Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 79

                ГЛАВА LXXIX.

      Окрашенная в цвет морской волны, с «вороном» на носу, вскинувшим хищный клюв к небу, словно самому Юпитеру угрожая и не нуждаясь в его покровительстве - без парусов, на одних веслах, оставляя за кормой широкую пенную борозду, боевая трирема скользила вдоль зеленых берегов... Так стремительно, что при полном безветрии тяжелый полог кормового шатра, хлопая и раскачиваясь, то и дело, западал внутрь. И тогда тягучий, густой храп Калидия, вздремнувшего по-стариковски после бессонной ночи, разносился по всему кораблю, вторя скрипу уключин и размеренным ударам весел о воду, сливаясь, порой, с рокотом литавр в трюме и посвистом флейты на гребных ярусах в гнусавый, плотоядный, как казалось Тирону, унисон.
    Вот, он и отошел к носу, подальше от сонного лежбища. Окинул взглядом палубу - весело переговаривающихся у орудийной башни, крепких, как на подбор, морских пехотинцев; взведенные метательные машины, готовые хоть сейчас в бой, …Что ж, со времен Верреса сицилийский флот преобразился. Пожалуй, одной этой триремы хватило бы, чтобы покончить с зарвавшимся каким-нибудь пиратом, пустив ко дну жалкие его миопароны - посмей он объявиться в акватории.
     Но как берега сицилийские пустынны! Что охранять? Это поразило его еще утром, вскоре после выхода из Лилибея, когда плыли мимо заброшенной якорной стоянки. Лишь несколько утлых челнов рыбацких жалось к каменистому берегу. И это, некогда шумный, приветливый как Сиракузы, известный всему Средиземноморью Эмпорий эгестинцев? И сама Эгеста… Десятка два выветрившихся, серых строений с прохудившимися кровлями на склонах вдоль гавани, посреди удручающего безлюдья…
    К полудню миновали Панорм, за ним - Кефаледий, явившие то же запустение, как и последовавшие за ними, Алеса и Анаферон - руины, заросшие травой улицы, заброшенные поля и прочие приметы, насильственно прерванной цивилизации, безвозвратно погружающейся в цепкие зеленые объятия дикой природы. Да и на широкой, судоходной по-прежнему Гиммере, берущей начало в горах где-то посреди острова и впадавшей в море между выморочными селениями, никакого движения не наблюдалось.
    И лишь когда солнце уже клонилось к закату и, павшая на палубу тень, орудийной башни, незаметно удлиняясь, подобралась почти к самому  носу, возникшие внезапно из-за, выступающих далеко в море скал, Тиндариды, порадовали глаз. Даже издали нельзя было не увидеть, что здесь, пусть и не бурлит, но и не угасает жизнь. Кое-где даже фонтаны общественные золотисто вспыхивали! А здания, хоть и не покушались на римское величие, но казались ухоженными, виллам Регия или Неаполиса, внешне, не уступали. И повсюду сновали, суетились мелкими букашками люди. А, среди них, букашки покрупней - коляски и лектики.
     Но невозможно было представить, что в скромном этом захолустье сохранились немногочисленные, хотя бы, произведения искусства, бесценные предметы старинного быта, которыми мог бы соблазниться столь тонкий ценитель прекрасного, как покойный Гай Веррес. Хлопотливая и непритязательная жизнь, довольствовалась здесь лишь самым необходимым, увлекаясь скорее количеством одежд, пищи, домашней утвари, нежели оценкой их качеств, тем более - эстетических. Но ведь так было не всегда! Отобедав в усадьбе Филона, Веррес прямо со стола взял блюдо с чудными золотыми рельефами. Драгоценные рельефы ободрал, а основу серебряную, в насмешку,  швырнул хозяину. И где-то неподалеку родился Архимед, уже в зрелые годы переселившийся в Сиракузы.
      Что же изменилось? Люди или вся атмосфера провинциальной жизни, по-прежнему выталкивающей на свет все новые свежие ростки, но лишь на поверхность, не укореняя их в почве, ибо там - мрак и забвение. И  нет возврата. Все порывы и стремления, все надежды вырваться за пределы плоского растительного мирка, подорваны и пресечены. Ведь так, как пострадала в недавнем прошлом Сицилия,  Италия и от Ганнабала не претерпевала!..
      Сперва зверства и террор рабов, обезумевших под водительством Эвна*, такого же раба, шута площадного, увенчавшего себя царской короной… Потом - жуткое владычество Верреса… А под конец - младший Помпей с пиратской его вольницей, заполонившей остров сотнями, куда более  ничтожных и мелочных, но не менее алчных кровососов, от которых Сицилия наполовину вымерла и почти опустела как поле ржаное после нашествие саранчи!..
    Но в самые тягостные раздумья повергло древнее, основанное греками еще, и весьма чтимое некогда святилище Афродиты, одиноко желтевшее на крутом, обращенном к морю склоне Эрикса1. По рассказам Хозяина, в бытность его квестором на Сицилии, храм этот был посещаем как никакой другой. Да и понятно. Из года в год благочестивые сицилийцы и жители Италии посвящали сюда храмовых рабынь - сотни услужливых красавиц, обученных всем таинствам любви. На любой вкус. А как, во имя Милосердной Богини они отдавались!.. И цены - чисто символические. За асс с тремя можно было переспать. Роскошного такого лупанара Хозяин нигде не встречал.
