Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 80

                ГЛАВА LXXX.

       Расставшись с Новием, в благонадежность которого абсолютно не верил - не зря, еще со вчерашнего дня, велел удвоить бдительность постов у инсулы Диоскуров - Меценат впал в задумчивость. Застыл в кресле, уставившись в эбеновую поверхность стола. Столь же беспросветными казались перспективы на будущее. Как беды те миновать? Умом сознавал, что действовать надо решительно, без промедлений, но от подступившей к сердцу тоски, не было сил и пальцем шевельнуть.
      «Конницу комплектует! Значит, не только в море… Здесь, в Италии воевать решил? Всеми своими легионами, флотом, египетскими несметными деньгами, а это - страшней всего! Противопоставить-то нечего. Казна в храме Сатурна постройками, раздачами, Играми совсем истощена. На один только храм Божественного Юлия и новые Ростры сколько ушло! А храм Марса Мстителя недостроенный? Кому теперь мстить? А туда еще вкладывать и вкладывать!.. Так на какие средства боевые действия вести? Чем ветеранам алчным платить? Вот, Аттик, с чутьем его  экономическим, на Антония и ставит! А нас что ждет? Может, Агриппу, пока не поздно,  из Далмации отозвать? Но это уж, Гай! Прибудет - ему решать. Такую ответственность я на себя не возьму».
      Мысль об ответственности, которую, вот-вот, можно будет на принцепса переложить, как огонек путеводный, мелькнувший в ночи, чуть отогрела душу, вырвав ее из оцепенения - все же, не один он был в непредсказуемом, грозном мире, полном печалей и разочарований, но столь скудном на радости  - по пальцам можно пересчитать…
      Эбеновый стол, рождавший в нем, порой, образы дальних стран, где он никогда не был - дремучие леса, шелестящие на ветру пальмы;  грохочущие водопады с радугами в полнеба; рык невидимых львов в зарослях тростника; пыль, взметнувшаяся на закате над стадом бредущих к водопою слонов…
     Залевкашенная сотни лет назад, голая доска с тончайшей, неразличимой почти, тройной линией - верх изящества, утраченного навеки мастерства… Троя, пылающая за спиной Гомера, по которой он так часто бродил в своем воображении  - невидимый, невредимый… Беломраморный невозмутимый Аполлон… Да и весь черный его дворец - прочный как скала, надежный, умиротворяющий… Особенно, в счастливые те часы, когда в зеркально отполированных стенах отражалась могучая стать Агриппы - лучшего друга. Или дивные стихи звучали голосом Публия. И, конечно, Октавия - тайная золотистая его мечта. О ней и подумал.  О том, как далек от осуществления ее!.. А если в Рим, в грохоте сотен, тысяч копыт и тяжкой поступи, в бряцании и реве легионов, Антоний ворвется? Да еще новоявленного сына Цезаря на форум притащит?.. Проститься с мечтой об Октавии навек?! 
     С таким поворотом событий невозможно было смириться! И это была уже ясная стратегическая цель, к достижению которой следовало приступить немедленно и без колебаний. Ни Гая, ни Марка не дожидаясь, подчинить все вещи себе, а не себя обстоятельствам. Поначалу, хотя бы мысленно, но неуклонно - шаг за шагом. Только так возводятся на пустырях дворцы, а вокруг сады невиданные расцветают! Но прежде надо расчистить завалы, убрать с пути все, что мешает задуманному, отбросить в сторону бесполезное, особенно ненадежные опоры, хлипкие кирпичи, из-за которых все здание, воплощенная уже конструкция может, в одночасье, рухнуть.
     Хлопнул в ладоши, рявкнул, на сунувшегося в таблин, Главка:
     - Ликтора ко мне!
     Но когда Кастриций, грохоча калигами, ворвался с разгону в таблин и, преданно глядя в глаза, застыл в ожидании приказа, префект усомнился - слишком уж прост. Можно ли в таком деле на него положиться? Не окажется ли, впоследствии, тем самым негодным кирпичом, от которого потянутся опасные трещины - слухи, а то и обвинения публичные?..
     «С Ювентием, с нахрапистостью и хитрецой его нагловатой, понадежней будет». - решил префект и велел ликтору отыскать рыжего.
     « С греками, виноторговцами, что в подвалах сидят - проще. В тайной враждебной деятельности против государства признались? И достаточно. Во благо того же государства, а вовсе не из соображений личной моей безопасности, разумнее всего, поступить с ними по законам военного времени. Здесь и сейчас. Война у ворот - на Аппиевой дороге уже началось, А когда по всей Италии грянет? Там уж не до юридических тонкостей будет. Словом, подлежат уничтожению. Но с этим и рабы справятся».
      В ожидании Ювентия, прошелся от невозмутимо сочувствующего ему во всем, Аполлона к окну и обратно. Коснулся лиры без струн, ткнул пальцем в пасть мраморной змейки. Не укусила… Префект вздохнул:
      « Если бы и подлинные змеи были лишены яда!.. Не те, что в травах прячутся, а здесь, среди холмов римских, под крышами роскошных своих домов». - оглянулся на, беззвучно поющего на фоне гибнущей Трои, Гомера. - «Когда-нибудь потомки и Публия изобразят, воспевающего подвиги наши и труды… Но сколько на этом пути опасностей и скрытых угроз!.. Вся жизнь - между Сциллой и Харибдой. Тот же, хотя бы, Аттик…»
       Присев к столу, Меценат открыл ключом, выдвинул ящик. Вынимая поочередно, выложил на черном эбене изящную кленовую табличку с убийственным письмом Аттика; перстень Антония, доставшийся то ли от Родона из Лаодикеи, то ли от, сгинувшего в подвалах, цветочника - теперь уж было не разобрать. И сетчатый золотой шарик - единственное, что досталось Тирону при рождении от любящих матери и отца.
