Хитрая комбинация

Миша запил. По слухам, такое приключалось с ним и раньше и все благополучно завершалось. На этот все пошло не по сценарию предыдущих запоев, его уволили.
Старшим на участке был Басманов Виталий Петрович, заместитель начальника сейсмопартии. Он сам вышел в люди из рабочих. В коллективе держался ровно, непринужденно, никогда, никому не выказывал своего высокого начальствующего положения. Мог запросто зайти к любому работнику в балок и просидеть там часок, другой за разговорами.

Вины его в том, что он уволил Мишу не было. На этот раз Миша, видимо, действительно хорошо развязал, раз уж Басманов, несмотря на его долготерпение, был вынужден с ним распрощаться. Миша ушел и Лехе, как-то скучно стало без него. Скучно без его высокопарных речей, без его отеческой опеки, без его тонких назиданий. Он еще долго по привычке заруливал в знакомый балок, но вспомнив, что Миши там нет, чертыхнувшись, уходил к себе.

Работал еще дядя Миша из Баяндая, Лехин земляк. Он был танкистом на полях сражений Великой Отечественной… Долгие годы проработал в той партии бульдозеристом. В силу своего возраста он мало общался с людьми и в общественной жизни коллектива участия, практически, не принимал. Тем не менее, уважая его возраст, Леха захаживал в его балок. Балок, это жилище работников в полевых условиях, рассчитанное на четыре человека. Кроме четырех кроватей там, в принципе, ничего нет.

Заходя в балок, люди сразу присаживаются на свободную кровать, ведь диванов и мягких кресел там нет. Если во время рабочей смены дядя Миша весь чумазый, насквозь пропахший соляркой и с руками по локоть в мазуте, то у себя дома, в балке, весь чистенький такой, благообразный дедушка. Он никогда не позволял садиться на кровать. В первый раз Леха, не зная еще его маниакальной чистоплотности, присел было на кровать, но дядя Миша сразу же его согнал со словами:

— Постель, брат, это тебе не собачья подстилка. Вот встань, иди и присядь вот на ту чурочку.

Дядя Миша очень хорошо разбирался в технике, мог часами рассказывать, что у него поломалось у позапрошлом годе, и как он все ето гоношил голыми руками на морозе… А потом, когда дрынькнул, дым пошто-то и не идеть, а он с утра забыл надеть ишо одни кальсоны… У него был своеобразный говорок, смесь хохляцкого и народного, деревенского.

— А как там, на войне-то было, дядя Миша, страшно, небось, в танке? — не раз спрашивал Леха.

— А чо, война, как война в нас стреляли, и мы тоже. Вот я помню, у 43 годе, у меня гуска слетела… — и дядя Миша очень подробно начинал рассказывать, как он вместе с экипажем менял на танке левую гусеницу.

Да, скучно было без Миши. Скучно без его сакраментального — Мой юный друг!
Однако, время пролетело быстро и Лехе с Сашкой причитался очередной отпуск. Всем остальным отпуск давался через одиннадцать месяцев после трудоустройства, а защитникам Отечества — через три. Сашка от отпуска отказался, а Леха поехал на Родину. Первым на речном вокзале в Ханты-Мансийске, кого увидел Леха, едва сойдя с трапа теплохода, был… Миша.

— О-О-О-о-о-о мой юный друг, Алексиус! – с такими возгласами он встретил Леху и тут же заключил его в свои объятия.
— Дай, я на тебя посмотрю, дай… Да ты красава, да ты же, в этом костюме, как лорд британского парламента!

Миша был в своем амплуа, и его красноречие продолжалось изливаться полноводным потоком до тех пор, пока они не дошли до дверей общежития. Мише идти было некуда, и он с удовольствием принял приглашение Лехи заночевать у него, составить ему компанию в вечерней трапезе. И вот сидя, за добротно обставленным, столом, и ни на минуту не смолкающими восторженными речами, они приняли решение ехать вместе к Лехе домой.

Долго они еще в тот вечер сидели за разговорами, и лишь к утру забылись коротким, чутким сном. Не успели сомкнуть глаз, как прозвенел будильник, радостно возвестивший о том, что пора ехать. С Тюмени выехали на поезде, в тот же день. Дорога предстояла дальняя, набрали в дорогу книг и путь им не казался таким утомительным. Сначала Миша и хотел бы принять на грудь, но Леха категорически пресек всяческие поползновения относительно «принять».

