Любовь

      - Это Макс сделал! – произнесли хором девчонки-двойняшки из соседнего дома.
      - Он укололся об ствол… - продолжила одна.
      - …И растоптал росточек ботинками, - закончила другая.
      Саженец облепихи был сломан под корень.
      - Может, еще возьмется… Может, выживет - сказал я двойняшкам, успокаивая не столько их, сколько себя. - Бывает, что от корешка идет побег…
      Они с важным видом одновременно кивнули, - в десять лет все кажется большим и значимым, - и пошли прочь, взявшись за руки.
      - Здрасьте, - мать упомянутого Макса – Любашка – стояла на балконе и вывешивала на самодельные рожки какую-то постиранную мелочь. – Можно, я к вам сегодня зайду?
      Я ответил на приветствие и согласно кивнул.
      Любашка с Максом жили под нами. Отношения у нас с ней были нейтрально-теплыми. Это означает, что иногда она появлялась на пороге нашей квартиры с претензиями, и всякий раз это имело отношение к ее сыну, Максиму, а иногда, предварительно «подписав» с нами мирный договор, приходила за советом или по быту. Мы ее называли то Любашка, то Любанька, поскольку для Любови она была слишком молода, а для Любки – слишком в возрасте. К тому же, работала она в школе, что добавляло ей веса, как минимум, в ее собственных глазах…
      …Сподобило же меня чихнуть! – шедшая на обгон женщина сиганула метра на три в сторону. Голуби, которых я порой подкармливаю на балконе, не проявляют такой прыти, когда я пытаюсь их погладить или почесать. Выпустив в меня несколько нелестных эпитетов и пригвоздив к асфальту сборником неудачных метафор, она закончила тривиальным «Маску носить надо!» Дело, как вы поняли, было в годы победы короновируса над здравым смыслом. Я хотел уж демонстративно достать из кармана маску, которую месяца три таскал с собой и послушно надевал в магазинах перед кассой – иначе бы не обслужили, - но женщина дала «полный вперед», валы в ее кормовых отсеках заработали, и она понеслась галсами дальше, лавируя меж прохожими, как канонерка «Кореец» меж японскими судами в бою при Чемульпо.
      По-моему, фильм назывался «Заражение» и на экраны вышел году в 2011. Сюжет не нов. В Ухани, провинции Хэбей, заболевшая непонятно как и чем летучая мышь накакала в корыто с варевом для чушки. Свинюшка это варево схрумкала, а сама попала под нож мясника. Мясник разделывал хрюшу без варежек, голыми, так сказать, клешнями. Затем пожал руку американской журналистке, кажись, из Сиэтла, который она успешно заразила бог знает, чем. Следом за Сиэтлом ударно крякнула четвертая часть человечества. Ой, вру, она заразилась не в Ухани, а в Сян Гане!
      - Сян Ган – это что? – Любашка, как и обещала, пришла к нам ближе к вечеру, и теперь внимательно слушала меня и мой сумбурный пересказ фильма «Заражение».
      - Мы говорим – Гонконг, китайцы – Сян Ган, - пояснил я. – Не это главное…
      - Я поняла: вирус был предсказан за несколько лет до его появления…
      - Умничка, только это было не предсказание, не пророчество, а предупреждение. Ребята эти играют по правилам. Одно из которых: люди должны быть предупреждены, когда…
      Я увидел, что мои слова летят мимо цели, и замолчал. Это тоже правило. Она пришла с личным, но как это часто случается, начала издалека, с общего. А теперь искала возможности перейти к частностям… Ждать пришлось недолго.
      - Я что заглянула – по поводу прививки…
      - Мы с женой сразу решили не делать ни при каком раскладе. Перед Новым годом посопливили дня три-четыре, потемпературили, может – ковид, может – обычный грипп… И все.