       Приподняв буллу за шнурок, качнул ее над столом, прислушиваясь, к перекатывающемуся внутри, волчьему зубу.
      «Не помог тебе амулет, когда зубки резались - раб какой-то, в тессеру счастье твое проиграл… Но вырос ли ты бесстрашным? Вот в чем вопрос - важнейший для судьбы государства…» - вздохнул, глядя на шарик, раскачивающийся перед глазами. - «Дети… Единственный, но вполне справедливый аргумент против однополых наших увлечений. «Бесплодная любовь». В теории я с Гаем и Марком, пожалуй, согласен. Хотя в спорах, открыто, никогда правоты их не признаю. Потому что жизнь сложнее любых теорий. Тот же Агриппа… Дочкой восторгался, пылинки сдувал? А как теперь судьба ее обернется, когда вы с Помпонией развелись? От матери оторвешь? Или вырастет Агриппинка твоя без отца… Ради благополучии потомства и утвердилась когда-то семейная нравственность, абсолютная недопустимость женских измен - крайне досадная теперь для многих матрон традиция, доставшаяся нам в наследие от предков. Ведь от любви - что супружеской, что свободной - дети рождаются. В чем они повинны? При зачатии выбора у них нет. Но, кто с этим считался, когда все помыслы лишь к тому, чтобы страсть удовлетворить. Вот и являются на свет Тироны, отпрыски страстной любви - печальная участь!
      Отложив буллу, взял перстень Антония, надел на указательный палец, но стоило шевельнуть рукой, и перстень, крутнувшись на пальце, скользнул геммой вниз. Меценат снова повернул его героическим черным профилем кверху.
        «Что ж… Рука у него крепкая. Не то, что меч - копья тяжелые, одно за другим, чуть не на стадий, как тростинки метает. Геркулес? Да зверь просто! О чем с таким договоришься?..
      Помрачнел, раскрыл кленовую табличку, отыскал на красном воске, запавшую в душу, сентенцию, умудренного жизнью старого негодяя:
       «… публика, разумеется, предвидит победу себе подобного, но, втайне, ей хочется, чтобы победил зверь, а человек был разорван на части и съеден».
     И тут ему рассказ Агриппы в последнем счастливом их застолье припомнился:
     «А не о том же, только другими  словами, Марк говорил, поражаясь  непостижимой солдатской любви к Антонию, который за малейшую провинность казнит? При децимации вину и ответственность отдельного пехотинца за бегство легиона с поля боя никто не оценивает. Выстраивают всех, отсчитывают и каждого десятого - к столбу. И они не то, что прощают эту несправедливость - боготворят своего палача! А если шире взглянуть? Разве народ римский Антония не знает? Может ли кто здравомыслящий поверить в то, что «Геркулес» способен поддерживать в Городе гражданский мир, благосостояние и порядок? Резню учинить - это запросто! Бывало и не раз. А как восхищаются, как, по углам, превозносят!.. Безумие? Всеобщая слепота? Но Аттик!.. Вот уж кого ни слепцом, ни безумцем не назовешь! Однако и он, тайно, на Антония ставит. Почему? Знает нечто неведомое ни мне, ни Марку, ни Гаю и, заранее, к победителю и властелину будущему, в доверие вползает?..»
      И тут, словно молния неожиданная беспощадно все вдруг осветила. Меценат откинулся в кресле, снова почти обессилев, от ужаса и отчаяния:
    «О, боги! Развод дочери его с Агриппой! Не в том ли причина, что глава семейства решил все старые связи порвать, напрочь от нас отмежеваться? Но он, в предательстве своем, и дальше пошел, обвинив Марка в измене! Зачем?  Чтобы устранив его, совсем нас обескровить! Последней опоры отечество лишить! А не вышло, как в смутные времена, у Антония с Сальвидиеном - он дочь свою развел. Мол, твой я, Геркулес, душой и телом, а с  ними - ничего общего. Лишь на тебя, непобедимого, уповаю!»
     В гневе, захлопнул Аттикову табличку :
   « Змея!..   
    И вздрогнул от неожиданного, громоподобного приветствия:
     - Сиятельному Гаю Цильнию Меценату  - радоваться! - срывая голос, выкрикнул Ювентий с порога, вскидывая правую ладонь в направлении эбенового стола - воинственный образ Секста Тория покойного, ни днем, ни ночью покоя не давал. И уже не достичь, превзойти его хотелось.
     Меценат глянул хмуро:
     -  Ты чего глотку дерешь?! Кони шарахнулись бы, а ты!... В доме префекта римского, как никак…
     - Виноват, сиятельный! - вытянулся в струну новоявленный центурион. - По твоему повелению не замедлил явиться. Готов служить Риму!
     Не скрывая раздражения, префект смел со стола кленовую табличку и буллу, резко задвинул ящик, окинул Ювентия придирчивым взглядом с головы до обуви. Но пластинчатый доспех, прижатый к бедру, шлем с поперечным черным оперением, начищенный до слепящего блеска, и даже поножи, были безукоризненны. Не усмотрев, к своему неудовольствию, никаких изъянов, Меценат проворчал для острастки:
     - Попробовал бы ты не явиться! И был бы не готов!..
    Не находя слов, Ювентий прижал правую ладонь к груди, изображая полнейшую преданность.
     - Помню, ты докладывал… - смягчился префект. - Что преступника на Священной дороге взял и в Карцер доставил?
     Ювентий щелкнул калигами:
     - Так точно, сиятельный! Но только двоих!..
     - Я пока об одном спрашиваю! - нетерпеливо оборвал его Меценат. - О том, что под кличкой Штырь всему Риму известен. На чем его взял?
