Сонеты Шекспира

     Самуил Яковлевич Маршак получил за перевод сонетов Шекспира Сталинскую премию. Сейчас Сталинской премии нет, поэтому я ни на что не претендую кроме возможного благосклонного внимания читателей.

     Владимир ПАНТЕЛЕЕВ


Sonnet 1

From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty's rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou, contracted to thine own bright eyes,
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thyself thy foe, to thy sweet self too cruel.
Thou that art now the world's fresh ornament
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak'st waste in niggarding:
     Pity the world, or else this glutton be,
     To eat the world's due, by the grave and thee.

Потомство следует давать прекрасным,
Чтоб не иссякло царство красоты.
С годами прелесть вянет понапрасну –
Наследник пусть несёт её черты!
Но ты собой настолько очарован,
Что только для себя несёшь свой флаг,
Своей душевной скупостью закован,
Для всех и даже для себя ты враг!
И пусть пока ты – украшенье мира,
О прелести твоей везде трубят,
Но ты в себе свою хоронишь лиру,
И эта скупость разорит тебя!
     Не следует вредить себе, друг милый!
     Делись собой с людьми, а не с могилой!


Sonnet 2

When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery so gazed on now
Will be a tottered weed of small worth held:
Then being asked where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say within thine own deep-sunken eyes
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer, 'This fair child" of mine
Shall sum my count, and make my old excuse',
Proving his beauty by succession thine.
     This were to be new made when thou art old,
     And see thy blood warm when thou feel'st it соld.

Как только годы жизни пролетят,
И прелесть юности твоей увянет,
Роскошный красоты твоей наряд
Лохмотьями для всех, увы, предстанет.
Тогда напрасно будешь говорить,
Что, мол, в глаза ушла вся красота –
Не может это оправданьем быть,
Всё это только стыд и пустота.
Вот если б ты сумел на склоне лет
С любовью предъявить красавца сына,
Тогда достойным был бы твой ответ –
В нём красота твоя жила б отныне.
     Холодную он разогрел бы кровь,
     С ним молодость ты смог бы видеть вновь!


Sonnet 3

Look in thy glass and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose unear’d womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love to stop posterity?
Thou art thy mother's glass, and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
     But if thou live remember’d not to be,
     Die single, and thine image dies with thee.

Глянь в зеркало и прикажи себе
В другом свой дивный образ воссоздать,
Иначе мир забудет о тебе,
А ты какую-то обделишь мать.
Она, свою невинность проклиная,
Неужто сможет пренебречь тобой?
А ты, себя лишь только обожая,
Свой образ прямо в гроб несёшь с собой.
Ты – зеркало для матери своей,
Свою красу она дала тебе.
И ты бы мог своих на склоне дней
Увидеть в детях памятник себе.
     Но если хочешь, чтоб тебя забыли –
     Свой образ уничтожь в своей могиле.


Sonnet 4

Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thyself thy beauty's legacy?
Nature's bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free.
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thyself alone,
Thou of thyself thy sweet self dost deceive:
Then how, when Nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
     Thy unused beauty must be tomb’d with thee,
     Which used lives th'executor to be.

Красавец! Ну зачем бездумно тратить
Лишь на себя, что выдала Природа?
Она так просто ничего не дарит,
А лишь взаймы даёт тебе на годы.
Скупец! Ты растранжиришь свой кредит,
Хоть должен был бы в рост его пустить,
И это самому тебе вредит,
Поскольку не даёт счастливо жить.
С самим собой лишь сделки заключая,
Ты просто надуваешь сам себя.
«Платить-то чем намерен, умирая?» -
Природа строго спросит у тебя.
     Наследник пусть красу твою возьмёт,
     А то она в гробу с тобой сгниёт.


Sonnet 5

Those hours that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell
Will play the tyrants to the very same,
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter and confounds him there,
Sap checked with frost and lusty leaves quite gone,
Beauty o'ersnow’d and bareness every where:
Then were not summer's distillation left
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty's effect with beauty were bereft,
Nor it nor no remembrance what it was.
     But flowers distill’d, though they with winter meet,
     Leese but their show; their substance still lives sweet.

О, время! Как ты тщательно ваяешь
Прелестный образ нежной красоты!
Потом само ж его уничтожаешь,
Стираешь грубо дивные черты!
Увы! На смену ласковому лету
Зима мороз суровый призовёт,
Который в миг погубит розу эту,
Сок заморозит, лепестки сорвёт.
Но если сока этого экстракт,
Однажды будет во флакон налит,
Он сможет пережить и снег, и град –
О розе дивной память сохранит…
     Хоть красоту цветов зима убьёт,
     Пусть долго нежный аромат живёт!


Sonnet 6

Then let not winter's ragged hand deface
In thee thy summer ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty's treasure ere it be self-killed:
That use is not forbidden usury
Which happies those that pay the willing loan;
That's for thyself to breed another thee,
Or ten times happier be it ten for one;
Ten times thyself were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
     Be not self-willed, for thou art much too fair
     To be death's conquest and make worms thine heir.

Пока зима не выпила твой сок
Наполни им какой-нибудь сосуд,
Обогати его своей красой –
Тогда её года не унесут.
Сокровище красы своей вложи,
И счастьем обернётся этот вклад –
Когда десятерым подаришь жизнь,
Ты радость умножаешь в десять крат.
И дети, десять раз тебя умножив,
Тебя опять стократно повторят,
И образ твой разрушить смерть не сможет,
И больше не прервётся жизни ряд.
     Не будь в плену у гордости своей,
     Не назначай в наследники червей!


Sonnet 7

Lo in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age he reeleth from the day,
The eyes (fore duteous) now converted are
From his low tract and look another way:
     So thou, thyself outgoing in thy noon,
     Unlooked on diest unless thou get a son.

Вот появилось солнце на востоке,
И все пленились этой красотой,
И славят диск пылающий, в восторге
Следят заворожённо за мечтой.
Вот полдень. Словно юноша прекрасный
Взобралось солнце на небесный холм,
И вновь восторгов, любованья масса,
И снова обожание кругом.
Но вот тогда, когда из апогея
Оно, устав, шатаясь, катит в ночь,
Никто его уже не пожалеет,
И взоры сразу отвратятся прочь.
     Ты нынче также в полдень свой идёшь.
     Не будет сына – смерть свою найдёшь.


Sonnet 8

Music to hear, why hear'st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov'st thou that which thou receiv'st not gladly,
Or else receiv'st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear;
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire, and child, and happy mother,
Who all in one, one pleasing note do sing;
     Whose speechless song being many, seeming one,
     Sings this to thee, 'Thou single wilt prove none.'

