Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 65

                ГЛАВА LXV. 

      Проводив взглядом гвардейца, ускакавшего скликать товарищей по оружию на нежданный пир, Аттик приступил к досмотру незамедлительно. Поначалу у него даже руки от волнения тряслись. Но на первой же телеге кольнуло смутное предчувствие неудачи…
      Бесчисленные папирусные свитки, сваленные без разбора неумелыми солдатскими руками, истоптанные копытами, надорванные, залепленные грязью, а  то и конским навозом, его не интересовали. Развернул, для порядка, первые, попавшиеся под руку, поморщился… Ну, кому нужна «Малышка с Андроса!» - старомодная комедия Теренция, которая, не то, что в римских, уже и в захолустных самых муниципальных театрах оскомину набила? А, зачитанные несколькими подрастающими поколениями Цицеронов до дыр «Анналы» зануднейшего патриота Энния*? Или убогий латинский перевод «Одиссеи» Тита Андроника. - страх и ужас несчастных школьников римских.
     Свитки, собственно, и смотреть не стоило. Таких длинных писем он сроду не писал. А вот таблички!.. Их-то и перебирал. Не открывая, потому что все это было не то! Ведь человек, как и характер его, есть нечто цельное. Если у тебя, к примеру, изысканный вкус, то проявляется он не только в утвари домашней, в одежде и подборе рабов. Но и в том, каким принадлежностям для письма отдаешь предпочтение. С тех пор, как материальное положение упрочилось, и он мог уже не отказывать себе в приятных маленьких слабостях, для всех своих писем использовал одинаковые таблички в изящных кленовых рамках. Раб, явивший редкий пластический дар и освобожденный, по этой причине, от всех прочих работ с раннего утра до заката, вырезал на них маленьких, стремительных, как и на печати хозяина, лошадок с вьющимися по ветру гривами…
      Теперь же, всю кучу хлама перерыв, ни одной таблички в любимых своих  рамках не обнаружил.  В грустном недоумении перебрался на следующий воз. И, убеждая себя в том, что надо запастись терпением, ибо дорогу осилит лишь тот, кто способен идти до конца, рылся среди искореженных, загаженных свитков с таким усердием, что даже ноготь на мизинце сломал, но лошадок своих быстроногих не обнаружил.
       Попался, правда, свиток один любопытный, хотя и черновик… Измятый, загаженный, отчасти, навозом, но рукой самого Цицерона писанный. Зачитался невольно и долго не мог оторваться.
     «…Умоляю и призываю тебя Юнона, чьи два священнейших и древнейших храма, находящихся на островах наших союзников - на Мелите и Самосе, он лишил всех даров и украшений, и тебя, Минерва, которую он также ограбил в двух прославленных и глубоко почитаемых храмах - в Афинах, где он похитил огромное количество золота, в Сиракузах, где он не оставил в целости ничего кроме кровли и стен. И вас, Латона, Аполлон и Диана, чье святилище на Делосе, не святилище даже, а как гласит предание, древнюю обитель и божественное жилище, разбойник этот ограбил, ворвавшись в него ночью. И, снова, тебя, Аполлон, чье изображение он похитил на Хиосе, и тебя, Диана, ограбленную в Перге, тебя, чью, глубоко чтимую в Сегесте  статую, вдвойне священную для сегестинцев - и как предмет религиозного почитания, и как победный дар Публия Сципиона - он велел снять и увезти. Тебя, Меркурий,  чью статую он поставил в доме частного лица, а Публий Африканский хотел видеть в городе наших союзников, на гимнасии в Тиндариде - стражем и попечителем юношества;  тебя, Геркулес, чью статую в Акраганте, в глухую ночь, набрав шайку вооруженных рабов, пытался сдвинуть с подножья и увезти; и тебя, священнейшая Матерь Идейская, Кибела, которую в великолепном и глубоко почитаемом храме в Энгии он обобрал, оставив в таком виде, что ныне сохранилось только имя Публия Африканского и  следы святотатства, а памятников его победы и храмовых украшений не стало. И вас, посредники и свидетели