Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 87

                ГЛАВА LXXXVII.

     Опостылела книжная премудрость. Ни стихов, ни анналов писать не хотелось. Полки, капсы, свитки бесчисленные… Сколько сил потрачено - и все зря! Ну, кому, в чем библиотека его помогла? Никакой радости… Просто смерть души! Всюду - смерть. И в памяти, и в пустой, бессмысленной жизни!
     Вот и Тория с Лигурием не стало… А кто известил? Галл, которого Лигурий в лагере под Алезией на плечах, бывало, носил. Как же радостно он смеялся, - не лошадку, целого слона двуногого! - прутиком погоняя!.. Азиний смотрел издали и от счастья, от любви к ним обоим, слезы на глаза наворачивались. Нет, думал, не так все плохо! Не беда, что без матери растет. А теперь… И сыновья Лигурия отца лишились.
      От мыслей этих тягостных, трудно было дышать. Вышел в портик… Но ни солнце, вызолотившее, собранные им, творения великих мастеров - ни мраморные изящные Музы, словно парящие в воздухе, ни Аппиады прелестные,  ни благочестивые стройные Кариатиды - ничто не утешало. А сатиры, поившие безутешных младенцев, еще и о детях Лигурия осиротевших напоминали, которым никакая помощь со стороны, отца не заменит…
    Но тут, из-за спины бронзового Бахуса, пляшущего с воздетой виноградной кистью, возник Вергилий. Прошел под увитым плющом тирсом, по мановению которого, казалось, он и появился. Увидел Азиния и просиял:
    - Салют, достойнейший!
    - Публий! Как я тебе рад! – ожил, бросаясь к нему Азиний.
    Но и поэт не порадовал. Как только в библиотеку вошли, он и признался:
    - Проститься, значит, пришел. Завтра уезжаю.
    - Завтра? - как эхо, упавшим голосом, повторил Азиний.
    - А чего ради, задерживаться, понимаешь? Дом, хвала Юпитеру, Цильний у меня купил. Племянницу только не нашел. Да где ж ее, это самое, сыщешь? Вся надежда теперь на Мецената… Вот - друг! И в этом, значит, помочь обещал. А в остальном… С Цезарем даже простился!
    - С Цезарем? - не понял его Поллион.
    - Не знаешь разве? - удивился поэт. - Он из Далмации, это самое, прибыл.
    - Ах, этот!.. Октавиан. - безразлично кивнул Азиний.   
    Но Вергилий не мог сдержать восторга:
    - Ты представь! Бага вещи укладывает. В доме все, понимаешь, вверх дном. И тут он! Как снег, значит, на голову… С завершением первой книги «Георгик» поздравить. Ни принять, ни посадить, это самое, негде!..
    - Ни вознести, ни прославить! - Азинию вспомнилась давняя острота Цицерона, стоившая язвительному оратору седой его головы.
    Но Вергилий, в высших сферах тогда не вращался, шутку эту не слышал, вот и воспринял ее, поразившись проницательности Поллиона.
    - Об этом, в точности, мы и говорили. Чтобы прославить, это самое, и вознести! Не его, конечно! Род Юлиев - от прародителя его, значит, Энея!.. С момента падения Трои и до наших дней. В поэме эпической! Так и предложил.
     - Октавиан? - переспросил Азиний, поражаясь глубине замысла.
     Вергилий радостно кивнул:
     - Самому мне, понимаешь, просто в голову не пришло. Все больше о земном, обыденном, это самое… Мыслю. О пахоте и севе, о плодах. А тут!.. - глаза его загорелись. - Чудеса, странствия, подвиги героические! Вот только… - поэт умолк, словно, в чем-то усомнившись. - Посоветоваться хотел. Когда о старшем, значит, Цезаре буду писать, упоминать ли о том, что на нем род Юлиев пресекся, потому что сын его от Сервилии пропал? И о том, как он повсюду его, понимаешь, разыскивал. Но так и не нашел?
    Азиний отвел взгляд в сторону:
    - Октавиану, думаю, такой поворот сюжета не понравится.
    - Я не его, Гай! Тебя, как друга просвещенного спрашиваю. - подступил к нему Вергилий. - А принцепс… Просил поэму эту жизнеописанием старшего Цезаря завершить. О нем, вообще, значит, не упоминая. Благороднейшую скромность, понимаешь, явил!
