Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 88

                ГЛАВА LXXXVIII.
    
     К утру обещала, как рукой снимет, и пока на Эсквилин добирались, боли не чувствовал. А тут!.. То ли повязка слишком тугой оказалась, то ли мазь - не такой уж целительной, но, стоило присесть, в колено, словно дротик зазубренный вонзался. Да так, что в ушах звенело!.. Лишь когда вставал и, стараясь не хромать, расхаживал от стола к окну, оттуда - к белому Аполлону, поглядывая в затылок задержанного, боль ослабевала, без стона можно было терпеть. Но ради чего? О чем тут допытываться? Что выяснять, когда одного взгляда достаточно и ни малейших сомнений нет: само существование бывшего этого раба - смертельная угроза для государства!
    А ведь, знал его с детства! С тех пор, как Цицерон на весь Город дивный свой сон растрезвонил, в котором сам Юпитер, произведя смотр римских школьников, выбрал из всех его, юного Гая Октавия, и посадил к себе не колени. Сон тот оратор, скорее всего, измыслил, чтобы к Цезарю подольститься. Но, мальчиком всегда его привечал: то смоквы, то груши, то яблоки, при встрече, совал. Бывало, и в дом к себе приглашал, чтобы книжку познавательную какую-нибудь вручить. А Тирон, скриб его, всегда поблизости находился.
    И, спустя годы, когда, вопреки  материнской мольбе и заклятиям отчима, принял сомнительное наследство и в поисках хоть какой-то поддержки, сам к престарелому оратору прислонился, Тирон тоже присутствовал, слушал лесть его беззастенчивую и, молча, вздыхал. Пытался, должно быть, открыть патрону глаза, но с тщеславием его не совладав, появлялся все реже. А он, став претором в девятнадцать лет, мог ли о секретаре каком-то задумываться? Мог ли помыслить, что все это время сын Цезаря был рядом? И, что, вот так, встретятся… Который уж раз порывался кивнуть за его спиной Меценату и уйти. С дальнейшим и сам справится. Как? На то и префект - ему виднее. Но что-то удерживало.
     От боли в колене - то ноющей, то просто невыносимой - никак сосредоточиться не мог, чтобы в нерешительности собственной разобраться. А чуть отпускало - сплошная путаница в мыслях! То об Октавии несчастной, то о Марке в Далмации, то… Не к ночи будь помянута - даже о Клеопатре!.. Вернее, об Александрии, городе ненавистном, запомнившимся лишь огромным маяком и страшным, бушующим до небес, пожаром в котором и Цезарь и сам он, едва не погибли. Да еще тем, что на улицах и базарах евреев там еще больше, чем в Риме.
     «Как все было бы просто, если бы и этот, одним из них оказался! Тут же к Антонию его бы отослал, в насмешку над безумными планами великий Рим в сатрапию азиатскую обратить!.. Но Ливия ошиблась. Ничего иудейского в нем. Не просто римлянин - несомненный Юлий!»
      А как вошел, кивнул, молча, вместо приветствия, обвел взглядом таблин и усмехнулся, вмиг оценив все подвохи - змею Аполлоном укрощенную и казнь Сократа над черным столом, вскинутую этрусским божком дубинку и, загодя подставленную для него унизительную скамеечку - не только Цезарь, но и  мать-покойница и даже строгая бабка из небытия в душу глянули.
    «Какие уж тут сомнения? Юлий - до мозга костей!»   
   Впервые, после, забытых почти, Филипп сердце сжалось тревогой и смертной тоской, а в животе, холодом обжигая, снова проклятый змей шевельнулся, словно из ущелий далматинских приполз.
    «Сколько же он лет в Формиях безвыездно прожил? И ни разу с Жаворонками не столкнулся? Авсона ведь - рядом, а там, на поселении… Весь почти Непобедимый, разогнанный мной, Десятый легион! Конечно, кто-то от ран старых скончался,  кто - от чумы, но… Судя по земельным наделам, без малого пять тысяч заклятых моих врагов! И никто, за все эти годы, сходства с императором обожаемым не разглядел?»
    Покосился на рыхлые плечи Мецената, присевшего на место Горация за боковым столиком, перекладывающего зачем-то свитки и каламусы, словно протокол вести собираясь…
    «Что ж… Сенатора, зарвавшегося какого-нибудь, в трепет вогнать - это он может. А налетят Жаворонки? Первым под стол забьется…»
    Обернулся к Тирону - ни страха, ни растерянности в глазах. Только отрешенность, готовность к любой участи.
    «Стоик. - отметил с неудовольствием. - Мудреца, согласно канону изображает? Вот только губы… Сжал бы их! Если уж такой… Несгибаемый».
    Но никакой окаменелости в Тироне не наблюдалось. Напротив, губы его сами собой растягивались в чуть кривоватую, снисходительную, такую знакомую улыбку. Лучше бы ее не видеть! Не так однозначен был бы таившийся в ней, неизбежный для кого-то из них приговор. Задумался на мгновение…
     «Даже, если с равными чашами подойти… Нет, к смерти я пока не готов. Закон и порядок укреплять, врагов отражать, Республику на новых основаниях строить - не перечислить, трудов, которые на себя взвалил. Единственный из многих. Никто, конечно, в своем деле не судья. Но Цильний, не зря напомнил: очевидное в доказательствах не нуждается. Мудрец доморощенный, адвокатский подручный, пусть даже сын своего отца, прирожденный Юлий - ну, разве, сможет его заменить? А следовательно… Не произвол - общее благо диктует: из двух зол меньшее выбрать».