всех судебных дел, важнейших совещаний, законодательства и судопроизводства, находящихся на самой многолюдной площади римского народа, - вас, Диоскуры, Кастор и Поллукс, чей храм он превратил в источник барыша и бесчестной наживы; и вас, Церера и Либера, чьи обряды, по верованиям нашим, основаны на священнодействиях заветнейших и важнейших; вас давших и распределивших между людьми начала животворной пищи, обычаев и законов, кротости и человечности; вас, на чьи обряды один только он посягнул и тяжело оскорбил их, велев снять с цоколя и увезти из святилища в Катине статую Цереры, к которой ни один мужчина не смел прикоснуться и даже увидеть ее было нарушением божественного закона; другую статую Цереры он забрал из обители ее в Энне, а то была такая статуя, что люди, видевшие ее, думали, что видят саму Цереру или изображение ее, не созданное человеческими руками, но спустившееся с небес. Снова и снова умоляю и призываю вас, глубоко почитаемые богини,  обитающие у озер и в рощах Энны, покровительницы Сицилии, порученной моей защите: ведь вы дали миру, обретенные вами хлебные злаки, и все племена и народы благоговейно чтут вашу волю; равным образом умоляю и заклинаю всех других богов и богинь, с чьими храмами и  обрядами Гай Веррес, обуянный нечестивым бешенством и преступной дерзостью, непрерывно вел кощунственную, святотатственную войну; если по отношению к обвиняемому в этом судебном деле все мои помыслы были направлены на благо союзников и величие римского народа, на мою верность обязательствам, если все заботы, бессонные ночи и мысли были посвящены только исполнению долга и служению добру, то пусть те же намерения, какие у меня были, когда я брался за это дело, та же честность, с которой я его вел, руководят вами при вынесении  приговора! Пусть Гая Верреса за его поистине неслыханные деяния, порожденные наглостью, вероломством, похотью, алчностью и жестокостью, в силу вашего приговора, постигнет конец, достойный такого образа жизни и таких деяний, а государство наше и моя совесть пусть довольствуются одним этим обвинением, чтобы впредь я мог лишь защищать честных людей, а не обвинять преступных.
    Аттик опустил свиток.
   «Затейливо излагал! А слов сколько потратил! Это, вроде, заключительная. А всего, для суда, у него пять таких речей было заготовлено! Но… Впустую. Конец «достойный такого образа жизни» Верреса так и не постиг.  Поныне здравствовал бы и ни в какие списки проскрипционные не попал бы, если б расстался по доброй воле с вещицами из коринфской бронзы, что так Антонию приглянулись… Не услышали боги заклинаний твоих, Марк, как ты не распинался! И это лишний раз свидетельствует о том, что если и пребывают они где-то, вне времени и пространства, то ни во что земное не вмешиваются. Глухи и немы. Зря я тогда в роще Дианы на поводу у тебя пошел. Надо было до конца на позициях науки и здравого смысла стоять и точки зрения Эпикура неуклонно держаться».
     Снова глянул на, искореженный конскими копытами, свиток, раскрутил его чуть назад, всмотрелся с грустью в кривоватые, набегающие одна на другую, строчки…
     «Но сколько же сил, мыслей и, действительно, бессонных ночей он этому
делу посвятил!.. А речи так и не опубликовал. Надо бы упущение это исправить. Не говоря об Италии, где поклонники его плодятся ныне, как кролики. Только на Сицилии тысяч пять копий можно распродать. Люди там состоятельные, даже Веррес богатств их не подкосил! Если за копию денариев, скажем, по десять брать… Уже двести пятьдесят тысяч сестерциев. Более десяти талантов - на ровном месте! Сегодня же в Лилибей, другу моему Диодору напишу. Опытнейший в таких делах посредник…
     Отложил свиток в сторонку. И с удвоенной энергией взялся ворошить кучу загаженных манускриптов в поисках кленовых своих табличек. Но, вспомнив вдруг о чем-то, вновь покосился на отложенный свиток.