    - Скромность сыну Божественного Юлия не к лицу. - усмехнулся Азиний. - Это - добродетель рабов. Наша с тобой добродетель, дорогой мой.
     Поэт глянул растерянно:
     - Никак тебя не пойму. Сам я… Если поле мое, к примеру, за Падом и деньги, что я за дом выручил, сейчас, значит, у меня отнять… Я только беднее стану. Но совсем, понимаешь, не рабом. Наоборот. Свободным, можно сказать, как птица.  А ты, Гай, - консуляр, триумфатор! Даже Отцу Юпитеру этого у тебя не отнять. Какой же ты раб?
     - Бессловесный. - глухо отозвался Азиний.
     - Так говори! На то и язык, глаза, руки, значит, даны! Чего еще? Говори, если есть, это самое… Что людям сказать.  Этому никто помешать не может! Глухонемые - и те с помощью жестов высказываются. О чем же ты, Гай, тягостно и мучительно так молчишь?
      - Приветствую вас, достойнейшие!
      На пороге библиотеки стоял Новий Нигер.
      - И тебе радоваться, сиятельный! - с достоинством кивнул Вергилий,
близко с Новием не знакомый.
     Но Поллион, заметив озабоченность в глазах друга, шагнул к нему, раскрывая объятия:
      - Рад тебя видеть! - и обнимая его, шепнул на ухо. - Что стряслось?
      - Тирон  здесь! - шепнул в ответ Новий
      Поллион кивнул с пониманием и обернулся к Вергилию:
      - Прости, Публий! Дело у нас неотложное. В портике надо обсудить. А ты, пока, книгу какую-нибудь посмотри. Мы ненадолго.
      - Не подобает гостю присутствием своим хозяина, понимаешь, обременять. - весело возразил поэт. - О делах в тишине беседуйте. А я, без всяких, значит, обид, воздухом подышу. Да и монументами чудными полюбуюсь. Когда еще увидеть, это самое, доведется?
     И вышел, оставив их наедине.
      
                *        *
                *
      
    В дверь не стучали, просто вышибли ее с трех ударов, словно тараном осадным. И ворвались - трое в каждую комнату. А еще двое перекрыли выход в прихожей.
    Куда он мог бежать? В окно с третьего этажа прыгать? Даже не встал. Молча, разглядывал незваных гостей, вспоминая первый свой арест в Формиях, с неожиданной, непонятной ему самому сладкой грустью…
    Плечи у ликторов были могучие. Почти, как у Лигурия. Таким и жертвенного быка под нож опрокинуть - забава. Что для них дверные, хлипкие петли? А лица… Разные, конечно, но одинаково непроницаемые, словно окаменевшие навсегда. И взгляды - угрюмые, тусклые - никаких мыслей! Вспомнил простодушные сомнения свои, решимость и блеск задорный в глазах трибуна погибшего и сердце тоской, как о близком, сжалось. А у этих… Лишь топоры грозно поблескивали в связках свежесрезанных прутьев…
     Меценат поднялся наверх с легкой одышкой. Не из-за крутых ступеней - от волнения. Покосился, на вывороченную из проема, приткнутую с косяку дверь, и досадливо поморщился - никакая целесообразность не могла заглушить в нем стремления к гармонии и порядку. Глянул на Кастриция вопросительно и тот, молча, выставил вверх указательный палец.
     «Один? Нет, значит, рыжей малышки? - даже дышать легче стало и спина, сама собой, распрямилась. - Не придется перед Публием душой кривить!»
     Повелев Кастрицию стеречь дверной проем, никого внутрь не допуская, поправил тогу и решительно шагнул в «триклиний». Но, увидев Тирона, приостановился, не понимая, как же он раньше сходства этого не заметил? Впрочем, и не удивительно! Видел раза три мельком, еще при жизни  Цицерона. Всегда позади, в тени великого гражданина, никогда не умолкавшего и умевшего так голову заморочить, что все окружающее, растворяясь в трескучем пафосе его речей, вообще не воспринималось.
      Сейчас, однако, было не до воспоминаний. Следовало поторопиться, пока хозяйка не объявилась. Ведь из восьмерых ликторов, пятеро, по меньшей мере, о том, что здесь видели непременно кому-то донесут. И как тогда объяснить - почему ближайшая пособница врага на свободе?
     - Оставьте нас! - приказал ликторам.
