Римские игры Глава 14. Троянский подарок

Вечером того же дня Максимов долго ворочался в постели, пытаясь поймать неуловимое – тот момент, что отделяет бодрствование от забытья. Тщетно! Но наконец долгожданный сон все же пришел, и как всегда, внезапно….

…Скудный свет падал на подножие мраморных колонн, а их капители тонули в темноте. Над головой, в бесконечной бездне италийского неба, чуть выше плеча Ориона, сверкал, не мигая, Юпитер.
Гладиатор сидел на низкой скамье посреди каведиума и вдыхал едва уловимый аромат мирры, проникающий из-за стены. Его сопроводили сюда, натянув на глаза капюшон, двое преторианцев. Перед тем, как уйти, один из них наказал:
– Жди здесь. Сидеть можно.
Он не имел представления, где находится и чем вызваны меры предосторожности, но догадывался, что тот, кто пожелал с ним встретиться, персона важная. На это указывало всё, произошедшее за последний час. Главное, преторианцы! К чему личной гвардии императора заниматься им? Преторианцев иногда посылали на особые задания. Но сейчас речь шла о простом гладиаторе, рабе.
Неожиданно, прервав его размышления, из темноты между колоннами до него донесся негромкий голос. Только сейчас, когда глаза привыкли к темноте, он различил очертания человеческой фигуры на возвышении, куда вели несколько мраморных ступеней. Человек расположился на верхней, облокотившись о подножие чаши, в которую стекала вода, и было непонятно, как долго он там находился.
– Назови свое имя.
– Александр из Коринфа, господин, – ответил гладиатор.
– Я видел, ты смотрел на звезду…
– Байт аль-Джауза, – не дал ему договорить гладиатор.
– Все так, все так… Мне говорили, что умен. Но ходят слухи о твоей неуязвимости, гладиатор. Это сейчас важнее.
– Это всего лишь слухи, как ты сам их назвал. Неуязвимыми могут быть только боги.
Как знать, как знать… Но ты славно дрался.
– Я дрался за свою жизнь. Разве у меня был выбор?
– Выбор есть всегда, особенно если сражаешься за то, что не стоит и медного асса.
– Хочешь сказать, что жизнь так дешева?
– Борьба должна иметь смысл. К чему сражаться на потеху кровожадной толпе, если знаешь, что завтра умрешь. Да, ты можешь драться. ¬– Он прищурился. – А что, если солнце случайно ослепит тебя, как это было сегодня, или запнешься за тесьму сандалий?
– Гладиаторы сражаются на арене босыми, господин.
– Полно! Мало ли еще причин оказаться в царстве Плутона! На всё воля богов. Удивительно, как им удается проследить за всеми случайностями числом миллион, преследующими людское племя? Боишься смерти?
– Ваш Юлий сказал – трус умирает много раз до своей смерти. Нет… Умереть на поле боя я не боюсь.
Человек поднялся с пола и приблизился к бронзовому треножнику с горящим светильником. Тотчас же тень на противоположной стене непомерно вздулась.
– Уж не путаешь ли ты, – он усмехнулся, – поле боя с ареной. На поле боя сражаются за свою землю, свой дом, за свою жену… А на арене? За деньги и за лишний месяц своей жалкой жизни. Коли обречен, не лучше ли рискнуть и потратить эту единственную, даруемую свыше материю, на свершение чего-либо великого. – Его голос стал вкрадчивым. – А не заметил ли ты, что никогда еще всемогущие боги не давали людям столь много знамений тому, что их предназначение не заботиться о смертных, а карать их? К чему бы это? Может быть, нет толку ждать, пока они вознаградят тебя?
Гладиатор задумался, но не ответил.
– Что я должен сделать? – прервал он, наконец, неудобную паузу.
– Не задавай глупых вопросов. Поначалу ты показался мне сообразительней.
– Ну да, конечно, убивать… Что еще может гладиатор.
