Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 82

                ГЛАВА LXXXII.

      Расстались у Тригеминских ворот1. Тирон свернул в сторону Большого цирка, к расположенной прямо у входа, банковской конторе Бальба. Тот не ладил с Аттиком, еще со времен Цезарева долга в пятьдесят талантов, но к Цицерону всегда благоволил. Вот Тирон и надеялся учесть там синграф Диодора и открыть под него кредит. Не брать же сто двадцать тысяч монетой! Ни в какой кошель не влезет, да и громко слишком звенит. А шум ему был не нужен. Только с Новием встретиться, о письмах договориться и… Подальше от суеты этой и коварства! Решил и пристанище временное поблизости где-нибудь найти, чтобы на Форуме лишний раз не светиться…
      А Калидий, минуя древний алтарь и храм Геркулеса Непобедимого, приостановился у храма Бородатой Фортуны, возблагодарив ее мысленно за то, что в течение стольких лет, пока он отсутствовал, вознося ей молитвы издалека, она, хоть и не осчастливила его, но и бед особых не принесла. Разве не стоит это благодарности, памятуя, сколь бурными и кровавыми выдались те годы для великого множества римлян? А его, проскрипта бесправного, каждый встречный мог зарезать, да еще немалый приз денежный за это получить. Но ведь выжил! И теперь, не где-нибудь на краю земли, лишенный огня и воды, в Риме, перед храмом ее стоит, за жизнь свою нисколько не опасаясь. Мог ли он, в корзине угольной на плечах сына или Мессанский залив в стужу декабрьскую переплывая, о такой удаче мечтать? Утер жгучую слезу и двинулся, чтобы времени не терять, прямиком через Бычий форум к Велабру.
     И дорогу, и толчею эту оголтелую он хорошо помнил - как ее позабыть? Но, словно в незнакомом городе, по сторонам озирался. Что-то, конечно, изменилось - где дом сгорел, где инсула новая, чуть не до небес вознеслась. Ни лавок старых, ни вывесок привычных почти не сохранилось. И, все же, не эти естественные перемены радость возвращения омрачали, а лица вокруг - замкнутые, озабоченные, совсем не такие приветливые как на Сицилии.
    «И это - родные пенаты? - думал старик. - Как они  тут живут?
     Впрочем,  кое-что осталось неизменным, въевшимся в плоть  и кровь Города. Проходя по Яремной улице, издали узнал завлекательную вывеску «Благой Фортуны» - огромный рог изобилия, грубо намалеванную приманку для ослов, и презрительно усмехнулся. Тридцать лет назад, за год до консульства Цицерона, пытался он притон этот закрыть. Там и заговорщики, во главе с Катилиной, собирались. А вот, ведь!.. Поныне процветает. Никакие беды отечества не коснулись. Так и не прорвало гнойный этот нарыв!..
       Сплюнул в бессильном негодовании, отвернулся и… Глазам не поверил. На перекрестке, близ алтаря Юноны стояла лектика с голубыми завесами, рядом - носильщики рослые и внушительный конвой в голубых с серебром плащах. А у самого алтаря, молитвенно склонилась изящная матрона в шелковом лиловом плаще, с лицом, благочестиво прикрытым накидкой. И с ней, красавица, помоложе, державшая наготове жертвенный пирожок и, явно при этом скучавшая, скорее всего, эллинская рабыня.
       Завершив молитву и поместив пирожок на алтарь, матрона откинула паллу со лба, глянула на юную свою спутницу, провела ласково ладонью по ее бедру, вызвав ответную, нежную улыбку. Тихонько переговариваясь, даже посмеиваясь каким-то, понятным лишь им одним шуткам, направились к лектике. И Калидий, придерживая, болтавшуюся на плече суму, кинулся следом - ведь то была единственная, оставшаяся в Риме, родная душа, внучатая племянница его, Пилия!
     Едва успел, задыхаясь, когда она уже забрасывала на ложе ножки свои мраморные, разутые ласковой рабыней…
     - Малышка!..
     Вскинула безучастный взгляд, узнала не сразу. Но узнав, тоже  душевно обрадовалась: 
    - Дядя Гней! Какими ветрами? Думала, ты уж навек на острове своем запропал!.. – и забавно как в детстве далеком, сложив губы трубочкой, подставила их для родственного поцелуя.
    Тот же тонкий аромат благовоний восточных!.. Да и, вообще… Почти не изменилась! Разве что ярче еще, пленительней расцвела. С горделивой улыбкой,  представила:
    -  Мильто, рабыня моя!  - и горячо, доверительно дохнула ему в ухо. -  При ней все можно.
    А та, окинув томным взглядом, слишком уж скромно одетого, родственника возлюбленной ее госпожи, снисходительно кивнула.
    - Я уж, догадался! - по-свойски отмахнулся Калидий, глянул в сияющие глаза племянницы и слегка усомнился - не покажется ли догадливость его стариковская чрезмерной, а то и оскорбительной?
    - Ты,  дядюшка, всегда лучше всех меня понимал, с самого детства! - еще приветливей улыбнулась Пилия. - И добрые советы давал. Помнишь, как ты отца уговаривал с замужеством моим не торопиться? И, в конце концов…
Как же ты был прав!