     И сразу о том пожалел - окно-то открыто! Но звать же их снова!.. Словно невзначай, подошел к окну, выглянул для виду и обернулся к Тирону, грудью своей заслоняя от него единственную возможность, не спасения даже, не побега - простого выбора, последнего права умереть по собственной, а не по чужой воле.
     - Вот и встретились…
    Тирон кивнул. Ни страха, ни волнения не испытывал. Удивлялся лишь неистощимой изобретательности смерти, ее способности принимать столь благообразные обличия, как у этого, изысканного ее посланца.
     Словно угадав его мысли, Меценат тяжело вздохнул:
     - Жаль, что не в более благоприятных обстоятельствах встречаемся, но… - тут он повысил голос, чтобы и ликторы в коридоре слышали. - Государственная необходимость обязывает, именем сената и римского народа препроводить тебя…
     - В Карцер Мамертинский? - подсказал Тирон.
     - Ни в коем случае! Никаких преступлений за тобой не числится. - заверил
его префект и, отводя взгляд в сторону, пояснил. - На Эсквилин, в дом мой
тебя доставим. Для беседы мирной.
     - Какое гостеприимство! - Тирон криво усмехнулся. - А если я откажусь?
     - Вынужден буду применить силу. - кивнув в сторону прихожей, префект развел руками, как бы в полной беспомощности. - До этого, надеюсь, у нас не дойдет?
    - Что ж… Почему и не побеседовать, напоследок? - встал, накинул плащ и, не глядя на префекта, вышел.
    Меценат двинулся следом, но у ткацкого станка остановился, пораженный вавилонским узором на, сотканном почти до половины, ковровом полотнище. Орнамент из пурпурных квадратов окаймлял его по краям, а поле ковра - зеленое, как весенняя трава, покрывали золотисто-желтые солярные знаки. Невежда какой-нибудь, скорее всего, принял бы их за цветы. Но не
Меценат.
    Двенадцать лепестков, по числу знаков Зодиака, у каждого цветка, не оставляли сомнений в том, что это звездные световые лучи. Почему не на синем, не на голубом фоне? Ведь звезды светят с небес! Но это и был ключ, открывавший посвященному тайный, сакральный смысл послания в таком простом, бесхитростном, на первый взгляд, узоре.
    Звезды в траве. Тлен и бесконечность. Земное и небесное. Их неразрывная глубинная связь - вечное, живое единство вселенского творения Ткача.
    Такой ковер он бы с радостью, за любые деньги купил.
    «Но кем он соткан? Не племянницей же Публия - рыжей девчонкой уличной с ветром в голове! Хотелось бы ткача этого, столь сведущего, повидать. Но - всему свое время. А сейчас - Цезарь ждет».
   
                *        *
                *

      Услышав шум наверху, торчавший у подножья лестницы, арендатор обернулся и застыл. Четверо ликторов с фасциями на плечах грохотали, вниз по лестнице, впереди и четверо - позади лысоватого незнакомца в плаще. Префект спускался, чуть поотстав, будто бы шествие это никак его не касалось. Но арендатор знал, кто здесь распоряжается. Попятившись в страхе, спрятался за стволом, росшей рядом смоковницы. Там и укрывался пока носильщики, приподняв, окруженную ликторами лектику, куда вслед за Тироном нырнул и префект, вносили ее в арку. Выждав немного, арендатор скользнул из-за дерева в арку, выглянул на улицу и, убедившись, что грозные силы государства удалились, вернулся к лестнице, огляделся украдкой по сторонам и кинулся, перепрыгивая через ступени вверх.
       Взлетел на третий этаж и замер перед зияющим дверным проемом. Но ненадолго. Рассудив по справедливости, что городской префект, при его полномочиях, не то, что дверь, всю инсулу мог бы снести, а она, как стояла, так и стоит, и немалый доход приносит - осмелел.
      Ощупал дыры, оставшиеся в проеме от вырванных петель, потрогал и петли, уже ни на что не годные, болтавшиеся на торце двери. И прикидывая, во что встанет ремонт, шагнул в квартиру.
      Порадовался, конечно, никаких повреждений в прихожей и триклинии не обнаружив, но ковровое полотнище на ткацком станке его просто ошеломило. Ничего подобного не ожидал.