– Ты дерзок для раба. – В голосе послышались нотки раздражения. – Жизненный путь гладиатора короток. Но в твоих силах сделать его дорогой к бессмертию. К сожалению, она часто проходит через одну неприятную процедуру, смерть! Но тот, кто пройдет ее с честью, будет обласкан богами. Вот что… Давай, не будем терять время… Ты выполняешь мое поручение, которое, как ты вскоре убедишься, совпадает и с твоими устремлениями. Если повезет, и останешься жив, получишь свободу. К тому же… Видишь эти чаши? В каждой по тысяче полновесных динариев. Это не какие-то недовески, как при Нероне… Они твои.
В слабом свете лампады гладиатор различил две чаши, стоящие на мраморном столике.
– Мне не нужны деньги, – сказал он, покачав головой.
– Не нужны деньги?! – искренне изумился незнакомец.
Он подался вперед, и свет от лампад выхватил из темноты его лицо. На Александра смотрели умные серые глаза. Светлые волосы, обрамляли короткими завитками бледный лоб. Одет он был в легкую тунику, по которой сверху вниз шли пурпурные полосы. Это окончательно подтвердило догадку Александра о том, что перед ним знатный человек.
Тем временем изумление его сменилось иронией.
– Так что же, в таком случае, ты хочешь? – спросил он, улыбнувшись.
– Не знаю, почему ты так добр ко мне…, но если хочешь вознаградить меня... правда, тогда... – Александр замялся, потом, наконец, решился: – Я хочу свободы, но…, не для себя.
– А-а…, – понимающе протянул патриций, – не для себя… Поистине благородное желание. И для кого же, если не секрет? – в голосе опять послышалась насмешка.
– Для одной женщины. Она рабыня.
Тут патриций, уже не сдерживаясь, рассмеялся.
– И здесь женщина! – выдавил о сквозь смех. – Тогда нет ничего проще, забирай деньги и купи ей свободу. Я думаю, здесь хватит на десяток отменных рабынь. Хотя на мой взгляд, глупо тратить деньги на столь бессмысленное дело.
– Она не продается, – сказал Александр.
Новый приступ смеха одолел патриция.
– Ты хочешь сказать, что у нас в Империи есть рабыня, которая не продается? – проговорил он, отдышавшись. – Ты плохо знаешь жизнь. К твоему сведению, продаются все! Продаются рабыни, продаются плебейки, продаются патрицианки…, эти с большим удовольствием. Продается даже... Нет, жена цезаря, вне подозрений! – он возвел палец к небу, и в его голосе прозвучали новые нотки. – Поверь мне, как опытному покупателю, вопрос только в цене.
– Она не продается, – упрямо повторил Александр.
– Как знаешь. Только запомни, раб навсегда останется рабом. А как дать свободу тому, кто ее не желает брать? Ты когда-нибудь видел, чтобы мышь, взращенная в клетке, сбегала из нее? Дай ей свободу, она возвратится обратно. Впрочем, не только мышь. То же и с народом. Люди творят кумиров, а потом преклоняются им. – Он резко развернулся. – Однако мы заговорились, гладиатор. И кто же она, эта прекрасная рабыня, завоевавшая любовь отважного воина?
– Гера. Ее зовут Гера, – ответил Александр, но поглощенный своими мыслями, не заметил, как его собеседник насторожился.
– Так, так... Уж не та ли это красавица, рабыня твоего господина? Ну да! Как же я сразу не догадался. Можешь не отвечать. Это очень кстати!
Александр не ответил. Он непонимающе смотрел на патриция, который принялся в задумчивости расхаживать по каведиуму. Наконец, он резко повернулся к гладиатору.
– Так ты говоришь, ее зовут Гера? Знаешь, пожалуй, я постараюсь что-нибудь сделать для тебя. Но при условии, что ты выполнишь мое поручение.
– Но ты мне даже не сказал, что это за поручение!
– Всё узнаешь в свое время. Так что?.. Согласен?