      - Так нас же, бюджетников, в обязательном порядке заставляют. Тем более, работа с детьми. В январе нам сделали первую, в конце февраля – вторую прививку. А тут я проходила комиссию – сказали придатки воспалены. Никогда ничего такого даже близко не было. Дали направление в областную больницу.
      - Думаешь, есть какая-то связь?
      Она промолчала.
      Идиот! – ругнул я сам себя, - размусоливаю конспирологические теории, пену пускаю, а человеку не с кем оставить ребенка… На этот раз я угадал. Она достала из кармана ключи и протянула мне.
      - Присматривайте за ним… Если можно – будите по утрам… - она говорила торопливо, совестясь того, что перекладывает свои обязанности на других…
      Недели через полторы она вернулась. Потом снова уехала, и снова вернулась. На вопросы о здоровье отмахивалась: все нормально. А в мае слегла надолго.
      Как-то, выходя из дома, я буквально чуть не врезался в нее. Распахнул дверь, так что ей пришлось уворачиваться. От неожиданности я выпалил что-то типа: привет, как дела? Но она не сказала ни слова и нырнула в подъезд. Что меня поразило, так это серый цвет лица, и – одежда. Температура на улице была за двадцать, а на ней - какое-то стеганное пальто с теплым подкладом и теплый платок, завязанный под подбородком. На ногах гамаши и какие-то несуразные боты. «Болеет человек,» - решил я, понимая, что ей не до приветствий и не до нарядов.
      Макса я встретил метрах в двухстах от дома. Ответив на приветствие, я решил порадовать его:
      - Беги домой – мамка приехала.
      Он побежал.
      А когда примерно через полчаса я возвращался, мы вновь встретились. Он понуро брел в сторону магазина.
      - Ты чего такой кислый, - изображать оптимизм явно не мое амплуа. – Мамка, небось, в лавку за вкусненьким послала?
      - Мамы дома нет, - в его голосе не было осуждения меня, простая констатация факта, и это било еще сильнее. – Я звонил бабушке, она сказала, что маму в реанимацию перевели.
      - А ты… - начал я, но тут же поперхнулся.
      - Схожу, куксы* себе куплю… - и побрел дальше.
      Тело Любаньки привезли на третий день. Гроб поставили на табуреты перед подъездом. Народу собралось немного: родственники, соседи да несколько учителей, которые держались особняком и рассуждали о том, что теряются традиции, теряются… Вот раньше-де обязательно покойника оставляли на ночь в квартире, а теперь – на пару часов перед подъездом и в осаву*. Доживемся, что будут машины ездить по городу собирать умерших и тут же, на ходу сжигать.
      Ни на кладбище, ни на поминки мы с женой не поехали.
      Вечером жена сидела и смотрела судебные страсти-мордасти по ТВ. Я листал какую-то книжку в кабинете. Вдруг у меня появилось неприятное чувство, что я не один в комнате. Знакомое ощущение, которое мне не нравится. Особенно идущий холодок. Очень не нравится. Не приходилось гадать, кто это.
      - Я так и предполагала, что вы меня увидите, - услышал.
      - Не вижу, - поправил я Любовь. – Слышать – слышу, видеть – увы…
      - Почему?
      - Курю много. Четыре пачки в день – шишковидка известкуется… - говорил я вполголоса, чтобы не слышала жена.
      - Я вас хотела просить… - она замолчала. – Обещайте, что вы выполните…
      - Вот тебе и раз! – возмутился я. – Как я могу обещать неизвестно что?!
      - Вы просто скажите, а Макс поймет. Он умный мальчишка. Пожалуйста, передайте ему, что я люблю его и буду любить. Всегда…
      - Хорошо, но… - договорить я не успел: мое «хорошо» было воспринято, как согласие – с кратким «спасибо» холодок из центра комнаты исчез. Я чуть не взорвался от досады на самого себя: я-то использовал слово «хорошо», как вводное, а она поняла иначе.