     - Что, с Цецилием нелады? - обеспокоился за нее Калидий. - То-то я
гляжу: чего это  малышка моя у алтаря Юноны вымаливает? Уж не нового ли жениха? Неужто развелись?
     Пилия и Мильто быстро переглянулись и, не сдержавшись, прыснули обе со смеха.
     - Прости, дядюшка! Но кто же в моем положении разводится? - постаралась, все же, объясниться Пилия. - Когда супруг благоверный семьдесят шестой год разменял… И ни в спальне, ни в перистиле, ни в атрии ничем уже не докучает. А завещание его у меня под рукой!..
     Мильто снова хихикнула, не очень, притом, добродушно. Покосившись на нее, старик пригляделся к племяннице, но то, чтобы осуждающе, но пристальней, как и подобает старшему родственнику по линии отца. 
    - Не сочти за праздное любопытство… Но какого же  вспомоществования ты у Юноны Светлой просила?
     - Не для себя, - вздохнула Пилия, невольно омрачившись челом. - Для Аттики нашей… Она ведь теперь в разводе.
     - С Агриппой разошлась? - изумился Калидий. - Вот беда! Как же это?
      Устремив взгляд к небесам, Пилия лишь руками развела. И старик понял, что ничего от него не скрывают, а беда эта на семейство внезапно обрушилась. Покачал головой сочувственно:
      - Да… Человек предполагает, но… Все по воле всевышних свершается. А детки?
      - Внучка. Пока с нами. Вернется отец с войны, будем как-то решать. Не сын, все же… Юлия, дочь Октавиана, только недавно в отцовский дом перебралась. Ливия настояла. А так - с матерью жила.
     - Меня не Гай Октавий… - поморщился Калидий, подчеркивая свою неприязнь подлинным родовым именем принцепса. - Випсаний Агриппа интересует. Какая еще война?
     - Не слышал разве, что Цезарь в Рим едет? А в Далмацию, себе на смену, зятя моего бывшего призвал.
    - Так Агриппа не в Риме?  - огорчился старик, представив неизбежную встречу свою с Меценатом, которого, по отзывам сицилийских своих друзей, давно невзлюбил.
    - Да хоть бы совсем не возвращался! - надменно, на правах бывшей тещи, отмахнулась Пилия. - А что же мы так стоим? Садись, дядюшка, я подвинусь. Ты, похоже, только с дороги? На Квиринале у нас и остановишься! Тит, я полагаю, тоже будет рад. А тут и для тебя и для Мильто места хватит!.. Пока до храма Благоденствия доберемся, она и приласкать сможет, как пожелаешь. Я, если скажешь, в сторонку отвернусь… Располагайся по-родственному!
     Калидий прижал ладонь к груди:
     - Рад бы, клянусь Геркулесом!  Столько не виделись! Гней мой, и поныне детские забавы ваши вспоминает. Уже пятью внуками меня одарил! Даже правнук есть!.. Сразу всего не перескажешь! Но сейчас… Дела неотложные! Как с ними покончу, непременно вас навещу.
      - Что ж… - Пилия искренне огорчилась, но тут же нашлась. - Тогда к обеду ждем! Не придешь - навсегда обижусь! А когда Мильто, сверкнув ножками, порхнула в лектику и затаилась в глубине ее за спиной госпожи, та, на прощание, еще и пальчиком погрозила.  - Попробуй только не прийти!
    Видимо, план какой-то забавный, относительно дядюшки и Мильто, в головке ее изобретательной возник. И отказываться от него Пилия  не собиралась - с детства выдумщицей развеселой была. И только пень этот  бесчувственный, Цецилий Помпониан, как она, со дня свадьбы, мысленно его называла, никогда этого не ценил…
 
                *          *
                *
       Печать и почерк главы греческой общины Лилибея, Квинта Лутация Диодора никаких сомнений в конторе Бальба не вызвали. Сверили только с хранившимися в картотеке образцами и, хотя хозяин отсутствовал, вексель безоговорочно учли, оприходовали, а взамен выдали новый с правом немедленного списания наличными без ограничений. И всего-то за полтора процента от суммы! Сам Тирон несколько иначе считал, оценивая эти полтора процента как неприкрытый грабеж. Но спорить не стал. Две тысячи сестерциев на расходы текущие взял и еще три тысячи на случай крайней необходимости или встречи с младшим Цицероном - все в «ромулах». С золотом решил не связываться, дабы внимания не привлекать.
       Повезло и с жильем. Особо не выбирая, снял по объявлению комнату в инсуле, рядом с храмом Луны, прямо над последним пролетом Аппиева водопровода. Седьмой этаж - высоковато, конечно. Пока взберешься, устанешь ступеньки считать… Зато весь Город виден! В той же, правда, квартире чета сирийцев жила с целым выводком чумазых, орущих непрерывно детей. Но по ночам, надо полагать, и они спят. А ему, быть может, всего одна ночь и нужна, хотя заплатил за месяц. С Новием завтра повидаться, о письмах сговориться, и - прощай Рим!   