– Сделаю всё, что в моих силах, господин, но мой хозяин...
– Уверяю, это в твоих силах. Ты считаешь меня глупым? Не способным понять, что бессмысленно просить совершить то, что находится за пределами возможностей человека?
– Я имел в виду вовсе не это, господин!
– Хорошо... Попробую договориться с твоим достойным хозяином. Согласись, то, о чем ты просишь, очень непросто исполнить. Иногда легче договориться со всем сенатом об освобождении сотни государственных рабов, чем с одним из них о его собственном. Ведь когда дело заходит о частном имуществе, люди становятся несговорчивыми. Тем более, что твой хозяин, Аррецин Агриппа, богат. Ему незачем продавать свою рабыню. Ты и сам сказал, что она не продается. Возможно, здесь личная привязанность.
При последних словах лицо гладиатора вспыхнуло, что в темноте осталось незамеченным.
– У него нет к ней чувств, господин.
– Не пристало рабу рассуждать о чувствах хозяина, – недовольно проронил патриций, но затем примирительным тоном добавил: – Видимо, сегодня такой день. Хорошо… Если действительно все так, как ты говоришь, это облегчает задачу.
– Благодарю тебя, господин, я выполню любое твое поручение! – с жаром воскликнул Александр, и в его голосе прозвучала воскресшая надежда.
Едва гладиатор, сопровождаемый двумя преторианцами, покинул базилику, из чернильной тьмы между колоннами в круг света вступил человек, до глаз укутанный в плащ.
Петроний Секунд вынул из шкатулки стилус и восковую дощечку. Написав на ней несколько слов, достал печать, протер резьбу и, нагрев над огнем, поставил оттиск.
– Это должно попасть прямо в руки... Ты знаешь, в чьи, – приказал он, передавая послание слуге.
– Мне ясно, господин, – ответил тот с поклоном, и поймав жест хозяина, растворился в мраке ночи.
«Как кстати мальчишка влюбился в эту рабыню, – подумал Секунд. – Во имя любви люди идут на подвиги. Надеюсь, Агриппа правильно воспримет мою просьбу. Что значит какая-то рабыня в сравнении с целью, которую мы перед собой поставили! В конце концов, если он дорожит девчонкой, можно лишь пообещать ей свободу. А мне, пожалуй, пора заняться не менее важными делами...»

На следующий день в череде праздничных зрелищ был назначен перерыв. Еще накануне префект испросил у императора аудиенции и после полудня начал готовиться к встрече.
Истекал девятый час этого, казавшегося бесконечно длинным, дня . Рабы помогали хозяину примерять новую тогу с рукавами из тех, что стали недавно входить в моду. Он долго стоял в спальне перед зеркалом из полированной бронзы, которое держал в руках юный раб. Зеркало было тяжелым, и отрок от напряжения выгнулся колесом так, что оно почти лежало на его животе, заслоняя голову. Секунд видел себя в зеркале только по пояс, а детские ножки мальчика под овалом казались ему продолжением собственного тела. Картина получалась смешной. Это раздражало Секунда, и он постоянно одергивал мальчишку.
Секунд был человеком не совсем обычным. Родом из простой семьи сей муж самостоятельно проложил себе дорогу в высший свет. Отец его начинал службу еще при Тиберии в должности войскового трибуна, а при Калигуле успел дослужиться до легата вновь созданного XV Изначального легиона, пока не погиб в Германской кампании. Его старший сын, Тит Петроний, пошел много дальше – несмотря на скромное происхождение, сумел подняться до проконсула, служил наместником Египта, а возвратившись в Рим, занял пост префекта претория. Добился он этого положения три года назад только благодаря уму и незаурядным способностям. А некогда Веспасиан, отец нынешнего императора, даровал ему за особые заслуги звание патриция.
Неофит, уже сенатор, Тит Петроний Секунд не завидовал другим патрициям – потомкам древнейших и знатнейших родов, получившим положение в обществе, богатство, славу и почет по наследству, без малейших усилий. Он привык добиваться всего сам и по праву гордился этой редкой способностью, которой были лишены богатые бездельники. Но признаться, и среди них случались приятные исключения.
