Сестра милосердия

            Памяти Анны Фёдоровны Макаренко

 Среди писем от дорогих мне людей много лет хранились листочки, исписанные моим торопливым скачущим почерком.
 Как хорошо, что тогда, три десятилетия назад я записала историю своего знакомства с Анной Фёдоровной и то – самое главное, что она рассказала о себе.
 Покидая Баку – город, в котором прошло моё детство, я не оставила эти записи в родительском доме среди прочих бумаг – взяла их с собой.
 Помню, в свои пятнадцать лет я искала смысл жизни. В то время по телевидению часто говорили, а в газетах писали про одиноких стариков, которые нуждаются в помощи и внимании.
 И, конечно же, моя горячая голова начала работать именно в этом направлении. И в сердце родилось стремление быть полезной людям, радовать не всё человечество, а хотя бы одного конкретно взятого человека. Видно, отчаявшись осчастливить близких, я решила отыскать такого человека среди дальних.
 Но в какую сторону делать первые шаги я не знала.
 От родственников всё держалось в тайне, но, вероятно, классный руководитель был в неё посвящён и надоумил меня позвонить в такую организацию как собес. Там отнеслись ко мне не только с пониманием, но и с нескрываемой радостью. И вскоре я получила адрес ветерана и инвалида Великой Отечественной войны – Макаренко. Ни имени, ни отчества по какой-то причине мне назвать не могли, но бодро отрапортовали, что старушка со-
всем одинокая, страдает сердечной астмой и живёт в уплотнении.
 Преодолевая робость, которая вдруг напала на меня у заветной двери, я быстро нажала на кнопку звонка.
 «Я увидела маленькую женщину с веснушками и крупными светлыми глазами. Её детское лицо несколько приободрило меня. И всё же забыв улыбнуться, я серьёзно сказала:
 – Здравствуйте. Здесь живёт Макаренко?
 – Здесь, – озадаченно ответила женщина, отступая за порог и пропуская меня в квартиру. Она указала мне на закрытую дверь, ведущую в комнату. Я решительно толкнула её, и дверь поддалась, отворившись со скрипом.
 Мне ударил в нос неприятный запах, который в первое мгновение я почему-то приняла за запах манной каши. Но потом поняла, что это запах лекарств.
 На кровати сидела старушка в больших очках и в белом платке, повязанном под подбородком. Она поднялась мне навстречу, оказавшись довольно высокой. Взгляд у неё был скорее испуганный, чем удивлённый.
 – Здравствуйте. Это вы Макаренко? – проговорила я первое, что пришло в голову.
 – Да, – старушка дышала тяжело, с хрипом.
 – Я от Эльмиры. Из школы. Буду вам помогать.
 Старушка беспокойно шевельнулась.
 – А где Шурочка?
 – Какая Шурочка? – испугалась я в свою очередь. – Я не знаю никакой Шурочки.
 Старушка опустилась на кровать. Я оторвалась от её настороженных карих глаз (левый был неживой – искусственный) и перевела взгляд на руки с набухшими венами. Руки дрожали. Её лихорадило.
 – Вы окна мыть умеете? – неожиданно спросила старушка.»
 Конечно, этой первой встрече посвящена не одна страница в моих записях. Но полагаю, можно опустить подробности, связанные с моими треволнениями и тем удручающим впечатлением, которое было вызвано не столько скромным
внутренним убранством комнаты, сколько доселе невиданной теснотой. Мне казалось, что комната загромождена вещами, хотя она всего лишь была обставлена предметами быта, необходимыми для жизни одного человека. Совершенно лишним я сочла небольшое чёрно-белое изображение на стене, которое в своих записях упомянула как «религиозное». Что именно оно содержало в себе, к сожалению, сейчас не припомнить. В те годы я называла себя убеждённой атеисткой, хотя уже через семь лет приняла таинство Крещения.
 С мытьём огромного окна, а после с мытьём дощатого пола я справилась без нареканий. А тот образ, что недавно рисовало воображение – образ суровой старухи, которая будет мной всегда недовольна – растаял бесследно.
 Анна Фёдоровна… Вижу широкую улыбку во всё лицо, которая затмевала морщины, и добрые-добрые карие глаза.