      Мне не с кем было дискутировать. Объяснять, что я не могу просто подойти к мальцу, которому только-только исполнилось тринадцать, и заявить, будто я общался с его мамой после ее смерти, и она просила передать… Оставалось только отложить повисшее в воздухе обещание до удобного момента; разыграть перед собой сценку – срока-де я не назначил, потому и выполнить могу и через десять, и через двадцать лет. Если, конечно, не сыграю в ящик до.
      Обычные люди к сенситивам относятся отрицательно. Действует принцип, озвученный давным-давно: «Мы глухи к языкам, которые не понимаем». Сначала требуют доказательств, потом пытаются подловить на мелочах, а если убеждаются в твоей правоте – записывают тебя в сатанисты и сторонятся. Шопенгауэр выразился по этому поводу весьма жестко: попадая в общество болванов, нормальный человек старается показать, что он еще больший болван, чем окружающие. Другая крайность – считать особенность сенситива даром. Это не дар, а проклятье, если хотите знать. Поставьте себя на мое место и, положа руку на сердце, скажите, как бы вы поступили в подобной ситуации?
      Макса я не видел до осени. «Сарафанное радио» сообщало, будто его взял к себе на время отец, у которого была уже другая семья и новая жена которого ходила на сносях. Самому мне пришлось на пару месяцев улететь. А в сентябре, если я и встречал Максима, то всегда в окружении сверстников или одноклассников. В первых числах октября, махнув на все дела и устроив себе выходной, решился выполнить давно намеченное. Вооружился лопатой и пошел к знакомой, у которой росло материнское дерево облепихи, дававшее по десять-двенадцать побегов каждый год. Какое-то сумасшедшее дерево, видимо, решившее превратить ее участок в облепиховый рай.
      Я уже засыпал яму с саженцем землей, когда услышал дуплет:
      - А вон Макс идет! – оказывается двойняшки из соседнего дома наблюдали за моей работой, а теперь указывали на приближающегося пацана. Одна левой рукой, другая правой.
      «Они, верно, всю жизнь так и пройдут – в руке рука», - думал я, глядя, как они вприпрыжку направляются к детской площадке, не расцепляя ладоней. «Интересно, а в школе они тоже хором отвечают?» - нарисовал в воображении такую картину и засмеялся.
      - Здрасьте, - Максим стоял в нескольких шагах от меня и, очевидно, не понимал причин моего веселья.
      Он переминался с ноги на ногу и было понятно, что он хочет как-то признаться, что это он растоптал побег облепихи по весне, и что он в этом раскаивается, и если мне нужна помощь, то… Затеяв о незначительном – школе, друзьях, я дал понять, что нет необходимости каяться: мы все иногда бываем дураками, а когда попросил его принести воды и вручил подвернувшуюся под руку жестянку, он и вовсе обрадовался. Полив саженец, в чем не было особой необходимости, так как недавно прошел дождь, я стал черенком утрамбовывать землю.
      - Я разговаривал с твоей мамой, - мне было трудно не столько выдерживать дружелюбно-нейтральный тон, сколько говорить об этом вообще, - она просила передать, что она тебя любит и будет любить. Всегда.
      И отвернулся, чтобы не видеть. Он тоже отвернулся лицо, чтобы я не увидел. Он понял. Все понял, потому и не задавал вопросов.
      - Спасибо, я знаю, - глухо, в пустоту. – Я пойду…
      Повернулся и зашагал в ту сторону, откуда пришел. Он держал спину прямо, а кулаки сжатыми. Я физически ощущал его желание разреветься в голос, броситься на жухлую желтую траву и молотить по ней, и выть, потому что окружающий мир к нему несправедлив и жесток. Но он шел прямой, с прижатыми к телу руками, не позволяя своим ладоням коснуться щек. Еще не мужчина, но уже и не мальчик.
      Я выполнил данное мертвым обещание. Но стало ли мне от этого легче? Не знаю. Не знаю…


Кукса* - корейс. Пропаренная лапша быстрого приготовления.
Осава* - японс. Кладбище.