Агриппа… Петронию нравился этот молодой гордец. Секунд с пониманием относился к его природному высокомерию, и в глубине души посмеивался над его заблуждением – дескать, благородная кровь – это нечто такое, что получают по договору с богами. Наследник крупного состояния, молодой человек получил блестящее образование. Учителями этого баловня судьбы были известные в Риме греческие грамматики и римские риторы. Он мог цитировать на память целые главы из Вергилия и Гомера. И несмотря на опалу, которой подвергся его отец, стал самым молодым сенатором со времен республики. Словом, было, чем восхищаться. Собственными детьми Секунда боги не одарили, и нереализованные отеческие чувства проявились в отношении к юному патрицию. А теперь общая цель еще больше сблизила их.
Пока Секунд предавался этим размышлениям, с одеванием было покончено, и он повелел подать к выходу парадные носилки. Ларец, принесенный Агриппой, слуги уложили туда же.

Выстроенный по личному проекту Домициана во внутреннем дворе, стадион стал его излюбленным местом для приема подданных. Площадка была углублена футов на тридцать ниже уровня остальных сооружений, а над землей возвышались еще и стены. Поэтому внутри было достаточно спасительной тени на протяжении всего дня.
В час, когда носилки префекта претория приближались к Палатинскому холму, император развлекался стрельбой из лука – искусство, в котором он по праву считался непревзойденным.
У юго-западной стены в дальнем конце манежа была привязана молодая лань, в голове у которой на месте правого рога уже торчала тонкая стрела. Животное пыталось вырваться, но всякий раз веревка натягивалась и рывком, возвращала ее на место. Она трясла головой, пытаясь стряхнуть с себя причиняющий муку предмет. Но ее усилия были тщетны – стрела засела прочно. Время от времени лань зами-рала в изнеможении, набираясь сил для новой попытки.
За упражнениями императора со скамьи наблюдал Луций. Завидев появившегося на стадионе Секунда, Домициан бросил легкий лук подбежавшим охотникам и дождавшись, когда гость приблизится, приобнял его за плечи. Непривычное радушие императора не сулило ничего хорошего – чем более любезным и внимательным был этот человек, тем больше нужно было опасаться за свою голову. Главное – не показать испуга, ибо страх мог быть истолкован как вина. Но знал префект меру коварства этого человека! Знал, кто скрывается под маской радушия, иначе как дожил бы до седин?
– Располагайся, Петроний Секунд, – елейным голосом, пригласил император, указывая перстом на место рядом с Луцием.
Он был в курсе сложных взаимоотношений своих двух подданных и прекрасно понимал – самым меньшим из удовольствий для них было сидеть рядом. Это также было плохим предзнаменованием. Возможно, Луций что-то пронюхал. Но префект не был бы префектом, если бы подобная мелочь могла его смутить, и не подал виду.
– Приветствую тебя, dominus et deus noster, – поздоровался он с императором и сдержанно кивнул в сторону тайного советника: – И тебе, Луций, мои приветствия!
– А, это ты, Петроний? – притворно удивился тот, хотя ему доложили о визите префекта ранее.
– Полюбуйся, какой выстрел, – похвастался Домициан.
– Выстрел великолепен. Я полагаю, следующей стрелой государь наставит лани второй рог?
Два охотника, не поднимая глаз, поднесли императору лук и стрелу. Он принял оружие, вставил стрелу, сделал захват тетивы тремя пальцами – так он обычно стрелял «на меткость» – и вывел лук на цель. До поры не натягивал, иначе рука устанет еще до выстрела. Ждал, когда животное выбьется из сил и замрет. Лань затихла, и Домициан начал тягу. Тетиву натягивал равномерно, пока она не легла во впадинку на его раздвоенном подбородке, а наконечник стрелы не достиг пальца на руке, сжимающей лук. Застыл на миг и плавно разжал пальцы. Стрела ушла с негромким шорохом, закручиваясь, и впилась в левую сторону головы животного, туда, где должен был находиться второй рог. Лань высоко подскочила на всех четырех ногах и стала бешено мотать головой.
