спорах, а появлялся и исчезал неожиданно и при этом словно бы постоянно о чём-то размышлял. Когда я познакомился с ним поближе, оказалось, что ему не дают покоя некоторые экзистенциальные и с моей точки зрения скорее философские вопросы. Ну, скажем, что такое время. Вообще-то ничего такого странного в самих вопросах нет, многие ученые и философы пытаются ответить на подобные вопросы. Удивительным казалось полное несоответствие незамысловатой личности Валеры с этой метафизикой, и то, что он к ним относился явно не академически. Какое-то шизоидное впечатление эта зацикленность на меня производила. Ещё Валера изрядно употреблял, где-то на грани алкоголизма. В тридцать с небольшим он умер от инфаркта, так во всяком случае врачи определили причину смерти. Мне в связи с личностью Валеры приходили в голову разные другие причины его смерти. Мне казалось, что он как бы зашёл в невидимый со стороны тупик и попросту с помощью смерти из него вышел или его обошёл. То есть это не было самоубийством в обычном смысле. Скорее подсознательным решением вопроса. Впрочем, всё это неважно. Я кажется не туда свернул. А важно то, что для Светы его смерть явилась конечно же ударом. За два года до гибели Валера женился на очень симпатичной девушке двадцати с небольшим и у них родилась дочка. Я был на свадьбе. Света была очень рада, невеста ей пришлась по душе. Валера и на свадьбе производил несколько неадекватное впечатление, словно она, то есть свадьба, его не особенно интересовала.

                После смерти Валеры его жена и ребёнок жили отдельно от Светы в двухкомнатной квартире, принадлежавшей бабушке жены. К моменту смерти Валеры Светин любовник эмигрировал и со Светой встречался раз в несколько лет во время своих наездов в Харьков. В середине девяностых я и сам оказался в Чикаго и со Светой изредка общался по телефону или узнавал о её делах от своего приятеля. На жизнь Света зарабатывала чем-то связанным с бухгалтерией. Я, как ни странно, никогда не интересовался где и кем она работала. Денег у неё, как и у почти всех нас, то есть тех, кто у неё собирался, водилось ровно столько, сколько требовалось для самого скромного существования. Никто из нас деловыми качествами не блистал. Чем дальше, тем растерянней делались интонации Светы в разговоре и она словно отвлекалась от темы и впадала в оцепенение или задумчивость. С невесткой у неё сложились ровные, но какие-то безличные отношения. Виновата в этом, если можно назвать это виной, была скорее невестка, искавшая возможность устроить личную жизнь. Родителей невестки рядом не было. Её мать давно умерла, а отец жил далеко и с новой семьёй. С ребёнком помогали бабушка и Света.

                В конце девяностых невестка внезапно заболела. У неё нашли рак придатков. Сама невестка опасалась, что такое может случиться. Ее мать погибла от этой хвори. Невестке сделали операцию, лечили, но безуспешно. Она умерла через год или полтора. Света очень переживала. Причём она сама была удивлена как сильно ее ударила болезнь и смерть невестки. Она говорила, что видимо ушедшее в глубину и неполностью пережитое горе от смерти сына, теперь выплеснулось наружу в дополнение к этому новому удару. Здесь, собственно, я остановлюсь, потому что не столько занимаюсь жизнеописанием Светы, сколько стараюсь понять одно ее впечатление или переживание, о котором узнал от неё. Она рассказала, что с похорон возвращалась одна, попросила её не провожать. Невестка умерла в конце мая, погода стояла солнечная и по-весеннему яркая. Когда Света выходила из кладбища, то вдруг ей показалось, что весь окружающий пейзаж она видит впервые. То есть, не просто впервые, а что он абсолютно чужой и незнакомый ни в каком качестве. Словно она попала в другое, совершенно незнакомое измерение и понятия не имеет что означают все окружающие её элементы пейзажа. Они напоминают деревья, небо, солнце, заборы и тротуары, но только напоминают. Будучи копией знакомых предметов и вещей, они ими не являются. Может произойти всё что угодно. Света сказала, что её охватил такой страх, что она даже горе от смерти близких забыла. Страх этот, утверждала она, был не страхом смерти, смерти она не боялась. Это был страх полного непонимания и полной неизвестности. Я вспомнил слова Евангелия про тьму внешнюю. Хотя слова Евангелия имеют более определённый смысл, смысл наказания. В случае Светы не было вообще никакой ясности или определённости. Меня это её переживание заинтересовало ещё и потому, что очень похожий случай описывал Ницше. В этом состоянии, если я не путаю, его посетило озарение о вечном возвращении равного. У Светы никаких озарений не случилось, ей лишь показалось, что она сходит с ума. Состояние это было непродолжительным, но запомнилось ей, как одно из самых ярких впечатлений жизни. Ещё она мне рассказала, что это непродолжительное состояние её каким-то образом утешило. Ей показалось, что весь суетящийся и страдающий мир как бы изо всех сил наваливается на неё и не позволяет обернуться, увидеть что-то за его пределами. «Я – это всё сущее, я – красота и я - уродство, я - страсти и боль и смерть, и нет ничего другого.»  - Ну, может, конечно, мне почудилось - говорила Света, - но ведь может быть, что и нет. –

                Я бы сказал, что остаётся непроясненным: где «тьма низких истин», а где «нас возвышающий обман». Низкие истины как раз могут оказаться обманом.