    Теперь, и не вглядываясь, можно было понять, что храм необитаем. Веселые жрицы покинули его навсегда, Здесь больше не молились, не отдавались так страстно и дешево, не совершали возлияний во имя Любви - в портике, среди колонн разрасталась густая дикая зелень. Полное запустение царило вокруг. Птицы Венеры, голуби храмовые и те… Давно разлетелись.
    «А она ведь была совсем близко, когда похитители везли меня в Лилибей, даже веточку мирта обронила… - с грустью подумал Тирон. - Видела, конечно, во что святилища ее превратились. Впрочем, они, и без того, все знают. И никак не проявляют своих чувств в отношении смертных. Только Юпитер - громом и молнией, да женолюбием своим, порой. А остальные? Наверное, отворачиваются просто, чтобы никогда больше не смотреть в сторону тех, кто ими пренебрег. Отказывают в снисхождении. Но не Она!
     Как я кричал, гнал ее прочь, когда она впервые себя явила!.. А я - мальчишка, влюбленный без памяти. И такой день!.. В первый раз тогда сознание потерял - Туллию обручили. Конечно, я уже понимал, что нам не быть вместе. Это несмышленышем еще, думал, что  мы - одно целое, с самого утра играем вдвоем и так будет завтра, и когда вырастем - всегда. Но мне объяснили, что я - раб, а она - сиятельная госпожа.  Но когда ей об этом сказал, она только плечиком повела, левой рукой отмахнулась, как от чего-то незначащего, а правой - бросила мне мяч… И ничего не изменилось. Все равно целыми днями были вместе. Но в тот день… В дом явился Кальпурний Пизон*. Уже не как гость…
      Ему тогда, пожалуй, и тридцати не исполнилось. Ну, разве что, как я теперь, был лысоват. А я, в ужасе, думал: боги бессмертные, он ведь старик! Как же малышку мою милую, Туллию, с ним рядом поставить? Тем более, в одну постель уложить! Но Пизон надел ей на палец кольцо. И все были счастливы - Хозяин, госпожа Теренция, Аттик, примчавшийся, ради такого торжества из Эпира… Да и сама Туллия! Встретил сияющий ее взгляд - тут свет передо мной и померк. Хвала Милосердной, успел в таблин убежать, на пол у всех на глазах не рухнул, потому что ветерок ее теплый тогда впервые на меня подул, словно вынес из атрия, подальше от этого кошмара…
    Как же она меня утешала! Ладонь ко лбу поднесла… А я пытался ее оттолкнуть, даже не замечая, что все потуги мои ни с какой преградой не сталкиваясь, сквозь руку ее проходят. Только живое трепетное тепло ощущаешь. И голос ее не со стороны, как у всех прочих собеседников наших звучит, а словно ручейком тихим внутри меня льется, растекается, обволакивая теплом, как в колыбели…
    Но, что она говорила!.. Никак смириться не мог, тянулся, чтобы рот ей закрыть… И вдруг осознал, что тянуться-то нечем - ни рук у меня, ни ног, ни тела - весь я отсутствую! И не понимаю - где я? По-младенчески испугался. А Она все улыбалась:
     «Не бойся, милый! Ты - жив. Не совсем здоров. Но это - не смертельно. Наследственное. Еще от Юла, внука моего, всем вам передалось…» - Тирон оторвался от корабельного поручня, к которому, в задумчивости, приник.
     Крутой зеленый склон Эрикса и то, что сохранилось еще на его вершине от святилища Милостивой, осталось за кормой. И с каждым всплеском весел отдалялось…
    «Возможно, навсегда, - думал Тирон. - Как все, возникающее в нашей жизни, чтобы коснуться души - вскользь или обжигающе, неисцелимо. И безвозвратно уйти!.. Как детство, как Туллия - любимая моя!.. Как ночные метания по таблину, вечно встревоженного чем-то, но такого родного Хозяина. И та первая, навсегда запомнившаяся встреча с Богиней…
   Как же я тогда не услышал? Она ведь ничего не скрывала. «Внук» - это о сыне Энея, Юле Аскании… И - «наследственное»! Стоило только спросить… Но мог ли я о чем-то другом думать, Туллию теряя? Когда боль душу на части рвала. И как она это понимала!..»
     «Тебе больно. Все внутри обрывается и кажется, что отчаяние и мука такая смертельная - невыносимы. Но, поверь, люди от этого не умирают. Да, чувствуют сердцем, что жизни их приходит конец. И это верно. Потому, что та жизнь, которая могла бы у них сложиться и продолжиться с этой любовью, окажись она взаимной, безоблачной, действительно обрывается навсегда. Безвозвратно. Но лишь, как вероятность, как один из возможных вариантов будущего. Конечно, самый для них желанный. И самый, может быть, лучший из всех. Не исключено, что в этом страдании, вслед уходящей любви, в горьком прозрении своем вы не ошибаетесь - утрата эта хуже смерти. Смерть, зачастую, мгновенна, а боль от потерянной любви не покидает душу годами…
    Но есть еще судьба. Не только у смертных. И порой, счастье, такое необходимое, единственное, ею не предусмотрено. Не потому, что ты плох или хорош, а тот, кого ты любишь, не в состоянии любовь твою оценить и ответить так, как тебе хотелось. Истина не в том, и она столь же проста, как и печальна - судьбы у вас разные.  Как я любила сумасшедшего этого, Марса! А он только из-за меня, до сих пор, безумствует. Но замужем я за хромым Вулканом. И ничего не поделаешь - судьба. Можно, конечно, воспротивиться. Ради любви, пойти наперекор всему. Но тогда против тебя восстают даже не обстоятельства - сама природа. Я попыталась… Но какой позор пришлось претерпеть! На мне даже пояска не было! Ноги на плечах Марса, сам он во мне… И оба мы, в объятиях этих сладостных, в сетке золотой раскачиваемся - не пошевельнуться! До сих пор слышу грязные те насмешки со всех сторон. А громче всех братец единокровный мой хохотал, хотя мог бы и посочувствовать. Сам ведь, со страстью не совладав, сколько раз впросак попадал, Громовержец!.. Поверь, только добра тебе хочу. Но судьба ведь - не просто линия. Но круг жизни, который не разомкнуть! Всегда оказываешься там, где предначертано…»
     Но я ее не слушал, не понимая, как можно жить, потеряв Туллию».