        Высунулся из окна до половины, чтобы вопли сирийские уши не сверлили, глянул, да так и застыл. Никогда прежде - ни с Капитолия, ни с Палатина Город величием своим так не поражал. Теперь он видел сразу все холмы, вьющийся среди них Тибр, изумрудное Марсово поле и мраморный, сверкающий бронзой и золотом форум… Всеблагого Отца Небесного,восседавшего сверху, золотую кровлю Капитолийского храма над ним, за которую Катула престарелого, чуть было, всей курией не удавили. Но как ярко сияла она над Римом, на радость небесам!.. А новый дворец Ливии, которого он еще не видел! Как дивно вписался он в перспективу за Палатином! Хотя и затмевал, бьющим в глаза изысканным великолепием все соседние строения…
      Скользнул взглядом по зеленому склону вниз… Даже меты поворотные на арене Большого Цирка видны. Был бы любителем, мог бы бега колесниц прямо из окна наблюдать…
     На Бычьем форуме - серая толпа, как всегда. Редко где, тога белеет… Вольноотпущенники, в гиматиях2 да пилеях3 своих, сделки заключают… Чуть правее - Велабр…
     Отыскал глазами инсулу Диоскуров… Калидий, наверное, уже там. А вдруг не застал? На этот случай, они особо условились. Если хозяина дома не окажется, старик, Децимом Воконием из Авсоны назвавшись, скажет, что ответ из Формий привез и ждет Новия в таберне за углом. Луций, конечно, поймет. А задержится? Калидий обещал, что с места не сойдет. Но ведь - таберна! Пьянство, вокруг, вечная тессера, драки, поноживщина. Только и остается - на удачу уповать!..
     Глянул влево на храм Бородатой Фортуны.
    «Помоги, Девственная, ты ведь все можешь!»
    Вспомнилось вдруг небывалое везение Сервия Туллия - раба, ставшего царем в Риме. Хотя, какое же это везение, когда самые близкие жизнь отнимают, а дочь родная, разогнав колесницу, топчет копытами конскими бездыханное тело отца?..
     «А моему отцу, Гаю Юлию?.. Сопутствовала ли удача? Цицерон жаловался, что постоянно. После Фарсала, сколько раз кулаки над головой сжимал, удачу Цезаря проклиная, но ведь… При Тапсе, при Мунде, да и в Александрии, когда едва выплыл, от пожара в гавани спасаясь. Победы эти он, можно сказать, зубами у смерти вырывал. А в мартовские иды, в курии, не только ведь врагами, но и сторонниками, во всем от него зависимыми, переполненной, даже на помощь не позвал. Лишь удивился горестно, слепоте и наивности  Брута: «И ты, дитя!..» С тем и умер. Но в жизни!.. Чего же он от нее хотел?..»
      Всмотрелся в холмы, храмы, площади, инсулы бесчисленные и дворцы…
      «Власти безраздельной над Городом и всем миром? Но, если верить тому,
что старик тот слепой, Филарх из Галунтия, за столом у Лисона рассказал… Обвиняя старшего Долабеллу, Антония Гибриду и Гая Верреса в вымогательствах, он на тех процессах, как заклинание твердил:«Самый опасный враг скрывается там, где его не ждут». А он ведь тогда совсем еще молод был. Неужели с возрастом собственную мудрость забыл? Едва ли! Мог ли он не понимать, что в каждом из этих домов не прячутся даже, а просто живут люди, которые всегда недовольны любой властью, сдерживающей ненасытные их потребности? Нет человека без греха. У всех  - свои желания и они противоречивы.  А люди, пытаясь их удовлетворить, редко считаются с другими, доходя и до прямого насилия. Если им попустительствовать, никакая власть не устоит. Но если держать их в узде, а за все преступные порывы карать, даже вполне законно и по справедливости, люди такую власть возненавидят, считая ее тиранической. Где же предел? Квириты царей свергли, потому что никто не был защищен от их произвола. Насилуя Лукрецию4, сын Тарквиния Гордого* ни о какой каре не помышлял. Кто мог противостоять царственной его «воле»? Только всенародное согласие в  праведном негодовании. Но тот же римский народ свободно и по собственному разумению избрал дуумвиров для учреждения справедливых законов. И один из них, умудренный годами, Аппий Клавдий, Виргинию5 девственную возжелал, не сомневаясь в своей безопасности, как и младший Тарквиний. Ибо всякая тирания заранее обречена, взращивая, против своей воли семя собственной гибели - демократию. Но и всякая демократия, в сущности, та же диктатура сплоченного меньшинства, изначально несет в себе проклятие любой власти - тиранию. И отличие одного государственного устройства от другого, таким образом, не качественным их различием, а количеством властных персон у руля определяется. А смена их - лишь вопрос времени. Между полюсами этими и проносится человеческая жизнь. Другого выбора бессмертные боги нам не предоставили. Для осознающего это, разве не бессмысленно стремление к власти, тем более абсолютной? Не осознавал? И сквозь все беды и превратности судьбы, в тяжких, неимоверных для смертного, трудах, устремлялся, как мотылек неразумный, к собственной гибели? Ради чего?!
      Отошел от окна, прилег на жесткое ложе, разглядывая трещины и потеки на потолке. Десять лет, в полном одиночестве, не подозревая даже о кровном своем родстве, бился он над тайной Божественного Юлия, не зная, зачем это ему? А, оказалось, отца родного понять хотел. Ведь всякому сыну, чтобы жить дальше, это - необходимо. Но, чем дальше, тем непостижимей мысли его запутывались. И не было никаких ответов! 