    И улыбнулся приветливо, на ту самую скамеечку кивая:
     - Присядь, любезный! - не называть же отпущенника, бывшего раба «достойнейшим мужем».
    Но тот на скамеечку и не взглянул:
     - А стоит ли? Думаю, общение наше не затянется.
   «Все наперед знает. И ни на что не надеется». - тут боль лютая колено его и пронзила.
       В глазах потемнело - о чем он мог говорить? Тем более, от лица государства. Слабость бы свою не выдать! И на месте нельзя было усидеть, боль, словно клещами, из кресла курульного выдергивала. Встал, прошелся к окну, с раздражением, чувствуя на себе недоуменный взгляд Мецената.
      «Торопится префект. Для него все просто - с прекращением причины прекращается следствие. И не ему решать…»
       Откинул пурпурную завесу, вдохнул свежий запах листвы, промытой шуршавшим в парке дождем. Боль в колене утихла, хотелось стоять так, не оборачиваясь, но чтобы и Меценат, и таблин его изысканный исчезли без следа, оставив его наедине с зеленью этой чистой и шелестящим в ней, теплым дождем. А, вместе с ними, ушла из жизни неотступная, жестокая необходимость решать все за других - не только в Риме, но и там, где-то на краю света!..
     Что ему до них, если ни языка, ни обычаев, ни жизни их он никогда не поймет? Да и понимать не хочет!  Те же далматы… Казалось, нет ничего важнее - лишь бы очередное разбойничье гнездо их, над входом в дикое какое-нибудь ущелье, разорить. А уехал - и думать забыл.
     Но и здесь… Граждане о прибытии его еще и не подозревают, а на него обрушилось уже тяжкое бремя - право над их жизнью и смертью. Не эта ли ноша непосильная Цезаря, под конец жизни, так тяготила? Не о ней ли, на смертном уже одре, захлебываясь слезами, предупреждала его мать? А он кивал с пониманием, как бы соглашаясь, но даже не слушал, новый расклад политический, в связи с гибелью консулов Гирция и Пансы, с дальнейшими действиями своими в мыслях соизмеряя.
   Когда велишь атаку трубить и легионы с противником сближаются, а потом легаты сообщают, сколько наших и сколько врагов полегло, простое вычитание производишь. И математический результат, цифра становится единственным поводом для радости твоей или уныния.
    Когда же перузийский сенат казнил, иные чувства охватывали. Особенно к тем, кто о пощаде молил. Жалость, сострадание? Это - само собой. Но, по- настоящему, ощущение собственного бессилия сразило. Абсолютная невозможность проявить милосердие и хотя бы самых беспомощных, от голода, едва на ногах стоявших, простить.
    Зубы стискивая, бросал, не глядя:
    - Ты должен умереть!
    И поскорее отходил в сторону, чтобы за руки или одежду не ухватились. Ибо совсем не жестокость его, не месть за изнурительную осаду смерти их требовала, но долг гражданина, ответственность перед римским народом, доверившимся ему в надежде, что покончит, наконец, с братоубийственной войной. Но как с ней покончить, когда по всей Италии, что ни город - крепость неприступная. И если все они мятежников станут впускать да поддерживать, а перед ним ворота затворять - как достичь мира?
     В бурю, чтобы стихию умилостивить и корабль спасти, тоже, иной раз, за борт кого-то бросают. Агамемнон, чтобы поникшие паруса ветром наполнить и поскорее Трои достичь, Ифигению1, дочь родную, на алтарь жертвенный возложил!
Вот и ему… Чтобы вольнодумцев приструнить, кровопролитие всеобщее сдержать, пришлось пролить кровь тех стариков… А Рыжий? Как же мудро сказано. По другому поводу, правда, но по существу: «Жена Цезаря вне подозрений». Если подозрения возникли, значит, уже не жена. И не друг, тем более.  Но и тогда… Не гнев на изменника, не уязвленное самолюбие подталкивало. Долг! Ответственность, взятая на себя перед народом. Сама власть жертвы требовала. И он ее принес. Мудрый - беспощаден.
     Впоследствии, правда, выяснилось, что Рыжий об измене и не помышлял. Непоправимо. Чудовищно! Но для всех сомневающихся самоубийство его уроком послужило. Дал присягу - нечего по сторонам озираться! 
     И все же… Какое отчаяние охватывает, когда смотришь в глаза обрекаемого тобой на смерть!
     Он и не смотрел, расхаживал медленно, колено оберегая, от Феба с лирой к окну и обратно, разглядывая, попутно, свежий шрам на затылке Тирона, бурый его плащ, потертую обувь…
    «Образован так, что и в Академии, и в Лицее мог бы блистать. По матери - Порций Катон, по отцу - Юлий. А жизнь не задалась, вышвырнули, как ублюдка к Молочной колонне… Если бы не Цицерон, с его мягкотелостью, рабом бы и остался… - представил его в колодках, с выжженным на лбу клеймом и невольно посочувствовал. - Несчастный!.»
    Но возможность, даже воображаемая, такого унижения соперника что-то иное в нем задела. Не только ведь, по завещанию!.. Хоть и не густо, лишь одна восьмая, но и в нем кровь Юлиев течет. Не подобает, и самому дальнему родственнику его, рабство!.. А в какую грязь весь славный их род завистники втопчут, выплеснув эту тайну в бесчисленные свои анналы? Начали с Энея, а скатились до того, что последний, по мужской линии, Юлий, рабом оказался!
      Всех побед и триумфов Цезаря, как и его собственных свершений во благо отечества не хватит, чтобы позор этот смыть!
    «А альтернатива?..»