    - А если бы они узнали, что я не раб, вовсе, а сиятельный Юлий? - наткнувшись на недоуменные взгляды морских пехотинцев, Тирон понял, что задал вопрос вслух - хорошо, что за всплесками весел не расслышали…
    Отвернулся в смущении  и, минуя орудийную башню, отошел к носу. Над горизонтом, слева по борту уже проступили, вздымавшиеся кверху, тонкие серые ростки - дым от вулканов и гейзеров, Эоловы острова. А справа всплыло чуть подсвеченное снизу большое дымное облако, не тающее ни ночью, ни днем над кратером Этны.
    «Впрочем, и это ничего бы не изменило. Подростки тринадцатилетние браков не заключают. Значит, права была Богиня… Не судьба». - думал он печально.
     «Да и судьба Туллии не сложилась. Муж вскоре заболел и умер. А, спустя год, Туллию выдали за Фурия Крассипеда. Но и этот брак не удался. Детей не было и они развелись. А мне выпало общаться с Крассипедом, изо дня в день, чтобы вернуть хотя бы половину приданого, столь необходимую, осаждаемому кредиторами, непрактичному моему патрону. Тяжба с Фурием почти год длилась. Что и говорить, достойный был муж!.. Но прижимистый и скользкий как угорь. Денег от него я и по суду не получил - чужими синграфами покрыл. На предъявителя. Чуть ноги не оттоптали, пока я по всему Риму, к уплате, прохиндеям разным их предъявлял. Но Туллия, любимая моя, снова была на Палатине! Как и после смерти Пизона, вернулась в отцовский дом. И мы с Хозяином, каждый в отдельности, и по-своему переживали эту радость…
     Иной раз, он не выдерживал. Откладывал книгу или рукопись и начинал - нет, не ругать! - искренне изумляться тупости «этого Фурия», упустившего из рук «бесценное такое сокровище…»
    «Но, с другой стороны, - задумывался он, склонив голову набок и слегка потирая подбородок левый ладонью. - Если окинуть мысленным взором его родословную… Ничего удивительного. Все Фурии - недоумки. Взять хоть дядю его двоюродного, которому Целий наш в день преторских выборов на комиции, прямо у мостков, при стечении всего римского народа, по физиономии съездил. Даже ответить, как должно, ударом на удар не сумел. Месяц спустя в суд обратился. Только к такому дурню и мог подобраться Помпей, чтобы тот, по его наущению, арестовал на форуме Метелла Целлера. Консула действующего в Карцер упрятать!.. Слабоумие полнейшее. И Крассипед - такой же, в точности, олух. Потомства она ему, видите ли, не принесла! Еще одного Фурия тупого? Хоть бы волхва, гадателя какого спросил, а нужно ли Риму такое потомство? Вот, поверишь ли? Геркулесом клянусь!  Как отец, дочери своей я только счастья в супружестве мог пожелать! Но этот развод для меня - дар небесный!  Вернулась под мою опеку и - хвала Юпитеру! Я за нее счастлив! Уродов не наплодит. Их и без того предостаточно, чтобы еще и кровь Цицеронов, достойнейших тускуланских мужей к вареву этому чудовищному, к уличной похлебке римской  подмешивать!..»
    Я тоже был рад  этому разводу и, втайне, возносил благодарственные молитвы к небесам. Я снова мог видеть ее в любую минуту! И, если бы, подобно Атланту, не держал на своих плечах весь этот огромный, бестолковый, словно обрушивающийся, ежедневно, дом… Если бы море забот житейских моих добрейших господ не захлестывало меня, с раннего утра до позднего вечера, с головой, мог бы говорить с ней о чем угодно, хоть целыми днями. Да и Туллия… От внутренней ли надломленности, одиночества и тоски, собственной неприкаянности, в силу женской своей зрелости, а может, по душевной привязанности, сохранившейся с детства?.. Тянулась ко мне!.. И, может быть, стоило сделать шаг, коснуться ее, обнять… И мы были бы счастливы - ни госпожи, ни раба! Но как было обмануть доверие Марка, давшего мне столько тепла, обучившего всему, что я знаю, распахнувшего передо мной душу - необъятный, достигающий звезд, божественно просветленный мир?.. Ведь отцовская его любовь к Туллии была безгранична, сравнима, разве что, с первой и последней, самой глубокой и верной его любовью - любовью к отечеству.
    «В ней нахожу я  свои черты, свои слова, свою душу». - признавался он брату, еще до первого ее замужества. Но, как и любовь к отечеству, любовь к дочери принесла ему больше страданий, чем радостей. Ведь участь Туллии была столь же печальной, как и судьба государства, которому Марк наш отдал все силы.