                *          *
                *
     «Ко всему надо быть готовым, - думал Калидий, разглядывая мрачные
стены узилища, где, приговоренный к смерти, Сократ принимал чашу из рук палача. Не сомневался в том, что скоро и ему нечто подобное предстоит.  - А как удачно складывалось! Не успели в Мессане на берег сойти, грек этот ученый, Страбон подвернулся: «Никогда, Марк, топографические изыскания свои до ума бы не довел, если бы не значки твои замечательные! В горах, в ущельях, на переходах морских ускоренная, сокращенная запись только выручает! Без нее, все наблюдения и заметки мои пустыми воспоминания элегическими бы обернулись!»
     И с Гаем Автоматом, триерархом, за весь пролив ответственным, свел. А тот как услышал, что я в Риме с Агриппой встречусь, просто шелковый стал! Как консулов нас принял. Самую скоростную бирему выделил! Агриппе и от себя письмо передал, а на словах просил пояснить, что из леса, который по Тибру сплавляют, ни бревнышка ему на ремонт флота не достается. Купцы сирийские в Остии  все перекупают и , прямо перед носом у него, то в Египет, то ли еще, куда подальше, везут. И здесь!.. Пилию, малышку мою, встретил. Сейчас, пожалуй, уже и не ждет - ночь глухая».
      И действительно, в канделябрах с хрустальными чашами горели восковые свечи. А за шелковой, расшитой римскими золотыми орлами завесой, чуть трепетавшей в порывах легкого ветерка из сада, проглядывал непроницаемый мрак, и в нем - редкие, бесконечно далекие звезды…
     Меценат, в хмурой задумчивости, раскачивал двумя пальцами сетчатый золотой шарик на шнурке. Калидий ерзал на неудобной, чересчур низкой скамеечке, которую разумнее было бы в качестве подставки для ног употребить, нежели как сиденье для старика с подагрой…
    А на черной поверхности стола, между ними, лежала вывороченная наизнанку, пустая кожаная сума, две вскрытых таблички и перстень Антония, с таким трудом изъятый Сервилием у Диодора, и бдительно охраняемый теперь бронзовым Херкле, с неизменной, угрожающе вскинутой, сучковатой дубинкой.
    - Вижу, откровенности от тебя не добьешься… - устало вздохнул префект. - Начнем тогда по порядку. В законах, я полагаю, ты достаточно сведущ. Вот и прикинь! - зажав золотой шарик в кулаке, ткнул указательным пальцем, в лежавший  на столе перстень. - Ни ценности материальной, ни эстетического достоинства изделие это не представляет. Так что, особой услуги отечеству ни ты, ни Сервилий не оказали. - выдвинув ящик стола, швырнул в него буллу, выхватил второй перстень Антония и протянул над столом Калидию. - Полюбуйся! Подделками дешевыми этими весь Рим забит! - и положил перстни рядом.
       - А ты их, значит, коллекционируешь и в рабочем столе хранишь? - криво
усмехнулся Калидий. - У нас в Лилибей тоже коллекционер есть. Знает толк в подделках! Так вот он…
      - Не Квинта ли Диодора имеешь в виду? - угадал Меценат. - Что ж, коллекция у него знатная, есть раритеты… - и осекся, кашлянул судорожно, глухонемого изменника вспомнив. Но, стиснув обеими руками поручни курульного кресла, вновь проникся ощущением исторической своей значимости и жизнерадостно добавил. - Вот мы теперь общественную казну нашу и пополним!
     - Это, каким же образом? - не понял его Калидий.
     - Путем конфискаций имущества. - ласково пояснил префект. - Вы там в Лилибее все преступники, заведомые враги государства. А преступников надобно карать!
     - Что же мы преступили? - вспылил Калидий. - Есть факты, доказательства?
     Меценат спокойно кивнул на одну из, распахнутых перед ним, табличек:
    - Сам же Сервилий преступление ваше описывает. Так что, я это послание как чистосердечное признание воспринимаю. Что ему и зачтется, когда меру наказания будем определять.
    - Да за что? - гневно вскричал Калидий. -  Может, пояснишь?
    - Не обязан. - сухо отрезал префект. Однако, приглядевшись к багровым пятнам, проступившим на щеках старика, смягчился. – Но из уважения к преклонным годам твоим и сединам… - взял со стола табличку, поднес к глазам, водя пальцем по воску, отыскал нужную строку. - Вот, послушай! – и стал монотонно, как в трибунале зачитывать. - При досмотре, задержанной в акватории  порта, купеческой кибеи был обнаружен, скрытый от внешнего наблюдения, взведенный онагр и два флотских скорпиона. Помимо того, все, находившиеся на борту, включая начальствующего, как было установлено, римского всадника Публия Луцилия, в звании легата, были обмундированы и вооружены согласно уставу тяжелой конницы, и не отрицали своей принадлежности к Двенадцатому римскому легиону, несущему службу в Каппадокии.
      Опустив табличку, Меценат глянул на Калидия хмуро:
      - По-твоему, недостаточно?
      Калидий ткнулся тощим задом об угол скамеечки, поморщился страдальчески, но, чтобы выглядеть увереннее спокойно пожал плечами:
      - Ничего этого не отрицаю. Но наша вина в чем?