     Глядя на бывшего раба, представил его на триумфальной колеснице с четверкой белых коней, в лавровом венке, в пурпурной, расшитой золотыми пальмовыми ветвями, тоге и обмер:
    «Это же Божественный Юлий!»
    Но совсем не тот, которого он видел на Священной дороге в четырех триумфах подряд!
    Все на свете меняется. Меняемся и мы. Вернувшись из последнего похода, остатки  помпеянцев и друга своего давнего Лабиена под Кордубой добив, Цезарь словно надломился. Осунулся, щеки запали, взгляд потускнел. По утрам был угрюм, раздражителен без причины. Даже улыбка поблекла - губы сухие, как у брюзгливого старика сморщились… Но не таким остался он в памяти наследника, а тем неутомимым, веселым, мгновенно отзывчивым, победоносным Героем, только вернувшимся из той же Испании, который подхватил его на руки на постоялом дворе в Фиденах, утер слезы и показал в греческую трубу, что Рим, а значит, и мать его  - рядом!
    И Тирон этот…  На него, а не на сумрачного, уставшего от власти и славы, плешивого Диктатора так похож!
    Словно волна невидимая из бесконечных глубин поднялась и с головой его захлестнула. Только успел подумать:
   «Спеши медленно!»
    Но и мудрость житейская не остановила. Не то, что колена - ног под собой не чувствуя, рванулся к нему.
    - Хочешь на мое место?
     Меценат привстал изумленно, чтобы возразить. Но не успел. Тирон посмотрел на золоченое, слоновой кости курульное кресло по ту сторону стола, усмехнулся невесело:
    - Лучше постою. Что подобает Юпитеру, не подобает быку. Никогда к почестям таким не стремился.
    -  Я не о кресле! О полномочиях своих, о праве наследства, о власти - обо всем! - второпях, взволнованно пояснил принцепс.
   И вдруг понял. Это смятение чувств, накрывшая его волна, с которой он не совладал, - не слабость, внезапно его настигшая, но озарение свыше! Сама Мать-Прародительница Милостивая, быть может, вдохнула в него душевный этот порыв, чтобы испытать врага, в помыслы его тайные до последних глубин заглянуть. И вверяя ей участь свою с восторгом и благоговением, уже сознательно пустился в игру. Развел руками, указывая на таблин Мецената, на все находившееся в нем, во всем черном дворце, в Риме и за его стенами:    
    - Уступаю старшему!
    Меценат хотел было сесть, но так и застыл, онемев над письменными своими принадлежностями. А Тирон, только слегка плечом повел:
    - Мне это не нужно.
    Октавиан заглянул ему в глаза и ничего, кроме безразличия и недоумения легкого в них не увидел. Но мог ли он в бескорыстие такое поверить и простодушно подвесить над собственной головой  Дамоклов этот меч? Если уж дошло до веревки - последние сомнения хотелось преодолеть, чтобы от всех угрызений в дальнейшем себя избавить. И, со всей искренностью, на какую был способен, удивился:
    - Не может сын великого Цезаря в безвестности прозябать!
    Вздохнув с облегчением, Меценат присел, прикидывая, как бы и ему в этом «испытании крестом» поучаствовать.
    - Меня моя жизнь устраивает. Ни помощи, ни советов, ни у кого не просил. - негромко отозвался Тирон.
    - А если государство в помощи твоей нуждается? Судьба отечества тебя не беспокоит? Ты ведь, как и я - гражданин римский! - напомнил принцепс.
    Тирон отвел взгляд. Не хотелось в бессмысленный спор зверя затравленного с загонщиками вступать. Но, все же, уточнил:
    - Вольноотпущенник. А отечеству? Чем я помогу? В легионы, в моем возрасте, уже не призывают. Впрочем… С тех пор, как вы Цицерона зарезали, я ко всему готов.
     Едва сдержался, чтобы не кивнуть Меценату: «Делай свое дело!» - так несправедливость обожгла.
    Два дня из трех, проведенных ненастной той осенью на размокшем от дождей островке, посреди мутной реки, близ Бононии, до хрипоты спорил, всеми правдами и неправдами старика спасая. Лепида почти уломал. Но  Антоний и слышать ничего не хотел, носился по палатке, как бык разъяренный, рвал на себе тунику. Травяной настил затоптав, поскользнулся, брюхом в грязь плюхнулся, вывозился весь, от бешенства говорить не мог. Вскочил, сгреб грязными ручищами, составленные уже списки, чтобы разорвать, вместе со всем тройственным их союзом - едва удержали. Пришлось Лепиду заново всех врагов народа переписывать. Но имя оратора ненавистного Антоний собственноручно внес. А иначе, грозил легионы  прямо на Рим двинуть. Сто тысяч сестерциев от себя лично за голову его посулил.
   «И кого, после этого, в казни той жестокой винить?!»
   Оправдываться, однако, не стал, обходя эбеновый стол, переглянулся с префектом и сел в кресло. Меценат, будто этого только и дожидался, вскочил, разворачивая в руках толстый свиток:
    - На днях «Республику» патрона твоего просматривал. Чтение, признаюсь, поучительнейшее! Даже заметки кое-какие сделал…
    Шагнул поближе к столу и громко прочел:
     « Конечно, это справедливо - человека не убивать, а к чужому имуществу не прикасаться. Но как поступит справедливый человек, если потерпит кораблекрушение, а кто-то, более слабый, чем он, ухватится за доску? Неужели он не завладеет этой доской, чтобы взобраться на нее самому и, держась за нее, спастись - тем более, что в открытом море свидетелей нет? Если он благоразумен, он так и поступит, ведь, в противном случае,  ему  самому придется погибнуть. Если же он предпочтет смерть, лишь бы не совершать насилия над другим, он, конечно справедлив, но неразумен. Коль своей жизни не бережет, спасая чужую. Опять же, если враги, прорвав конный строй, станут наседать и справедливый человек встретит какого-нибудь раненого, сидящего на коне, пощадит ли он его, чтобы самому быть убитым, или же сбросит с коня, чтобы спастись от врага? Если он это сделает, то он благоразумный, но дурной человек, если не сделает - он справедлив, но, в тоже время, неразумен».
