Клочок седьмой. Философ

Заметка, написанная на промокшем обрывке.

Я прекрасно знал, что когда-нибудь тротуар должен закончиться. Однако я не подозревал, что это случится так быстро и мокро. Мои ноги очутились в мутной воде паркового пруда с громким всплеском. Жабы, чей сон я потревожил своим внезапным появлением, пустились в бегство под плоские листья кувшинок. Смотря как вокруг меня бегают бесцветные круги по водной глади, я вздохнул с облегчением и даже рассмеялся, радуясь скорее возможности посмеяться, чем промокшим носкам. В вечернем воздухе начинала расплетаться пряжа тумана. Желтый свет уличных фонарей таял в белоснежной поволоке, как масло в манной каше. Мошкара принялась выписывать круги над моей шляпой, я и не думал им мешать, двигаясь через пруд широкими шагами. К тому моменту я успел влить пару ведер сомнений в свою голову. Первым и главным вопросом было: а оно мне вообще надо? Сдалось мне это "путешествие вокруг света", где светом была всего лишь моя непримечательная биография. Однако, я упускаю одну маленькую деталь, ведь меня никто не спрашивал. Я бы с большим удовольствием гнил в деревянном ящике, чем устраивал бегства от прошлых ошибок, о которых и так почти ничего не помнил. Пожалуй, это был второй вопрос: что случилось, чёрт возьми?! Имеет же порядочный человек право знать, как он умер! В тот момент мне было просто необходимо знать, что же оборвало мои каждодневные конвульсии: вода в порту или всё-таки тот проклятый рояль? Может, Хайд всё же решил избавиться от меня и отпустил веревку? Только тогда меня хлестнуло осознание. Каким сорвиголовой я был, доверяя край веревки своему злейшему врагу! Ладно, допустим. Он ни разу не подвёл, я брошу ему кость за это. Но это не делает меня меньшим идиотом.

— Эй, за бортом! — окликнул меня незнакомый голос и я обернулся, вглядываясь в туман.

На скамье у кромки пруда сидел греческий философ, завернутый в зеленую простынь. Какое-то время я смотрел на него, силясь узнать в его чертах Диогена. Так уж сильно его взбитые черные кудри подходили образу человека, живущего в бочке.

— Вы распугали всех уток, — покачал головой незнакомец, когда я рухнул на скамью рядом с ним. В нос тут же забился терпкий шлейф вина.

Я безмолвно выжимал поля шляпы, глядя на его босые ноги. Признаться, я совсем продрог от сырости и вечернего холода. Моему собеседнику, однако, было вполне уютно в одной простыни, накинутой ему на тело по образу античной накидки. В тусклом свете фонаря его образ казался мне почти карикатурным, беспечно созерцающим спокойные воды пруда.

— Местные утки очень любят литературу, — объяснил мне незнакомец, извлекая из складок простыни горсть крошек. Птицы собирались у кромки пруда одним голодным, серым кольцом. — Вы замечали, что, когда они ныряют и выныривают... Они абсолютно сухие! Совсем сухие. Я вот тоже смотрю, а они всё ныряют и ныряют. Иногда я люблю наблюдать, как солнце отражается в водной глади и утки ныряют в неё... задом к верху.

Незнакомец уставился на меня воодушевленным, немного ошалелым взглядом. После недавних событий я не сразу нашелся, что ответить. В таких случаях я всегда обращался к старой верной тактике моих молодых дней.

— Хотите подраться? — спросил я и потряс головой, отряхивая мокрые волосы.

— Не сегодня, — отмахнулся незнакомец и швырнул крошки в воду. — Я забыл свою палку-выбивалку дома.

— А живёте Вы в бочке? — поморщившись, я быстро исправился. — То есть в пифосе.

— Пифосе, шмыфосе. Сейчас я живу здесь, в царстве спокойствия и жизни! Подальше от этих каменных мешков, в единстве с природой!

«Понятно, — подумал я, устало откидывая голову назад. — Значит, бездомный».

Пару минут мы сидели в молчании, пока утки боролись за крошки с воинственным кряканьем. Когда на другой стороне парка что-то зашуршало, мой взгляд мгновенно нащупал фигуру ещё одного незнакомца. Впрочем, оказалось, что я прекрасно его знал.

Из кустов вывалился Тэтлер далёких дней. Явно поддатый и в этом не было ничего удивительного. Рядом с ним на веревке тащился canis latrans — моё первое и единственное прикосновение к земле, о которой я грезил столько, сколько себя помню. Оба остановились у воды и принялись лакать из неё, как давние приятели, борющиеся с похмельем. По крайней мере, один из них точно его испытывал.

— Вот это жизнь, да? — воодушевленно заметил философ. — А Вы знали, что койоты выбирают себе пару на всю жизнь? Да-а, природа удивительна. Удивительнее только смерть на Доклендс, реальная кровавая баня, скажу я Вам. Потроха во все стороны, только мокрое место осталось! Однако, я больше удивился, когда узнал, что перья у уток смазаны жиром, а потому они не мокрые после ныряния.

Я медленно моргнул, позволяя его словам собраться в своей голове в один законченный пазл. Что-то в этом казалось мне столь знакомым, точно звонок далёкого приятеля. Главной деталью был старый портовый район, пресловутый Доклендс, в котором и обитал Тэтлер далёких дней. Тот район всегда был неспокойным, даже кровопролитным по пятницам. Впрочем, поэтому я там и поселился в своё время.

— Что? — всё, что получилось сказать. — Что Вы ещё об этом знаете?

— О! Многое, дружище. Я ж за свой визит здесь всё облазил, — усмехнулся философ и поднял подбородок в гордом жесте. — Вы про селезней слышали?

Этого было достаточно. По крайней мере для моего терпения, им я никогда не мог похвастаться. Я подскочил со скамьи и обвел парк взглядом в поисках самого себя. Единственным верным звеном в этой путанице и была моя верная рожа, тогда я это прекрасно понял. Даже после смерти наши пятки были сшиты друг с другом. Осталось лишь пройти по его следам и в самом конце этого пути я повстречаю причину собственной смерти. Просто как яйцо.

— Эй, дружище! Держи-ка подарочек на первую встречу, — воскликнул философ, воодушевленный моим энтузиазмом. Он сунул в карман моих брюк винную пробку. Так мы и расстались. Я вылетел из парка, следуя за Тэтлером и его блохастым другом по ночной улице, а бездомный философ остался в компании уток.