Бросив победный взгляд на своих немногочисленных зрителей, издавших торжествующие возгласы, Домициан отшвырнул лук. Отойдя еще на двадцать шагов, он приказал подать ему тяжелый бриттский лук в рост человека и увесистую, не меньше полфунта, стрелу. Обреченное животное, выбившись из сил, замерло. Только бока ходили ходуном, а круглые глаза, похожие на созревшие сицилийские сливы с мольбой взирали на своих истязателей.
На этот раз император не стал выжидать удобный момент и сходу сделал выстрел. Стрела пронзила грудь несчастного животного. Передние конечности подломились, и лань рухнула на колени, словно прося пощады у своего палача. Еще миг, и она замертво повалилась на траву.
– Ну что скажешь, Секунд? – спросил император, подходя к мужчинам и на ходу скидывая кожаную крагу.
– Нет равных тебе в искусстве владения луком, государь, – ответил Секунд с поклоном.
– Надеюсь, ты останешься разделить с нами скромную трапезу и отведать оленины, Петроний? – проговорил на ходу Домициан, уже направляясь к выходу со стадиона.
В триклинии дворца было прохладно – толстые стены хорошо защищали от зноя. Император опустился на ложе, расположенное в центре, и сделал приглашающий жест.
– Будь добр, утоли голод закусками, покуда готовится мясо…
Домициан, рассеянно кивая на столик на ножках с козьими копытцами, скороговоркой перечислял закуски: лукринские и тарентские устрицы, заливное из халкедонского тунца, жаворонки под соусом из трюфелей, рагу из язычков фламинго. Настояв, чтобы гость также испробовал холод¬ное из жареного дрозда, он озаботился:
– Говорят, много трудишься? Разумно ли в твоем возрасте обременять себя непомер¬ной работой?
– Надеюсь, ты в добром здравии? – язвительно вставил Луций.
– Спешу обрадовать, чувствую себя отменно, – невозмутимо парировал Секунд.
– Похвально! Ты заслуживаешь награды за свое усердие. Этим похотливым свиньям, магистратам, научиться бы работать с таким же рвением, как наши старики! – Император сделал ударение на последнем слове. – Но слушаю тебя, ты просил о встрече. Надеюсь, пришел сообщить что-то приятное?
– Боюсь, что сегодня у меня не самые хорошие новости, мой господин, – молвил Секунд и бросил взгляд на Луция.
Тот пристально, не мигая, смотрел на Секунда.
– Так говори же, Петроний, не тяни! – поторопил Домициан, – что плохого случилось сегодня в нашем городе. Заметьте, в последние дни мне приносят одни плохие вести. И это в разгар праздников, когда у меня положительно не хватает времени выслушивать даже хорошие.
Он сардонически рассмеялся и глянул на мужчин, приглашая их посмеяться вместе. Они послушно рассмеялись.
– Боюсь прогневить государя, но не соизволит ли он выслушать меня наедине, – попросил Секунд.
– Это лишнее, – нахмурился император. – Ты знаешь, префект, что Луций обеспечивает мою безопасность, и я все равно должен буду передать ему то, что ты мне сообщишь.
Мгновение Секунд колебался. Ему страшно не хотелось говорить при Луции. Хитрый лис славился тем, что чуял любую фальшь за милю и способен проникать в самые сокровенные мысли собеседника. И вообще, знал о гражданах Рима больше, чем они о себе сами. Недаром занимал эту особую, не прописанную нигде должность. Но выхода не было.
– Повинуюсь, государь, – нехотя согласился Секунд. – Поступили сведения о подготовке покушения на твою высочайшую жизнь...