     Он управлял Киликией, крепил оборону на отдаленнейшем рубеже отечества, перед ожидавшимся, со дня на день, нашествием парфян. Я помогал, чем мог. Там мы и получили известие о вступлении Тулии в новый брак. Отбоя от женихов не было. Ведь все эти промотавшиеся знатные ослы полагали, что Цицерон вернется из провинции, сказочно разбогатев, и приданое Туллии покроет все их долги. Один из них, возможно, самый достойный - Тиберий Нерон, будущий первый муж Ливии Друзиллы, родитель Тиберия и Друза, уже плыл в Киликию за отцовским согласием. Но Туллия, вернее ее мать, предпочла Корнелия Долабеллу. Даже Аттик восстал, забросав Марка предостерегающими письмами - пожалуй, единственный случай в многолетней их дружбе, когда он был, по-настоящему, искренен. Ведь добрые эти советы не стоили ему ни квадранта!.. А, с другой стороны, зная трепетное отношение Цицерона к дочери, а также подонка этого, Долабеллу, не понаслышке, мог ли он, по совести, не предостеречь? Все же, при жизни Марка, он не желал нам зла.
     Но где Рим - а где Киликия!.. Письма Аттика запоздали. Брак был уже заключен, с ведома матери, которой Марк, по вечной его опрометчивости и простоте душевной, доверил отцовское свое право.
      Древнего патрицианского рода, всегда элегантный и услужливый, Долабелла поразил, конечно, воображение будущей тещи, недалекой, в сущности, но тщеславной до крайности, провинциалки, каковой была и благополучно пребывает, поныне, надменная наша госпожа Теренция, под конец, разорившая мужа дотла. А после скоропостижного их развода, отчаянно судившаяся за жалкие крохи доходов и остатки недвижимости до самого последнего, смертного его часа.
       Однако, и сама Туллия не осталась равнодушной к льстивой обходительности и изящным манерам. Да и Марк… Возмутившийся, поначалу, неожиданной и не нужной никому поспешностью этого брака, по возвращении в Рим степенно пояснял всем сочувствующим, что новый его зять и очень умен, и воспитан. И, только оставшись со мной наедине, тяжело вздыхал:
     «Что касается всего остального… Придется смириться».
      Но как было смириться со всеми гнусностями и бесчинствами этого, до мозга костей, растленного негодяя, закадычного дружка младшего Куриона, Антония и Целия Руфа? Рассеянный и беспутный образ жизни, которую они  весело прожигали в борделях и кабаках, он не склонен был менять и в супружестве. Бесконечные азартные игры, пьяные драки и злобные розыгрыши достойнейших граждан, ночной шум под окнами, столь же беспутных женщин - не прекращающиеся, все новые и новые его выходки, даже в, повидавшем многое, вечном Городе, выглядели скандально. В довершение, он вдруг воспылал страстью, к знаменитой бесчисленными любовными связями, жене консуляра Лентула Спинтера*,Цецилии Метелле. Той самой, что довела вскоре до полного разорения сына трагического актера Эзопа, который, не зная, что еще изобрести для приближения собственной погибели, растворил в кубке с вином жемчужину, стоимостью в миллион сестерциев и опорожнил этот кубок в ее «честь». С такой роскошной, но и требовательной пассией, Долабелла стремительно растратил свое состояние и стал проматывать деньги жены. При этом, не довольствуясь тем, что разоряя ее, он открыто ей изменяет, грозился немедленно отправить ее к отцу, если она посмеет хоть в чем-то ему перечить. Узнав об этом позоре, я решил покончить с негодяем, не откладывая. И уже подошел к дому их со стилетом, но Милостивая явилась… И уберегла.
     Ведь Туллия любила его и долго противилась советам отца развестись, как можно скорее. Марк совсем потерял покой и называл это «полным безумием дочери». А я, впервые, ничем не мог ему помочь.
     Но Туллия, собравшись с духом, покинула, в конце концов, дом чудовища. К отцу она вернулась в жестокой горячке, беременной. В нервном напряжении, не оставлявшем ее даже в тихом нашем Тускуле. И родов не перенесла. Такая прекрасная, единственная! Покинула мир на тридцать первом году горестной своей жизни…
    Марк был безутешен. Эта утрата была самым тяжким для него испытанием. Как и для меня. Я и не скрывал. Мы плакали вместе. Помню, как дрожали и расплывались буквы, когда он диктовал мне письмо к Сульпицию. Чуть слышно, голосом, прерывающимся от отчаяния и неудержимых слез:
     «Республика наша погибла. Но у меня, по крайней мере, оставалась дочь. Было где преклонить голову. Беседуя с ней, я забывал все заботы и огорчения. И вот, страшная рана, нанесенная ее утратой, вновь открыла в сердце все прежние раны, которые я считал зажившими. До сих пор я в семье своей находил средство, чтобы позабыть о несчастьях республики. Какое же средство может предложить мне республика, чтобы заставить меня позабыть о несчастьях моей семьи? Я одновременно вынужден избегать и дома своего и форума, так как дом больше не утешает меня в тех горестях, что причиняет республика, а республика не может заполнить пустоту, которую я ощущаю в своем доме. Куда же мне идти?»
      - Ну, и выспался же я! - Калидий подступил сзади неожиданно.
      Тирон обернулся и зажмурился, ослепленный золотым солнечным диском, садившимся на воду далеко за кормой. Краешек его уже утонул за кромкой горизонта, и сверкающий золотисто-багровый путь пролег в бескрайней морской глади от солнца к кораблю.  Залюбовавшись, он вдруг ощутил, какую полноту счастья может дать человеку этот, вполне обыденный, постоянно окружающий его и, зачастую просто не замечаемый, ускользающий, от погруженного в самое себя, сознания, живой мир. И сердце, внезапно похолодев, сжалось:
       «Если бы Туллия была рядом и вместе со мной, видела этот закат!»