     «Сколько же за него дадут, если такой ковер на Священной дороге, как вавилонский вывесить? Тысяч тридцать пять? Может, и больше… А шерсть чья? Кто ее сюда, пусть и некрашеную принес? Красотке рыжей угодить хотел в надежде на ее благосклонность. А она, вон как… Отблагодарила. Неизвестных злодеев в доме у меня прятать? Хорошо власти не дремлют! Но с ткачеством этим я и сам разберусь. Шерсть - моя, работа - ваша. Значит, и прибыль - пополам. А не то… Промыслом вашим нелегальным эдилы займутся!»
      С твердым намерением добиться справедливой доли в доходах квартирантки, во что бы то ни стало, направился в спальню.
      И здесь ничего не разрушили. Похоже, и обыска не произвели. Только постель хозяйки была в беспорядке - шелковые простыни измяты, роскошное одеяло египетское скомкано посередине кровати, подушка на полу. Там же и поясок лиловый, которым она тунику под грудью своей соблазнительно так подвязывала…
     «Вот, шлюха! - подумал он с горечью. - Арестанту лысому отдавалась!.. А, чем я хуже?!»
     Глянув в зеркало, отбросил засаленные волосы со лба, выпятил грудь и остался собой доволен. Но постель со следами чужой любви рвала душу. И притягивала. Подошел, сдвинул скомканное пестрое одеяло, в поисках неопровержимых улик, и в гневе отшвырнул его на пол. Заметив на простыне, в изголовье рыжий ее волосок, потянулся за ним… И ткнулся рукой во что-то твердое под тюфяком. Сунул туда руку и обмер. А, вытащив полную пригоршню ауреев, чуть не задохнулся… Отбросил тюфяк и у него даже челюсть отвисла… Трясущимися пальцами развязал, висевший у него на поясе объемистый кошель для сбора арендной платы и принялся поспешно ссыпать туда золото, то и дело оглядываясь на дверь и взывая ко всем всевышним богам, чтобы ни рыжая, ни рабыни ее не вернулись, пока он ноги не унесет…

                *        *
                *
      
       Грустно покидать обжитые места, может быть, безвозвратно. Но сколько ни прислушивался к себе, никакой печали от расставания с Римом, не испытывал. Лишь радостное нетерпение, в предчувствии скорого отъезда, путешествия по Аппиевой дороге и сладостного погружения в бесконечную звенящую тишину в тенистых рощах, среди изумрудных лугов; нагретых солнцем виноградников, колосящихся золотых полей под небом Кампании, где стихи, сами собой, без всяких потуг слагаются. Тем более, когда Главк рядом!.. Племянницу только не нашел…
    «А раньше, почему не искал? - подумал с запоздалым раскаянием, разглядывая бронзовых петухов, на выставленных в Портике Свободы, канделябрах Скопаса.
    Вытянув шеи, с раскинутыми крыльями, задрав вверх клювы, целых три века, без устали, возвещали они рассвет. Но какой же, если не тот, которого ждал сам Скопас, проводя последние штрихи на их перышках, перед отливкой восковых форм в бронзе? Сколько птиц проклюнулось с тех пор, взлетело, запело, прокукарекало и сгинуло, не оставив следов? А эти… Вот, взмахнут сейчас крыльями и заголосят - совсем как живые! И, если не погубит их разбушевавшаяся стихия или вражда и ярость людская, такими, как Скопас их видел и пребудут. Вечно. И он втайне о том мечтал. Не имя свое увековечить, даже не стихи! Но в стихах тех - прекрасную, самим фактом своего бытия, неповторимую, ускользающую, тающую, как вздох, жизнь, которая на глазах у него произрастала. Откуда? Куда? В просторах ее, для души бесконечных - это ли важно? Когда она вся, в каждом проявлении своем - чудо!
     И разве не совершалось чудо это в двух шагах, в дальнем конце портика, откуда, и сейчас слышны, чуть приглушенные статуями и колоннами, такие невыразительные, монотонные голоса? Но какие слова они произносят!
     «Хочу, чтобы этот человек был свободен!»
     «Утверждаю, что этот человек свободен!»
     «Рад, что ты свободен!»
