Подонки Ромула. Роман. Книга третья. Глава 90

                ГЛАВА XC.

     Ужас?.. Отчаяние?.. Не было слов, чтобы бездну, поглотившую его, обозначить. И всю беспросветность ее…
      Тусклый, коптивший низкие своды, факел не мог рассеять мрак, сгустившийся не только по углам темницы, но и в истерзанной, онемевшей его душе. Казалось, она ему уже и не принадлежит, ввергнута манами безжалостными в извечную, жуткую пустоту, где не то, что Элизиума сладостного - Леты не предполагалось, хлебнув из которой можно обо всех печалях земных забыть.
       Если бы не запахи!.. Прелой соломы, заменявшей ему постель, плесени, въевшейся в стены. И самый убийственный - из ямы в дальнем углу, куда он вынужден был испражняться!
       Поначалу, его неудержимо рвало, но когда туника, волосы и вся кожа его мерзостью этой, в поры впитавшейся, пропахли, рвать было уже нечем. Только трясло и наизнанку выворачивало. А, от жажды невыносимой, горло, при каждом вздохе, огнем жгло, так что, поневоле, носом дышать приходилось…
  А рядом - руку протяни! - кувшин. Пей, взахлеб! Блаженствуй, вливай в
себя жизнь!..
    Только - зачем? Чтобы тело от страданий избавив, душевные муки продлить? Ведь спасения нет! Все, что было его жизнью, рухнуло безвозвратно, растоптано, рассеяно в прах. Так ради чего, жалкое это существование влачить?
      «Взломать дверь и уйти? Легко сказать, Марк! Сам-то ты не поколебался. И Брут с Кассием бестрепетно за тобой последовали. Но где же та дверь?!»
      От подземелий черного дворца и всего остального мира его отделяла решетка из кованых медных прутьев, толщиной с ладонь, поднимавшаяся с жутким скрипом всякий раз, когда кто-то к нему входил.
      Разогнаться и - о решетку ту головой? На такое варварство он был не способен. Меча, чтобы кинуться на него грудью, ему не предоставили. Ничего колюще-режущего, кроме гнилой соломы!..
       Миску глиняную или кувшин, о стену разбив, горло черепком перерезать? При мысли об этом, темнело в глазах - боли физической с детства не переносил.
        Вот и решил от еды отказаться - тихо и бескровно от истощения организма угаснуть. Поначалу, голод, зверем алчным, изнутри терзал, но жажда оказалась невыносимей! Пересохшие губы потрескались и кровоточили, в глотку, словно ежа вогнали, перед глазами - мутная пелена, чудовищные какие-то видения… А в голове, раскаленным железом, неумолкающий, пронзительный вопль: Пить!
       Как-то не удержался, метнулся в беспамятстве - залпом, не отрываясь, до дна кувшин осушил. Будто родился заново. Да, что толку? Жизнь перечеркнута - пора умирать…
       Душевной слабости такой он больше себе не позволял. Глоток, разве что,
горло смочить, смягчить страдания, когда, вовсе уж, невмоготу становилось.  И прислушиваясь к себе, с горьким удовлетворением чувствовал, что телесная слабость неотвратимо приближает к концу скорбный его удел.
      - Никогда смерти твоей не желал, - уверял, посетивший темницу Меценат. - Да и Гай, Юпитером клянусь, с тех пор, как деньги благополучно в казну потекли,  о тебе и не вспоминает. А вот Апулея, тобой искалеченного, никак простить не может. Через месяц, говорит, Римские игры, а возницу любимого народ так и не узрит…
       Утешил! О вознице, пьянице беспробудном, вздыхают, а о нем, как о пустом месте, ни слова!
       Эпир, приморское имение буфротское вспомнилось, летящие степью конские табуны… А чаще всего, почему-то, как в солнечный, ясный тот день скакал с гладиаторами по Аппиевой дороге. Эх, не следовало тогда в «Трех Табернах» останавливаться!.. Скакать бы и скакать до самого Брундизия, а там… Нанять кибею и - хоть в Индию! Куда глаза глядят… Подальше только от этой тюрьмы! Или в Диррахий, чтобы Октавиана на пути из Далмации перехватить, кинуться в ноги, покаяться во всех злоупотреблениях финансовых. А здесь, в Риме, Помпониолу высечь, по-отцовски, как следует, чтобы в себя пришла. Или, хотя бы, на хлеб и воду посадить, чтобы элегии пастушеские из головы непутевой выветрились. И не было бы никакого развода. Разве Агриппа благородный покинул бы тестя в беде? Бесплодные, запоздалые мечты! Ничего уже не поправить…
    На ноги встать сил уже не хватало. По нужде, полз к зловонной яме на четвереньках, останавливаясь, припадая к холодному полу, чтобы передохнуть. О бане, свежем воздухе и солнечных лучах больше и не мечтал, понимая не для публичного суда на форуме его сюда заточили.