    « Даже Идейскую Матерь не забыл... Видел бы ты глиняные ее черепки!.. А вот, мне  лучше бы зрелища того избежать! Кибела во сне даже для праведников означает опасность. А для злоумышленников - смерть. Кроме того, смуту, страдания и, опять же, разоблачение тайн. Молельня же иудейская, да еще нищие и убогие при ней, предвещает тяжкие заботы, терзания душевные и печаль. Кто пойдет в молельню, когда ничто не удручает? А нищие - плохое предзнаменование для любых дел, ибо они отталкивающего вида и увечны. Ведь по общему правилу, незнакомцы суть изображения того, что должно произойти со сновидцем. Потому и нищие, как частный случай общего правила, рисуют его будущее. Нищие - сродни смерти, как единственные из людей, которые, подобно смерти, никогда не возвращают то, что берут. И драка с домочадцами - зловещая примета. Драка с посторонними - куда менее опасна. Быть битым, вообще-то, к добру, когда бьют рукой или палкой, но не камнями! Если же кто швыряет в сновидца камни, значит,  он станет жертвой клеветы. Камни схожи с непристойными,  оскорбительными словами. Ненависть же порождает вражду, а враги помощи друг другу не оказывают. Ненавидеть и быть ненавидимым во сне - никому добра не сулит…»
      С веранды, где шустрые услужающие Гарпократа готовили столы для воинов, доносились возбужденные голоса - как это всегда бывает в предвкушении славной трапезы, за которую не придется платить.
     «Пусть насыщаются. Цезарь бесплатными обедами Рим на колени ставил. До сих пор подачки его не могут забыть! - прислушался к сдержанному гулу голосов, качнул головой удовлетворенно. - Одного обеда мало, конечно, чтобы меня полюбить. Но и ненавидеть уже не смогут!..»
     А, забившийся в угол веранды, невидимый ему, Гарпократ, взирал на приготовления к бесплатному пиршеству с ужасом. Как будто не веселое дружеское застолье, казнь его надвигалась - проба крестом. Все радужные планы рухнули  и будущий финансовый отчет перед дотошным Алексием, представлявшийся полным его триумфом, казался теперь неизбежной кровавой экзекуцией…. Все сметут - выпивку, закуски, посуду, вместе со столами, перебьют! Не понаслышке знал он гремучую эту смесь новобранцев зеленых с матерыми ветеранами… Хоть бы веранду в щепки не разнесли!
     И Аттику не везло. Как ни надрывался, ни взбадривал себя надеждой, но и на втором возу заветных кленовых табличек не оказалось. А он уже взмок и тунику белоснежную унавозил!.. К тому же, некоторые свитки, подобранные на дороге, слиплись от загустевшей крови и руки его были в черной этой крови - чуть не по локоть. Да и на лице, с которого он утирал, липкий, застилавший глаза и струившийся за шиворот, пот, образовалось нечто похожее на боевой раскрас дикаря-людоеда!.. И ни одной эпистолы к Цицерону! А ведь, за долгие годы дружбы этой нелепой, он сотни их настрочил...  Но торчали повсюду, лезли под руку только чужие таблички в дешевых, потемневших от времени, липовых рамках. Открыл одну и отшвырнул гневно. Для того ли мчался сюда, чтобы письма сестрицы своей к муже ее непутевому, Квинту, зачитывать? Упреки сплошные в безденежье, пьянстве и несостоятельности его мужской!..
