Михаил Николаев и Виктория Швейцер

Давно хотел написать о Михаиле Ивановиче Николаеве.
Извините, я опять про своих-"сидельцах ".
О нем мало кто знает, а кто знает-тот помнит и с теплотой вспоминает.
Он был приятелем Иосифа Бродского,а жена Виктория Александровна Швейцер:литератор, признанный авторитет  в жизнеописании Марины Ивановны Цветаевой. Автор книг:" Марина Цветаева " и "Быт и бытие Марины Цветаевой "

Михаил Николаев (1929-1987) провел в лагерях почти 15 лет – три отсидки при Сталине, при Хрущеве и при Брежневе. До этого были – детдом, война, куда он добровольно ушел в 14 лет (по паспорту ему было 17). В 1978 году, эмигрировав в Америку, он начал рассказывать историю своей жизни семье американских друзей. Хозяин дома вовремя догадался включить магнитофон. На основе этих записей в 1985 году в нью-йоркском издательстве «Руссика» вышла первая мемуарная книга – «Детдом», подготовленная женой рассказчика, Викторией Швейцер.
В 2003 году приезжает в Россию, чтобы представить читателям книгу «Кто был ничем…», в которую вошли уже три части воспоминаний Михаила Николаева: «Детдом», «После детдома», «Юность».

Виктория Швейцер: Когда я сказала нашему другу Владимиру Войновичу, что завезу ему эту книжку, он ответил: «А ты помнишь, как я советовал Мишке ее назвать? "Детдом. Дурдом. Заключение"».

До «Заключения» дело не дошло. Те, кто прочитал книгу, знают, что говорить на эту тему Миша вообще не хотел. Он довольно иронически относился к многим лагерным мемуарам и говорил, что они там собирают все лагерные байки и представляют их как свой личный опыт. «Дурдом» – в переносном смысле; конечно, всё это дурдом. Ситуация, в которой мы родились, вырастали, ничего не понимали, потом начинали что-то понимать…
Про детдом Миша говорил: там было неплохо, никто не морил голодом, не бил, ну, работали много, ну, клопы мучили. Он всегда повторял, что самая плохая семья лучше самого хорошего детского дома, но не выпало ему семьи.
Из интервью:
В прошлом году я поехала в город Покров, где прошло Мишино детство. Там есть краеведческий музей, в котором я увидела фотографии детдомовцев предвоенного времени. Я оставила директору музея первую часть Мишиных воспоминаний, а несколько дней назад, когда приехала в Москву, ей позвонила. Она рассказала мне, что давала почитать их разным людям, в том числе бывшим детдомовкам. Я загорелась: «Они знали Мишу?» – «Нет-нет, они на 7 лет моложе!.. Но они с ним совершенно не согласны! Они утверждают, что все было совершенно не так! И даже написали про это письмо в местную газету». – Директор музея очень волновалась, когда все это мне рассказывала, и уговаривала меня тоже не волноваться. Я ей ответила: «Да мне же очень приятно, что Мишины воспоминания кого-то так задели! Это же совершенно естественно, что люди по-разному воспринимают свое детдомовское детство, тем более, если у них 7 лет разницы». – «А они утверждают, что дело не в этом, а в том, что он диссидент!»
-Как появилась идея этой книги?

Эта книжка родилась довольно случайно. Когда мы приехали в Америку в 1978 году, у нас там были очень близкие друзья Билл и Джейн Таубманы, которые нам очень помогали. Мы с ними встречались 2-3 в неделю. Они попросили Мишу рассказать про свою жизнь. И Билл стал его записывать на магнитофон. Пленка эта цела. А потом прошли год-два, и я подумала: да это же готовая книга! Довольно быстро я сделала первую часть, разделила ее на главки и озаглавила их – и это практически все, что внесла от себя. Я очень старалась сохранить его язык, его интонацию. Рассказывал он очень хорошо, хотя несколько монотонно. Но ничего не приукрашивая. И, по-моему, эта книжка тем и ценна. Самое главное, что можно увидеть в этой книге – что человек может остаться человеком, как бы ему не было трудно, как бы его ни ломали обстоятельства. Есть какой-то стержень, и если ты за него держишься, то ты выстоишь.
Надежда Яковлевна Мандельштам однажды спросила его: Мишка, а что помогло вам выжить в лагерях? Он сказал: Ненависть. И книги.

Он сидел три раза. В первый раз сел в 1950 году, за «выборы». Он был рядовым солдатом, но уже был наслушан и «Голоса Америки» и ВВС*, и прекрасно понимал, что у нас к чему. И когда их строем повели к избирательным урнам, он остановился и сказал: «Какие же это выборы? Это все фальшивка! Вот в Америке – это выборы!» Его тут же схватили, избили как следует. Военный трибунал судил его просто за хулиганство – как он потом сообразил, если бы ему дали политическую статью, большие неприятности были бы у них, из-за того что они так воспитывают своих солдат.
Когда он вышел, стал работать в Свердловске помощником прораба на элеваторе. Там создал кружок, в котором стал объяснять людям, как их эксплуатируют, что это рабский труд, за который ничего не платят, и в таком духе. Опять посадили. Вышел – снова что-то организовал. За ним пришли, когда он ночевал в бане на огороде. Он говорит: сейчас-сейчас оденусь, а сам вылез в окно и убежал. У него по второй отсидке были приятели-грузины, которых судили за то, что они пытались бежать за границу вплавь по Черному морю. Эти «опытные» беглецы обещали ему помочь. Они направили его к одной женщине в Батуми, а потом мы нашли ее имя в его приговоре – она его и выдала. Ночью он пошел переходить границу, ботинки повесил через плечо, чтобы тише идти, и вдруг – со всех сторон на него фонари, и семь или восемь человек с автоматами. Он начал хохотать. Они спрашивают: «Ты чего хохочешь?», а он им: «У меня ботинки через плечо висят, а вас восемь человек с автоматами!» В Батуми его приговорили к расстрелу. Делопроизводство велось по-грузински. Выходит судья и говорит: «Ну, Мишя, мы тебя приговорили к высшей мере наказания». Но через два дня его вызвали и зачитали другой приговор, в котором было 25 лет.
Кончил он пять классов, но много читал и самообразованием достиг того, что в самой интеллектуальной компании он участвовал в разговоре как равный.