     - На самом, что ни на есть горячем! Он ведь… До того обнаглел!.. - разволновался почему-то Ювентий. - Средь бела дня, на Священной дороге грабежом промышлял!
     - Прямо в толпе? Всех, что ли подряд грабил?! - неслыханная дерзость преступника поразила префекта.
     - Не всех, сиятельный! Не всех! - поспешил утешить его Ювентий. - Только рыжую малышку одну… Ограбить… А то и убить пытался!
     - Рыжую, говоришь? - взгляд префекта сверкнул неожиданной догадкой. И такая досада охватила, что даже голос предательски дрогнул. - А ее, почему  не взял?!
    - Да за что же, сиятельный? - изумился Ювентий. - Такую невинную жертву? Вся улица видела, как он за ней гнался! Тем более… Благородная весьма!
    - А благородство ее ты как определил? Имя отца достойнейшего назвала? - не сдержал гнев префект.
    - Нет, но… - замялся было Ювентий, однако, сообразив, что даже префект всемогущий никак не мог про счастливые те ауреи, про взятку его дознаться, принялся с видом полнейшего простодушия объяснять. - По всему видно было. И по наряду и по драгоценностям ее несметным… А лицо!.. - не находя, вскинул взгляд к потолку, качнул головой восторженно. - Как у богини, сиятельный!
    -  И много ты их повидал? Богинь этих? - презрительно прищурился Меценат. - Заплатил бы пару ассов и употреблял бы божественность эту в свое удовольствие!..
    - Нет, сиятельный,  - осмелился возразить Ювентий, вспоминая чарующий блеск ее ауреев в лучах солнца. - Какие ассы?.. - и убежденно добавил. - Она,   
клянусь Геркулесом, не из таких!..
    - Ты бы еще Юпитером поклялся! - окончательно вышел из себя префект, не привыкший к возражениям подчиненных. - Шлюха она! Ясно?
    Но тут взгляд его упал на перстень, по-прежнему, свободно болтавшийся на указательном пальце.
   «А если Тит знал о перстне больше, чем нам с Ливией нашептал? Вот люди его рыжую и отлавливали! Знал, что печать Антония у нее! Откуда? Не от меня, не от Агриппы! А больше и не от кого… Мы с ним только от стола встали! Значит… От людей Антония! Но если показания цветочника взять, которые  он под пыткой давал и, вряд ли, при этом лукавил… Если учесть то, что сообщил мне Новий… И все сопоставить!.. Штырь зарезал немого, и перстень у рыжей оказался. Так, где же они могли его  раздобыть, как не у немого?  Вот Аттик и  искал ее, заранее зная про перстень! - всмотрелся в профиль черного Геркулеса с ужасом леденящим. - Так почему же ему не вытащить теперь всю эту историю на свет, обвинив в измене меня?! Ведь печатью Антония мой доверенный раб владел!
    Отбросил перстень, словно тот жег ему пальцы. Скользнув по черной поверхности, перстень упал со стола, звякнув тихонько о мраморный пол. Ювентий быстро нагнулся, поднял его и, с подобострастной улыбкой, положил перед префектом.
    - Изволь, сиятельный!
    Меценат, не глядя, выдвинул ящик, метнул в него перстень, с грохотом вогнал ящик в стол. Но легче на душе не стало. Где-то неподалеку копил свой смертельный яд Аттик!
    «Гай, не сегодня-завтра, вернется! И Марка, чтобы слово за меня молвить
поблизости нет. А Ливия - рядом! Давно подбирается, к нашей с Гаем дружбе
ревнуя…» 
    Но, пока капкан не захлопнулся, есть еще возможность какие-то концы обрубить, хоть в чем-то себя обезопасить, чтобы, умирая безвинно с уверенностью сказать: я сделал все что мог! А не проклинать собственную беспечность.
    Поманил Ювентия пальцем и когда тот, приблизившись, склонился над столом, заговорил, словно терзаясь сомнениями вполголоса:
     - Не знаю, можно ли тебе важную такую миссию доверить?..
     - Все исполню, Отцом-Юпитером клянусь! - откликнулся тревожным шепотом Ювентий, прижимая правый кулак к груди.   
     - То Геркулесом, то Юпитером!.. - Меценат раздраженно хлопнул ладонью по столу. - А на тебя самого можно положиться?
     - Не сомневайся, сиятельный! Только прикажи!
     - Что ж… - решился префект. – Отправишься сейчас в Мамертинский карцер. И без лишних слов, там же в застенке, Штыря этого удавишь. Ибо исправлению не подлежит. Не знаю, как уж ты с ним управишься, как со стражей решишь… Сам сказал - все исполню.
    Озадаченный столь радикальным поручением, Ювентий задумался. По мнению префекта - слишком глубоко и надолго.
    - При этом на меня не кивать. Я тебя не посылал. - предупредил строго. -Гвардейских твоих полномочий для такой акции достаточно. Все ясно?
    - А с евреем что делать? - в полной растерянности пробормотал Ювентий.
    - С каким еще евреем? – не понял его Меценат.
    - С подручным его… Которого вместе со Штырем… На горячем взяли?
    - Тоже рыжую грабил? - хмуро уточнил префект.
    Ювентий пожал плечами:
    - В сторонке стоял, готовый душой и действием. Притворялся, будто храм Божественного Юлия осматривает. А как в Карцер бросили, кричал, что ни в чем не повинен. Родственника своего, римского всадника Цецилия Юкунда поминал, пока ему рот кляпом не заткнули.
     - Ювелира? - тревожно вскинулся префект.
     - Сие мне неведомо. - пожал плечами Ювентий.
     Меценат похолодел.