    «За что?!»
    Коль докопались, глупо было махинации при сборе налога гражданского
отрицать. Искренне раскаиваясь, клялся всю недостачу казны, не медля, из
собственных средств восполнить.
     Но душевный друг его Меценат тем не удовольствовался. Завел речь о мельничных каких-то колесах и жерновах, которые тут же обернулись преступным кредитованием налогоплательщиков казенными деньгами, хищением общественных средств в особо крупных размерах и государственной изменой, выразившейся в продаже предполагаемому противнику полутора тысяч эпирских скакунов.
      «Откуда прознали?..Бежать! Бежать надо было, без оглядки, как только Розовой Жемчужиной завладел! А там!.. Недвижимость италийскую через Алексия ликвидировать, наличность из банков изъять и… Хоть в Парфию! Да хоть в страну желтых серов! И с ними бы ужился. С деньгами - везде дом родной! А, главное, - свобода! Да самой Гипербореи, весь мир - у твоих ног!
       Размечтался, пень гнилой! Какая, уж теперь, Гиперборея? До тайных хранилищ отсюда не дотянуться. А на виду, от всех капиталов - в звонкой монете, в расписках долговых, в недвижимости - которых и Алексий исчислить не мог…  Один только дом на Квиринале остался. В законном владении супруги! Заткнули рот благоверной подачкой жалкой, чтобы шума в связи с исчезновением его не поднимала. О Помпониоле и говорить нечего - кувыркается где-то с Эпиротом - не до отца!
       А сам он? До уровня животного в норе этой низвели. А все оттого, что расслабился, неуязвимым себя возомнил. Гражданин мира! А жуткие эти сны?!  Видеть во сне соединение с самим собой неудобосказуемым способом означает для богатого человека потерю состояния, великую нужду, голод и смерть. Ведь никакого питания, кроме семени собственного в таком сне нет!
      Хотя… Окажись любой на его месте, кто бы подумал, что Цильний на коварство такое пойдет? Библиотеку Суллы, только что приобретенную, почтительнейше просил по достоинству оценить. Знал, чем книголюба старого взять! Вот и примчался, сломя голову, и сразу в этот подвал.
     Сколько времени он здесь? Стражи ни на один вопрос не отвечают, будто им языки вырезали. Лишь, молча, факелы прогоревшие меняют…
     Оправившись от охватившего его поначалу слепого безумия, начал считать. С тех пор, как его сюда бросили пятьдесят три факела сменили. Двадцать семь погасло, с тех пор, как отказался от пищи и воды… Но как долго они горят? Часов пять, десять, сутки?..»
     В отдалении послышались голоса, шаркающие по камню, разносящиеся гулко в пустотах подземелья шаги; а в сгустившейся за решеткой непроглядной мгле заскользили смутные сполохи, приближавшихся то ли фонарей, то ли факелов…
      Прислушавшись, различил чей-то оправдывающийся робко лепет и отчитывавший кого-то властный, хорошо знакомый ему баритон. О чем говорили, не разобрал. Да, особо, и не стремился.
      «Это здесь, в подвалах своих, он - хозяин!.. А в Городе, при свете дня, слепой, разве что, не разглядит в нем слугу, пресмыкающегося не только перед господином, но и перед всевластной супругой его, обоим стараясь угодить. По их воле его и заточил. И не во власти тюремщика, миловать  или освобождать».
     Голоса и свет приближались, но узник и головы не поднял. Застыл на прелой соломе без движения - человек жив, пока не смирился с безысходностью неумолимой судьбы.
     Пока решетка, с жутким скрежетом ползла вверх, услужливый раб проскользнул под ней, с креслом наперевес, водрузил его посреди темницы, где от фонарей бронзовых и факелов ярких стало так светло, что Аттик щурился с непривычки, моргал, прикрывая слезящиеся глаза ладонью. И не заметил как, внесенный другим шустрым рабом, низкий столик засиял обставленный золоченой посудой с питьем и аппетитно дымящимися яствами… Чтобы не смотреть на них узник отвернулся. Сцепив зубы, молча, созерцал закопченные своды, никак не приветствуя префекта, неторопливо вступившего в узилище, вслед за рабами. 
     Озабоченно поглядывая на него, Меценат присел в кресло, прижимая к носу шелковый, пахнувший мятой платок - тонкие ароматы съестного не могли перебить, сгустившуюся в воздухе едкую вонь, от которой и рабы морщились. Префект покосился на яму в углу, но даже сквозь надушенный платок не мог не почувствовать, что тлетворный, удушающий дух исходит не только оттуда, но и от узника.