 Вот такая, вся освещённая радостной улыбкой Анна Фёдоровна встретила меня, когда я пришла к ней через день. Провела в свою комнату и весело заметила:
– А делать-то у меня сегодня нечего. Но ты пока садись – отдохни.
 Я покорно села, улыбаясь в ответ.
 – Ты извини. У меня здесь в прошлый раз был такой шурум-бурум. Очень плохо себя чувствовала. У меня же астма, да и ранения о себе напоминают. Даже ничем тебя не угостила. Потом так жалела об этом.
 – Да что вы, – отмахнулась я. – Мне ничего не надо.
 – Я вот тебе яблочек дам.»
 К счастью, я недолго сопротивлялась и не обидела человека отказом. Преодолела своё природное упрямство и взяла два румяных душистых яблока.
 Откровенно говоря, я не помню, чтобы Анна Фёдоровна обременяла меня физическим трудом. Как я сейчас понимаю, деятельность подобного рода, видимо, досталась Шурочке – сорокалетней женщине, сотруднице собеса, прикреплённой к Анне Фёдоровне.
 Мне же выпала другая роль. Анна Фёдоровна нуждалась в общении.
               
 Позже мне не раз приходилось слышать о том, что ветераны неохотно рассказывают о войне. Но мне, тогдашней девятикласснице, которая из деликатности не касалась этой темы, Анна Фёдоровна открыла именно те – военные страницы своей жизни…
 В третий раз я пришла девятого мая. Очевидно, к этому времени моё знакомство с Анной Фёдоровной уже не скрывалось от родителей. Иначе на чьи же деньги я приобрела гвоздики? Только вот вазы для цветов у Анны Фёдоровны не было, но мы не растерялись и поместили их в термос.
 Пока заваривался чай, я услышала от Анны Фёдоровны, что не нужны ей никакие золото и бриллианты, ведь у неё есть самое главное – уважение и благодарность. У неё я впервые увидела орден Ленина и медаль за боевые заслуги.
 В тот день я узнала, что она родом с Украины. После замужества Анна Фёдоровна очутилась в Баку, а старшая сестра со своей семьёй переехала в Ереван. Матери они лишились ещё до войны. Отец, оставшись на Украине, помогал партизанам, и был повешен фашистами.
 «Отец у меня был машинистом. Когда умерла мать, научился сам и портняжничать, и готовить. Напечёт хлебов и несёт их в лес к партизанам».
 О себе Анна Фёдоровна тогда не рассказала. Провожая меня, всё плакала и благодарила за цветы, за внимание… Благодарила – она. Та, которая помогала, спасала, болея сердцем за каждую уже не чужую ей жизнь.
 А о своей фронтовой жизни Анна Фёдоровна говорила так просто. И за её рассказом мне слышалось, что поступки, из которых складывался подвиг, для неё были естественным движением души. Поступать иначе для неё было невозможно.


 «До войны я работала операционной сестрой, а мой муж Николай был оперуполномоченным НКВД. Когда началась война, он сразу же был принят добровольцем на фронт.
 Детей у нас не было. А я не могла оставаться дома одна.
 Прошу: «Коля, возьми меня с собой!» Он руками машет:  «Что ты! Приказа брать женщин на фронт пока нет». А я упрямая была, не отступаю. Что делать? Коля поговорил с начальством: «Понимаете, не может она без меня. Всюду со мной: куда я – туда и она». Думали, думали – дали разрешение.
 Эшелон, с которым отправлялся Коля, был уже сформирован. Я вся в слезах: «Как же так?» Он отвечает: «Не реви. Поедешь следующим, когда документы будут готовы». А я, дурочка, на радостях у него на шее повисла.
 Следующий эшелон был сформирован на удивление быстро.
 Квартиру, что была у нас с Колей, передала соседке Марусе, которая ютилась в грязной комнатушке. Сказала на прощанье: «Сбережёшь – хорошо. А нет – ничего спрашивать с тебя не буду».
 В поезде я была единственной женщиной, и даже немножко гордилась этим.               
 А потом… Мы узнали, что на первый состав под Ростовом налетели немецкие бомбардировщики, и там он был остановлен.