     «Вон куда потянулось!.. Юкунд! Ближайший друг и клиент Аттика! Хотя, может, и побогаче… А где деньги, там, как говорится, и власть! Еще со старшим Цезарем был близок! И, подражавший тому во всем, Антоний, с неуемной страстью его побрякушками дорогими обвешиваться, лавку ту миновал? Престижнейшую в Риме! А там… Далеко и  ходить не надо!.. В двух шагах - цветочник, тайный соглядатай крокодилицы нильской!.. Сплошной клубок змей!  Всех давить надо! - вскинул грозный взгляд на Ювентия:
     - Еврея тоже прикончишь. Но никакой огласки! Никаких крючьев показательных и Геминиевых ступеней! Тем более свидетелей! Трупы - в мешки и… В Тибр, как стемнеет! Скрытно! Так чтобы и круги по воде не пошли! Действуй, Ювентий!
    И тому ничего не оставалось, только кивнуть - безрадостно, но покорно. Развернуться и шагнуть к выходу…
    - Постой! - окликнул его префект.
    Ювентий обернулся в надежде, что жестокий приказ будет отменен, а все сказанное, окажется лишь проверкой его боеготовности. Откинувшись в кресле, префект провел большим пальцем по животу - снизу вверх, по диагонали.
    - Перед тем как в мешки засовывать, животы не забудь вспороть. Чтобы не всплыли.
    Ювентий лишь, молча, кивнул. Но когда он был уже на пороге, префект снова его окликнул:
    - Погоди! Там Главк в атрии околачивается. Пусть зайдет!..
    - Слушаюсь, сиятельный! - хрипло, без всякой уже надежды, выдавил из себя Ювентий. И вышел.
    Главк влетел в таблин – запыхавшийся, радостный:
    - Я здесь, господин!
    Но Меценат, никакого энтузиазма не проявив, сухо распорядился:
    - Кастрицию, от моего имени, вели с греками, что в подвалах содержатся, не медля, покончить. Трупы в Клоаку!. Как - он знает.  А ты лектику готовь. И собирайся! Публия нашего навестим…

                *         *
                *
    
     Уединились в просторном, но скромном триклинии, освещенном невысокими канделябрами - по одному у каждого ложа. Неторопливый разговор, тихое позвякивание посуды, лишь усиливали ощущение покоя и отрешенности от городской суеты, будто навеки установившегося в этих стенах. Но нет в скоротечной жизни нашей ничего неизменного. Все начавшееся, когда-то приходит к концу.
     Печальной этой неизбежности, как раз и коснулась беседа, и после недолгого обсуждения, гость и хозяин пришли к полному согласию. И приумолкли, задумавшись каждый о своем. Поскольку в согласии этом сказывались и житейская мудрость их и смирение…
     Только никакой радости от совместного обретения истины не возникало. Трех лет не прошло, с тех пор, как дом этот вырос на голом пустыре, и вот хозяин его покидал.
     «Навсегда? - заныло в груди у гостя. - Но, если все в этом мире кончается,
кончаются когда-нибудь и разлуки? - и сам же себе ответил. - Но редко - радостной новой  встречей. Люди уходят из твоей жизни, чтобы никогда уже не вернуться. Можно, конечно, и в Неаполис съездить, отыскать… Отобедать вместе, обменяться заверениями и новостями. Но дружбы, тесной душевной близости уже не вернуть. Дважды в одну воду не входят - все меняется…»
     «Так привержен прекрасному! Образован. Тонко чувствует красоту! Не только ритм и размер, но и образы, которые ее отражают… А стихов не пишет. Власть? Возможность судьбы чужие решать притягательнее? Что ж… Стиль и папирус никаких ощутимых результатов не дают! Кроме восторга мимолетного оттого, что нужные слова, наконец, отыскались. Но как быстро и восторг этот улетучивается, сменяясь новой, неутолимой жаждой, зияющей в душе пустотой, которую, хочешь не хочешь, но как Сизиф неутомимый, снова, другими, единственными словами должен наполнить… Какие еще радости?»
      Бросив взгляд на Главка, застывшего позади ложа, на котором возлежал гость, Вергилий подавил тяжкий вздох: и эта радость не состоится, пройдет стороной. А сколько тепла и нежности к белокурому, юному этому чуду, скопилось в душе, разрывая ее, порой, на части.
     «Но, что поделаешь?.. Гай так к нему привязан. На один вечер расстаться не может, с собой, вот, привез! Ясно - ни за какие деньги не продаст…»
     Перехватив его взгляд, Меценат, похоже, угадал горькие эти мысли на простодушном лице поэта. И едва сдержал улыбку. Но, вовсе, не насмешливую. Скорее - лукавую, озорную.
     - Когда ехать решил? - отпил из простого красноглиняного кубка и содрогнулся. Отставил кубок подальше, потянулся за ломтиком сыра, прожевал его торопливо, чтобы поскорее перебить привкус дешевой ватиканской кислятины, которую чуть было не выплюнул, вопреки всем нормам приличия.
    К счастью, хозяин этого не заметил. Застигнутый неожиданным вопросом врасплох, отвел взгляд в сторону, не решаясь огорчить друга и покровителя досадным известием.
    Воспользовавшись его замешательством, Меценат, не оборачиваясь, поднял указательный палец и, беззвучно метнувшийся на его призыв Главк нагнулся к столу, обратившись в слух. Меценат шепнул что-то ему на ухо, и Главк, изобразив на лице полное понимание, тотчас же покинул триклиний.
    Проводив его взглядом, поэт обернулся к гостю в грустном недоумении.
    - Скоро вернется. - утешил его Меценат. И, уже настойчивей поинтересовался. - Так когда же покинуть нас собираешься?