        Но рядом был лишь, потягивавшийся со сна, позевывавший сладко старик Калидий, тоже, впрочем, не лишенный наблюдательности и живого интереса к чудесам природы:
      - Вот и Этна!..  Что-то облако нынче слишком низко нависло.
     Тирон глянул в сторону, окутанной мраком, вершины огнедышащей горы, чьи пологие склоны, приблизившись, нависали, казалось над всем огромным островом.
      - Про Эмпедокла* слышал? - неожиданно спросил Калидий.
      Тирон глянул удивленно. Такого пристрастия к философии в случайном своем попутчике он не предполагал. Прочел первое, что на ум пришло:

             «…В мире сем тленном
             Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти
             Есть лишь смешенье одно и обмен того, что смешалось -
             Что и зовут неразумно рождением темные люди.
             Что бы за смесь не явилась на свет - в человечьем ли виде,
             В виде ли дикого зверя, куста или птицы летящей -
             Люди родившимся это зовут, когда ж разрешится
             Смесь та на части свои, говорят о губительной смерти…»

        И запнулся, вспомнив моросящий дождь, сливавшийся со слезами на его щеках в тот мартовский день, когда умерла Туллия.
        «Так это была, всего-навсего, смесь, пытавшаяся разрешиться от бремени, но разрушившаяся при этом на части?..» - и горько усмехнувшись,прочел глубокомысленный этот бред сицилийского чудотворца из Акраганта, которого ученики и адепты считали живым Богом, до конца:

              «Глупые! Как близорука их мысль, коль они полагают,
              Будто действительно, раньше не бывшее, может родиться
              Или же, нечто вконец умереть и разрушиться напрочь.
              Ибо, из вовсе не бывшего, сущее стать не способно;
              Также и сущему сгинуть нельзя, ни подумать об этом,
              Ибо оно, куда ни поставь, там вечно пребудет».

       Помолчал и добавил уже от себя:
      - Что ж… С премудростью такой не поспоришь. Если только речь о надгробном камне. Его, и в самом деле, куда не поставь, там и пребудет.
      - Я не о стихах! - отмахнулся Калидий. - Насчет медной его сандалии, - и кивнул в сторону вулкана. - О сказках, будто он в кратер Этны бросился и, при падении, сандалия с ноги у него слетела, а потом ее нашли. Бред сумасшедшего! Или жульничество греческое очередное. Сами же прикончили неподалеку, в землю зарыли, а, чтобы следы замести, сандалию подбросили. Мол, слишком самозабвенно человек к истине шел. На собственном опыте желая все испытать, в кратер огнедышащий ринулся и, во имя науки,погиб.
      - А почему ты так думаешь? - удивился его горячности Тирон.
      - Не думаю - знаю. - отрезал Калидий. - Потому что, мне тоже на той вершине побывать довелось.
      - Так ты и географ? Естествоиспытатель? – заинтересовался Тирон.
      - Не я, - качнул головой Калидий. - Секст Помпей-младший экспедицию ту снарядил. Как мирный договор с триумвирами подписали и никаких военных действий ни в море, ни на суше более не предвиделось, он и заскучал. Захотелось ему своими глазами заглянуть в кратер, куда Эмпедокл упал. - Калидий указал на восточный склон горы. - Вон по тому склону взбирались…
      Тирон всмотрелся пристально в окутанную свинцовым облаком вершину вулкана.
     - Отсюда не разглядишь. Там все иначе, чем кажется снизу. - пояснил старик. - На вершине – никакой растительности, все пеплом серым покрыто. Дыры, куда можно было бы пасть, и близко не видно. Только широкая, гладкая равнина, окруженная насыпью пепла, высотой с небольшую ограду. А посередке - холм, со срезанной, словно ножом, вершиной. Там и находится жерло. Нал холмом клубится отвесное облако пепла и дыма высотой футов около двухсот - ветра в тот день не было. Двое центурионов наших решились проникнуть на эту равнину, но когда пепел, по которому они шли, стал горячим и зыбким, повернули назад и не смогли рассказать ничего нового, помимо того, что мы и сами издали наблюдали. И тогда через насыпь перелез глухонемой раб-киликиец, телохранитель Секста, бывший пират, доставшийся ему еще от отца. Знаками попросил бросить ему конец веревки, обвязал ее вокруг пояса и пошел к холму. Шагов через тридцать он стал двигаться медленнее, утопая в пепле по щиколотки и прикрывая лицо ладонями от сильного жара. Все мы видели, что тело его колеблется, плавится, как бы, в горячем воздухе. А он прошел еще с десяток шагов, утопая в пепле, чуть не по колени, потом качнулся и сел, обжегся, видимо, пытался вскочить, но снова упал и уже не смог подняться. Если бы не веревка, там бы и остался. Когда мы его вытащили, лицо, руки, ноги и все тело его было в волдырях от ожогов. Насилу отходили… Словом, туда вообще нельзя подойти и что-то увидеть, а уж, тем более, в кратер броситься из-за сильного встречного ветра, дующего откуда-то из расщелин. Воздух, при этом, так раскален, что кровь в жилах может вскипеть и человек сварится заживо. Не думаю что Эмпедокл был выносливей того киликийца и в борьбе с такой великой силой мог подойти к ней ближе.  А это на кое-какие мысли наводит. Не только по поводу Эмпедокла, который сам, между прочим, учил, что подобное познается подобным.