     - Есть, над чем подумать, не правда ли? - усмехнулся Октавиан, поглядывая на Тирона, который и во время чтения порывался что-то сказать, а теперь не выдержал:
     - Это же абстракция. Цитата из Карнеада! Ни в жизни, ни в «Республике» так вопрос не стоит! И в море, и на суше человек нравственностью своей движим, а не инстинктом зверя!
    Не предполагавший в нем такой горячности, принцепс глянул с интересом.
Как цензору нравов, вопросы гражданской морали были ему, конечно, не чужды, но и дерзкий скептицизм эллинский не лишенным смысла показался. Ведь всякая государственность терпит кораблекрушение перманентно. И любому правителю, чтобы не пойти ко дну, между справедливостью неизбежной и собственным благоразумием, ежечасно метаться приходится.      .  «Но разве абсолютная власть не является спасительной доской, за которую надо держаться всеми силами? Неотрывно». - это обнадеживало, даже боль в колене смягчало. 
    - И об отечестве я тут… Кое-что почерпнул. - Меценат развернул свиток чуть дальше. – Вот, к примеру!.. « От наказаний, которые чувствуют даже глупцы - от нищеты, изгнания, тюремного заключения, порки - частные лица нередко избавляются, если им предоставляется возможность быстро умереть. Для государства же карой является сама смерть, которая, как нам кажется, отдельных лиц избавляет от наказания. Ибо государство должно строиться так, чтобы быть вечным. Поэтому никакая гибель неестественна для государства, как это бывает в отношении людей, для которых смерть не только неизбежна, но часто даже весьма желанна.  Когда же разрушается, перестает существовать государство, это напоминает нам гибель и уничтожение всего мира». Мысль верная, не поспоришь…
     Опустил свиток и, глядя на Тирона задумчиво, укоризненно покачал головой:
     - Жаль только действия твои со словами не согласуются…
     Тирон посмотрел на него удивлено, не понимая, о чем он говорит.
     - Ты ведь и сам немалую лепту в труд сей научный внес? - напомнил префект, взвешивая тяжелый свиток на ладони.
      Тирон не ответил, догадываясь, что и тут без злоязычия и наветов Аттика не обошлось.
     «Всюду, выходит, старался принизить, умалить достоинство Цицерона. Зависть, что ли, посмертная? К ближайшему другу…»
     - Не отрицаешь. - вполне удовлетворился молчанием его Меценат. - Сознаешь, следовательно, какой катастрофой гибель Римского государства обернется. Но ты, лично, хоть пальцем, ради спасения его шевельнул? А ведь догадываешься, что война с Антонием, вот-вот, грянет! Проще всего власть во всем обвинять, малодушие свое нравственностью высокой прикрывая. Но не мы патрона твоего по всей Италии отлавливали! Не мы голову его к рострам прибили! Булавки в язык его втыкали тоже не мы. Все беды, сам знаешь от кого! Так с кем ты, сын Божественного Юлия? 
     « К чему пафос этот пошлый? - поморщился, как от фальшивой ноты Октавиан. - С Антонием он, едва ли, теперь сойдется. Под свои знамена привлечь? Зачем? Чтобы все нестойкие умы один и тот же вопрос будоражил - как же так, граждане, почему не родной, а приемный сын Цезаря Римом правит? Нет, Ливия этого не переживет!..»
     - Одна тирания немногим от другой отличается. А я не такой их ценитель, чтобы оттенки различать. - устало откликнулся Тирон.
     «Презрение к смерти демонстрирует. Истинный Юлий. - присматривался к нему Октавиан, не замечая пронзительных взглядов префекта, возмущенного до глубины души, но не знавшего как отвечать на столь вопиющую дерзость.
     А принцепса она и не коснулась - с обреченного, какой спрос. Но захотелось, напоследок, хоть что-то в нем понять. Родственник, все же, пусть и нежеланный. Так чем же он, пока еще, дышит?
    А Тирон молчал, разглядывая старую, залевкашенную доску на станке, так внимательно, будто ничего в этой жизни, кроме выцветших со времен Великого Александра следов дивного мастерства живописного его и не волновало.
    «Антония, похоже, ненавидит, смерть старика никогда не простит. Этой струны и коснуться… Может, откликнется?  - прикидывал Октавиан, к ноющему колену прислушиваясь.
     Не дождавшись указаний, префект присел на место Горация, отложил свиток с «Республикой»  в сторону, едва сдерживая обиду:
    «Что я ему, пес цепной - на людей бросаться?! Уступаю старшему!.. Вместе со мной, что ли? Со всем домом этим и садами?! А как насчет черных моих лебедей? Тоже «уступишь»?  Когда тут и говорить не о чем - ликторы за дверью ждут…»
    - А почему бы, и в самом деле, не объединиться? Что нам мешает? - вполголоса, словно размышляя вслух, спросил Октавиан.
    Меценат подпер щеку ладонью - совсем приуныл.