      - Где Каппадокия, а где Лилибей?  - насмешливо откликнулся префект. - Никогда не поверю, что ты в детство впал. И не надейся! Всем вам понятно было, что они, в лучшем случае, дезертиры. А, в худшем… Мореплаватели эти, преступно вами упущенные, совершив нападение на преторианский конвой, чуть не у Капенских ворот!.. Скольких доблестных защитников отечества нашего зверски перебили?!
      - Сочувствую и  скорблю. - грустно кивнул Калидий. - Но кто же мог знать? И как тут XII Таблиц не вспомнить? «Незнание закона не освобождает от ответственности, незнание факта  - освобождает».
      - Смотря какой факт. И насколько он очевиден. - не согласился префект. –Для того же Сервилия, не выполнившего прямой воинский долг. Да и для  вас, как добросовестных граждан, которые в любом случае должны были их задержать. А где они теперь? В Индию или за Геркулесовы Столпы уплыли?
     - Но моя-то вина в чем? - возмутился Калидий. - Я что ли должен был их хватать, конников тжеловооруженных?!
     - О тебе, Гней Калидий, особый разговор. Прости, что сиятельным не величаю, поскольку высокого звания сенаторского ты лишен. Как и прочих всех прав римского гражданства. Ты ведь - проскрипт. Притом, не реабилитированный.
      К этому Калидий был готов. Глазом не моргнул. Ответил спокойно и обстоятельно:
    - При заключении перемирия с триумвирами, Секст Помпей, как ты знаешь, поскольку сам на тех переговорах присутствовал, поставил непременным условием, что мир будет распространен на всех, укрывшихся у него беглецов.
     - Верно. - нехотя согласился префект. - Условие это дерзостное он поставил, а мы вынуждены были согласиться. - и печально развел руками. – Только вот, списка, укрывавшихся тех, к несчастью не сохранилось.
     - Был список! - убежденно возразил старик. - Я в руках его держал. Со всеми подписями и печатями вашими. В том числе, и с лягушкой твоей!
     Меценат глянул на него, словно в восторженном изумлении:
    - Как же ты его заполучил?! Не от самого ли  Секста?
    - От кого же еще? - не стал запираться Калидий.
    - А копию с того свитка случайно не снял? - поинтересовался Меценат и, не слыша ответа, посочувствовал. - Жаль. Дал бы переписать. А то ведь у нас список тот затерялся. Да и Секста Помпея нигде теперь не сыскать. Но триумвират все еще действует. Следовательно, и чрезвычайное положение не отменено. Отечество в опасности. А как с врагами его в такой ситуации поступать, римский народ испокон веков знает.
    - Вторично, значит, врагом народа меня объявишь?
    - А это от тебя зависит. Хочешь ли ты государству помочь или погубить его задумал? - забросил наживку префект.
      Но Калидий на своем веку и не столь жалкие уловки повидал. Только отмахнулся насмешливо: 
       - Если  ни Марий, ни Сулла, ни Гней Помпей, ни прочие великие наши доброжелатели его не сгубили - куда уж мне?..
       - Ночь за окном. - вздохнул Меценат. - А ты все изворачиваешься!.. Вместо того, чтобы на простой вопрос ответить: зачем тебе, прямо с корабля, Новий Нигер понадобился.
       Калидий еще чувствительнее вздохнул:
      - В который раз повторяю!.. По старой дружбе, повидаться хотел. Что тут выяснять?
      - А Децием Воконием, зачем назвался? – всматриваясь ему в глаза, тихо спросил префект. - Чтобы сенатор римский, пусть и проскрибированный, имени своего устыдился?!.. Ты ведь старший в роду, если не ошибаюсь. Кому же честь семьи блюсти?..
     Калидий отвел взгляд, уставился на древнюю доску у окна, пустую, без всякой росписи. И такая же пустота зияла в его душе. Этого удара он не ожидал. Впрочем, ничего удивительного… Задержав его, что им стоило подняться на третий этаж и именем сената и римского народа, потребовать у рабов ответа на единственный и действительно простейший вопрос - кто сейчас господина их спрашивал? Рабы и ответили…
     Стыдно было мальчишкой напакостившим выкручиваться! В его-то годы!.. Но как быть? Судить людей приходилось. Ежедневно, помимо нундин и праздников всенародных. Иной раз и к смерти приговаривал, но... Предать доверившегося?.. Язык не повернется. Знать бы, что им и без него известно!
      А префект, словно уловив его сомнения, снова взялся за рапорт Сервилия, еще раз пробежал его глазами, с начала до конца, захлопнул кленовые створки, оглядел их внимательно с обеих сторон, будто надеялся и снаружи, хотя бы  постскриптум найти. Не нашел и  так огорчился, что даже Калидию пожаловался:
      - Выходит, ошибся я, о чистосердечном признании упомянув. Какое же это признание, когда в докладе командованию о главном, о пленнике вами освобожденном, Сервилий и словом не обмолвился? - помолчал в глубокой задумчивости и сам же на вопрос свой ответил. - Да это - заговор!