Прекрасное с прекрасным не воюет,
Ты – музыка, а с музыкой грустишь.
Так почему ж печаль тебя волнует?
Забыв про радость, грустен и молчишь?
Не потому ль, что верное созвучье,
В аккорде брачном расцветая,
Тебя своим упрёком мягким учит,
Что одиночество тебя уничтожает?
Смотри: семья настроена как струны –
Любимый муж, ребёнок рядом, мать –
Таким оркестром можно просто чудно
Сонату чистой радости сыграть!
     Ведь даже музыка пророчит всем:
     Кто одинок – тот стал, увы, никем.


Sonnet 9

Is it for fear to wet a widow's eye
That thou consum'st thyself in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep,
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep,
By children's eyes, her husband's shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it,
But beauty's waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it:
     No love toward others in that bosom sits
     That on himself such murd'rous shame commits

Чтобы не дать своей вдове всплакнуть
Ты глупо предан одинокой жизни?
Но если без детей закончишь путь,
То целый мир тебе сыграет тризну.
Вдовой твоею станет целый свет –
Скорбеть, что ты ушёл без продолженья,
В то время как вдова бы много лет
Твоё читала в детях отраженье.
Всё, что за жизнь успел потратить мот,
Хранится, лишь хозяина меняет,
Но красота не чтит круговорот –
Растрата красоту уничтожает.
     Совсем, наверное, людей не любит,
     Кто сам себя своим безбрачьем губит.


Sonnet 10

For shame deny that thou bear-st love to any,
Who for thyself art so improvident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov'st is most evident;
For thou art so possess'd with murd'rous hate,
That 'gainst thyself thou stick'st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire:
О change thy thought, that I may change my mind!
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
     Make thee another self, for love of me,
     That beauty still may live in thine or thee.

О, постыдись! Ты лжёшь, что ты влюблён,
Хотя со стороны прекрасно видно:
Любимый, ты собой лишь увлечён,
И никого не любишь – очевидно.
Ты ненавистью сам себя сжигаешь,
И этим козни строишь сам себе,
И сам в себе безумно разрушаешь,
Что было б только радостью тебе.
Переменись, и мне ты будешь мил,
Люби, и злобе глупой дай отпор,
О, если б в сердце ты добро носил,
Иль был к себе по крайней мере добр!
     Сумей в ребёнке повторить себя,
     И красота переживёт тебя.


Sonnet 11

As fast as thou shalt wane, so fast thou grow'st
In one of thine, from that which thou departest,
And that fresh blood which youngly thou bestow'st
Thou mayst call thine, when thou from youth convertest:
Herein lives wisdom, beauty, and increase,
Without this, folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease,
And threescore year would make the world away.
Let those whom Nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
     She carved thee for her seal, and meant thereby,
     Thou shouldst print more, not let that copy die.

Ты, увядая, мог бы расцветать
Хотя б в одном из кровных сыновей,
И кровь, что ты сумел ему отдать,
Старея, смело бы назвал своей.
И в этом жизни смысл и красоты,
Без этого – безумье и регресс,
Будь в мире все бездетными как ты,
Весь мир давно бы уж совсем исчез.
Пусть без потомства грубые уроды –
Они совсем Природе не нужны.
Но красота есть ценность. И народы
Её всемерно сохранять должны.
     Ты создан как прекрасная печать
     И должен много оттисков создать!


Sonnet 12

When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime,
And sable curls all silvered o'er with white,
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard:
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake,
And die as fast as they see others grow,
     And nothing 'gainst Time's scythe can make defence
     Save breed to brave him when he takes thee hence.

Часы жестоко время отмеряют:
Уходит молча день во мрак ночной,
Прекрасная фиалка отцветает,
И волосы покрылись сединой.
Деревья вот прощаются с листвою,
Что прежде всех от зноя укрывала,
И поле уж не радует травою –
Прошёлся серп – она соломой стала.
Что станется с твоею красотой?
Ты вместе с ней исчезнешь навсегда.
К тому, кто в жизни занят лишь собой,
Безжалостны суровые года.
     Серп времени ты мог бы победить –
     Попробуй сына для себя родить!


Sonnet 13

О that you were yourself! but, love, you are
No longer yours than you yourself here live;
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Your self again after yourself s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold
Against the stormy gusts of winter's day
And barren rage of death's eternal cold?
     O, none but unthrifts: dear my love, you know
     You had a father, let your son say so.

О, если б ты собою оставался!
Но будешь ты собой лишь до кончины,
Поэтому ты должен постараться
Кому-то передать свой образ дивный.
Чтоб красота, что получил ты в долг,
В пучине времени не растворялась,
А ты б собою оставаться мог,
В наследнике свой образ повторяя.
Кто дом прелестный станет разорять,
А не беречь в житейской круговерти?
И кто его не будет укрывать,
Спасая от ветров холодной смерти?
     Лишь мот! А ты решайся наконец –
     Пусть сын твой назовёт тебя – отец!


Sonnet 14

Not from the stars do I my judgement pluck,
And yet methinks I have astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive
If from thy self to store thou wouldst convert:
     Or else of thee this I prognosticate,
     Thy end is truth's and beauty's doom and date.

Конечно, я совсем не звездочёт,
Но, думаю, предсказывать могу,
Хоть и не то, что вдруг произойдёт,
Не дождь, не мор, не голод, не пургу.
Не в силах предсказать я день и час,
Когда людей настигнет непогода,
Когда правители покинут нас –
Всё это мне не сообщают звёзды.
Но вижу звёзды я в твоих глазах,
И в них могу я верно прочитать,
Что красота не обратится в прах,
Лишь если будет в сыне процветать.
     А если нет, то звёзды говорят,
     Что красота твоя погибнет зря.


Sonnet 15

When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the selfsame sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory:
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay
To change your day of youth to sullied night,
     And all in war with Time for love of you,
     As he takes from you, I ingraft you new.

Как короток момент у всех живущих,
Когда они бывают совершенны!
Зависят как они от звёзд могучих,
Кривляясь в жизни – на огромной сцене!
Что люди, что растения – их рост
Диктует небо и даёт движенье.
Вначале сок в них молодой поёт,
Затем – упадок, а за ним – забвенье.
Печальна мысль об этих переменах,
Сейчас ты полон юности прекрасной,
Но вижу, как безжалостное Время
Уже готовит тьму на день твой ясный.
     Я с Временем в решительной борьбе:
     Что украдёт – то я верну тебе.


Sonnet 16

But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant Time,
And fortify yourself in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear your living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair
Which this time's pencil or my pupil pen
Neither in inward worth nor outward fair
Can make you live yourself in eyes of men:
     To give away yourself keeps yourself still,
     And you must live drawn by your own sweet skill.