    « На Яремной - пожар. На Велабре инсула обрушилась. Водопровод Девы в двух местах прорвало. А префект отсутствует! Все дела государственные встали! Зато деньги общественные в сундуки Аттика полноводной рекой текут. Непрерывно. И с переездом Октавии ничего еще не решено, хотя Публий дом освободил. Завтра в Неаполис отбывает. А мы тут… В кошки-мышки играем!..»
    Тирон глянул на него… На столь же задумчивого принцепса и печально усмехнулся, ни малейшего доверия к ним не питая.
    Но Октавиан, ничуть этим не смутившись, продолжал, взвешивая мысленно возможные помехи:
    -Триумвират? Но он давно, сам по себе распался. Лепид, как мятежник, сослан. Антоний устроением попоек египетских озабочен, но государству… Как Ганнибал грозит! И, при этом, всеми восточными землями от имени сената и народа римского, как вотчиной своей управляет. Македонке уже не наряды и украшения - страны целые преподносит! Доколе унижение это терпеть?
   - Ты меня спрашиваешь? - удивился Тирон.
   - А к кому же мне обратиться? Ведь не чужие! - как можно простодушней отозвался Октавиан. – Почему вместе отечеству не послужить? Представлю тебя Народному собранию и сенату, как вновь обретенного старшего своего брата. На консульских выборах в избирательных списках первым будешь. Кто возразит? 
     Префект больше не скучал. О пожаре и водопроводе и думать забыл. Застыл, всматриваясь в Тирона, чтобы не упустить момент, когда он расколется, наконец, с треском, как гнилой орех и, сбросив фальшивую  скорлупу добродетели неприступной, явит подлинное свое нутро, которому, ясное дело, ни страх, ни корысть, ни властолюбие… Словом, ничто человеческое не чуждо. Ибо невозможно было в западню, так ловко расставленную не угодить! Чего хотим - тому верим. А кто же не хочет жить?
    - Вместе Антония, за все подлости его, разгромим, а власть в Риме и все провинции заново, по-братски поделим. - предложил принцепс. Хочешь, жребий бросим: кому Запад достанется, кому - Восток. И содружество на всю жизнь!
    У Мецената даже дыхание перехватило - от восторга, то ли от зависти. Всегда гордился умением самые сложные переговоры вести, повышать ставки, загонять противника в угол, не только выгоду, но и эстетическое удовольствие получая. Однако, при всей изощренности, лгать так вдохновенно он бы, пожалуй, не смог. Вспомнились вдруг запавшие в душу стихи Публия, которые на этом же месте Горация так поразили:

                «Это Юпитер и яд даровал отвратительным змеям,
                Волку велел выходить на добычу, а морю  вздыматься!»

     Вот уж, поистине, дар божий!..
     Однако, и принцепс в посулах заманчивых себя исчерпал. Что еще мог он обещать несчастному этому, кроме жизни, славы, богатства и власти, чтобы червоточинку потаенную его обнажить? Ливией, разве что, поделиться?
     Но Тирон молчал - ни малейшего блеска в глазах. И, вовсе, не на притихших в нетерпеливом ожидании, вершителей судеб, на мраморного Аполлона смотрел. Да и не на него даже - на, обвившуюся вокруг пенька, змейку. Пусть ядовитую, но жалкую, маленькую такую, что Блюститель Гармонии, при желании, одним ударом лиры своей сладкозвучной ее бы
размозжил.
    «А если местами их поменять? В обратной пропорции. Чтобы из-за пенька Феб, вровень со змейкой, выглядывал, а над ним огромный, безжалостный змей, тот же Пифон, нависал. Сохранил бы Лучезарный божественное спокойствие свое и невозмутимость, понимая, что спасения нет, потому что все вокруг изменилось, с ног на голову перевернуто? Но разве не в таком павшем, опрокинутом мире мы все оказались? И это не сон, а жизнь наша, в которой не то, что справедливости - уже и благоразумия не осталось. А, значит, и надежды никакой. Но бедствие - пробный камень доблести.
    Обернулся к Октавиану:
    - Сожалею, но я не полководец, да и  к гражданской карьере не готов. ничего не имеешь - ничего не теряешь. А не имеющий багажа путник поёт, даже повстречав разбойника.
    Столь безоговорочного отказа принцепс не ожидал, покосился на префекта
своего, но и тот, от дерзости, неслыханной еще в этом таблине, в полной растерянности пребывал.
     - Ничего не имеешь? - тихо повторил Октавиан, как бы пробуя невообразимое это «ничего» на ощупь. - Но… Цель в твоей жизни есть?
     - Была. - вздохнул Тирон, не считая нужным скрывать правду от тиранов, которые и на вершине могущества не могут ее себе позволить, погрязнув в постоянной, унизительной для любого достойного мужа, лжи.
     - Не анархию ли, власть толпы уличной? Или бесконечную пустую болтовню в сенате мечтал вернуть? - пытался угадать Меценат.
     - Письма Марка Тулия надеялся опубликовать. Но теперь и это недостижимо. - не взглянув в его сторону, глухо отозвался Тирон.
     - Письма издать?.. Старые письма Цицерона? - изумленно присматривался к нему Октавиан.
      - Новых он уже не напишет.
      - Ну, опубликовал бы ты их, а дальше? - недоумевал принцепс. - И на это жизнь положить?
      - Говорят, для одной человеческой жизни, достаточно одной войны. А разве не достаточно сохранить для потомства память о славном муже, который так стремился к миру и справедливости?
      - Что ж… Ученый был человек. Что - правда, то - правда. И любил отечество. - вынужден был признать Октавиан. - Но и благоразумием не брезговал. Тем самым, в духе Карнеада. С этим и ты не поспоришь.