     - При всей утонченности твоих вкусов, Тит… - Меценат качнул головой, как бы в полном недоумении - Как ты смрад этот терпишь? Ума не приложу!
      Аттик глядел в потолок, словно не слышал.
      - А там!.. - Меценат кивнул вверх - Осень. Золотая просто! - и вздохнул мечтательно, но чересчур глубоко, так, что его чуть наизнанку не вывернуло. Едва сдержался, зажав рот и нос душистым платком. И, сделав неимоверное над собой усилие, продолжал. - Консульские  выборы, как и ожидалось, без всяких эксцессов прошли. Жара спала, дождей пока нет, только этесии теплые свежестью холмы продувают. Из Кайеты и Бай матроны, у моря загоревшие, съезжаются. По всему Городу - афиши Римских игр… - помолчал и добавил сочувственно. - А ты всего этого лишен. Да еще от пищи отказываешься!.. К чему твердолобый такой стоицизм, Тит. Совсем на тебя не похоже… Неужто, от Эпикура отрекся? 
     - Ни за что!.. - чуть приподнявшись на локте, Аттик потянулся к кубку, отпил глоток теплого мульсума - только чтобы горло смочить. - А насчет утонченности ты прав. Глядя на уличную суету, на все эти общественные ваши колодцы, еще в юности пришел к убеждению: Лучше умереть от жажды, чем пить из источников, которыми всякий сброд пользуется.
     - То, что ты - не патриот, Тит, ни для кого, не новость. - снисходительно кивнул префект. - Но, и в этом случае… То, что не можешь изменить, разумнее воспринимать, как погоду. И не проклинать, а учиться жить при ней, в том самом безмятежном покое, который ты, друг мой, оказывается, только на словах, играм азартным на краю пропасти, предпочитал!
     - Поздно мне учиться. И не тебе учить! - хмуро пробормотал  Аттик, укладываясь на соломе вольготно, руки под голову, чтобы только в потолок, а не на мучителя своего смотреть.
     - Ну, тогда краснобородок под сильфием или, вот, устриц свежайших  из Лукрина отведай! - предложил Меценат, заботливо подвигая столик, сверкающий золочеными блюдами, поближе.
     - Воспоминаниями сыт! - не глядя в его сторону, отозвался Аттик. - О дружеском том застолье с зятем моим бывшим, Агриппой. Мог ли  вообразить, что вскоре не в триклинии, а в подвалах твоих пыточных гостить заставишь?
      - Чтобы быть свободным, нужно подчиняться законам! - строго  напомнил Меценат. - Так, если не ошибаюсь, друг твой красноречивый советовал?
      - Законам?  - презрительно усмехнулся узник. - Тем, что вы теперь сами, как хотите, учреждаете, как ты в том же застолье похвалялся? Не забыл?!
      - До нас законы римские,  те же XII Таблиц, тоже не боги всевышние составляли. - невозмутимо пожал плечами префект.
      - Утверждал законы народ, а предлагали доблестнейшие консулы, трибуны и отцы-сенаторы! - непримиримо возразил Аттик.
      - А мы чем хуже? - улыбнулся Меценат. - Тем, что казну государственную приватизировать помешали. Тебе это не нравится?
      - Кому понравится тирания? - все так же, глядя в потолок, Аттик устало вздохнул. - Право общественное обязательно всегда и для всех! Или никогда и ни для кого.
     - Так ты у нас республиканец, Тит, демократ? Власть народа отстаиваешь? - искренне удивился префект. - Того самого, с которым из одного колодца пить брезгуешь, предпочитая от жажды умирать?
    - Жажда справедливости выше личных потребностей и  пристрастий!  - хмуро отрезал Аттик.
      - Налогоплательщиков по всему свету займами опутать и процентами сундуки свои набивать - вот чего ты жаждал!  - вспылил префект. Справедливость? А вдову беззащитную обобрать?
      - Какую вдову?.. - Аттик резко приподнялся на соломе, тревожно вглядываясь в, покрасневшее от  гнева, лицо бывшего друга.
      Выхватив из складок тоги два золотых сетчатых шарика, Меценат бросил их к нему на солому:
      - Вот! Настоящую буллу у меня оставил, а фальшивую Сервилии всучил! В обмен на Розовую Жемчужину! Пообещав сына ее из рабства африканского выкупить!
      Глядя на буллы, Аттик покачал головой печально:
      - Нынче во сне барс привиделся… Из-за своего нрава он означает человека могущественного, а из-за окраски пятнистой – изменчивого. Тебя, скорее всего, Цильний. Поверишь ли? Людей совсем не вижу. Одно зверье вокруг - что во сне, что наяву. - помолчал, прикрыв глаза и, беззвучно почти, словно позабыв о собеседнике, прошептал. - А еще крот снился… Который из-за слепоты своей, тщетные усилия предвещает. И то, что желающий скрыться, сам себя выдаст. Ведь крот дает себя поймать, обнаруживая присутствие свое, следами трудов собственных. Как все мы… Как все мы, жалкие глупцы!..