     Сухие древние формулы… Кроме нундин, ежедневно, испокон веков, в эдикуле Свободы звучат. А в душах что происходит, когда говорящим орудиям бесправным, именем сената и римского народа объявляют, что с этой минуты они - люди? Захотелось, для расширения кругозора поэтического, в глаза им заглянуть…
     Но, пока шел через портик, приостанавливаясь невольно перед дивными статуями, церемония в эдикуле завершилась. Рабы, на волю отпущенные, и бывшие их господа расходились. Свидетели наемные, препираясь вполголоса, выручку делили, и стройная гражданка в шелковом синем плаще, стоя к поэту спиной, со скрибом преторским объяснялась, указывая на, стоявших  тут же рабынь - смуглую старуху и девочку, которых тоже, видимо, решила освободить.
    Вздохнув разочарованно, Вергилий повернулся, чтобы возвратиться в библиотеку, но задержался перед мраморной глыбой, запечатлевшей казнь Дирки на горе Киферон, поражаясь жестокой достоверности, с которой переданы были в камне смертельный ужас красавицы и жалкие ее попытки вырваться из рук безжалостных  мстителей.
     «Если это и миф, и ничего подобного никогда не было - как чувства отражены! - подумал восторженно. Зет, Амфион, Дирка… Может, и вымышленные - что нам до них? Но как волнует! Глубже, чем смерть преступника или гладиатора на арене… Там плоть человеческая страдает, а камень страдать не может. И никакой художник его не оживит. Но меняя форму - не резцом, вдохновением своим, художник передает в камне страдания живой души. Ведь боль чужого тела нам не понять - тела у всех разные. Неизвестно, какую боль испытывает истекающий кровью гладиатор, когда меч горло ему перерезает. Или, тот же, Геркулес, сгорающий заживо в пропитанном ядом хитоне. Но страдания души, другая душа не может не чувствовать. Все души из одной нетленной божественной сущности сотворены. К ней и взываем - в камне, флейтой и лирой, красками и в стихах!..»
     - Зачем ее к рогам страшного такого быка привязали? - спросил испуганный детский голос у него за спиной.
     - Я и сама удивляюсь!.. Такую красивую! А разбойников этих… На кресте надо казнить!.. - в звонком волнении этом послышались до странности знакомые нотки.
    Обернулся… 
    «Боги бессмертные!»
     Рядом с черноволосой девочкой и, державшей ее за руку,  смуглой старухой стояла внучатая племянница его - Магия.  Но не та угловатая рыженькая малышка, какой он ее помнил и разыскивал, а настоящая красавица в роскошном шелковом плаще с капюшоном, из-за которого он и не разглядел, издали полыхающих ее волос. Как  и сверкающих  на ней драгоценностей! Откуда? Да еще и рабыни, которых она сама вправе на волю отпустить?
     - Ты ли это, мой птенчик?
     - Конечно, я!.. Как же я рада! - просияла Магия и слегка покраснела, не зная, как его называть - дядей или, все-таки, дедушкой. Но тоже несказанно обрадованная встречей.
    А поэт налюбоваться ею не мог:
    - Какой же ты красавицей выросла! - взял осторожно за плечи, заглянул в сияющие, изумрудные глаза. - А я тебя, который уж день по всему, понимаешь, Риму разыскиваю!..
    - С матерью что-то случилось? - обеспокоилась Магия.
    - Ее, это самое, тоже нигде не нашел. - вздохнул поэт. – Как в воду канула! – качнул головой горестно. - Но это уж… Ее планида. А тебя, значит, хочу отсюда забрать! В Кампанию. Там, близ Неаполиса, именьице, понимаешь, у меня небольшое - поле, сад, роща оливковая своя. И домик, это самое… Двухэтажный. Даже с балконами! А тишина вокруг!..Только птицы поют. Едем, малышка, завтра же! Ни в чем нуждаться не будешь.
    - Я и не нуждаюсь, дядюшка! - отбросила капюшон, и огненная волна плеснулась ей на плечи, а на запястьях сверкнули изумрудами золотые этрусские змейки.   
   - Замуж, значит, вышла? - растерянно глянул поэт.
   - Нет… - смутившись, откинула волосы со лба, отчего ворот плаща чуть распахнулся, и на шейке ее блеснуло жемчужное ожерелье.
    - Откуда же такое, понимаешь, богатство? - радуясь на нее, но и волнуясь, напрямик, по-свойски спросил Вергилий.