     Калидий умолк, искоса поглядывая на Тирона, словно прикидывая, стоит ли делиться тайными своими сомнениями… Но, все же, решился:
     - Словом… Если и есть где вход в Тартар, то не Цербер шелудивый… Более мощные силы его стерегут. Как же Эней веточкой золотой с ними управился? Разве что, Сивилла чарами какими-то немыслимыми посодействовала. Либо сама мать его,  Милосердная вмешалась… Но Тартар, как все огненное, подземное - это ведь само Зло! Там Вражда правит. А тот же Эмпедокл утверждал, что Вражда и Любовь - несовместимы, вечно друг другу противостоят и соприкоснуться не могут. Только стихии в разных пропорциях смешивают - кто больше сыпнет?  Любовь - влаги и эфира небесного или  Вражда - пепла сухого и огня…
     Блеснув, в очередной раз, не только образованностью, но и независимостью суждений, Калидий приумолк в ожидании онтологического2 ответа, но Тирона совсем другое заинтересовало. 
    - Так ты с Секстом Помпеем был близок?
    - Не особо. - вяло откликнулся Калидий, сожалея о том, что беседа о сущности бытия не складывается. - Не так, как с Гнеем, его отцом. С тем, еще в Испании против Сертория бился. А в мирное время, был вхож в дом под Рострами и не только, между прочим, для салютаций, но на правах боевого соратника и друга! Хотя!.. - Калидий задумался, глядя в морской простор, печально покачал головой. - Когда оно было для него мирным? То пираты, то Митридат со всей Азией, вплоть до Палестины… В Городе  постоянная вражда… Цезарь с вечными уловками его да интригами, бесноватый Красавчик Клодий… А там и…
       Но Тирон, не дослушав, прервал печальные его излияния.
      - А о Цезаре? Не как соратник Помпея… Просто как очевидец, гражданин римский - что можешь сказать?
        Почувствовав волнение в голосе собеседника, старик покосился на него в некотором недоумении - ведь столько лет прошло, чего уж теперь, беспокоиться? Но, тут же, разумное объяснение нашел.
     - Понимаю. Это ты как ученый спрашиваешь. Анналы, видать, составляешь? Дело стоящее, если, конечно, ничего из виду не упускать и быть беспристрастным. Но откуда же у меня беспристрастность? От беспомощности старческой, за давностью лет?! - он и сам разволновался. - Но разрушение государства, обращение свободных сограждан в рабов - сроков давности не предполагает. Поскольку его эти преграды не остановили. Перешагнул, не глядя, как речку мелкую на марше…. - и захлебнулся воздухом, схватился за грудь, зашелся натужным кашлем, губы посинели.
      Тирон обхватил его за плечи, не зная как помочь. Но Калидий, все еще задыхаясь, вскинул руку предостерегающе:
      - Сейчас… Отдышусь!..
     И действительно, приступ удушья миновал. Старик задышал ровнее, отхлынувшая было, кровь прилила к щекам:
     - Жаба грудная завелась. С тех пор как Гая Мария в Понтинских болотах отлавливали! Грех все это, достойнейший, перед богами. Тяжкий грех! А что касается Гая Юлия, могу быль одну рассказать, о которой все позабыли. Вот, и не понимают - откуда, что пошло… А я ведь, до самой войны гражданской в сенате, и в трибуналах, как судья заседал.  Наблюдал кое-что. Именно как очевидец. Да и беседы с коллегами… Судьи обычно знают поболее, чем в табличках своих, одним словом, сухо высказывают. Есть еще и протоколы осмотров мест происшествия и вскрытия трупов, донесения осведомителей, отчеты ночной стражи. Граждане приходят, посоветоваться по юридической части. - старик зачем-то огляделся по сторонам, хотя, кроме них да морских пехотинцев, вздремнувших у орудийной башни, на палубе никого не было. Наварх с центурионом горячо обсуждали на корме что-то навигационное, тыча поочередно за борт, в сторону руля.
     - Так вот… - понизил голос Калидий. - В деталях за точность не поручусь - дело темное. Но в том, что в принципе, все так и складывалось, не сомневаюсь. А случилось это за полгода до первого его консульства. Я старшего Цезаря имею ввиду. Магн спорил тогда с Лукуллом из-за порядков в Понте - каждый требовал, чтобы утверждены были его распоряжения. С Лукуллом обошлись несправедливо и Катон, конечно, был на его стороне. Предвидя поражение в сенате, Помпей, через трибуна Флавия, выдвинул закон о наделении его ветеранов землей, надеясь на поддержку народа. - Калидий криво усмехнулся. - Но Катон и тут воспротивился, заручившись поддержкой консула  Метелла Целлера, который, будучи еще претором, в консульство Цицерона, прервав процесс Рабирия, не только спас старика от смерти, но и весь хитроумный план Цезаря по устрашению сената разрушил. Если, конечно, «Ведомости ежедневные» его в расчет не брать. По воле Помпея, консул Целлер, за сопротивление аграрному закону, был брошен в тюрьму. Но Гней считал краткую эту отсидку несоразмерной с виной. И Цезарь, чтобы ему угодить, предложил "просто  устранить консула от дел». Поначалу, Помпей его даже не понял. Как можно было того "устранить", когда со дня выборов прошел почти год, подкупа избирателей  не зафиксировано, а исков о домогательстве никто против Целлера не возбуждал? В гражданскую, под Диррахием, Гней сам мне об этом в походном шатре поведал. А тогда Цезарь на вопрос его не ответил. Смотрел, молча, в глаза и, по обыкновению, улыбался. Только тут Помпей понял, что он имел ввиду. И возмутился до глубины души:
   - Ни в личных делах, ни в общественных, к услугам наемных убийц не прибегаю!