       Вергилий почувствовал, что отпираться бессмысленно - лучше говорить без утайки:
       - Хотел, это самое, до конца месяца выбраться. Чтобы к осени, значит, на новом месте обосноваться. Осенью, понимаешь, и пишется легче. Да вот… Ничего не выходит! Дом, это самое,  - и указал обеими руками на стены. – Продать надо. А какой из меня торговец недвижимостью?.. Приходят, смотрят, в стены, значит, стучат. И все впустую.
      - А говорил - не продаешь? - напомнил гость с легкой укоризной.
      - Я тогда, это самое, еще не решил. - смущенно пробормотал поэт.
      - Это ведь недавно совсем было… - печально вздохнул Меценат.
      - Недавно. - нехотя признал Вергилий. - Только, с тех пор, меня, значит, чуть было не зарезали на Сандаларии, на Субуре, понимаешь, вазой ночной с восьмого этажа едва, это самое, насмерть не пришибли. На форуме чуть не удушили в толпе. А на Велабре, у рынка, значит, Овощного, кошелек, понимаешь, срезали. Не могу, Гай! Сил больше нет, все это столпотворение бешеное терпеть!.. - приподнялся на локте, хлопнул в ладоши. - Бага!
      За стеной послышался жуткий трезвон, что-то с грохотом раскололось. Гость и хозяин тревожно переглянулись. Но враг еще не овладел Городом - в триклиний заглянул круглыми выпученными глазами, испуганный толстый эфиоп, только что покинувший их с полным подносом пустых горшочков и мисок, убранных со стола за ненадобностью.
      - Все посуду переколотил? – хмуро спросил Вергилий.
     Вместо ответа, эфиоп, показал ему серебряное блюдо, которое крепко сжимал подмышкой - единственную в доме старинную и по-настоящему дорогую  вещь - дар того же Мецената.
     - Что ты мне, это самое, в глаза тычешь? Мол, самое ценное сохранил.  Серебро-то не бьется!..
     Эфиоп еще сильнее выкатил сверкающие белки, но смолчал.
     - Опять масло прячешь? Сколько раз, понимаешь, тебя просил?! - прикрикнул на него поэт и пожаловался другу. - Хоть кол, это самое, на башке его черной теши! По всему дому - потемки! Боится, что встану ночью поработать, а масла, значит, в светильниках не хватит… А то, что он посуду, понимаешь, постоянно из-за этого бьет и чуть ли не каждый день новую, значит, приходится покупать!.. Этого не объяснишь… Своя! Африканская, понимаешь, экономия…
     - Мне бы твои заботы, Публий… - искренне позавидовал ему префект.
     Вергилий обернулся к рабу:
     - Рукопись мою принеси. На столе, значит, в таблине свиток развернутый лежит. Потом масла во все светильники нальешь? Я проверю!
      Таблин был рядом, и Бага не заставил себя ждать. Минуты не прошло, а он уже вернулся. Без подноса, но со свитком, который он бережно нес перед собой развернутым обеими руками. Ибо свиток был роскошнейший - с золотым обрезом по торцам, с резными, оленьего рога, затейливыми амфалами.
    - Наказание божеское! - вскричал Вергилий. - Я рукопись, понимаешь, просил! А ты, это самое, что притащил? Первую книгу?
    - Так и она на твоем столе! И тоже развернутая лежала! - дерзко, с визгливым африканским акцентом возразил эфиоп. - А рукопись твоя, господин, исчеркана и вся в кляксах! Гостю такую грязь и показать стыдно!
    - Ах ты, осел африканский! - от  возмущения, поэт даже кулаки над головой сжал.
     А Меценат весело, неудержимо рассмеялся:
    - Вот, Публий до какой ты жизни дошел! Варвар африканский, хорошим  манерам и культурному обхождению тебя обучает!.. А заберешься в свою глушь - совсем одичаешь?
     - В глушь? - оскорбился Вергилий. - А ты, вот, про глушь эту самую послушай! Мне и рукопись, понимаешь, не нужна! По памяти прочту!..
     Вздохнул, полной грудью и с искренним чувством, волнуясь и восхищаясь не стихом собственным, а возлюбленной всем сердцем его, «глушью», прочел:
                «Трижды блаженны - когда б они счастье свое сознавали! -
                Жители сел. Вдалеке от военных усобиц,
                Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу,
                Пусть из кичливых сеней высокого дома не хлынет
                В атрии скромные их волна пожелателей доброго утра
                И не дивятся они дверям в черепаховых вставках,
                Золотом тканых одежд и бронз эфирейских не жаждут;
                Пусть их белая шерсть  ассирийским не крашена ядом,
                Даже не портят они оливковых масел корицей.
                Верен, зато их покой, и жизнь их простая надежна.
                Всем ведь богата  она! У них  и досуг и приволье,
                Гроты, озер полнота и прохлада Темпейской долины,
                В поле мычанье коров, под деревьями сладкая дрема.
                Все это есть. Там и рощи в горах, и ложбины со зверем;
                Трудолюбивая там молодежь, довольная малым;
                Вера в богов и к отцам уваженье. Там справедливость,
                С нашей земли уходя, оставила след свой последний…»

     Меценат уже не смеялся, слушал, поражаясь дивной простоте этой и
откровенности.
     «Вот же они, несносные, льстивые, назойливые мои салютаторы, от которых в атрии, ни Муз, ни Аполлона не разглядеть… И дышать нечем по утрам! А черепаховые вставки в дверях таблина, раздвигаемых Октавией в доме под Рострами, которые, конечно же, не Помпей Великий прилаживал, а шут тот напыщенный - Антоний. О прочем, что говорить? «Верен, зато их покой, и жизнь их простая надежна…» Ни на одном из холмов римских о счастье таком нечего и мечтать. Как и о трудолюбивом юношестве, довольствующемся малым. И уж, тем более, о справедливости, ушедшей от нас так далеко, что никто толком и вспомнить не может - в чем же она,собственно, состоит?»