 Вскоре наш эшелон нагнал разбитый. Я ходила по станции и искала мужа. Нет, он не погиб. Кого ни спрашивала, отвечали: «Только что был здесь, только что пошёл туда». И что ты думаешь? Нашла я его.
 Коля погиб в первом же бою. Под Таганрогом. Прямо на моих глазах. Я ходила по земле и под ногами её не чувствовала. Пуль не видела, которые со свистом пролетали мимо.
 Помню, дёргали за рукав, просили укрыться за куст – ведь раненых ещё не собирали. Но я ничего не слышала…
 Три года я была военным фельдшером в артиллерийском полку.
 Орден Ленина получила за то, что однажды вынесла с поля боя двадцать пять раненых и доставила их на станцию Синявская. Там останавливался санитарный поезд, забиравший раненых бойцов. Правда, мне помогала санинструктор.
 Наши солдаты все в крови. У кого оторвало руку, у кого ногу. А мы положим их на тележку, и везёт лошадь по ухабистой дороге. Тележку трясёт, она прыгает… а они кричат, стонут!»
 Закрыв лицо руками, Анна Фёдоровна плакала. Утерев слёзы платком, она продолжила:
 «Мы с санинструктором до самой станции шли пешком. За насыпью я каким-то образом увидела мчащийся санитарный поезд. Отчаянная была, выскочила наперерез и – остановила. Умоляю взять раненых здесь же, чтоб меньше мучились. А машинист ни в какую. «Везите, – говорит, – до станции, там и погрузим».
 Когда грузили, оказалось, что в поезде всего двое носилок.
 А я тогда была крепкая, и чтоб поскорее было, вносила бойцов в поезд на своих плечах. Не видела, что наблюдал за мной командир полка, не нашей части. Потом подошёл он ко мне, заглянул в лицо, говорит:
 – Что же вы делаете? Вы же женщина, вы беречь себя должны.
 А я вспыхнула:
 – Пока нахожусь на войне, я солдат, а никак не женщина.
 Ничего он больше не сказал, спросил только имя и фамилию. А потом нечаянно, негаданно пришла мне награда – орден Ленина. Только тогда я уже в госпитале лежала, меня контузило.
 Когда выписалась, не могла найти свою часть. Хожу, ищу, спрашиваю. А один старшина мне и говорит:
 – Товарищ военный фельдшер, что вы себя терзаете. Железная дорога рядом, садитесь на поезд и поезжайте домой, в тыл.
 В первую минуту я даже онемела от возмущения. А потом набрала побольше воздуха в лёгкие и как гаркну:
 – Послушайте! Как у вас только язык поворачивается говорить такое! Я ведь доброволец! Я солдат! За подобные слова под трибунал вас отдать нужно!               
 Старшина аж побелел весь, испугался.
 – Простите, товарищ военный фельдшер. Глупость я, конечно, сморозил.
 А потом показал мне другую санчасть. Издалека видны были палатки. Я шла туда по каким-то огородам. Помню, вместе с землёй были выворочены незрелые огурцы, помидоры…
 Там я помогала хирургу, была операционной сестрой. Всё «обмундирование» у нас должно было быть стерильным. Местные жители кипятили нам халаты в котлах, и мы их, прямо мокрые, надевали на себя. И, ничего, работали. Наверное, поэтому у меня сейчас всё тело ломит.
 А тот хирург уже умер. Несколько лет назад в Москве устраивалась встреча фронтовиков, и он прислал мне приглашение. Очень хотел увидеться со мной. Перед отъездом я получила телеграмму от его жены с сообщением, что муж простудился, но скоро выздоровеет – так чтоб приехала я обязательно. Я очень готовилась к этой встрече, волновалась, как девчонка. А когда приехала в Москву, его уже не было в живых.
 Однажды, когда я ещё работала с тем хирургом, привезли новую партию раненых. Я вышла к ним, и в это время началась бомбёжка. Меня засыпало землёй. Когда откопали, и я очнулась, увидели, что у меня вывалился левый глаз. Я снова очутилась в госпитале. Когда выписалась, нашла всё-таки свою
часть. А наш командир полка приказал срочно комиссовать меня в тыл. Я отказывалась, просила оставить, но он и слушать меня не пожелал. Я должна была ехать в Ереван сопровождающей, в санитарном поезде вместе с ранеными.