– Что-о?! Ну, что я говорил, Луций?! А ты мне не верил. – обрадовался Домициан сообщению о заговоре. – Продолжай, мой верный друг, продолжай! Расскажи нам, кто же негодяи, посмевшие замыслить злодеяние против своего Цезаря?! Мы примерно их накажем… О, можешь не сомневаться! Как тебе удалось проведать про это? – спросил он, и в его голосе опять проснулись зловещие нотки.
«Не верит, – подумал префект, – Или верит, но притворяется». Но он уже находился в стремнине потока, который сам же и сотворил, и ему ничего не оставалось, как только отдаться на волю течению.
– Ты не поверишь, государь, какими низменными могут быть люди, которых ты возвысил.
Он склонился к императору и прошептал ему что-то на ухо так тихо, что Луций не расслышал. Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Домициан же выпрямился и с торжеством посмотрел на своего помощника.
– Видишь, Луций, какие верные у меня друзья, – сказал он, и бросив на Секунда испытующий взгляд, спросил: – Ты же предан мне, Петроний?
– Не сомневайся, мой господин! Как можно не любить солнце, согревающее тебя своими лучами?! Как можно не любить родник, дарующий тебе живительную влагу?! – с жаром воскликнул префект, хорошо усвоивший: правда колюча, но даже самая грубая лесть – сладка.
– Не подозревал, что тебя окружают столь верные подданные, – сказал Луций с явным сарказмом, выстрелив в Секунда пронзительным взглядом, – иначе подал бы в отставку за ненадобностью в своих услугах.
– Уж не перепутал ли что-либо почтенный Луций? – со скрытой угрозой спросил Секунд. – Разве он запамятовал, что охрана императора и спокойствия граждан Рима – изначальная и главная забота преторианской гвардии? К чему бесполезные дополнительные расходы. Думаю, что кое-кто мог бы снять с себя эти заботы и переложить на тех, чьей прямой обязанностью и, наконец, профессией, они являются.
– Я ни в коем случае не хотел обидеть тебя и твоих верных гвардейцев, уважаемый префект. Но согласись – четыре глаза зорче, чем два! Должен же кто-то подменять тебя, когда ты спишь. Да и в нашей истории не раз случалось, что именно те, кому положено охранять жизнь цезарей, ее же и отнимали, – ехидно ответил Луций.
– Уж не имеешь ли ты в виду кого-то лично? – потемнев от еле сдерживаемого гнева, произнес преторианец.
– О нет, дрогой префект, только твою должность.
Намек был прозрачен – еще не истерлось из памяти, как префект претория Херея собственноручно заколол Калигулу. А император, притворившись, что не заметил уколов, которыми обменялись его подданные, вновь стал укорять Луция:
– Ты никогда не веришь мне. Даже кровные родственники оказываются на поверку предателями. Знаешь, что только что поведал мне верный Петроний? Предатели, предатели окружают меня! Мой двоюродный брат, этот негодяй, Флавий Клемент, замыслил убить меня.
Он мешком плюхнулся на ложе, и жестом показал принести воды. Юная рабыня, беззвучно ступая босыми ступнями по полу, исполнила приказание.
– Позволь поинтересоваться, Петроний, откуда у тебя такие сведения? – спросил Луций, провожая девушку взглядом.
Секунд вопрошающе посмотрел на императора, тот устало махнул рукой и промолвил:
– Можешь сказать ему, Петроний.
– Изволь, – Секунд вытащил из-под тоги свернутый в трубку папирус и протянул Луцию.
Император тем временем продолжал распалять себя.
– Теперь понимаю! – гневно бурчал он, – почему он сменил имена своим мальчишкам на Веспасиана и Домициана. Хотел, чтобы я прослезился от умиления, усыновил их и сделал своими наследниками! Мне доносили..., не раз доносили – он при всех хвастался своим родством со мной. А теперь еще и замыслил убить меня!