      Спорить с ним Тирон не собирался, молча, разглядывал золотистую тень этрусского божка, чуть проступавшую на матовой черной поверхности, словно в далекое прошлое его погружая.
       В тринадцать лет многого не понимал, теперь же не сомневался. Еще в свое консульство, Цицерон был бы убит, если бы, вопреки благоразумию, роль Цезаря в заговоре Катилины пытался прояснить. Потому, возможно, и поспешил с казнью Цетега и Лентула Суры, чтобы показаний лишних не дали. Несправедливо? Зато лишних двадцать лет прожил. И прожил бы их куда благополучнее, если бы в деле Клодия «справедливости» не добивался.
       Но думал ли он о справедливости или благоразумии, когда, вопреки всем законам и обычаям, выскочку незрелого в консулы прочил? Вот и поплатился…Октавий за власть цеплялся, Лепиду, как обычно, было на все наплевать. А Антоний не только за «Филлипики», но и за Лентула, отчима казненного, мстил.
      Из благоразумия или по справедливости, которую каждый  по-своему понимает… Какими бы ни были наши мотивы, выбор всегда свободен, как сказала Богиня.  Но энергия, которую мы, при этом, выплескиваем, меняет мир и возвращается, порой, неотвратимым жестоким ударом.
       - А Цицерон о происхождении твоем не догадывался? - спросил вдруг Октавиан.
       - Этого мы не обсуждали. - хмуро откликнулся Тирон, разглядывая фигурку Херкле. Того же, в сущности, Геракла, но более зловещего, чем у жизнерадостных греков.
       «Знал Аттик, мог ли не знать Цицерон? Пусть после смерти Цезаря… Почему не рискнул?.. задумался принцепс. - На меня полагался? Едва ли. Тем более, после Мутины, когда Гирция и Пансы не стало, и он почти открыто в гибели консулов меня обвинял. Все тогда в его пользу складывалось. В Риме - безвластие. Брут с Кассием скрылись, Антоний  - врагом отечества признан. Лепид с десятью легионами не знал, на кого поставить. Я, и вовсе, на волоске висел… Вывести сына Божественного Юлия на ростры. При таком сходстве!... У квиритов мозги бы совсем помутились. А там бы и войска… Сориентировались. Жаворонки, Несокрушимые, Четвертый Марсов… Как я их не прикармливал, все бы переметнулись. Вполне реальная возможность у старика была. И не воспользовался…»    
      «Догадывался ли Марк? Скоро, должно быть, сам его об этом спрошу, если души после смерти встречаются… - вглядывался в золотистую тень Херкле на черном эбене, и та согревала, поддерживала в нем эту надежду. - А, при жизни? Сколько раз о Цезаре говорили… Скрывать что-то он не умел. Тем более, от близких. Только в трибуналах и в курии «тень на плетень наводил». Заранее, ночи напролет, каждый жест репетируя. И сам над «ротозеями» потом насмехался. Лишь в последний год что-то изменилось. Посреди разговора вдруг умолкал, задумывался. Бывало так глубоко, что и нить терялась, забывал, о чем речь. Я огорчался. Думал, вот она - старость!.. Да и жизнь так оборачивалась… Было от чего ослабеть! И все старался из Рима меня отослать. Без надобности даже - в Тускул, в Астуру - книжные ярлычки клеить в страшное такое время! А перед смертью, приговоренный уже, просто умолял поскорее к Лепиду мчаться. Не мог же он, даже в отчаянии полном, не понимать, что тот, в защиту его и пальцем не шевельнет».
      Октавиан тоже терялся в догадках, вспоминая горящий взгляд и шепот Цицерона:
      «Вперед, Гай, только вперед! Войной, а не искусством! Ничего не трудно, если есть желание. Победить или умереть!  Третьего нам с тобой не дано!» Словно гладиатора на арену, в кровавую мясорубку подталкивал!.. А скриба своего, выходит, оберегал?!»
       И от воспоминаний, нахлынувших о пережитых тогда страхах и сомнениях тяжких, то ли обида, то ли ревность запоздалая в сердце вскипала:
      «Что же я тяну?»
      Обернулся к префекту решительно и… Онемел от боли, пронзившей колено еще невыносимей. Не усидев в кресле, вскочил, шагнул к окну. Оттуда, уже открыто прихрамывая, - к Аполлону. Но по пути, мелькнула перед глазами картина над столом, запечатлевшая казнь Сократа, а вслед за ней, - другая, казалось давно позабытая - черная, изъеденная мухами, безглазая голова на рострах.
      Зажмурился, но жуткое видение не исчезло. И вспомнилось, что неумелый палач не отсек голову Цицерона, но долго возился, пока не разрубил жилистую, усохшую шею пятым или шестым ударом…
     «Боги всеблагие! Что же он чувствовал?» - подумал, впервые за все эти годы, с ужасом. И жалкой, постыдной даже, показалась его боль в колене, от которой, только что, так страдал. Как и расчетливая уступчивость его негодяю, на  раскисшем, глинистом том островке.
      Зная Антония, верил ли в возможность прочного с ним союза? Никогда. Ради короткой передышки, чтобы собраться с силами, старика, как кость ему бросил, понимая, что долго в Италии тот не задержится - царствами восточными бредит.
      «Так и случилось. Полубог на Восток отбыл, а я в Риме с ветеранами ненасытными остался. За все войны сразу расплачиваться. Конечно, свои плоды это принесло - явных врагов не осталось, тайных поубавилось. Но, по сути, что изменилось? На горизонте - тот же Антоний с легионами, конницей и флотом, с египетской бездонной казной. Война неизбежная. А Цицерона, как и совесть незапятнанную, не вернуть. Кто же из нас выиграл? Зверь, вечно пьяный, ни в чем себе не отказывая, что хочет творит. А я, каждый шаг свой с безумствами его соизмеряю…»
       Покосился на Тирона.