Безжалостно готовит увяданье
Тебе тиран неумолимый – Время.
Моим стихам усилий не достанет
Тебя спасти от этих разрушений.
Сейчас ты молод, счастлив и прекрасен,
И много юных девственных садов
С большим благоговением согласны
Принять посев и ждать твоих плодов.
Так жизнь свою ты сможешь обновить
И долго, долго жить в глазах людей –
Стихи и кисть не смогут сохранить
Всю прелесть дивной красоты твоей.
     Отдай любви себя во цвете лет,
     И сам создай свой собственный портрет!


Sonnet 17

Who will believe my verse in time to come
If it were filled with your most high deserts?
Though yet, heaven knows, it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say, 'This poet lies;
Such heavenly touches ne'er touched earthly faces.'
So should my papers (yellowed with their age)
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet's rage
And stretched metre of an antique song:
     But were some child of yours alive that time,
     You should live twice, in it and in my rhyme.

Пройдут года, и разве кто поверит
Стихам моим о прелести твоей,
Хотя они – несовершенный лепет,
Как созданный словами мавзолей.
Пусть даже дал бы новый мой куплет
Красе твоей наглядно воплотиться –
Грядущий век сказал бы: лжёт поэт –
Не спустятся с небес такие лица.
И осмеяли бы стихи мои
Как сказки лживых стариков болтливых,
А дивные достоинства твои
Простым воображением сочли бы.
     Но если там бы твой ребёнок был,
     То ты и в нём бы, и в куплете жил!


Sonnet 18

Shall I compare thee to a summer's day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date;
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed;
And every fair from fair sometime declines,
By chance or nature's changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall Death brag thou wand'rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st.
     So long as men can breathe or eyes can see,
     So long lives this, and this gives life to thee.

Сравню ль тебя с погожим летним днём,
Хоть красотой его ты перегнал?
Срывает лепестки осенний шторм,
А срок, для лета данный, слишком мал.
То солнце светит слишком горячо,
То вдруг опять нагрянет непогода,
Порой сгорает красота свечой –
Капризен путь изменчивой природы!
Но вечным будет лето красоты,
Которая тебе принадлежит,
И Смерти будешь недоступен ты,
И вечно будешь в вечных строках жить.
     Пока есть люди – мой сонет живёт,
     И этим самым жизнь тебе даёт.


Sonnet 19

Devouring Time, blunt thou the lion's paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger's jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet'st,
And do whate'er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O, carve not with thy hours my love's fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty's pattern to succeeding men.
     Yet, do thy worst, old Time: despite thy wrong,
     My love shall in my verse ever live young.

О Время! Когти льву ты обломай,
Земля пусть съест свой собственный приплод,
И тигру поломать все зубы дай,
И Феникс пусть свою же кровь сожжёт.
Носись над миром вольно и свободно,
Твори, что хочешь – зло или добро,
И с миром делай что тебе угодно,
Но твёрдым будет пусть такой зарок:
Цвет красоты любимца моего
Не портит пусть морщиной твой резец;
Беги само, но пощади его
Как красоты прекрасный образец.
     Хотя, одолевая весь твой вред,
     Его хранит навеки мой сонет.


Sonnet 20

A woman's face with Nature's own hand painted
Hast thou, the master-mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion;
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue, all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created,
Till Nature as she wrought thee fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
     But since she pricked thee out for women's pleasure,
     Mine be thy love and thy love's use their treasure.

Лицо девичье дал тебе Создатель,
Ты господин мой, ты и госпожа;
И мягкость женская тебе так кстати,
Но хитрость женская тебе чужда.
Глаза твои сверкают ярче женских,
Но не хотят кокетством завлекать,
Достоинство твоё заметно резко.
Волнует всех твоя мужская стать.
Тебя Природа женщиной творила,
Но вдруг влюбилась и, сама в огне,
Тебя со мной отчасти разделила,
Дав нечто, что совсем не нужно мне.
     Коль создан ты для женщин быть блаженством,
     Дай счастье им, меня ж люби по-женски.


Sonnet 21

So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use,
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea's rich gems,
With April's first-born flowers, and all things rare
That heaven's air in this huge rondure hems.
О let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother's child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven's air:
     Let them say more that like of hearsay well,
     I will not praise that purpose not to sell.

Мне чуждо вдохновение поэтов
Чрезмерно украшающих куплет.
Они небесными зовут свои предметы,
И дамы их небесный дарят свет.
У них сравненья с солнцем и луной,
С алмазом, жемчугом земли и моря,
С цветком, цветущим раннею весной,
Со звёздами глаза любимых спорят.
А так как я действительно влюблён,
Скажу вам, что любви моей предмет
Красивей всех, кто матерью рождён,
Хоть и не ярче звёзд он дарит свет.
     Пускай шумит, кто чтит молву пустую –
     Я ж не хвалю того, чем не торгую.


Sonnet 22

My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date,
But when in thee time's furrows I behold,
Then look I death my days should expiate:
For all that beauty that doth cover thee
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me.
How can I then be elder than thou art?
О therefore, love, be of thyself so wary
As I not for myself but for thee will,
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill:
     Presume not on thy heart when mine is slain;
     Thou gav'st me thine, not to give back again.

Я в зеркале свою не вижу старость
Пока ты носишь юности венец,
Но если жизнь тебе морщин добавит,
Пусть смерть тогда положит мне конец.
Ведь красота, которой ты сияешь,
Есть одеянье сердца моего,
А ты его в своей груди скрываешь,
И возраст мой не больше твоего.
Храни, храни себя, любовь моя,
А так как ты в моей груди живёшь,
То буду сохранять себя и я,
Как мать ребёнка нежно бережёт.
     Убьют мне сердце – твоему утрата:
     Ты отдал сердце мне не для возврата.


Sonnet 23

As an imperfect actor on the stage,
Who with his fear is put besides his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength's abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love's rite,
And in mine own love's strength seem to decay,
O'ercharged with burden of mine own love's might:
О let my books be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more expressed.
     О learn to read what silent love hath writ:
     To hear with eyes belongs to love's fine wit.

Как слабого актёришку на сцене
Страх заставляет позабыть про роль,
Как зверя дикого в безумной пене
Пронзит парализующая боль,
Вот так и мне мой жалкий страх мешает
Сказать слова, что требует любовь,
И кажется – любовь ослабевает
От страсти, что мою взрывает кровь.
Поэтому стихи мои и взгляд
Пусть речь мою дрожащую заменят,
Пусть о любви они заговорят,
Убрав с меня моё немое бремя.
     Читай без слов - так мудрость прояви:
     Глазами слышать – тонкий ум любви.


Sonnet 24

Mine eye hath played the painter and hath stelled
Thy beauty's form in table of my heart;
My body is the frame wherein 'tis held,
And perspective it is best painter's art.
For through the painter must you see his skill
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom's shop is hanging still,
That hath his windows glazed with, thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee.
     Yet eyes this cunning want to grace their art,
     They draw but what they see, know not the heart.