Всё время, пока император накачивал себя ядом ненависти, Луций внимательно изучал папирус. Он понимал, насколько опасен префект – за ним стояла реальная сила, преторианский корпус из четырнадцати отборных когорт, расквартированных в городе, здесь, под боком. Естественно, он не поверил ни единому его слову, но сделал еще одну попытку не дать императору пойти по заведомо ложно¬му следу. Оторвавшись от письма, спросил Секунда нарочито вежливо:
– Позволено ли будет узнать, как попал в руки нашего префекта столь же важный, сколь и удивительный документ?
– Тебе, Луций, должно быть известно, купить за деньги можно всё. Например, слуг, – туманно ответил Секунд.
– Но мне известно также и то, что бывают неподкупные слуги, – пытаясь пресечь явные старания окружить эту историю ореолом таинственности, промолвил Луций.
– Ну нет, – усмехнулся префект, продолжая разыгрывать партию, – просто неподкупность стоит дороже.
– Что там написано, Луций? – нетерпеливо перебил их Домициан и протянул руку.
– Изволь ознакомиться, государь, – ответил тайный советник и передал папирус в царственную длань. – Здесь говорится о том, что ты должен быть отравлен и исполнит это некто Скарабей.
– Кто это, Скарабей?
– Это наверняка кличка, государь.
– А кому адресовано послание?
– Здесь об этом не сказано, государь.
– И когда они замыслили совершить свое злодеяние?
– Об этом тоже умалчивается.
– Так..., – озадаченно протянул Домициан. – У кого ты добыл папирус, Петроний?
– У спального раба твоего двоюродного брата.
– Немедленно приведите мне этого раба! И этого предателя, Клемента, тоже притащите!
Голос Домициана сорвался на визг.
– Накажи меня, государь, – вдруг произнес Секунд, склонив голову.
– Что ты городишь? – опешил император.
– Я хотел привести мальчишку, но опоздал.
– Хм…, я так и знал, – язвительно изрек Луций.
Он хорошо изучил императора за годы службы и понял: что бы ни произошло – Клемент обречен. Он не любил этого ленивого, ничтожного человека, к тому же ходили слухи, что тот примкнул к иудеям. Но интуиция подсказывала, Клемент не причём.
– Полагаю, Клемент пронюхал что-то и избавился от свидетеля, – сказал Секунд, метнув взгляд в Луция.
И тут у Домициана случился припадок бешенства. Он бегал от одного притихшего вельможи к другому, топал в ярости ногами и, брызгая слюной, орал им в лицо:
– Предатели! Негодяи! Убейте его! Сегодня же! Зарежьте! Слышите, тупицы?!
Когда его гнев пошел на убыль, и он в изнеможении опустился на ложе, Секунд робко промолвил:
– Твое желание будет сегодня же исполнено, государь. А сейчас позволь преподнести тебе скромный дар?
И с поклоном, недостаточно низким, чтобы быть истолкованным как свидетельство обожествления, но достаточно низким для того, чтобы не лишиться головы, он подал знак. Тотчас же в триклиний внесли уже знакомый ларец.
– Не сочти за труд, взгляни на этот клинок, – произнес Секунд, откинув защелки и открыл крышку. – Он создан для такого великого воина, как ты. А ларец изготовлен из дерева хавним, того, что привозят нубийцы из-за пустыни Сирты.
Уловка сработала – император обожал подарки. Детство, проведенное в нужде, давало о себе знать, хотя после трех десятков лет правления династии он стал несказанно богат. В оружии император разбирался, и сразу понял, что перед ним шедевр оружейного искусства. Помимо идеального клинка поражал размерами огромный синий камень, увенчивающий рукоять. Такие камни привозили из далекой земли Маурьев. Но столь крупного он, пожалуй, еще не встречал.
– Ты прав, Петроний, работа действительно превосходная, – промолвил он, спустя минуту.
– Будь осторожен – лезвие остро, как бритва. Гладиус сей изготовлен из волшебного железа, по твердости ему нет равных. Выковали его в киликийской земле. Можешь испытать его. Прикажи принести щит.