       И стал быстро собирать со стола таблички и перстни. Собрав, покосился недоверчиво на гостя и, так же поспешно, спрятал все в ящик, задвинул его до упора и запер на ключ. Еще раз, тревожно  окинул стол взглядом. И вздохнул с облегчением, поскольку на гладкой эбеновой поверхности лишь Херкле сиротливый, с дубинкой своей остался да потертая, вывороченная наизнанку сума.
      «Могли ли за нами следить? - прикидывал между тем Калидий. - Если, с момента отплытия, без Сервилия не обошлось. Но Цильний, похоже, его в первую очередь, винит. Может, и преднамеренно. Но откуда же взялся этот Страбон, географ, на мессанском причале?  На соглядатая, вроде, не похож. Весь - в науке. Тем более, триерарх - морская душа, сплошная навигация в голове!.. А, главное, как их, заранее, о прибытии нашем могли известить? Голубиной почтой? Но голубей в Лилибее никто, кроме Диодора, не держит. А ему, при нашем отплытии, совсем не до того было. Не только перстня за двести тысяч, но и сильфия нелегального лишился! Не говоря уж о кости слоновой. А это… Миллионы! Выходит, на Сицилии никакой  слежки быть не могло. Разве что, в Эмпории сына Цезаря опознали… Но тогда, тут же, на месте надо было брать. Ведь более значительной фигуры ни в каком заговоре быть не может. Ну, а я? Если бы с Пилией на Квиринал отправился, красоткой греческой ее соблазнившись? Как бы они меня тогда взяли? В доме Аттика? А так… Стоило с третьего этажа спуститься, Новия не застав, рыжий тот, как из под земли вырос: «Стоять! Тебя мы и ждали!»… Тут и гадать нечего - за Новием следят. В чем же он провинился?»
     - А хочешь, я сам о кознях сицилийских ваших поведаю? - предложил префект.
     Но не успел. Путаясь в дверной завесе, в таблин вторгся Ювентий - взмокший, взволнованный. Потрясая в воздухе табличкой, незаметно для Калидия, изобразил на лице страх и ужас, кивая на него подбородком.
     - Что у тебя? - Меценат едва сдержал гнев, вызванный неожиданным этим вторжением.
     Но оказалось, рыжий его выдвиженец явился как нельзя более кстати. Почти как бог из машины, можно сказать, снимающий своим появлением в конце пьесы все, накопившиеся вопросы и недоумения.
     Стоило заглянуть в табличку, услужливо поднесенную к самому его носу, и префект, всегда несколько удрученный ранней близорукостью и полагавшийся, более, на внутреннее свое зрение, а также глубокое, хотя и печальное, знание человеческих пороков, словно могучий орел над всеми сомнениями своими и загвоздками юридическими воспарил. 
     В табличке был точно указан час, когда шлюпка с «Мурены», приписанной к Мессанской флотилии, доставила на берег, прямо к зерновым складам Эмпория, двоих граждан, с отданием им, на прощание, всех воинских почестей, хотя на набережной, никто из должностных лиц их не встречал. Вышеупомянутые, без промедлений, направились, вдоль Мраморной гавани,  в сторону  Тригеминских ворот. Дальнейший путь их следования наблюдатель не зафискировал, поскольку не вправе был покинуть свой пост, без соответствующего приказа. Зато представил полный перечень примет обоих неизвестных, прибывших в столицу речным противотоком из Остии.
     Калидий отвернулся, чтобы не смотреть в сторону рыжего. По форме - преторианца, а в сущности,  - угодливого раба, который и задержал его у Дома Близнецов. Ювентий арестованного, и вовсе, не замечал, удерживая табличку на расстоянии  наиболее удобном для глаз префекта. Ждал терпеливо - не указаний дальнейших, но хоть какого-то, наконец, поощрения! Ведь не было еще ни одного поручения, с которым он бы не справился! Даже в Карцере Мамертинском выполнил все с честью. После удушения, животы трупов, для верности, своими руками вспорол, по булыжнику увесистому каждому злодею поглубже в брюхо засунул, узлы на обоих мешках сам затянул. А вознаграждения - никакого!
      Но Меценат и думать о нем забыл. Потирал ладони почти сладострастно, не вчитываясь, а просто упиваясь описанием примет Тирона и Калидия. Чуть ли не воочию, созерцая, как перемещаются они от зернохранилищ к складам стройматериалов и далее, планы какие-то обсуждают, не помышляя о том, что каждый их шаг фиксируется, ибо поднадзорен властям…
     И тут, словно копье вражеское в сердце ему вонзилось.
     «Чему радоваться?  Если лицо это, по приметам, представить, это же… Вылитый Божественный Юлий! Лишь короны гражданской и пурпурной тоги недостает. В остальном… Только слепой не признает. И ни Гая, ни Марка рядом. Беда, Цильний, беда!»
    Отбросил гневно руку Ювентия с табличкой:
    - Что ты мне, как вексель просроченный, в нос ее тычешь? Прочел я донесение, прочел! Дай сюда!..
     И вся благодарность?..  Отобрал рапорт, отомкнул ящик стола, сунул туда табличку с очередной уликой неопровержимой, снова на три оборота запер, едва сдерживая негодование:
      «И сколько их копить? Действительно, в коллекционера превращаюсь! А составлением коллекций страдает, между прочим, лишь тот, кому настоящих радостей и свершений в жизни не представилось. Импотент, одним словом, к действиям плодотворным непригодный. Как Азиний, к примеру, наш Поллион. Впрочем, и тот в последнее время зашевелился. И, как бы, не полном согласии с Новием!.. Ох, все они заодно!»