Мои глаза всегда мне в сердце прямо
Твою рисуют прелесть естества.
Они – художник, тело – просто рама,
А перспектива – признак мастерства;
Она своим искусством разрешает
Увидеть, что художника кумир –
Твой образ, что в груди моей пылает,
И из неё спокойно смотрит в мир.
Глаза у нас друг другу помогают:
Мои глаза твой облик создают,
Твои глаза мне сердце открывают
И солнце нам обоим в душу льют.
В глазах всё ж мало мудрого искусства –
За образом нечасто видят чувства.


Sonnet 25

Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars,
Unlooked for joy in that I honour most.
Great princes' favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun's eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour rased quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
     Then happy I that love and am beloved
     Where I may not remove, nor be removed.

Пусть те, к кому так благосклонны звёзды,
Пьяны от титулов, наград и лести –
Я не для этого судьбою создан:
Я рад тому, в чём вижу больше чести.
Великих государей фавориты
Цветок гордыни важно распускают,
Но царь моргнул – и им пути закрыты,
И славу их забвение сменяет.
Вот славный воин – тысячу побед
Он одержал, но раз вдруг был побит –
И кончен счёт его великих лет,
Герой унижен, всеми позабыт.
     Но счастлив я, влюблённый и любимый.
     И это от меня неотделимо.


Sonnet 26

Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage
To witness duty, not to show my wit;
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul's thought (all naked) will bestow it,
Till whatsoever star that guides my moving
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
     Then may I dare to boast how I do love thee,
     Till then, not show my head where thou mayst prove me.

О, лорд любви моей, прими признанье:
Вассала долг создал во мне твой блеск
И отправляю я тебе посланье,
Как счёт по долгу, а не просто текст.
Долг этот так велик, что мой талант
В сравненьи с ним казаться может бледным,
Слов не найдя, блестящих как брильянт.
Но ты не смейся над поэтом бедным –
Возможно, что звезда моей надежды,
Даруя мне восторг и вдохновенье,
Слова оденет в яркие одежды,
Чтоб на меня взглянул ты с уваженьем.
     Тогда, возможно, я любовь открою,
     А до того её я робко скрою.


Sonnet 27

Weary with toil, I baste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired,
But then begins a journey in my head,
To work my mind, when body's work's expired;
For then my thoughts (from far where I abide)
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see;
Save that my soul's imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel (hung in ghastly night),
Makes black night beauteous, and her old face new.
     Lo thus by day my limbs, by night my mind,
     For thee, and for myself, no quiet find.

Измученный, лишь лягу отдохнуть,
Чтоб дать покой своим уставшим членам,
Как мысли вновь меня толкают в путь,
И труд ума – телесному на смену.
А мысли, что меня обуревают,
Спешат, спешат к тебе на поклоненье,
Глаза уставшие мне открывают,
Но лишь слепую тьму хватает зренье.
Однако взор души моей не спит,
Моим глазам твой образ представляя.
Он как алмаз во тьме ночи горит,
И красотою ночь преображает.
     Ум – ночью, тело – днём к тебе стремится –
     Покоя днём и ночью не добиться.


Sonnet 28

How can I then return in happy plight
That am debarred the benefit of rest?
When day's oppression is not eased by night,
But day by night and night by day oppressed;
And each (though enemies to either's reign)
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven;
So flatter I the swart-complexioned night,
When sparkling stars twire not thou gild'st the even:
     But day doth daily draw my sorrows longer,
     And night doth nightly make griefs' strength seem stronger.

О, что могло бы мне теперь помочь,
Когда я напрочь отдыха лишён –
Дневные тяготы не облегчает ночь,
День давит, ночь совсем не дарит сон.
И день, и ночь, хоть меж собой враги,
Тандемом злобным мучают меня:
День – тяготой, а ночь меня долбит,
Что путь мой у меня тебя отнял.
Льщу дню, что он так ярок и так светел,
Что свет дневной он дарит из-за туч,
А ночи льщу, что, озаряя вечер,
Она блистает словно звёздный луч.
     Но день за днём страданий льёт река,
     А ночь за ночью – всё сильней тоска.


Sonnet 29

When in disgrace with Fortune and men's eyes,
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man's art and that man's scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts myself almost despising,
Haply I think on thee, and then my state
(Like to the lark at break of day arising
From sullen earth) sings hymns at heaven's gate;
     For thy sweet love rememb'red such wealth brings
     That then I scorn to change my state with kings.

Мне в жизни не сопутствует удача,
Не любят люди, ими я забыт,
Глухому небу я молюсь и плачу,
Но небо лишь безжалостно молчит.
Гляжу вокруг – один с талантом дружен,
Другой – богат, успешен и умён,
Но мне разумней посмотреть получше
На то, чем я судьбою наделён.
Когда отчаянье меня терзает,
Лишь стоит мне подумать о тебе,
Как птицею душа моя взлетает,
Щебечет, благодарная судьбе.
     Твоя любовь – волшебное богатство,
     Она со мной – и мне не надо царства!


Sonnet 30

When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time's waste:
Then can I drown an eye (unused to flow)
For precious friends hid in death's dateless night,
And weep afresh love's long since cancelled woe,
And moan th' expense of many a vanished sight;
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o'er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before:
     But if the while I think on thee (dear friend)
     All losses are restored, and sorrows end.

Когда гляжу на смысл заветных мыслей,
Событий жизни прошлой череду –
Я вижу: не достиг желанных высей,
Ошибкам оправданья не найду.
Глаза, которые обычно сухи,
Льют слёзы о друзьях, которых нет,
Страдают о любви, прошедшей в муках,
Об ужасе растраты лучших лет.
Я о несчастьях прошлого горюю,
И повторяю счёт прошедших бед,
Воспоминанья вновь меня прессуют,
Хоть я уже держал за них ответ.
     Лишь вспомнив о тебе, мой милый друг,
     Могу избавиться от этих мук.


Sonnet 31

Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead,
And there reigns love and all love's loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol'n from mine eye,
As interest of the dead; which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give;
That due of many now is thine alone.
     Their images I loved I view in thee,
     And thou (all they) hast all the all of me.

В тебе я нахожу своих друзей,
Которых жизнь меня, увы, лишила.
Жива всегда любовь ушедших дней,
Я помню всех, кого взяла могила.
Как много слёз глаза мои пролили
Об их такой трагической судьбе,
Но, может быть, они переместились,
И вот теперь они живут в тебе.
В тебе они как будто все собрались,
Их прошлая любовь – теперь с тобой.
Они любовь ко мне тебе отдали –
Был общим, а теперь я только твой.
     В тебе я снова вижу их черты,
     И вместе с ними мной владеешь ты.