      «А окажись я на его месте? Отверженным, сиротой безродным… Да просто Октавием и не на вершине, куда Цезарь меня вознес. Зачем? Чтобы я, в знак благодарности, сына его жизни лишил? И не по справедливости, вовсе! Из благоразумия?».
      Завеса у входа чуть отодвинулась. И в образовавшуюся щель заглянул Кастриций.
     - В чем дело? Я же велел!.. - возмутился Меценат.
     Но ликтор, пользуясь тем, что между ним и грозным префектом оказался сам принцепс, тревожным шепотом сообщил:
     - Госпожа Ливия Друзилла второго гонца с Палатина прислала.
      - Что же ты о первом не доложил?! - вскочил, краснея от гнева Меценат.
      - Так ведь!... - ликтор кивнул на Тирона. - Велено не беспокоить, пока…      - А своей головы нет?! - Меценат хотел стукнуть кулаком по столу, чтобы хоть часть гнева своего выплеснуть.
      Но Октавиан отмахнулся от него, как от мухи назойливой.
      - Погоди! Слова сказать не даешь!.. - и шагнул к ликтору. - Говори!
      Кулак префекта завис в воздухе. А Кастриций вытянулся перед принцепсом и доложил:
       - Госпожа Ливия Друзилла состоянием здоровья твоего, сиятельный Цезарь обеспокоена и вскоре, с лучшими целительными средствами для полнейшего твоего излечения сама сюда прибудет!
      Октавиан помрачнел. Времени на раздумья не осталось. А для угрызений и раскаяний - вся жизнь впереди. С ними засыпать, а ночами в холодном поту вскакивать? В отчаянии, что ничего уже не поправить. Для того ли, вопреки всем добрым советам, со смертью играя, в наследство сомнительное вступал, первенства домогался?
      А Кастриций не уходил. Застыл у входа в ожидании. И, чтобы не терять времени, присматривался к Тирону, прикидывая, как бы половчей, без особых хлопот с ним покончить - удавкой или железом? - ни себе, ни жертве беспокойства особого не причинив.
     - Оставь нас! - хмуро бросил принцепс, перехватив этот, хорошо знакомый ему, взгляд.
    Ликтор отсалютовал вождям и вышел. А Октавиан, даже о колене своем забыв, метнулся - не к префекту, к другу. Шепнул взволнованно:
    - Ливия не должна его видеть! Никогда!
    - Об этом не тревожься! Ликторы наготове, подвалы мои - рядом. - шепотом утешил его Меценат.
    - Нет! - неожиданно решил принцепс. - Пусть живет.
    Лицо префекта вытянулось
     - Но как же?.. только и смог выговорить.
     - Антоний? - презрительно усмехнулся Октавиан.
     Боль в колене прошла. И, словно гора с плеч свалилась -  он даже пошутить смог:
    - Полагаешь, мне и с ним следует посоветоваться? Но Ливия с Палатина доберется сюда скорей, чем мы до Александрии…
     И, весело обернувшись к Тирону, спросил:
    - И, знаешь, что она скажет?
    Не видя причин для веселья, Тирон только плечами пожал. Октавиан, подошел к нему, уже не улыбаясь:
     - Хватит с нас одного сына Божественного Юлия! И, если тебе жизнь дорога, лучше чтобы она этого не говорила. Письма Цицерона ведь необязательно в Риме публиковать? 
     - Я и не собирался. В Кумы думал уехать или в Тарент…
     - Зачем в Тарент? Капрея, островок в Тирренском море у мыса Минервы тебе знаком? С пиратами Секста покончив, мы с Агриппой там побывали… Красота дивная - рощи оливковые, виноградники, кипарисы… В гротах прибрежных не то, что вода - воздух разноцветный! В одном - лазурный, в другом - как изумруд, в третьем - золотой просто! - увлекшись счастливыми  воспоминаниями, связанными с радостью славной той победы и красотами  полюбившегося ему островка, он никак остановиться не мог. - Есть и такой, где растения подводные своды, словно пламенем пурпурным озаряют! Меж двух холмов в седловине - городок древний, лестница к морю, еще финикийцами в камне высеченная. И вид незабываемый! На залив, на Неаполис, на Везувий! Покой полнейший, скалы отвесные кругом - в одном только месте причалить можно. Но с юга военный флот прикрывает!.. - глаза принцепса ярче сапфиров на колонне его ростральной сияли.
      Да и таблин мрачный словно преобразился. Дождь за окном кончился и сквозь пурпурную завесу пылал разгоравшийся в небе закат, согревая черные стены, эбеновый стол и невозмутимого Аполлона теплыми розоватыми отблесками.
     - Некоторые сомневаются… - Октавиан кивнул на префекта. - Но там… На обрыве, прямо над якорной стоянкой каменный дуб рос - старый, с незапамятных времен. Усох весь, ветви к земле обвисли. И поверишь ли?.. За те несколько дней, что мы с Марком там провели, дуб тот ожил! Ветви
окрепли, приподнялись… А на иных даже листья раскрылись!
      Видно, знамение это на всю жизнь его поразило - не мог восторга сдержать, делился с Тироном, как с близким:
     - Словом, выторговал я Капрею у неаполитанцев. Взамен, остров Пифекуссу отдал. Хотя и с Байями рядом, и больше раз в пять, и земли плодороднее - золото даже находили, но… Нет той красоты! Поезжай на Капрею! Строительство там я почти закончил. Лучше места во всей Италии не найти!