– Николаев разделял утверждение Варлама Шаламова о том, что лагерный опыт не имеет никакого позитивного значения, а только отрицательное?

Этот опыт у каждого разный. Конечно, это опыт чудовищный! Но надо сказать, что в лагере было очень много интересных людей, которые разговаривали гораздо более свободно, чем на воле. И были разные времена. Когда он строил Ангарск, это была работа на смерть. Он чудом выжил, добрый человек взял его бухгалтером, несмотря на его пять классов. При Хрущеве уже стало легче, потому что стало можно читать. В третий раз он сидел вместе с Синявским, а Синявский каких только книг не получал! Они распределяли между собой, кто какой журнал будет выписывать.

-А как вы познакомились?

Мы познакомились после его третьего лагеря, дома у Игоря Голомштока в 1967 году. Мы были у них с Марией Синявской, а Миша был второй день как из лагеря. И вот мы говорим, что собираемся ехать в Тарусу. Он встрепенулся: «Таруса – это же цветаевские места!» А Мария Синявская ему и говорит: «А вы знаете, кто сидит рядом с вами? Это Вика Швейцер, она главный специалист по Цветаевой». – «А, так я вас знаю! Мне перед выходом Синявский читал Цветаеву. А я ему говорю: "Хорошо про Цветаеву написал в "Новом мире" этот мужик, Швейцер! " А он мне: "Швейцер – не мужик, а баба ". А я ему: "Да какая разница?"» Так мы и познакомились. Он очень хорошо знал Цветаеву. И мои занятия Цветаевой были важны для него почти так же, как для меня. Естественно, нашу дочь зовут Марина.

-А с Шаламовым он был знаком?

Да, мы были знакомы с Варламом Тихоновичем и очень его любили. Мы встречались у Надежды Яковлевны Мандельштам, он приходил к ней два раза в неделю. Варлам Тихонович был человек совершенно замечательный, необыкновенный, странный… Одна из его странностей – они очень были дружны с Надеждой Яковлевной, у него в ее доме даже были свои тапочки; но в один прекрасный день они принципиально поссорились.

-Почему?

Я не хочу об этом рассказывать. Между ними возникло принципиальное расхождение. И уходя он сказал: «Надежда Яковлевна, я к вам больше не приду». Она абсолютно не воспринята это всерьез. А он действительно больше ни разу не пришел. И я считаю, что если бы этого не случилось, многое в его жизни пошло бы совершенно по-другому.
Миша очень высоко относился к «Колымским рассказам», как к документу и как прозе. Он говорил: «Я не могу этого читать подряд. Больше одного-двух рассказов. Не выдерживаю».

– Вашу книгу завершает замечательное стихотворение Иосифа Бродского «Представление» – по сути, маленькая поэма, посвященная Михаилу Николаеву. Расскажите о нем.

Для меня это очень дорогая вещь. Даже дороже, чем стихи, которые Бродский посвятил мне. Я думаю, это одно из его лучших стихотворений.
Не хочу сказать, что мы с Бродским дружили – слишком много у него посмертных друзей. Мы познакомились в тот день, когда он вернулся из ссылки. У нас были общие друзья – переводчик Андрей Сергеев и его жена, и мы периодически встречались у них, вместе ездили на его выступления, когда Бродский выступал в Москве. Когда я работала в Союзе писателей, мы с Людой Сергеевой составили книжечку Бродского и попытались ее пристроить заведующему издательством «Молодая гвардия», но он так же мне потом ее и вернул. Бродский ее всю изрисовал и исписал. Когда мы уезжали с Мишей, ничего взять с собой было нельзя, и я оставила ее у Марины Басмановой. А у Марины теперь ничего найти нельзя. Когда-нибудь, когда она и ее сын решатся разобрать ее завалы, может быть, и эта книжка найдется.
Когда мы с Мишей приехали в Америку, Бродский к нам сразу же приехал. Мы стали поддерживать отношения все вместе. Он у нас бывал, читал стихи, остались записи. Мы жили неподалеку, а потом даже работали в одном колледже, в Анхерсте, и у нас был общий офис. Иосифу очень нравилось, как Миша разговаривает. Читая эти стихи в Париже, он сказал о Мише, которого уже не было в живых: «У него было удивительное чувство языка. Я надеюсь, что это стихотворение хотя бы с точки зрения языка Мишу бы устроило». Он начал его писать еще при Мишиной жизни и какие-то кусочки нам читал. Потом приезжал на Мишины похороны. А про это стихотворение мне сказал кто-то другой. Я его спросила: «Осечка, говорят, вы Мишке стихи посвятили?» – «Да, Викуля». – «А что же вы мне-то не дадите?» – И тогда он подарил нам с Маринкой стихи и надписал их. Надо сказать, что там есть обороты речи, совершенно Мишины.