Sonnet 32

If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover,
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bett'ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
О then vouchsafe me but this loving thought:
'Had my friend's Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought
To march in ranks of better equipage:
     But since he died, and poets better prove,
     Theirs for their style I'll read, his for his love.'

О, если ты тот день переживёшь,
В который Смерть возьмёт меня в свой зал,
И вдруг случайно строки перечтёшь,
Что друг влюблённый для тебя писал,
Их со стихами лучшими сравни.
Коль мой сонет вдруг плох, его не рви –
Не ради слабых рифм его храни,
А ради заключённой в нём любви.
Скажи с обычной нежностью своей:
«О, если б друг мой рос с растущим веком,
Росла б и Муза от любви моей –
Он был бы гениальным человеком!
     Пусть стилем кто-то друга превзошёл,
     Но я в стихах его любовь нашёл».


Sonnet 33

Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alcumy,
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendor on my brow;
But out alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath masked him from me now.
     Yet him for this my love no whit disdaineth:
     Suns of the world may stain, when heaven's sun staineth.

Как много видел я таких рассветов,
Когда, вершины гор окинув взором,
Светило, всё окрасив чудным цветом,
Заставит водные блистать просторы.
Но вдруг придёт уродливая туча,
И пятнами лик солнца заслонит.
Что ж солнце? Спрячется на всякий случай,
И со стыдом на запад убежит.
Меня вот тоже солнце озарило,
Но счастьем наслаждался я лишь час;
Безжалостно мне солнце туча скрыла,
И свет волшебный для меня погас.
     Но я не сетую, любви понятно:
     Есть на земле, как и на солнце пятна.


Sonnet 34

Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o'ertake me in my way,
Hiding thy brav'ry in their rotten smoke?
Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
Th'offender's sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence's cross.
     Ah, but those tears are pearl which thy love sheeds,
     And they are rich and ransom all ill deeds.

Зачем ты день прекрасный обещал?
К тебе рванулся, бросив плащ долой,
Но ряд тяжёлых туч меня догнал,
И блеск твой заслонил туман гнилой.
Конечно, ты лицо сушил мне сам –
Я был дождём и бурею побит,
Но только раны лишь смягчит бальзам,
А от бесчестья он не исцелит.
Твой стыд меня от горя не излечит,
Ты каешься – я не могу простить:
Раскаявшись, обидчик не облегчит
Тяжёлый от обиды крест нести.
     Но слёзы, что любовь твоя роняет,
     Былое зло мгновенно искупают.


Sonnet 35

No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud,
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting salving thy amiss,
Excusing thy sins more than their sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense -
Thy adverse party is thy advocate -
And 'gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate
     That I an accessary needs must be
     To that sweet thief which sourly robs from me.

Грех прошлого не надо вспоминать –
Вода нечистая порой течёт,
Способны тучи солнце запятнать,
В цветке прекрасном часто червь живёт.
Все люди грешны, даже я сейчас,
Сравненья делаю, твой грех смягчая,
Себе во вред грешу – который раз,
Твой грех несправедливо извиняя.
В твой плотский грех я вкладываю смысл,
Как адвокат противной стороны;
Процесс суда я сам с собой открыл,
Любовь и ярость – стороны войны.
     Меня ограбил милый вор – не злюсь:
     Пособником и сам я становлюсь.


Sonnet 36

Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love's sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name –
     But do not so; I love thee in such sort,
     As thou being mine, mine is thy good report.

Увы, теперь нам надо разойтись,
Хотя и наши две любви едины,
А свой позор я должен сам нести,
Чтоб только ты остаться мог невинным.
И пусть единство наших душ чарует,
Но в наших жизнях разные несчастья,
И этот факт безжалостно ворует
Любви волшебные минуты счастья.
Коль я тебя публично не замечу,
Чтоб не пятнать тебя, когда мы вместе,
Ты также не бросайся мне навстречу,
Храня основы имиджа и чести.
Не делай этого, любовь моя,
Ведь ты же – мой, моя и честь твоя.


Sonnet 37

As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune's dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Intitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love ingrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give,
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live:
     Look what is best, that best I wish in thee;
     This wish I have, then ten times happy me.

Отец способен обрести покой,
Увидев сына славные свершенья,
Так мне, Фортуной раненому злой,
Твои заслуги, верность – в утешенье.
В тебе слились по-царски и богатство,
И красота, и голубая кровь.
Твой светлый ум венчает это царство.
Сюда ж добавлю я свою любовь.
Тогда под сенью твоего величья
Я уж не хром, не беден, не изгой.
Я счастлив, глядя на твои отличья
И славу, что заслужена тобой.
     Коль счастье даст тебе мечта твоя –
     Десятикратно буду счастлив я.


Sonnet 38

How can my Muse want subject to invent
While thou dost breathe, that pour'st into my verse
Thine own sweet argument, too excellent
For every vulgar paper to rehearse?
О give thyself the thanks if aught in me
Worthy perusal stand against thy sight,
For who's so dumb that cannot write to thee,
When thou thyself dost give invention light?
Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
Than those old nine which rhymers invocate,
And he that calls on thee, let him bring forth
Eternal numbers to outlive long date.
     If my slight Muse do please these curious days,
     The pain be mine, but thine shall be the praise.

Зачем искать для творчества предмет,
Когда есть ты, который наполняет
Таким восторгом нежным мой куплет,
Что выразить его я лишь мечтаю.
Но, если стих понравится тебе,
Заслуга в этом будет лишь твоя –
Ведь свет, который ты несёшь в себе,
И позволяет образ твой ваять.
Есть девять Муз, ты Музой будь десятой,
Их в десять раз превосходя собой.
И пусть переживут любые даты
Стихи, что Музой созданы любой!
     Хорошим если ж стих мой назовут –
     Хвала тебе, ведь мой здесь только труд.


Sonnet 39

О how thy worth with manners may I sing,
When thou art all the better part of me?
What can mine own praise to mine own self bring?
And what is't but mine own when I praise thee?
Even for this, let us divided live,
And our dear love lose name of single one,
That by this separation I may give
That due to thee which thou deserv'st alone.
О absence, what a torment wouldst thou prove,
Were it not thy sour leisure gave sweet leave
To entertain the time with thoughts of love,
Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
     And that thou teachest how to make one twain,
     By praising him here who doth hence remain.

Как мне твои достоинства воспеть –
Всё лучшее во мне лишь часть тебя!
Хвала себе – что может мне принесть?
Хваля тебя лишь, я хвалю себя!
Поэтому нам следует расстаться;
Любовь пусть перестанет быть единой,
Чтоб мне в разлуке этой постараться
Лишь о тебе запечатлеть картину.
Разлука! Ты была бы только пыткой,
Когда бы ты свободу не дарила
Воспоминанья нанизать на нитку
И думать о тебе, мой мальчик милый!
     Разлука нас с тобою разделила
     Чтоб лира лишь тебя, мой друг, хвалила.