Потом он еще пару раз дернулся было в сторону ресторана, но Леха уткнулся в книгу и сделал вид, что не расслышал. Больше Миша никаких намеков не делал и, успокоившись, погрузился в мир своих книжных героев. Так они, уткнувшись каждый в свою книгу, проехали трое суток. Лехе все грезился дом родной и на разговоры его не тянуло, а Миша обдумывал свою предстоящую жизнь на новом месте. В их купе в эти дни нависла, невиданная доселе, тишина. Каждый из них думал о своем и все больше отмалчивался. Как только пересекли границу области, Леха растормошил Мишу:

— Вставай, Миша, пошли!

Тот спросонья все никак не может понять, куда его приглашают идти и вставать, похоже, не собирался.

— Миша, идем в ресторан, мы находимся на территории моей области и скоро будем дома! – тормошит его Леха.

Когда до Миши дошел смысл сказанного, он, не дожидаясь повторного приглашения, встал и скоренько так двинул в сторону вагона-ресторана, указывая путь своему инвестору. Тут их обоих, как будто прорвало, опять они вернулись в свое прежнее состояние, и теперь до самого города разговаривали, не останавливаясь ни на минуту. Дорога за разговорами пролетела незаметно, и Леха вместе с Мишей, с радостью ступил на родную землю.

Дальше дом, объятия с родными и разговоры, разговоры… о службе, о Тюмени, обо всем на свете. Ведь Леха не был в родных пенатах около двух с половиной лет.
Не оставался в стороне и Миша, всех увлекал своими обстоятельными разговорами о том, что творится в мире, да и обо всем понемножку, как это умел делать только он. В дальнейшем он очень сдружился с отцом Лехи и большее свое время проводил в его компании, обращаясь к тому не иначе, как Батя. Говорил и о своем отце, тонко подтрунивая над ним:

— Отец мой, – подчеркивал Миша, –  всю жизнь проработал стрелочником на одном, Богом забытом, полустанке. Ничего тяжелого в своей жизни не поднимал, никакую черновую работу не выполнял. Однако, придя с дежурства домой, обязательно ложился отдыхать со словами:
— У-у-у-х, как я устал!!! Не мешайте мне, я сосну часок, другой.
— Вся его работа за смену состояла в том, чтобы один раз перевести стрелку в одну сторону, а потом, когда состав пройдет, поставить на место, – рассказывал Миша. А он толстый такой, важный; лежит, пыхтит и приговариает что он, якобы, устал.

А Лехин отец все у него выспрашивал про их житье-бытье в тюменской тайге. Когда он спрашивал у сына, тот отвечал односложно:

— Нормально!

Оставшись неудовлетворенным ответом сына, он насел на Мишу:

— Расскажи, Михаил, что да как…

Сначала Миша на все его вопросы отвечал, как бы нехотя, а потом, разохотившись, все больше и больше начинал ораторствовать. А тут еще Лехин отец, после каждого интересного рассказа стал подносить ему стаканчик самогоночки. Ну как тут удержишься:

— Батя, понимаешь, у нас, в Тюмени, кругом болото. Куда ни кинь взор везде топь. Кто не понравился – топор ему в затылок и в болото!

Тот с побелевшим от страха лицом спрашивает:

— То есть, как это в болото? Живого человека что ли?

Миша терпеливо:

— У нас, батя, мужики суровые. У каждого в балке по ружью, а ножей, топоров не счесть. Кто-то, кому-то не понравился, так того обухом по голове, или ножом по горлу. Труп же надо куда-то девать, вот мы и запихиваем его в болото. Тайга все спишет.

После таких страстей к разговору подключалась и мать. Миша, видя ужас на лицах родителей Лехи, невозмутимо продолжал:

— Бывает, когда неохота пачкать кровью нож, или топор, лучше застрелить. Дырочка во лбу получается маленькая такая, аккуратная и крови меньше. И лежит он, как живой. А потом тело все равно приходится в болоте топить.

После таких Мишиных страшилок Лехины родители пали ниц перед ним:

— Не надо, сынок, никаких Тюменей! Любые деньги заплатим, только не езди туда, оставайся дома!

Они с самого начала были против его работы в этой неизвестной Тюмени. Сначала робко и неуверенно просили его остаться, но Леха аргументировал тем, что государство, мол, выделило подъемные средства и их нужно отрабатывать.
Но после того, как Миша им «раскрыл» глаза про тамошнюю разбойничью жизнь они взмолились:

— Только не Тюмень! Любые деньги заплатим…

Про всю эту словесную эквилибристику, выдуманную Мишей, Леха узнал много позже, брат младший рассказал. И все это хитрый Миша проделывал, когда Леха по молодости лет, носился с друзьями на мотоцикле по деревне. Некогда ему было тогда, не сидел он дома. Это Миша с его отцом занимались хозяйственными вопросами, а между делом запускали самогонный аппарат и разговоры разговаривали.
А Леха все удивлялся: что же такое случилось с его родителями? Почему их натиск, относительно его рабочих перспектив, с каждым днем становится все ощутимее?