    Поэт, между тем, прилег на свое ложе, но грудь еще вздымалась взволнованно. Потянувшись к столу, взял кубок с вином, плеснул немного в жертвенный кратер, приподнял кубок повыше, приглашая и гостя присоединиться. Но тот взмолился:
    - Публий, драгоценнейший друг мой, что же ты пьешь?
    Поэт заглянул в свой кубок, пожал плечами в недоумении:
    - Вино, это самое.
    - Прости великодушно и не сочти за дерзость! - попросил Меценат, - Лишь по праву дружбы сердечной нашей, о тебе заботясь, хочу предостеречь!.. Организм человеческий для употребления ватиканского не создан. В нем, все внутренности твои раствориться могут!
     - А я, понимаешь, сколько его  выпил - и ничего! - удивился Вергилий. – Бага ватиканское это…. Постоянно, значит, закупает!
    - Ну, кто же выбор напитков к столу рабу доверяет? - изумился, в свою очередь, Меценат. - Тем более, варварам таким черномазым! А он у тебя, не то, что вино, манускрипты дегустирует, оценки эстетические дает! Я бы с наглеца такого всю шкуру спустил! Нет, что ни говори, а один, хотя бы, но послушный и обходительный, а, главное, благовоспитанный раб тебе необходим!..
    - Согласен! - мечтательно улыбнулся поэт. И тяжело вздохнул. - Но где же его, это самое, благовоспитанного такого теперь сыщешь?
    - Чтобы пустословом не оказаться, заранее ничего не обещаю. Но ради дружбы нашей, попробую и в этом тебе помочь… - загадочно улыбнулся Меценат. - Что же касается ватиканского… Пожертвуй-ка ты его лучше бессмертным богам. Все, что в доме осталось, до капли!  Им-то оно, уж точно не повредит. А взамен… Мне тут, по случаю, отменнейшее хиосское доставили. Выдержанное, прямо из Ареусии! И в таком изрядном количестве!.. Грех, с другом не поделиться. Как Главк вернется - продегустируем. Затем его и послал. И вкус, и аромат – сам убедишься. Наслаждение, скажу я тебе, изысканнейшее! Словно, в Элизиуме побывал!..
     У Вергилия от этих слов голова закружилась - речь шла, всего лишь, о вине, но ему, почему-то, казалось, что о Главке…
     - А по поводу твоего отъезда… - вспомнил Меценат. - Что ж… Когда ты в стихах изъясняешься, с правотой твоей не поспоришь. - и, как бы, между прочим, поинтересовался. - Так сколько за дом твой дают?
     Витавший в сладких грезах, поэт сразу и не сообразил, о чем его спрашивают, с трудом, вернулся на землю.
    - За дом? - окинул взглядом стены и ответил совершенно бесхитростно. -
Кто пятьсот, это самое, тысяч сестерциев, кто - чуть побольше… А один, понимаешь, сенатор, из новых этих, значит, из транспаданцев… Даже миллион сулил! Но как ушел, это самое, так я его больше и не видел…
    - Миллион - только за строение или вместе с участком? - деловито уточнил префект.
     - За все, что внутри, значит, ограды. Включая лицензию на водоотвод, с который ты, Гай, мне и помог. А я, понимаешь, с фонтан… Так и не удосужился!..
     - С водой, это уж он, через край хватил, деревенщина цизальпинская! - возмутился Меценат. - В сенат пролез, а законов наших не знает! Разрешение на водоотвод, в любом случае, персонально утверждается и со сменой владельца  к новому собственнику не переходит. Даже детьми не наследуется!
     От юридических этих тонкостей, поэт сразу помрачнел, потянулся привычно к ватиканскому. Но, покосившись на гостя, сдержал свой душевный  порыв - в любом случае, разумнее было Главка дождаться, если уж гость сиятельный так решил. А Меценат, тем временем, потирая лоб, что-то сосредоточенно прикидывал в уме. Наконец, принял решение:
     - Вот что, друг мой! Ты хозяин, тебе и решать… Можешь, конечно, галла того дожидаться или в сенате его разыскать…
     - Да я, понимаешь, даже имени его, это самое, не припомню. – пожаловался на свою забывчивость Вергилий.
     - Ну а запомнил бы и разыскал… - предположил гость. - Еще неизвестно,
решился бы он на эту покупку - не Палатин все же, куда провинциалы, как мухи на мед, слетаются из забугорного своего захолустья…
     Поэт только печально кивал, вполне разделяя деловые соображения, более осведомленного друга.
     - А, если бы и решился, - продолжал в том же духе Меценат. - Неизвестно еще, как бы он с тобой расплачивался - сразу, в чем я не уверен, или по частям с рассрочкой на годы, в течение которых, что угодно может произойти - с ним, с тобой, а то и с отечеством возлюбленным нашим…  Всякое ведь бывало…
    - Так что же ты мне, это самое, посоветуешь? - поэт смотрел на умудренного своего друга с надеждой отчаявшегося.
    - Совет, даже самый добрый и дружеский, ничего не стоит. - грустно усмехнулся Меценат. -  Советами сыт не будешь… - помолчал, подчеркивая весомость этих слов, потом потянулся с консульского своего места к поэту, тронул ладонью за плечо ободряюще. - Я не советом. Делом тебе помогу. Миллиона свободного у меня сейчас нет. Но восемьсот, даже восемьсот пятьдесят тысяч, я тебе за  дом заплачу. Наличными. Багу твоего с запиской к управляющему моему отправим. Всю сумму прямо сюда и доставят. Хочешь - в «ромулах», хочешь - в ауреях. Да хоть в тетрадрахмах аттических!...