Sonnet 40

Take all my loves, my love, yea, take them all;
What hast thou then more than thou hadst before?
No love, my love, that thou mayst true love call;
All mine was thine before thou hadst this more.
Then if for my love thou my love receivest,
I cannot blame thee for my love thou usest;
But yet be blamed, if thou thyself deceivest
By wilful taste of what thyself refusest.
I do forgive thy robb'ry, gentle thief,
Although thou steal thee all my poverty;
And yet love knows it is a greater grief
To bear love's wrong than hate's known injury.
     Lascivious grace, in whom all ill well shows,
     Kill me with spites, yet we must not be foes.

Возьми, любимый, всех, любимых мной –
Получишь что, что ты не получал?
Моё твоим всё было, милый мой,
Пока себе ты это не забрал.
Когда б мою подругу соблазнил,
Чтоб глубже сердце чувствовать моё,
Тебя бы я, конечно, извинил:
Страсть к женщине – ведь это не твоё.
Прощаю я тебя, мой милый вор,
Хотя любовь моя, конечно, знает,
Что тяжелей сносить любви укор,
Чем ненависть, что жёстко ударяет.
     Обидой злой меня ты можешь бить,
     И всё ж мы не должны врагами быть.


Sonnet 41

Those pretty wrongs that liberty commits,
When I am sometime absent from thy heart,
Thy beauty and thy years full well befits,
For still temptation follows where thou art.
Gentle thou art, and therefore to be won,
Beauteous thou art, therefore to be assailed;
And when a woman woos, what woman's son
Will sourly leave her till he have prevailed?
Ay me, but yet thou mightest my seat forbear,
And chide thy beauty and thy straying youth,
Who lead thee in their riot even there
Where thou art forced to break a twofold truth:
     Hers, by thy beauty tempting her to thee,
     Thine, by thy beauty being false to me.

Проказы ты так мило совершаешь,
Когда меня случайно нет с тобой;
Красе и юности ты цену знаешь,
Соблазн становится твоей судьбой!
Ты мягок – победить тебя легко,
Прекрасен – и тебя все осаждают.
Как сыну Евы избежать силков,
Что вожделенье женское сплетает?
Но сад мой трогать ты бы воздержался.
Хотя беспечной юностью играешь,
Когда дойдёшь туда, куда ты рвался,
Две верности ты сразу нарушаешь:
     Ей верность красотой своей нарушишь,
     Свою – изменой мне запачкав душу.


Sonnet 42

That thou hast her, it is not all my grief,
And yet it may be said I loved her dearly;
That she hath thee, is of my wailing chief,
A loss in love that touches me more nearly.
Loving offenders, thus I will excuse ye:
Thou dost love her because thou know'st I love her,
And for my sake even so doth she abuse me,
Suff’ring my friend for my sake to approve her.
If I lose thee, my loss is my love's gain,
And losing her, my friend hath found that loss;
Both find each other, and I lose both twain,
And both for my sake lay on me this cross.
     But here's the joy, my friend and I are one.
     Sweet flattery! then she loves but me alone.

Ты взял её – могу сдержать себя,
Хоть я и горячо её любил.
Мой ужас, что она взяла тебя,
Прошла любовь, и мне ты изменил.
Обидчики! Могу вас оправдать:
Тебя волнует, что она – моя,
Она ж с тобой, чтоб мог ты испытать
Те чувства, что испытываю я.
Тебя теряю – для неё находка,
Её теряю – ты её нашёл;
Я за бортом, а вы в совместной лодке –
О, Боже, как мне этот крест тяжёл!
     Я льщу себе: мой друг и я – одно,
     Её любовь со мною всё равно.


Sonnet 43

When most I wink, then do mine eyes best see,
For all the day they view things unrespected;
But when I sleep, in dreams they look on thee,
And darkly bright, are bright in dark directed.
Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
How would thy shadow's form form happy show
To the clear day with thy much clearer light,
When to unseeing eyes thy shade shines so!
How would (I say) mine eyes be blessed made,
By looking on thee in the living day,
When in dead night thy fair imperfect shade
Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
     All days are nights to see till I see thee,
     And nights bright days when dreams do show thee me.

Я лучше вижу лишь глаза закрыв:
Днём взгляд пустые вещи замечает,
Во сне ж к тебе направлен мой порыв,
И образ твой во тьме ночи сверкает.
Уж если от него светлеет тень,
Когда б в телесной форме воплотился,
То он затмил бы самый яркий день,
И взору праздник красоты явился.
Как были бы глаза благословенны,
Чтоб созерцать тебя при ярком дне,
Хоть ночь твой образ, пусть несовершенный
Сквозь тяжкий сон порою дарит мне.
     День без тебя мне чёрен словно ночь,
     Но ночью можешь образом помочь.


Sonnet 44

If the dull substance of my flesh were thought,
Injurious distance should not stop my way,
For then despite of space I would be brought,
From limits far remote, where thou dost stay.
No matter then although my foot did stand
Upon the farthest earth removed from thee,
For nimble thought can jump both sea and land
As soon as think the place where he would be.
But ah, thought kills me that I am not thought,
To leap large lengths of miles when thou art gone,
But that, so much of earth and water wrought,
I must attend time's leisure with my moan,
     Receiving nought by elements so slow
     But heavy tears, badges of either's woe

Когда бы мыслью обратилась плоть,
Не встало бы пространство на пути,
Его я смог бы мыслью пропороть,
И, где бы ни был ты, тебя найти.
Неважно было б, где стою сейчас –
Хотя бы даже море переплыть,
К тебе я перепрыгнул бы тотчас,
Увидев место, где ты можешь быть.
Но я – не мысль, и в этом ужас мой!
Пространства мне, увы, не одолеть,
Я во плоти, я из земли с водой,
И мой удел – страдать, а не лететь.
     Земля с водой что может совершить?
     Страдая лишь пустые слёзы лить.


Sonnet 45

The other two, slight air and purging fire,
Are both with thee, wherever I abide;
The first my thought, the other my desire,
These present-absent with swift motion slide;
For when these quicker elements are gone
In tender embassy of love to thee,
My life, being made of four, with two alone
Sinks down to death, oppressed with melancholy,
Until life's composition be recured
By those swift messengers returned from thee, -
Who even but now come back again assured
Of thy fair health, recounting it to me.
     This told, I joy, but then no longer glad,
     I send them back again and straight grow sad.

Два элемента сущности моей:
Огонь – желание, а воздух – мысли,
Где б ни был я – они к душе твоей
Стремятся в поиске любви и смысла.
Когда они – два быстрых элемента,
Несут к тебе сердечную любовь,
Другими жизнь не может быть согрета,
И меланхолия мне студит кровь.
Когда ж мои посланцы возвратятся
Мне сообщив, что в добром ты здоровье,
Все элементы вновь соединятся,
И жизнь моя согреется любовью.
     Но тут же вновь к тебе гонцов я шлю,
     Ответа жду, а сам опять скорблю.