    Покосился, украдкой, на Калидия, разглядывавшего, как ни в чем не
бывало, старинную доску у окна.
    «Присматривается!.. Не к собственному ли таблину ее примеряет? А - что? Ведь все, все потеряю! Даже автограф этот бесценный непревзойденных великих мастеров!.. Ну, велю я сейчас в подвал его спустить… Вытянут из него все немощные, склеротические его жилы, поскольку ни Клодиевым, ни Семпрониевым законом не защищен - проскрипт не прощенный. К тому же, в Девятой из XII Таблиц, пункт пятый об измене так и гласит: «Тот, кто возбуждает антиобщественные элементы или передает антиобщественным элементам римского гражданина, должен понести высшую меру наказания». А с другой, стороны… Ну, понесет он наказание и - что? Брута маниакального, вместе с Порцием Катоном  на дыбе  станет изображать? Так это - не новость. Нет, недаром, Гай постоянно твердит: «спеши медленно!» Те тоже не лыком шиты… Может, он уже сейчас на встречу их конспиративную опоздал. Тут же, выводы сделают. И опять… Ищи ветра в поле! Хотя, и без всяких признаний его, ясно - он Тирона в Город привез! Задокументировано! - вытащил из замка в столе золотой ключ на цепочке, накинул на шею, упрятал, ближе к телу, за ворот туники, глянул на старика оценивающе. - Теперь важно единственное  - где они встретиться должны? Только через него на Тирона выйдем!
     Прихлопнул ладонью по столу, задержанного от созерцания шедевра живописи отрывая, встретился с обреченным его взглядом и кивнул на застывшего у стола Ювентия.
     - Дела у меня неотложные. В другой раз, как-нибудь, беседу продолжим. Если остановишься где - у родственников или на квартире - дай знать, чтобы по всему Риму тебя не разыскивать. А я уж, заранее о встрече нашей тебя оповещу.
     - Так я свободен? - не поверил Калидий.
     - Как птица! - широко улыбнулся префект и вскинул указательный палец над столом. - До поры до времени.
     Молча кивнув, ни радости префекту на прощание не пожелав, ни благодарности за неожиданное освобождение, не выказав, старик забрал со стола свою суму, повесил ее на плечо и устало побрел к выходу.
      - Может, провожатых дать? - окликнул его Меценат. - Ночь, все же…
      - Нет уж, благодарствую, - отмахнулся Калидий, не оборачиваясь. - Сам дорогу сыщу!
      - Как знаешь, - не стал настаивать префект и добавил доброжелательно. - В другой раз, надеюсь, при более благоприятном расположении светил свидимся.
      Но как только старик вышел, ударил кулаком по столу со всего маху.
     - Глаз не спускать! Но, чтобы у него... И подозрения не возникло! Людей сколько хочешь бери! Хоть всю когорту преторианскую. Ты мне за него… Головой своей рыжей ответишь!
    - Слушаюсь! - щелкнул калигами Ювентий и попятился от стола, пытаясь, по мере сил, отогнать тягостные сомнения, все глубже и неотступней закрадывающиеся в душу:
       «А стоило ли так мчаться из Таррацины? Не лучше ли было на другой какой-нибудь купеческий корабль напроситься? И плыть бы куда подальше. К примеру, на юг. К тому же, скажем, Антонию…»
      «Ясно, зачем отпустил». - горестно усмехался Калидий, пробираясь к выходу из Меценатова парка, казавшегося в темноте  бесконечным. И только луна путь ему освещала.
    «Все черное - стены, колонны, мысли… Но мне-то как быть? Новий не оповещен. С меня теперь глаз не спустят». - застыл неожиданно и услышал как гравий тихонько скрипнул позади.
    «А направлю-ка я стопы на Квиринал, к Пилии моей! Хоть отосплюсь. А там - утро вечера мудренее!.. С таким конвоем никакие грабители не страшны. Уберегут!..  Я ведь для них  - ценность. А Цецилий Помпониан, и вовсе, неприкасаем. Умен, а уж, бессовестен абсолютно. Всегда на стороне сильного. - тут он призадумался, даже шаги замедлил. - Но, если дочка его с Агриппой развелась… Неужели звезда Марка Випсания закатилась? Жаль. Хотя и враг. Все победы их громкие - его заслуга. Особенно та, в проливе, над Секстом нашим… Последним, пожалуй, римлянином, после Катона. Таким благородным, искренним и… Одиноким».