     - А у меня есть выбор? – печально усмехнулся Тирон.
     - Выбор есть всегда. Но когда и цель есть, лучше их совместить. Переписчиков в Неаполисе и Помпеях сколько угодно!.. Я, признаться, к риску неоправданному не склонен. Но при всем благоразумии, могу ли желать зла сыну достойнейшего из римлян, который даже к заклятым своим врагам был так милосерден, что это стоило ему жизни! Однако, иные, в том числе люди близкие и влиятельные, меня не поймут, усматривая в тебе угрозу для государства. Не уверен, что всегда смогу тебя защитить. Особенно, здесь, в Риме… Поживи на Капрее. Всем спокойнее будет. И, клянусь Юпитером, это приглашение мое, а не ссылка!
    - Значит,  смогу покидать остров? – еще не веря ему, спросил Тирон.
    - В любое время, но… С осторожностью. И только не в Рим. В твоих же интересах. Супруге моей Ливии о тебе лучше не знать. - предупредил принцепс, заглянув в глаза Мецената внимательно и строго. 
      Тирон смотрел на него в недоумении - такой доверительности он не ожидал. А принцепс отвел взгляд и совсем уже откровенно пояснил:
      - В заботах о безопасности государства трудно, иной раз, золотой середины придерживаться. - вздохнул и добавил с грустью. - Особенно, женщине.
      - Что же это за государство, где безопасность от  женщин зависит – Рим Вечный или Амазония мифическая? - не удержался Тирон.
      «Не политик. Жизни совсем не знает. - окончательно определил для себя Октавиан  - Витает в облаках, Платоном завороженный… А на форуме - совсем не опасен». 
      Мецената, между тем, страхи мучительные одолевали:
      «Если Ливия нас застанет, его и Капрея не спасет. А меня во враги запишет. Коль в моем доме, втайне от нее, собрались!..»
      - С матерью перед отъездом не хочешь повидаться? - спросил Октавиан.
      От неожиданности Тирон не знал, что ответить. Предостережение Милостивой Богини вспомнил… И впервые, хотя и растерянно, смущенно, но искренне улыбнулся принцепсу
     - Конечно… Если государство от того не рухнет.
     «Стоит ли на дерзости его обижаться? Чем, собственно, он мне обязан? И волки сородичей щадят. А ведь у меня, кроме Октавии и Юлии-малышки, по крови, никого ближе, чем он и нет…  Да и у него… Кроме, матери, которую он и помнить не может». - сочувственно подумал Октавиан.
    - С матерью Брута, тещей Кассия и Лепида! Гай!.. - обеспокоился Меценат. - Не все в Риме сторонники наши, а стены имеют уши! Да и о всеобщем друге, Цецилии нашем, весьма оборотистом, не следует забывать. Ты на молчание его рассчитываешь? А он ведь и супругу твою достойнейшую  может уведомить…  - и предостерегающе кивнул на Тирона.
     Представив, что за этим последует, Октавиан задумался, помрачнел, но решения своего, принятого вопреки всякому благоразумию, менять не собирался.
    - Об Аттике разговор особый. А с госпожой Сервилией… Подумай, как все
устроить, чтобы малейшей огласки избежать!
     Меценат сморщил лоб в глубокой задумчивости, потирая ладонью подбородок, устремил взгляд в потолок… А, опуская его, наткнулся случайно на лиру в руках мраморного Аполлона. И просиял. Да так радостно, что, не сдержав восторга, той же ладонью, звонко хлопнул себя по лбу:
    - Совсем из головы вылетело! Столько забот!.. Прости, Гай, не успел с тобой посоветоваться! Я ведь дом у Вергилия купил, в связи с его отъездом!
    - Знаю. - кивнул принцепс. - Чуть ли не со слезами рассказывал, когда я проститься к нему заезжал. Ты очень его выручил. Дом ведь тебе без надобности? Благородно. 
    - Не совсем так, Гай!..  - Меценат осторожно подступил поближе. - Я ведь, что подумал, пока ты отсутствовал… Чтобы с Антонием напрочь и поскорей расквитаться… Октавию твою с детьми в дом Публия, временно хотя бы, переселить. Чисто, светло, участок большой за надежной оградой. Да и мой парк рядом - пруды, лебеди, полная безопасность. Есть где детишкам разгуляться! И ей легче будет… Злополучный тот дом под Рострами, вместе с негодяем бесстыжим и всей мерзостью его египетской из головы выкинуть!   
     - Хорошая мысль! - одобрительно кивнул Октавиан. - Посмотрим, что сестра скажет. - но вспомнив о чем-то, опечалился - К себе, на Палатин ее звал - отказалась. Думаю, одна хочет побыть. Страдает бедная из-за этого подлеца. Но тебе, Гай, за заботу о ней, душевно благодарен.
     - Я почему вспомнил… - смущенно улыбался префект, польщенный его признательностью. - Пока Октавия решит - дом Публия свободен. Встречу с Сервилией можно хоть завтра устроить!
     - Но, чтобы ни души поблизости! - принцепс строго погрозил  пальцем. 
     - Об этом не тревожься! - префект просто сиял, едва сдерживая, нахлынувшую так неожиданно, радость - в основание тайной его мечты лег первый прочный камень.
     Он даже глаза невольно прикрыл, чтобы получше разглядеть, всплывший в памяти, краешек обнаженной ступни, обтянутый золочеными ремешками, выглянувший из-под лиловых складок. И пальчики ее изящные - розоватые на фоне сине-голубой мозаики…