    Цезарь, все так же улыбаясь, лишь плечами пожал. И удалился. Но тем дело не кончилось. Никогда он от планов своих не отказывался. Тем более, когда все благоприятствовало, помимо моральных соображений. Но их он, сразу, как несущественные отметал - Катона, что ли стесняться?
     Калидий еще раз огляделся по сторонам и почти прошептал, прямо в ухо Тирона:
     - Вот и поручил кровному обидчику своему, виновнику развода с любимой женой, ставшему к тому времени, платным его приспешником, небезызвестному тебе, Клодию Пульхру устранить Целлера. Но как?!.
      Тирон отшатнулся, в ужасе, но Калидий, сочтя это естественной реакцией порядочного, хотя и чересчур простодушного, ученого мужа, решил объяснить все обстоятельней:
      - Как родной брат жены консула, Клодий был вхож в семейство, да и опыт соответствующий уже приобрел, отправив на тот свет Квинта Сея, чтобы завладеть домом на Палатине, который тот никак не соглашался продать, хотя Фульвия точно знала, каким образом, соединив тот дом со своим, отстроить, всем на загляденье, роскошный дворец. В дальнейшем, ее страсть к архитектуре и на дом Цицерона распространилась, в котором и ты жил, а она просто срыла его до основания.
      Вспомнив вычурный, убогий «храм Свободы» и зияющий вокруг пустырь, который они с Хозяином, вернувшись в Рим после изгнания, застали на месте их дома, Тирон помрачнел. Заметив это, Калидий тронул его за руку, сожалея о своей бестактности.
       - Прости, что напомнил. Но речь не о том.
       - Я слушаю, Гней. - Тирон заставил себя улыбнуться.
       И старик продолжал:
       - Сестра его старшая, Клодия, тебе, конечно, тоже известна. Хотя бы по судебному разбирательству, на котором ты был рядом с патроном. Распутная, дерзкая, как и ее братец, не спорю. Во многом была грешна. Однако, не думаю, что женщина эта когда-либо желала смерти своему мужу. Хотя, при жизни делала его очень несчастным. Эти бесконечные ее любовные похождения!.. Что ему пришлось вынести! Благородному, действительно достойнейшему мужу. А ее связь с Валерием Катуллом, которую они даже не считали нужным скрывать? Как самую злободневную новость по всему Городу обсуждали! Да могло ли быть иначе, если поэт обезумевший, все перипетии страсти  их нежной, как донесения с поля битвы без малейшего промедления в стихах излагал? Помнишь?

                «Лесбий прекрасен, не так ли? Ведь Лесбия больше
                Хочет его, чем тебя, о, Катулл, с родом всем вместе твоим.
                Ну, а прекрасный готов продать, вместе с родом, Катулла,
                Чтоб получить от нее три поцелуя взамен».

      Тирон кивнул и тоже припомнил вслух:

                «Как ненавижу любя! Но разве такое возможно, спросишь.
                Отвечу: не знаю. Но чувствуя это, крестные муки терплю».

       - Ей тоже немало страданий выпало. - вздохнул Калидий. - Клодий, по доброте душевной, дал как-то любимой сестре «снотворное» для Целлера, чтобы тот свиданию ее с Катуллом, в его же собственном доме не помешал. Как такое возможно, спросишь? - печально усмехнулся старик. - Не знаю. Молодость, острота ощущений, любовь? И все это, вместе взятое, в страстном порыве загадочных женских чувств… Словом, ничего не заподозрив, Клодия сыпнула порошок в послеобеденный мульсум, и муж, в страшных мучениях, скончался у нее на глазах, когда Катулл уже был в доме.
Представь ее ужас… Смерть мужа - понятно. Но как скрыть преступление, в котором неминуемо уличили бы не только ее, но и поэта, ни в чем не повинного?  И тут братец ее, с приятелем, скандально известным Целием Руфом, случайно оказавшись поблизости, подоспели «на помощь». Подкупив лекаря безвестного, загримировали пятна на лице покойника. Не бескорыстно, конечно. Спасая Катулла, Клодия вынуждена была его прогнать, а в постели своей, с того дня, ублажать, по-всякому, не только младшего братца, но, одновременно, и дружка его, Целия. Лишь спустя три года, в консульство Марция Филиппа и Лентула Спинтера, удалось ей из рабской половой зависимости той вырваться, ценой позорнейшего суда, на котором пыталась обвинить, обокравшего ее, Целия,  но таким поношениям подверглась, что пришлось ей в Лигурию, в отдаленное имение бежать.
      Бездонная, ясная лазурь… Яркая апрельская зелень… Слезы, алмазами сверкавшие в глазах Клодии… И громоподобный, многотысячный рев, раскатами обрушивавшийся на форум из Большого цирка, где весь остальной Рим праздновал в те дни Мегалесии - Игры Кибелы, Великой Матери богов.
      Суд тот Тирон не хуже Калидия помнил. Во всех подробностях. Ведь Красс с Цицероном, блиставшие в том процессе таким остроумием, что судьи от смеха над «квадрантарией волоокой», едва с помоста не скатывались. Словом, добивали Клодию всерьез. Причем, не только ради спасения Целия - просто из солидарности мужской.