Sonnet 46

Mine eye and heart are at a mortal war,
How to divide the conquest of thy sight:
Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
My heart mine eye the freedom of that right.
My heart doth plead that thou in him dost lie
(A closet never pierced with crystal eyes),
But the defendant doth that plea deny,
And says in him thy fair appearance lies.
To 'tide this title is impanneled
A quest of thoughts, all tenants to the heart,
And by their verdict is determined
The clear eye's moiety and the dear heart's part:
     As thus: mine eye's due is thy outward part,
     And my heart's right thy inward love of heart.

Глаза мои готовы с сердцем драться
За место, где портрет твой должен быть.
Глаза хотят – он должен в них остаться,
А сердце жаждет лишь в себе хранить.
Оно глазам претензию вручает,
Что Друг внутри, куда не входит взгляд –
Глаза все иски эти отвергают,
Поскольку сами образ твой хранят.
Чтоб спор о деле этом завершить
Из мыслей учреждён третейский суд.
Он, доли разделив, сумел решить,
Что здесь глаза, что сердце заберут.
     Что видит глаз – то отдано ему,
     Любовь твоя – лишь сердцу моему.


Sonnet 47

Betwixt mine eye and heart a league is took,
And each doth good turns now unto the other:
When that mine eye is famished for a look,
Or heart in love with sighs himself doth smother,
With my love's picture then my eye doth feast,
And to the painted banquet bids my heart;
Another time mine eye is my heart's guest,
And in his thoughts of love doth share a part.
So either by thy picture or my love,
Thyself, away, art present still with me,
For thou not farther than my thoughts canst move,
And I am still with them, and they with thee;
     Or if they sleep, thy picture in my sight
     Awakes my heart to heart's and eye's delight.

Глаза и сердце, позабыв обиды,
Услужливо друг другу помогают:
Когда глаза в слезах, тебя не видя,
Иль сердце по тебе в тоске вздыхает –
Тогда глаза, взглянув на твой портрет,
Полюбоваться сердце приглашают,
Иль сердце делает глазам обед
И мыслью о тебе их угощает.
Вот так любовь моя иль твой портрет
Меж нами расстоянье сокращают –
Его длинней чем мысль на свете нет,
А мысль моя с тобой лишь пребывает.
     Заснули мысли – сердце глаз разбудит,
     И образ твой обоим счастьем будет.


Sonnet 48

How careful was I, when I took my way,
Each trifle under truest bars to thrust,
That to my use it might un-used stay
From hands of falsehood, in sure wards of trust!
But thou, to whom my jewels trifles are,
Most worthy comfort, now my greatest grief,
Thou best of dearest, and mine only care,
Art left the prey of every vulgar thief.
Thee have I not locked up in any chest,
Save where thou art not, though I feel thou art,
Within the gentle closure of my breast,
From whence at pleasure thou mayst come and part;
     And even thence thou wilt be stol'n, I fear,
     For truth proves thievish for a prize so dear.

Как тщательно я проверял запоры
Пред тем, как в долгий отправляться путь,
Заботился, чтоб не забрали воры
Из моего «богатства» что-нибудь.
Но, ты, одна лишь ценность для меня,
Которой я хотел бы обладать –
Тебя не спрятал, от воров храня,
И ты добычей вора можешь стать.
Тебя не спрятать ни в какой тайник,
Лишь в тот, тебя физически где нет,
Но и туда ты, в грудь мою, проник,
И из неё всегда мне даришь свет.
     Боюсь я, от воров и там не скрыться –
     Тобой ведь даже Честность соблазнится.


Sonnet 49

Against that time (if ever that time come)
When I shall see thee frown on my defects,
When as thy love hath cast his utmost sum,
Called to that audit by advised respects;
Against that time when thou shalt strangely pass,
And scarcely greet me with that sun, thine eye,
When love, converted from the thing it was
Shall reasons find of settled gravity:
Against that time do I insconce me here
Within the knowledge of mine own desert,
And this my hand against myself uprear,
To guard the lawful reasons on thy part.
     To leave poor me thou hast the strength of laws,
     Since why to love I can allege no cause.

В тот день (уж если всё же он придёт),
Когда мои изъяны ты осудишь,
Когда любовь твоя предъявит счёт,
И ты холодным как рассудок будешь;
В тот день, когда ты как чужой пройдёшь,
Едва взглянув своим как солнце взором,
Когда любви былой ты не найдёшь,
Найдя причины только для укора –
На этот день себе защиту строю,
И, сознавая стоимость свою,
Я за тебя готов стоять горою,
Поддерживая сторону твою.
     Ты в праве бедного меня покинуть:
     Любить меня не вижу я причины.


Sonnet 50

How heavy do I journey on the way,
When what I seek (my weary travel's end)
Doth teach that ease and that repose to say,
'Thus far the miles are measured from thy friend.'
The beast that bears me, tired with my woe,
Plods dully on, to bear that weight in me,
As if by some instinct the wretch did know
His rider loved not speed, being made from thee:
The bloody spur cannot provoke him on
That sometimes anger thrusts into his hide,
Which heavily he answers with a groan
More sharp to me than spurring to his side;
     For that same groan doth put this in my mind:
     My grief lies onward and my joy behind.

Как тяжело даётся мне мой путь;
Да и в конце мучительной дороги
Мне мысль не даст спокойно отдохнуть
О том, что миль меж нами слишком много.
Та кляча, что везёт меня в печали,
Ступает медленно, неся свой груз,
Как будто конские мозги узнали,
Что от тебя уйти не тороплюсь.
Когда ж коню я шпору в бок вонзаю,
Совсем не прибавляет скорость он –
Лишь тихо стонет, тягостно вздыхая,
И сердце мне пронзает этот стон.
     И тем мне стон всю душу бередит,
     Что радость – сзади, скорбь же впереди.


Sonnet 51

Thus can my love excuse the slow offence
Of my dull bearer, when from thee I speed:
From where thou art, why should I haste me thence?
Till I return, of posting is no need.
О what excuse will my poor beast then find,
When swift extremity can seem but slow?
Then should I spur though mounted on the wind,
In winged speed no motion shall I know:
Then can no horse with my desire keep pace;
Therefore desire (of perfect'st love being made)
Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race,
But love, for love, thus shall excuse my jade:
     Since from thee going he went wilful slow,
     Towards thee I'll ran and give him leave to go.