      Поэт просто онемел от такой щедрости и благородства. Но, тут же, и устыдился.
     - Нет, Гай! Ты - друг! Единственный, понимаешь, настоящий.  Если дом тебе нужен - пользуйся! Как хочешь и сколько потребуется! И никаких денег я с тебя не возьму!
     - Деньги, выходит, не нужны? - кивнул  Меценат с пониманием. - Но тогда
это не сделка будет, а просто любезность, услуга дружеская, которую я не приму. Поскольку она ущемляет тебя в законных правах собственности. А Цильний Меценат поэтов не грабит.
     - Какой же это грабеж? - возразил Вергилий. - Ты меня даже не просил! Я по своей, значит, воле. От души предлагаю! 
     Меценат качнул головой, решительно:
    - А я - отказываюсь!
    - Зря, Гай, вот это ты зря! - искренне огорчился поэт. - Даже понимаешь, это самое… Обидно!
     Гость тер подбородок в задумчивости. И вдруг взгляд его просветлел счастливой, как бы, догадкой:
    - А знаешь, как мы поступим? Ты мне - дом, со всем прилегающим. А я тебе… Так уж и быть! Миллион сестерциев и Главка в придачу! Нынче  же его и заберешь. А завтра все, как подобает, по закону оформим.
    - Ты это… Всерьез? - едва выговорил Вергилий
    - А то я не вижу, как ты на него смотришь? - усмехнулся Меценат. - Друзья глубокими такими чувствами не шутят!
     Поэт вскинул взгляд к потолку, будто надеялся обнаружить там кого-то из старших всевышних - ведь подобное счастье дается человеку  только с небес! И в глазах его сверкнули невольные слезы.
     - По рукам? – весело спросил Меценат.
       И вдруг тоже расчувствовался. И причина была вовсе не в удачном приобретении. В обладании этим домом он с самого начала не сомневался. В памяти вдруг всплыла совершенно иная, древняя история, в которой слились и вспыхнули, озарив на мгновение мир, ярче самого солнца, те же, в сущности, чувства - любовь, благородная дружба мужская и искреннее преклонение перед совершенством прекраснейшего творения человеческого. Только здесь совершенством были дивные стихи Публия, а тогда - божественная живопись Апеллеса, уважение к которому сам Александр Великий проявил удивительным образом. Повелев Апеллесу написать, особенно любимую им наложницу, по имени Панкаста, обнаженной из-за поразительной ее красоты, он понял, что мастер влюбился в нее во время работы, и подарил ему эту красавицу. Великодушнейший, прославленный поступком этим, не менее, чем любой победой своей, потому что победил самого себя, даровав художнику не просто наложницу, но первую женщину с которой он сам сблизился - даже с ней, любимой, не посчитавшись!..
    «Она ведь принадлежала царю, а стала собственностью простого ремесленника! Говорят, Венеру Анадиомену, выходящую из морской волны, которую Гай недавно приобрел за сто талантов и посвятил в храме Божественного Юлия, Апеллес писал с нее. И даже греческие стихи, воспевающие это произведение, совершенства его не передают. Разве что Публия попросить?.. В поэзии - чем он не Апеллес? Вот я Главка своего ему и уступаю! От души!.. Как Александр - Панкасту. Мне этот юноша тоже дорог. Но я и этим пренебрег! Как и Александр Великий, ни о чем Главка не спросив. Я ведь тоже - этрусского царского рода! А Публий - плебей, как и Апеллес. И пусть Агриппа одерживает свои победы на поле брани, Гай - мощь государства римского возрождает… Но в сфере духовной, в том, что определяет величие нравственных свершений, могут ли подвиги их сравниться с моим? Ни в Риме… Да и во всем мире обитаемом - нет мне равных!» - тут у него дыхание перехватило и слезы навернулись на глаза.
    А Вергилий протянул ему, подрагивающую от волнения, растопыренную свою, медвежью ладонь:
    - Я согласен, Гай! - голос поэта дрогнул, и две крупные слезы скатились по
его щекам, как и по щекам Мецената.
    И переполнявшие их высокие, светлые чувства слились в крепком рукопожатии.  А от входа послышался легкий перезвон. Главк вкатил в триклиний серебряного ослика, груженного золочеными тюками, полными дымящихся и охлажденных во льду, ароматных закусок. И еще два раба в зеленых туниках внесли, вслед за ним и водрузили перед столом огромную амфору на бронзовой, украшенной изысканным литьем, подставке. На горлышке амфоры залитом воском, были нанесены цифры и буквы греческие, обозначавшие сорт вина и год урожая.
    - Что встали столбами? Вскройте и подавайте к столу! - Меценат едва сдерживал гнев. Ведь ослик, которого приволок сюда дурень безмозглый, Главк, был тот самый, на котором, в последнюю их трапезу с Аттиком и Агриппой, подвозил к столу закуски проклятый глухонемой предатель. Вот уж о ком никогда больше и вспоминать не хотелось.
     А Вергилий не мог отвести глаз от Главка. Обозревал его с ног до головы восторженно и плотоядно. А, главное, теперь уже совершенно открыто. Даже от префекта всемогущего не таясь. Что, разумеется, не могло не насторожить чувствительного раба:
    «Что это он так нагло глазищами меня щупает? Да еще при господине!..» - поражался Главк, осторожно поправляя мизинцем, чуть растрепавшуюся в пути прическу и манерно взмахивая ресницами.
    « Какие же у него волосы золотые! - беззвучно восхищался поэт. - А глаза бездонные, как июльское небо над Неаполисом! – и, не веря еще, по-настоящему, великому своему счастью, добавлял мысленно. - У моего Главка!..»