     «Женщина, что за дела у тебя с Целием, с юнцом, чужаком? - строго, но не без сарказма, вопрошал Хозяин замогильным голосом воображаемого Аппия Клавдия Слепца, призванного им к преторскому трибуналу прямо из преисподней, пытаясь перекрыть свои баритоном отзвуки, бушевавших в цирке всенародных страстей. - Почему ты была, либо так близка с ним, что дала ему свое золото, либо так враждебна, что боялась его яда.  Разве не видела ты своего отца, не слышала, что дед твой, прадед, прапрадед были консулами? Разве ты не помнишь, что и сама, недавно еще, состояла в браке с Квинтом Метеллом, храбрым и прославленным мужем, глубоко любившим отечество, который, всякий раз, как переступал порог дома, доблестью своей, славой и достоинством превосходил, можно сказать, всех граждан? Почему, после того, как ты, происшедшая из известнейшего рода, вступив в брак, вошла в прославленное семейство Метеллов, Целий был так близок с тобой? Разве он был родичем, свояком, другом твоего мужа? Отнюдь! Что же это тогда, как не разврат и беспутство? Если тебя не впечатляли  подвиги мужей твоего рода, то почему не побудили к подражанию в женской доблести, свойственной всему нашему дому, знаменитая Квинта Клавдия или дева-весталка Клавдия, которая, обняв своего отца во время триумфа, не позволила недругу стащить его с колесницы. Почему тебя привлекали пороки твоего брата, а не добрые качества отцов и дедов, неизменные в нашем роду, как в мужчинах, так и в женщинах?!. Для того ли расстроил я заключение мира с Пирром, чтобы ты, изо дня  в день, заключала  союзы позорнейшей любви? Для того ли провел в Рим воду, чтобы ты пользовалась ею в своем разврате? Для того ли проложил дорогу на Юг, от Рима до Брундизия, чтобы ты разъезжала по ней, в сопровождении посторонних мужчин?!.»
     - Но нет, как говорится, худа без добра. - напомнил о себе Калидий.  - Особенно в том, что касалось Гая Юлия, умевшего из любой беды, вплоть до измены жены, немалую пользу извлечь. Не хочется о том думать, но… Судьи
испокон веков, чем интересуются? Кому выгодно? А кто, больше всех, выгадал от смерти Целлера? Помпей с ветеранами его искалеченными, которые наделов заветных еще семь лет дожидались? Красавчик? Но при всех пакостях, которые он творил, Целлер за него, по-родственному, всегда горой стоял.  Сестрица его любвеобильная? Так она, и при живом муже, никому не отказывала. Ну, выпало ему проконсульство в Галлии! Неизвестно был ли тот жребий счастливым для  Целлера, но жена бы, в его отсутствие, всем достоянием фамильным, как гребнями да приколками своими располагала. А, после смерти его, пришлось со всеми наследниками делиться - Метеллов обнищавших в Риме и окрестностях не перечесть! К тому же, должен признаться, что наутро после того суда… Хотя мы с ней и знакомы не были… Счел я своим долгом ее навестить и искренне сочувствие выразить. Чтобы знала, что не все судьи тупые и злобные такие ослы. Я, во всяком случае, в табличке своей «виновен» в отношении Целия написал. Как же она обрадовалась! Опозоренная, заплаканная… Ведь, с минувшего дня, все от нее отвернулись.  А Катулла, который и позором ее, ради любви, мог бы пренебречь, три года уж, как не стало… Не знала, чем меня угостить, отпускать не хотела. Ты только не подумай!..  Ничего интимного у нас с ней и не намечалось. Ей просто горем и болью своей, отчасти пусть и заслуженной, не с кем было поделиться. Первая красавица в Риме, гордая, легкомысленная!..  Но, по сути,  - несчастная, одинокая вдова. Тогда она мне всю подоплеку страшной истории той и приоткрыла. Ведь Красавчик, братец ее, в дерзости своей безумной, не счел даже нужным скрывать, кто ему «посоветовал» консула ядом опоить. 
      - Хочешь сказать, что Цезарь?... - едва выговорил Тирон.
      - Разумеется. - безжалостно кивнул Калидий.- Лишь устранив Целлера, он смог получить, выпавшую тому Галлию, вместо никому не нужных, разорительных для любого проконсула, а уж для него, и вовсе, убийственных общественных пастбищ италийских и лесов. Ты спрашиваешь, что я, как очевидец, о нем думаю? Примерно, то же, что и Катулл, если помнишь:

                «Ни приходиться по нраву тебе не хочется, Цезарь,
                И уж, тем более, знать: бел или черен ты сам».

       Помолчал хмуро и, словно изумившись собственной мысли, тряхнул седой головой, опустил сморщенную сухую ладонь на плечо Тирона:
       - Но Эмпедокл о таких, как Божественный наш Юлий, яснее сказал:

              «Если из демонов кто, долговечною жизнью живущих,
              Члены свои обагрит, нечестиво, кровавым убийством
              Или, вступивши в раздор, поклянется преступною клятвой,
              Тридцать тысяч времен вдали от блаженных скитаться
              Тот осужден, возрождаясь в различных обличиях смертных,
              Тяжкие жизни  пути проходя один за другими.
              Ярость Эфира в морскую его изгоняет пучину,
              Море на Землю извергнуть стремится, Земля же - в сиянье
              Яркого Солнца, а Солнце в эфирные вихри бросает.
              Все друг от друга его принимают, но все с омерзеньем!»

       Тирон глянул ему в глаза и вдруг признался:
        - Цезарь - отец мой!..
       Калидий всмотрелся растерянно, будто видел его впервые, узнал знакомые черты и, отшатнувшись, прошептал в отчаянии:
       - Боги всеблагие! Опять война!  Вот зачем они в Египет тебя везли!..