 До станции меня провожал начальник нашей медсанчасти – товарищ Александрян. Мы стояли уже у поезда, когда он вдруг стал просить меня:
 – Анечка, разреши мне поехать вместо тебя. С твоими документами. У меня в Ереване семья, дети. Я только посмотрю на своих галчат, на жену и тут же вернусь обратно. У тебя ведь доброе чуткое сердце, Анечка. Ты должна меня понять…
 А я рада-радёшенька остаться, но нарушить приказ всё-таки не шутка. Молчу в растерянности, а он ещё горячей упрашивает. Махнула я на всё рукой, согласилась.
 – Только документы-то на моё имя, – говорю.
 – Да я что-нибудь придумаю, – отвечает.
 И всё! Отдала я ему документы, а сама села в виллис, который ждал тут же, на станции, и вернулась в свою часть. Командир полка рвал и метал, когда узнал о случившемся. Вызвал меня к себе, кричал, что отдаст под трибунал. А потом велел догнать Александряна.
 Я с детства умела скакать на лошадях. И тут вскочила на вороного, а со мной ещё несколько ребят – и помчались мы все на станцию. А там нам сказали, что опоздали мы на крошечку, только что поезд ушёл.
 Меня всё равно отправили в тыл. В Баку. Когда я пришла к себе на квартиру,               
там уже не было соседки, которой я её доверила, а жили какие-то чужие люди. Ничего я выяснять не стала, ушла. Лишилась крыши над головой. Приходилось ночевать даже в стогах сена. Потом решила отправиться к сестре в Ереван.
 И вот как-то раз иду я там по базару – и ты мне просто не поверишь – шагает мне навстречу Александрян! Батюшки! Он как увидел меня – остолбенел. Стоит ни жив ни мёртв и еле губами шевелит:
 – Не выдавайте меня, товарищ Макаренко. Я вас очень прошу, не выдавайте. У меня семья, дети…
 Я даже рассердилась.
– Да вы что! Кому я буду вас выдавать и зачем? За кого вы меня принимаете!
 Опомнился Александрян. Стал к себе в гости приглашать.
 – Жена вкусным обедом накормит, – говорит. – Вы, Анечка – мой спаситель!
 Я вообще-то по гостям не ходок, но он так просил, что я согласилась. А дома рассказал о том, как выкручивался при проверке документов. Сказал, что убили Макаренко по дороге, а её документы достались ему. Его снизили по должности – до санинструктора.
 А потом мы с сестрой получили телеграмму о гибели отца. Украина тогда уже была освобождена от фашистов, и мы выехали туда… А через полгода я вернулась в Баку и работала операционной сестрой в больнице имени Семашко».
 Потом Анна Фёдоровна показывала мне свои старые фотографии. На военной – она мало чем отличалась от себя нынешней. Такое же высохшее лицо, обтянутое морщинистой кожей, впавшие глаза. Я ужаснулась, узнав, что на этом снимке ей тридцать шесть лет.
 – А что ты думала, – усмехнулась Анна Фёдоровна, – мы и голодали, и табак меня иссушил. Попадём в окружение, кухня не может к нам пробиться. Вот и сидим в окопах голодные. Однажды я целую неделю ничего не ела, курила только. Лишь табак один признавала».
 Мне очень понравилась фотография, на которой Анна Фёдоровна была молоденькой – как выяснилось, здесь она была снята ещё до замужества. Анна Фёдоровна и вспомнить уже не могла сколько ей там лет. Почему-то я определила её возраст как двадцать пять лет. Записала: «Красиво, плавно очерчен овал лица. Глаза, нос, рот – всё было крупным, но выглядело гармоничным, сочетаясь друг с другом. Её нельзя было назвать красавицей, но
миловидность и мягкость черт сразу же к себе располагали».
 Обратила внимание на мечтательность, ещё не ускользнувшую из доверчивых глаз.
 Сейчас могу добавить, что эта мечтательность вызывала улыбку сочувствия.
 Но сочувствие быстро уступало место восхищению женщиной, чьи крепость и мужество были рождены милосердием.

                2019 г.