Принесли щит. Секунд распорядился, чтобы два раба поставили его на пол. Затем попросил у императора меч.
Клинок прошел сквозь щит, как сквозь воск.
Тут удивился не только император, но и Луций, внимательно следивший за происходящим. Но что-то все же беспокоило его. Он мог поклясться – что-то не так. У него возникло смутное предчувствие, что здесь разыгрывается некий спектакль. А император, между тем, все больше и больше увлекаясь, обсуждал с префектом достоинства меча. Луций отогнал тревожные мысли и снова прислушался к разговору:
– Такого меча нет ни у кого в мире, и я был бы счастлив узнать, что гладиус сей удостоился чести занять место в твоей коллекции, – говорил Секунд.
Его слова еще больше насторожили Луция.

Этой ночью впервые за последние три месяца Домициан заснул в своей опочивальне безмятежным сном. Государыня Домиция Лонгина негромко посапывала рядом. Император больше не подозревал ее в заговоре против своего величества.
«Как все складно сложилось с Флавием Клементом, о, боги! И на этот раз вы отвратили от меня смертельную опасность, – размышлял, засыпая, государь. – Надо будет наградить префекта. И издать буллу об оскорблении величества. Что-то совсем распустились подданные... Как хочется спать.»
Эти мысли убаюкивали императора. Он взглянул на меч, который приказал повесить на стену напротив ложа, и ему показалось, что внутри синего кристалла сверкнула багряная вспышка. Пляшущий по лезвию клинка отблеск лампад окон¬чательно сморил его. Император провалился в сон...
Долго ворочался в постели Луций Тигеллин, младший сын Гая Софония Тигеллина, когда-то состоявшего начальником преторианской гвардии на службе у Нерона. Ему не давал покоя визит преторианца. Он никак не мог ухватить, что именно. Внезапно его осенило. Меч! Меч с сапфиром! Точно так же выглядел в недавнем сне императора меч, торчащий в его горле. Не слишком ли для простого совпадения?!
Луций не колебался более в выборе пути.
«Это знамение свыше, – вползла в его засыпающий мозг вялая мысль. – В конце концов, император обречен, и не мне, простому смертному, пытаться противиться воле бессмертных богов». Найдя таким простым образом оправдание своему будущему предательству, он заснул.
Крепко спал Тит Петроний Секунд, не оставлявший в покое Луция даже во сне. Засыпая, он так же, как и император, думал о том, как все удачно сложилось с Флавием Клементом. К этому человеку он не питал особо недобрых чувств, как, впрочем, и наоборот. Но так уж повелось – кто-то должен жертвовать собой во имя процветания Империи.
Спал безмятежным сном и Агриппа, получивший от своего старшего друга и единомышленника весть о том, что задуманный маневр блестяще осуществлен, и оружие возмездия ждет своего часа во дворце. Две юные наложницы, согревали молодого сенатора своими упругими телами. Сегодняшний день выдался хорошим, и сон его был особенно крепок.
Спокойно спалось в ту ночь остальным жителям милли¬онного города. После необычайной жары пришла на удивление прохладная ночь, а вечером с запада налетел сильный ветер и принес с собой долгожданный, хотя и недолгий ливень, давший горожанам кратковременную передышку.
Спал и Флавий Клемент, ничтожный человек, возомнивший себя отцом будущего императора. Он поплатился за свои мечты собственной головой и спал сном, которому никогда не суждено было прерваться. Его зарезали прямо на улице. Правосудие в лучшем государстве мира вершилось весьма проворно. Император не захотел даже встретиться с ним. Жену Клемента, свою собственную племянницу, он приказал сослать на Пандатерию.
Однако скажите, какое это имело значение, если – ни в ту ночь, ни в грядущие – никто из горожан не мог быть до конца уверенным, суждено ли им проснуться наутро?
Но были в Вечном городе по меньшей мере два человека, которые так и не сомкнули глаз в ту ночь…