    Стиснув зубы, стараясь не замечать удушающего, тошнотворного запаха крови, грязи дорожной, конского дерьма и мочи - этих ароматов бойни, снова запустил руки под свитки и вдруг самому себе показался старой, облезлой курицей, роющейся в мусоре зловонном, чтобы гнилью какой поживиться. Тяжелым чем-то ударило изнутри в голову, в глазах потемнело. Отбросил свитки, привстал…
    С повозки хорошо видно было ярко синее море вдали, утопающий в зелени, Анций на песчаном берегу, якорную стоянку в устье, сверкавшей на солнце, вющейся среди полей и серебристых оливковых рощ, Астуры… Захотелось бродить по тихим ее берегам в одиночестве, прислушиваясь к шороху листвы, щебету птиц, всплескам рыбешек в воде - бесконечно. Но сколько же еще мусора предстоит перерыть!.. Подавив тяжкий стон, без всякой почти надежды, перебрался на третий воз. Не забыв, впрочем, черновик речи покойного друга против  Верреса…
     Со стороны Аппиева форума медленно приближалось еще несколько повозок в сопровождении молчаливых конных гвардейцев. Лишь возчики изредка покрикивали на сонных мулов, приводя их в сознание, помутившееся от жары, кнутами… Парусины не нашлось и окровавленные тела, уложенные рядами, завершали  земной свой путь, ни от кого не таясь - застывшими навсегда лицами к небу. Как в боевом строю - сомкнутыми четверками на каждой из семи телег. Только, у иных, рук, чтобы вырвать победу у врага,  не хватало. Да и не разобрать было теперь, где - чужие, кто -свои… Все в римской форме!
      Не доезжая харчевен, повозки съехали на обочину, свернули  влево и, покачиваясь на ухабах, утопая колесами в траве, поползли, минуя конюшни, приземистые сарайчики для хранения инвентаря, выгребные ямы… Туда, где под высокими, серыми от придорожной пыли кипарисами зияла вырытая солдатами, широкая - одна на всех - братская могила. 
     Но была и восьмая повозка - крытая парусиной каррука, на которую Аттик, поначалу и не взглянул… Влекли ее не мулы, а пара резвых армейских вороных, с непривычки, рвущихся из оглобель, словно в лихую атаку. Правивший ими, седой центурион едва сдерживал их прыть, а скакавшие по бокам рядовые старались держаться поодаль. Потеряв терпение, седой воин вскочил и, даже кнутом не воспользовавшись, так лихих этих скакунов одернул, что те сразу присмирели, а возница, натянув поводья еще туже, заставил их остановиться рядом с повозкой, обследуемой Аттиком. Как раз напротив веранды, где, судя по громовым тостам, прерываемым хором нестройных голосов, чинное застолье перерастало уже в залихватский симпозиум.
    Окликнув рядового, центурион кивком указал на веранду, и солдат направил к ней коня, объезжая повозки с книжным хламом. Аттик, между тем, заметив в навесе карруки, как бы нарочито прорезанное, отверстие, заглянул в него - просто из любопытства.
    На дощатом днище лежало два тела. Одно с дырой в груди, развороченной копьем, пронзившим его сзади, второе - все исколотое мечами, с мясистым обрубком предплечья, вместо правой руки.
    « Как начался кошмар этот во сне, так и продолжается… - Аттик застыл, глядя на обезображенные в ожесточеннейшей, видно, схватке  тела. - А чем, собственно, жизнь моя отличается от кошмара? В спальне супружеской вместо покоя блаженного - бесчинство и надругательство; дочь любимая – мужа на раба променяла, застенки и пытки из-за писем этих постоянно мерещатся; Ливия - само очарование, а попробуй, стакан воды из ее рук принять!.. От собственных гладиаторов день и ночь не знаешь, какой беды ждать! Даже Агриппинка - дитя невинное - со шлюхой по отчему дому бродит! Стоило ли просыпаться? Когда с явью такой,как и с  немощью
моей старческой… Всей мудростью Эпикура не совладать!..»