     - Умеющий ходить - следов не оставляет. - глядя на него с горьким сожалением, вздохнул  Меценат. - А твои следы, Тит… Не то, что по всему Риму… От Геркулесовых столпов до Евфрата. И все - неблаговидны. Зверье, говоришь? А мне, вот, ты в кошмаре ночном привиделся. На ипподроме, в квадриге, запряженной людьми. Хлещешь их кнутом и так мчишься, чужих коней обгоняя, что меты на поворотах сшибаешь… А трибуны, стоя, тебе аплодируют. Но такой сон во благо лишь тем, кто к царской власти стремится. А также наставникам в гимнастике и софистике. И не самому сновидцу, но приснившемуся сулит бесславие и гибель.
      - Сны по-разному можно толковать. - тихо откликнулся Аттик. - Но даже если и так… Все, что я из казны позаимствовал вернул. А доходы от процентов по займам, которых ты добиваешься… В другие займы ушли. Нет их у меня. В обороте. Простая экономика, Гай, а ты никак не поймешь…
     Словно обессилев, он прилег на солому, обхватив себя руками, словно на холоде, поджав колени к груди.
     - А Жемчужину где схоронил? Верни, вдове по-хорошему, Тит! Ты же не хочешь подлецом и вором на всю Италию прослыть!..
      Аттик лежал на боку, с закрытыми глазами. Неподвижно.
      - Ну, как знаешь… Меценат встал. - Я ведь проститься пришел. В Неаполис, Вергилия проведать еду. Кстати!.. Путану рыженькую помнишь,  что ты Агриппе сватал, чтобы во всех грехах его обвинить? Как же тесен мир! Внучатой племянницей Публия оказалась! Вот, он ее по-родственному , подле себя и пригрел. Как Цезарь Гая нашего когда-то… Навещу их, а оттуда - на Капрею. Тирону, с изданием переписки друга твоего, Цицерона, посодействовать.
    Аттик не шевельнулся, но взгляд его сверкнул  мгновенно выхваченным из ножен клинком. Всматривался в глаза префекта и не верил. Тот устало вздохнул:
     - Сил не осталось втолковывать каждому, что не тираны мы, не злодеи. Законная власть на страже общественного блага и каждого римского гражданина, чтобы ты знал. В том числе, и Марка Туллия Тирона, который никаких преступлений не совершил и заговоров не замышляет - в чем его обвинить? 
     Шагнул к лежбищу узника, подхватил поблескивавшие на соломе буллы, подбросил их на ладони:
     - А вот, ты, Цецилий Помпониан!.. Помимо финансовых злоупотреблений и криминала махрового, самим существованием своим прямую угрозу отечеству явил! Как червь зловредный в самую сердцевину вгрызся.
     Аттик, лежа на соломе, смотрел на него в ужасе. Покосившись на рабов, Меценат взмахнул душистым платком и прикрикнул:
    - Все вон!
    Рабов, вместе с их фонарями и факелами, словно порывом ветра вымело. Подслеповато щурясь в полутьме, префект нагнулся к бывшему другу, чтобы рабы даже шепота его не услышали:
      - Зарвался ты, Тит, по-крупному! И проиграл. Слишком высока была ставка. После всех щедрот от  Божественного… Да просто по-человечески!.. Ну, как ему сына благодетеля своего, без всякой вины, жизни лишить?
     Аттик чуть скривил потрескавшиеся, кровоточащие губы:
     - Совесть пробудилась?
     - Совесть-не совесть, а в будущее заглядывает. И все поступки свои с небесами, с авгурами и гаруспиками соизмеряет. А с другой стороны - Ливия! - уже в самое ухо его шептал Меценат. - Если до нее дойдет… Ничем не остановишь! Тирону и дня не прожить. Так что, ни деньги, ни жемчужина тебя не спасут. Где уверенность, что не донесешь?
     - Двенадцатью богами клянусь! - взмолился со слезами, вдруг хлынувшими, Аттик.
      - Бесполезно. - с горечью отмахнулся Меценат, пряча буллы в складках своей тоги. - В таком деле Гай рисковать не станет. Агриппа, конечно, мог бы повлиять, но… Сам понимаешь. А я… Ничем не могу помочь. Ты уж прости! И… Прощай, Тит!
    Оправил тогу на плече. И, не оглядываясь, двинулся из смрада и темноты к свету… 

       Москва, 2003 – 2006, 2019.