    По Сандаларии спустился без происшествий. Оно и понятно: напившись под вечер до изнеможения, сапожники по ночам спят. Утром только, с похмелья,  за ножи и шила свои хватаются, если ничего не изменилась… А вот Субуру, еще ярче, в отсутствие его, фаллосами, к небу воздетыми, забагровевшую, без тяжких телесных повреждений, ему бы, пожалуй, миновать не пришлось. Шлюхи  - что? Лишь приманка сладкая. Но где-то ведь и дружки их с дубинами затаились. Запоздалого путника, да еще с сумой на плече - только и поджидают. А есть ли на дне той сумы хоть асс или ветры странствий давно все вымели? Это они уже после кончины его безвременной определят. Поскольку грабят наобум,  безо всякой наводки. И каждый негодяй в Фортуну свою верит, хотя даже Юпитер Всемогущий, при всем божественном его обаянии и неуемной силе мужской, поостерегся бы девственницу эту капризную «своей» назвать. Но Юпитер в бесконечном и недосягаемом, для мелкой шпаны уличной, далеке пребывает. А здесь, на пустынной в этот час, застывшей, как зверь перед прыжком, алчной Субуре, куда ни один вигил ночью не сунется, шлюхи уже засекли одинокого путника и, оживившись, потянулись навстречу, покачивая оголенными бедрами, всей развеселой, пестрой толпой. Тут бы старику и конец. И никаких следов его не сохранилось бы, даже для Цильния Мецената. Но не так прост был префект Рима, чтобы жалованье казенное на ветер, то есть на бездельников тупых попусту тратить. Вот и вывалила из-за угла Сандаларии, от храма Матери Земли, троица бесшабашных, удалых пьяниц - с песнями, в обнимку. А как путан углядели, и вовсе, похоже, расслабились. Кинулись к ним, едва на ногах держась, но уже и объятия жаркие раскрывая:
    - Эй, малышки! Сюда! Дался вам этот пес старый! Голь перекатная! А вот, мы!.. Гуляем! Черненькая вон та, чур, моя!..
    - Твоя она, как же! А хрен в зубы не хочешь? А хочешь, я тебе сейчас хреном твоим рыло начищу!
    - Это ты мне? А за слова ответишь?
     Крики их разносились до самого Велия. Где-то наверху уже и ставни захлопали, и кто-то вопил спросонья:
    - Заткни пасть, пьянь подзаборная! Или к тебе спуститься?
    - Спускайся! Спускайся, падла, скорей! Тут я тебя и уделаю!
    Но путанам драка эта беспонтовая была ни к чему. Уже прижимались, вертели быстрыми язычками… Всей нежностью пленительной женской обвалакивая, обвивались гибкими прилипчивыми телами, тянули, заманивали во мрак…
    - Крепчает власть! Матереет! - усмехнулся Калидий, беспрепятственно сворачивая на Аргилет - тихий и безопасный. Покосился на книжную лавку, где ему предстояла встреча с Тироном. И тяжело вздохнул. - Хоть бы до завтра от них оторваться!..
    Отсюда было рукой подать до Крытой улицы. Подняться по ней, а там и буковая роща, и дом Аттика рядом. Но зажившись на Сицилии, он, похоже, совсем позабыл какая Крытая эта - крутая!.. На последнем издыхании уже, пошатываясь и хватаясь за грудь, добрел до старинного храма. Тут, в роще неподалеку, сова жалобно ухнула. Остановился, прислушиваясь к шелесту листвы, и ветерок прохладный донес до него тихий чей-то, отрывистый разговор. Шагнул, затаив дыхание поближе. Всмотревшись, различил в лунном свете две смутные тени, укрывающиеся среди вековых стволов. И сдавленный шепот:
     - И долго еще нам ночами его пасти?
     - Днем отсыпайся!
     - Не спится мне днем, будь оно все проклято! Дети мешают!
     - А кормить их хочешь? Одевать-обувать? А в школе учить?
     - Куда я денусь?
     - Ну, так дыши в две дырки и не ной! Работай! А то у меня от всех этих рассказов про Септимию твою тайную, да теплую ее постель, встал уже!..
      Калидий осторожно попятился, стараясь не ступить на сухой сучок. Только один дом был рядом - Цецилиев!
     «И Аттик, значит, под надзором? Что же тут творится? Свободно и не вздохнешь!.. Троицей той, что так геройски шлюхам в жертву себя принесла, понятно, не ограничились. Крадутся где-то позади, глаз не спуская. Не к Аттику же поднадзорному их вести, не к Пилии-крошке, ни в чем не повинной! Там же и внучка малолетняя… А тут еще я, в покушении на всю тиранию их заподозренный!..»
    Повернулся и, минуя, зловещий, как ему показалось, мертвенно-зеленоватый в ночи храм Благоденствия, свернул с Высокой тропы на Крытую, и ускоряя шаги, ни от кого уже не таясь, почти побежал по звонкой брусчатке вниз…
    Оказавшись на Аргилете, брел бесцельно, разглядывая, свисающие со стен обувных лавок деревянные башмаки - мужские и женские, но на один размер, в котором он весь, усохший, правда, на старости лет, мог бы на ночлег уместиться - огромные, одинаково пугающие, нелюдские!..
    Так и добрел до книжной той лавки на углу - прямо напротив Велия. А дальше? Опять на Субуру?.. Но рядом застекленное окно термополии неярко светилось. Дымком, мясом тушеным, со специями восточными, аппетитно потягивало… И дверь нараспашку. Вот, он в «Аквариум» тот и зашел. Присел за пустой столик в дальнем углу. С утра, с «Мурены» еще, крошки во рту не было. Спросил бобов в остром соусе и свинины не жирной… Мульсума горячего отхлебнул, согрелся как-то сразу в тихом этом уюте. И, уронив голову на локоть, мгновенно уснул…