    Но и глубочайшее чувство горячей, невыразимой словами, благодарности, захлестывало душу:
    - Гай! Те письма старые, что ты мне поручил… Я их для тебя подготовил. Аккуратно, все по датам, разложены. И то, о чем ты просил, выполнил. Выписал все на отдельные таблички! Знаешь, кого он тогда искал? Сына своего побочного от жены Децима Юния Силана, Сервилии, матери Марка Брута!..
    Меценат глянул на него в ужасе, обернулся к рабам и тыча пальцем в направление выхода, почти задыхаясь, закричал:
    - Вон отсюда! Все - вон!  - и только когда рабов, включая Главка и Багу, как ветром сдуло, тревожным шепотом упрекнул друга. - Ты что, Публий?! Думать же надо! О тайнах государства при посторонних, не гражданах даже, на весь дом вещаешь! - заглянул поэту в глаза тревожно. - Ты об этом ни с кем больше не говорил?
    - О письмах, что ты мне доверил, Геркулесом клянусь, ни единого, понимаешь, слова! Только Азиния Поллиона, это самое, о бастарде этом неведомом, значит, спросил. В присутствии Квинта Горация нашего. - честно признался поэт. - Только они и сами… Больше моего, понимаешь, о нем знали. Азиний ведь к старшему  Цезарю, это самое, всегда был близок. Сказал, что сына своего тот так и не нашел. А Квинт, значит… - поэт осекся, отвел взгляд в сторону.
     Побагровевший, страшно взволнованный Меценат хотел еще о чем-то его спросить, но не успел… Из-за завесы у входа выглянул перепуганный насмерть, побелевший лицом, эфиоп и тут же исчез, отброшенный  в сторону, могучей чьей-то рукой. В триклиний ворвался запыленный, разящий конским потом гонец с ликторскими фасциями за спиной. Левой рукой сорвал с головы шлем, а правую вскинул в приветствии:
     - Гаю Цильнию Меценату - радоваться! Гай Юлий Цезарь Октавиан, сын Божественного Юлия сообщает, что благополучно пересек Адриатику, высадился в Аримине и прибывает в Рим по Номентанской дороге!
     Прохрипев все это на одном дыхании, ликтор умолк, переводя дух.
     Метнувшийся к нему Меценат, протянул руку:
     - Послание где?
     - Все на словах велено передать! - устало качнул головой гонец. -Всенародных встреч не устраивать! Войдет в Город без войска. С малым конвоем. Инкогнито. Все!
    Взмахнул рукой, уже не так энергично, повернулся на кованых каблуках и вышел.
    Минуя стол и ложа, Меценат прошелся по триклинию в молчаливой задумчивости. Наткнулся взглядом на забытый эфиопом свиток первой книги «Георгик», взял в руки, развернул. Удивившись чему-то, обернулся к поэту:
    - Откуда роскошное такое издание?
    - Аттик прислал. Переписчикам его, значит, всего пятьдесят свитков заказал. А они, понимаешь, сразу сто прислали. В дар. Без всякой оплаты. И лучше, чем я, это самое, рассчитывал. - радостно сообщил Вергилий.
    - Щедрость неслыханная! - криво усмехнулся префект. - Но можешь не сомневаться, «Георгиками» твоими уже не только в Риме. Во всех окрестностях, в том числе, и дальних, приторговывают.
    - Как это «приторговывают»?! - возмутился Вергилий. - Я, понимаешь, только для друзей… На подарки им заказал!
    - А Цецилий Помпониан и о своих друзьях позаботился. А у него их - пол Рима! И во всех провинциях. И за пределами их. Вплоть до Парфии, если не до Индии и страны желтых серов. Он ведь не простой римский всадник - гражданин мира! - мрачно пояснил Меценат, сворачивая свиток и протягивая его растерянному, ошеломленному хищническим таким произволом и собственной беззащитностью автору, которому теперь и касаться оскверненного творения своего не хотелось.
    - Возьми себе, если хочешь…
    - Спасибо. У меня книга уже есть. Ты же и подарил, помнишь? А эту… Если позволишь, я, от твоего имени, Гаю нашему вручу. Пусть порадуется. - вспомнил, о предстоящем отъезде Публия и вздохнул. - Его хоть дождешься?
     Задумавшись о чем-то, Вергилий ответил не сразу.
     - Может, и дождусь. С домом, спасибо тебе, дорогой мой, решилось. Но у меня в Риме еще одна, понимаешь, забота. Родственницу свою близкую, хочу, это самое, отыскать. По материнской линии. Отец ее в морском сражении с Секстом Помпеем, значит, погиб. Мать, племянница моя родная, дочь, старшей, понимаешь, сестры, без мужа, это самое, оставшись, совсем спилась. А Магия, малышка, теперь, значит, одна. В страшном таком Городе. Ведь пропадет! И позаботиться, понимаешь, некому. Может, через мать-пьяницу как-нибудь ее разыщу. Хоть денег ей, это самое, оставлю.. А куда их, понимаешь, теперь девать?.. 
     - Магия?! - не верил ушам своим Меценат. - А волосы у нее какие?
     - Волосы? - задумался поэт. - Давно, понимаешь, ее не видел. В детстве рыженькой вроде была. Как и отец ее, Магий тот самый…
     Меценат шагнул к нему, во власти безотчетного какого- то сострадания, ухватил обеими руками за плечи, заглянул в глаза
     - Найди, непременно! И поскорей. Мало ли?.. Сам знаешь - Рим. Денег не оставляй. Лучше увези! Подальше, в глушь свою ненаглядную, где молодежь трудолюбивая, и впрямь, простой, надежной жизнью живет. И малым, пока что, довольствуется. А то ведь… Действительно… Пропадет.