Почему у матери глаза на мокром месте, когда речь заходила о Тюмени?
Это все благодаря стараниям Миши. Он настолько был убедителен в своем вранье, что Лехе было жалко смотреть на родителей: они с мольбой в голосе просили его остаться. А он, Миша, со скорбным видом качал головой и с пониманием ронял с губ свои выспренные словеса:

— Что-то мне подсказывает, мой юный друг, что твои родители не очень хотят тебя отпускать.

Миша, хитрец, так тонко разыграл комбинацию, что никто не заметил его тактического хода: ни Леха, пока его не просветил брат, ни его родители.
Отец его, впоследствии всегда интересовался судьбой Миши. А они, Леха с Мишей, как расстались тем летом, так больше не виделись. Была тогда только почтовая связь, а писем они друг другу не писали.

Но все же он, находясь в гостях, достаточно окунулся в другую культуру: успел побывать и на похоронах и на свадьбе. Так как Леха никогда ни днем, ни ночью не сидел дома, а все носился со своими друзьями, Миша всегда оставался в компании его отца. Чтобы как-то развлечь его от «тяжелых» дум, мать Лехина и взяла его с собой на похороны своего двоюродного брата, человека, в общем, достаточно пожилого. Придя домой после поминок, тот рассказывает Лехе:

— Алексиус, у вас похороны проходят пышнее наших свадеб! – ко мне все подходят с рюмкой и просят выпить.
— И ты пил? – спрашивает Леха.
— Бабушки же просят, неудобно отказывать, я и пил, никого не обидел.
Леха пустился в объяснения, что это обычай такой и пить все подряд вовсе необязательно. Не родился еще тот, кто водку победил.
— Так ведь меня же просили, – оправдывается Миша.
— Правильно, тебя просят, а ты должен отказываться, – учит Леха.
— Ну так теперь, я все понял – меня будут просить, а я должен всем отказывать! – изрекает Миша.

А назавтра в деревне случилась свадьба. По обычаю днем на свадьбе гуляют родственники жениха, или невесты, а вечером столы накрываются для молодежи всего села. Перед тем, как идти Леха проинструктировал друга:

— Миша, у нас молодежь скорая на расправу, так что от меня не отходить ни на шаг! Сидеть рядом, и даже по малой нужде без меня ни шагу.

Как только пришли на свадьбу, Мишу хватило не надолго: минут через десять он уже руководил всеобщим застольем. На бис исполнял песни из репертуара Вахтанга Кикабидзе, причем сам же и объявлял свои номера.

— Вахт-а-а-н-г Кыкабидза, — прочувствованно, полушепотом произносил он.

У него был сильный голос, с удивительно приятным тембром, баритональный тенор, и песни в его исполнении разносились далеко по округе. Закончив очередной шлягер, начинал декламировать Высоцкого. Дикция у него была замечательная, и на его голос очень хорошо ложились строки Владимира Семеновича. И как опытный артист, привлекший на себя всеобщее внимание, Миша неожиданно прерывал чтение и вопрошал, с театрально раскинутыми руками:

— А где мой черный пистолет?

И так несколько раз:

— А где мой черный пистолет?

Народ начал шушукаться, шептаться:

— О чем этот чужак говорит-то, какой еще пистолет…

А Миша, видя волнение людей, как будто специально подогревал публику, сымпровизировав на ходу:

— Алексиус, а где мой черный пистолет?

Получалось так, что эти слова, вырванные из контекста стихов Владимира Семеновича, ведут к конкретному предмету – черному пистолету. Так могли подумать окружающие его люди. Но Мишу несло на всех парусах, и все-таки в нем присутствовал дух авантюризма, пульсировал нерв артистизма, по нему давно плакала сцена. Перефразируя Валентина Гафта:

Как нельзя остановить бегущего бизона,
Так нельзя остановить поющего Михельсона!

Мишу невозможно было остановить, у него давно не было публики, и та благодарная публика еще долго, на радость Мише, не отпускала его. Просила на бис. Простила ему черный пистолет. Это был его звездный час! И только под утро Леха, передав друга из в руки своему брату с тем, чтобы тот отвел Мишу домой, он, наконец, основательно присел за стол. Но было поздно, народ потихоньку стал разбредаться по домам и поговорить-то, в сущности, Лехе оказалось не с кем.