     Магия чуть сморщила лобик - не рассказывать же простодушному такому дядюшке про убийства и прочие свои беды…  Но, покосившись на весьма приметную часть своего богатства, которую никак нельзя было скрыть - притихших рядом рабынь, сразу сообразила как, разумнее всего, ему ответить: 
     - Заработала. - и кивнула на Сихмет. - Мы с ней ковры очень красивые выделываем. На продажу. - ласково коснулась головки Нейт. - Вот я и решила на волю их отпустить. И прибылью честно делиться.
      Вергилий глянул на рабынь, на радостно улыбающуюся ему племянницу:
     - Умница! Всегда в тебя верил. Но ковры, это самое, и в Кампании ткать можно. Зато не одна будешь. Жениха тебе хорошего вместе, значит, найдем!..
     - Не стоит! - она вдруг вспомнила о Тироне, о том, что он ждет ее там один. И заторопилась. - Извини, дядя, спасибо тебе за заботу. Но я очень домой спешу.
    - А где же ты живешь? - огорчился ее отказом Вергилий.
    - На Латинской улице. Напротив храма Изиды. - с гордостью, хотя и
скороговоркой сообщила Магия, но заметив, возникшую в глазах доброго дядюшки, грусть, задумалась на мгновение и от души предложила. - Идем, если хочешь, вместе! Посмотришь, как я живу…
     - Я бы с удовольствием! - сразу оттаял поэт. - Но мне тут с другом, понимаешь, проститься надо. А попозже, к вечеру, значит, поближе, я бы, пожалуй, зашел. Если не возражаешь….
      - Конечно, приходи! Обязательно. Там лестница, сразу за аркой. Прямо ко мне, на третий этаж! Буду очень рада! - обняла, ткнулась по-родственному ему в щеку и вместе с рабынями поспешно покинула портик.
      Вергилий смотрел ей вслед растроганно - словно весенняя теплая гроза, не задев, рядом пронеслась! Но заметив, что за племянницей беззвучно последовали трое плечистых рабов, явно сопровождающих, призадумался:
      «Ни о чем, вроде, не тревожится. Но с такой охраной! Что-то не так!...
      Решил проститься с Азинием поскорей  и сразу  идти на Латинскую. Подоходчивей объяснить малышке, как легко и спокойно живется вдали от безумного этого Города. Может, и удастся уговорить?..
      А Магия, беспокоясь о Тироне, спешила домой. Но маленькая хромоножка не могла идти так быстро, тянула руку Сихмет назад… Магия, наконец, не выдержала.
Окликнув одного из рабов Новия, велела ему взять девочку на руки.
     « Конечно, - думала она, проталкиваясь сквозь праздных бездельников, пытавшихся, нахально преградив ей дорогу, знакомство приятное завязать. - Если бы мы раньше встретились… Даже когда немой Макробия еще не зарезал… Уехала бы с ним, куда угодно! С радостью! Все-таки родной дядя, хоть и внучатый… Стишки смешные в детстве рассказывал… А теперь?.. Когда все у меня есть… И ковры ткать можно… Марка вот, ласкового такого встретила… Он ведь в Кампанию не собирается, письма какие-то хочет издать, чтобы правду о римлянине каком-то очень достойном Городу и миру открыть. Сам так сказал.  Куда же мне без него уезжать?»
    Словом, пока до храма Изиды дошла, решила окончательно - дядю отказом резким, конечно, не обижать, но в Кампанию с ним не ехать.
   «Тем более, жениха искать! Ни за что!.. Есть ли на свете кто другой, чтобы лицо его на ауреях чеканили? Пусть и не его, а Юлия Цезаря!.. Зато, как похож! И пока дядя не пришел - вон, сколько у нас еще времени, чтобы… Целоваться!»
    И так не хотелось попусту его терять, что Сихмет и Нейт еще до второго этажа не добрались, а она уже, на третий почти, взлетела. Остановилась, за три ступеньки, перевести дух, чтобы не выдать ему, как она торопилась… А как глянула в пустой проем, на дверь вывороченную - так все в ней и оборвалось в пустоту ледяную. И голос пропал. Кинулась по комнатам - никого! Лишь ветер завесы на окнах раздувает… К кровати своей подошла и даже не предчувствовала уже, знала - золота ее нет. Отвернула тюфяк - ни монетки. Медленно опустилась на пол, уткнулась лицом в одеяло… Но даже плакать не могла. Вся счастливая ее жизнь рухнула, все надежды! Только одна, последняя самая оставалась… Пусть дядя Публий увезет ее. Подальше только. И навсегда!