     - Интересуешься? - обернувшись с передка, седой центурион смотрел на него сквозь дыру в парусине. - Вот так воины наши славные в мирное время с жизнью расстаются. А вожди молодые, с порослью цизальпинской… - он
презрительно кивнул в сторону веранды. - Вы****ки патрицианские, ни
Галлии, ни Африки, ни войн гражданских не нюхавшие, брюхо набивают, неведомо что, празднуя!.. Пить, когда народ жаждет! Да это ж!.. Кара богов!          
   Аттик пригляделся к стоявшим рядом с трупами доспехам - пробитой насквозь, железной пластинчатой лорике1 и серебряному, тонкой перистой ковки панцирю, тоже изрубленному, со следами многочисленных, бесследно пропавших фалер…
   - Кто они?
   - Трибун наш доблестный, Секст Торий! С первой британской компании все битвы прошел… Теперь, вот, на Яникул едет - отца-старика порадовать!.. В завещании заранее указал, я тому свидетель, тело предать огню, прах над Тибром развеять. Воля покойного свята!.. Ну, а Лигурия, Авла нашего дорогого, только до Бовилл везти. Там и выгрузим… Жене и детишкам в подарок!
     Аттик глянул на этого Лигурия - плечистого, с огромными кулаками - настоящего великана, которому уже не нужна была редкостная эта природная сила, как впрочем, и дети его осиротевшие, и жена… И сам он, мертвый, им теперь ни к чему. Как и начальникам воинским. Да и великому Риму, которому он служил… Жалость пронзила сердце. Но не к героям, которым чувства его были, все равно, недоступны, а к самому себе - старому, измотанному, извозившемуся по уши в чужой крови и навозе. Вот и подумал, присматриваясь к страшной ране на груди Лигурия, к жужжавшим над ней черным мохнатым мухам…
    «А во сне, рана в грудь молодым предсказывает любовь, а старикам - печальные вести и горе. Видеть же себя вскрытым и наблюдать внутренности свои, в их естественном виде на своих местах - к добру человеку бедному и бездетному: первый увидит у себя имущество, второй - детей. Но богачу и тому, кто хочет скрыться, сон этот сулит изобличение и позор. И уж, всякому опасно, когда кто-то изучает его внутренности со стороны, что предвещает дурной поворот в делах и - в который уж раз! - раскрытие всех тайн. А то, что левый глаз выпал?.. В Эпире знал я богатого лошадника одного, которому тоже приснилось, что глаза его вывалились и упали ему в ноги. Он не ослеп, но дочери его с конюхами сошлись - точь в точь,  как у меня!..»
      Хриплый голос отвлек от мрачных прогнозов:
     - Видел бы император наш Азиний Поллион верного своего знаменосца! -
голос старого воина дрогнул, он быстро отвернулся, смахивая со щеки слезу. Помолчал, почесывая кнутом круп, отмахивающегося хвостом от назойливых мух, вороного. И зарычал гневно:
    - А молодые пируют! Вместо того, чтобы с героями славными проститься! Как подобает…
     Но тут он ошибся. Молодой Консидий слегка, правда, уже навеселе, оторвавшись от стола, спускался с веранды. Вскинул взгляд на Аттика и поразился тому, как замызган с ног до головы достойнейший этот гражданин, эстет утонченный. А потянув носом воздух, даже поморщился:
     - Баня бы тебе не помешала, достойнейший Тит!
     -  Дома отмоюсь!.. - отмахнулся Аттик.         
     - Ну, а?.. - поинтересовался было Консидий, но, глянув на уставившегося вдаль старого центуриона на передке карруки, осекся, подбирая слова ничего не значащие для непосвященных. - Результаты есть?..
     - Весьма незначительные. - хмуро пробормотал Аттик. - показывая ему свиток с речью против Верреса, давности тридцатипятилетней… Сел на край повозки, спустил ноги вниз, аккуратно спрыгнул на брусчатку…
     - Может быть, там?.. - предположил Консидий таинственным шепотом, указывая взглядом на четвертую повозку.
       - Нет. - в полной безнадежности, качнул головой Аттик. -
      -  Ты ведь там и не посмотрел! - удивился юный военачальник.
        Аттик глянул снисходительно:
      - Поживешь с мое, опыта жизни поднаберешься… - и, направляясь уже к своим гладиаторам, вскинув свиток Цицерона, добавил назидательно. - По малому судим о большем. По части узнаем целое. Нет там ничего. Затаились. А самое опасное, Гай, думать, что враги наши - болваны. Если сам ты, конечно, не из их числа…
      Обратный путь, как это часто бывает, показался короче. Хотя спина ныла от долгой скачки, а зад просто отбит был о жесткое, кем-то из ленивых рабов впопыхах, накинутое на Орка седло. Да и не стремился он в Рим!.. Никакой цели манящей там не было.  Но Аппиева дорога стремительно уносилась из под копыт… Обед с понтификами? Могут и подождать. Как будто им без него посплетничать  не о чем!..
      И только у Ариция, заметив слева у обочины, разбитую вдребезги амфору в подсохшей винной луже с теми же, неугомонно вьющимися над ней мухами, подумал устало, ничего утешительного для себя в дальнейшем толковании вещего сна, не ожидая.
     « Если статуи богов движутся, это сулит страхи и тревоги для всех. А когда боги уходят или статуи их рушатся, это предвещает смерть сновидцу или кому-то из его близких. Особенно же не к добру, если рухнувшая статуя изготовлена не из прочного вещества - бронзы, слоновой кости или мрамора, а из дерева, гипса или обожженной глины… Земля колеблющаяся, означает, что поколеблется жизнь. Земля же разверзшаяся и проваливающаяся еще   большую беду предвещает».
     У Капенских ворот, разглядев, рядом с подогнанной, как он и велел, лектикой, встречавших его, Диомеда и бородатого верзилу Феодосия, припомнил, без всякого уже вдохновения исследовательского:
    «Бороду во сне иметь - к добру философам и деловым людям. Она придает внушительность. Но если кто, не будучи брадобреем, стрижет во сне самого себя, это предвещает неминуемые печали из-за личных дел или собственную оплошность, влекущую разорение, потому что в таких обстоятельствах людям приходится самим себя стричь. А если  снится, что сошел в Аид, а выйти оттуда тебе не дают - неважно кто - манны, Цербер, воды Стикса или даже любимый слуга, это значит, что сновидца схватят насильно и ввергнут в заточение. Многим предвещало это долгую болезнь, а от болезни той - смерть».
     И, уже забравшись в уютную свою лектику, утопая в мягком левконском тюфяке и шелковых с легчайшим германским пухом подушках, отложил Цицеронов свиток подальше, к ногам будто от него самого навозом тем не разило… И вяло, в полудреме, подумал:
    «А рваная, нестиранная, куцая, к тому же, неподобающая одежда означает убытки и бездействие. Все усеченное и короткое побуждает тело торопиться, тогда как все длинное - сосны, кипарисы, опоры виноградных лоз, стройные женские ноги - предписывают быть терпеливым и осмотрительным, не допуская легкомыслия… Хламида, и подавно предрекает притеснения и гнет, а для подсудимого - обвинительный приговор, ибо она плотно облегает тело.  Да ведь во сне одежду не сменишь!.. Мне вот, и сейчас нечем ее заменить, пока до дома не доберусь… Некрашеная одежда хороша всем, особенно тем, кто боится изобличения. Ибо она даже в непогоду не меняет свой цвет. Но какое же в том утешение, при страшных и всесторонних таких напастях?!. Одно радует - Тирон в Египте!.. В лапах Геркулеса и македонки коварной ему теперь не до публикаций!..»