Легко мне оправдать походку клячи,
Что вяло от тебя меня уносит:
Для удаленья мне не надо скачки,
Её лишь только возвращенье просит.
В пути назад как конь бы ни старался,
Любой аллюр мне б слишком тихим был,
Тогда б я шпорил, и как ветер мчался,
И крылья бы добыть себе молил.
Тогда б на свете не было коня,
Что смог бы обогнать моё желанье –
Оно бы словно вихрь несло меня;
Но у любви коню есть оправданье:
     Раз от тебя он плёлся и шатался,
     Назад я без него б стрелой помчался.


Sonnet 52

So am I as the rich whose blessed key
Can bring him to his sweet up-locked treasure,
The which he will not ev'ry hour survey,
For blunting the fine point of seldom pleasure.
Therefore are feasts so solemn and so rare,
Since, seldom coming, in the long year set,
Like stones of worth they thinly placed are,
Or captain jewels in the carcanet.
So is the time that keeps you as my chest,
Or as the wardrobe which the robe doth hide,
To make some special instant special blest,
By new unfolding his imprisoned pride.
     Blessed are you whose worthiness gives scope,
     Being had, to triumph, being lacked, to hope.

Я – как богач, чей ключ благословенный
Сундук, сокровищ полный, открывает;
Но тот сундук открыт не ежедневно –
Привычка радость встречи притупляет.
Ведь праздники так редки и так ярки,
И тем дают нам большее веселье,
Что будням серым делают подарки,
Алмазами сверкая в ожерелье.
Так и тебя до времени держу
В своей груди, как в сундуке заветном,
Чтоб в миг волшебный, то, чем дорожу,
С законной гордостью представить свету.
     Вдвоём с тобой я в радости купаюсь,
     В разлуке же надеждой лишь питаюсь.


Sonnet 53

What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend,
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend?
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new;
Speak of the spring and foison of the year
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear,
And you in every blessed shape we know.
     In all external grace you have some part,
     But you like none, none you, for constant heart.

О, что за сущность носишь ты в себе,
Способную на столько отражений?
Другим одно – подарок в их судьбе,
А у тебя – их сотни в услуженьи.
Портрет Адониса в ничтожной мере
Всю красоту твою отображает;
Елена дивна в греческой манере –
И в ней твой образ явно проступает.
Весна пленяет нас своим цветеньем,
Плодами осень щедро дарит нас,
И в них ты вновь находишь отраженье –
Тебя в любом обличье видит глаз!
     Ты в каждой красоте отображён,
     А также сердцем верным награждён.


Sonnet 54

О how much more doth beauty beauteous seem
By that sweet ornament which truth doth give!
The rose looks fair, but fairer we it deem
For that sweet odour which doth in it live.
The canker blooms have full as deep a dye
As the perfumed tincture of the roses,
Hang on such thorns, and play as wantonly,
When summer's breath their masked buds discloses;
But, for their virtue only is their show,
They live unwooed, and unrespected fade,
Die to themselves. Sweet roses do not so,
Of their sweet deaths are sweetest odours made:
     And so of you, beauteous and lovely youth,
     When that shall vade, by verse distils your truth.

Как красота чудесно расцветает,
Когда оденет верности наряд!
Прекрасной розе прелесть добавляет
Её роскошный сладкий аромат.
Бутон червивый тот же цвет имеет,
Имеет те же стебли и ростки,
И также в неге сладострастно млеет,
Когда раскроет ветер лепестки.
Поскольку он лишь для себя живёт,
Его удел – безвестно умирать,
А роза аромат свой отдаёт,
Который даже смерти не забрать.
     Изменит время, милый, внешний вид –
     Сонет же память верности хранит.


Sonnet 55

Not marble nor the gilded monuments
Of princes shall outlive this pow'rful rhyme,
But you shall shine more bright in these contents
Than unswept stone, besmeared with sluttish time.
When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry,
Nor Mars his sword nor war's quick fire shall burn
The living record of your memory.
'Gainst death and all oblivious enmity
Shall you pace forth; your praise shall still find room
Even in the eyes of all posterity
That wear this world out to the ending doom.
     So, till the Judgement that yourself arise,
     You live in this, and dwell in lovers' eyes.

Ни мрамору, ни статуям кумиров,
Не пережить моих стихов могучих.
Сиянье, что тебе подарит лира,
Не скроет время и забвенья тучи.
Когда опустошительные войны
Разрушат камень статуй и дворцов,
То ни огонь, ни Марса грозный воин,
Не уничтожат силу этих слов.
Бессильны смерть и злобное забвенье –
Они твоих достоинств не сотрут,
Тебя восхвалят в каждом поколеньи,
Доколе не наступит Страшный Суд.
     А до Суда, где ты и сам восстанешь,
     Ты жить в глазах Любви не перестанешь.


Sonnet 56

Sweet love, renew thy force, be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but today by feeding is allayed,
Tomorrow sharp'ned in his former might.
So, love, be thou: although today thou fill
Thy hungry eyes even till they wink with fullness,
Tomorrow see again, and do not kill
The spirit of love with a perpetual dullness:
Let this sad int'rim like the ocean be
Which parts the shore, where two contracted new
Come daily to the banks, that when they see
Return of love, more blest may be the view;
     As call it winter, which being full of care,
     Makes summers welcome, thrice more wished, more rare.

Любовь! Хочу, чтоб ты сильнее стала,
Острее будь, чем пошлый аппетит,
Что, нынче объедаясь до отвала,
Назавтра снова за едой спешит.
Так и любовь, пускай сегодня ты
Голодный глаз насытила вполне –
Добавь ему назавтра остроты,
Чтоб дух любви твой не сошёл на нет.
Нам пресыщенье будет как вода,
Что берега нарочно разделяет,
Чтобы на них стремились мы всегда,
Увидеть снова как любовь сверкает.
     Мы холод зимним назовём ненастьем,
     Чтоб лето стало долгожданным счастьем.


Sonnet 57

Being your slave, what should I do but tend
Upon the hours and times of your desire?
I have no precious time at all to spend,
Nor services to do till you require.
Nor dare I chide the world-without-end hour
Whilst I (my sovereign) watch the clock for you,
Nor think the bitterness of absence sour
When you have bid your servant once adieu.
Nor dare I question with my jealous thought
Where you may be, or your affairs suppose,
But like a sad slave stay and think of nought
Save where you are how happy you make those.
     So true a fool is love that in your will
     (Though you do any thing) he thinks no ill.

Я раб твой – значит надо мне служить
И день, и ночь – когда ты пожелаешь.
Своё мне время незачем ценить:
Им по желанью ты располагаешь.
Молчу про бесконечные минуты,
Когда я жду тебя, глядя на стрелки,
Не сетую, когда ты почему-то
Уходишь, мне «прощай!» бросая мельком.
Ревнуя, не посмею я спросить
Где ты, и о делах твоих гадать.
Как счастлив тот, с тобой кто может быть!
Печальный раб – я должен только ждать.
     Что б ты ни делал, глупая любовь
     Тебя оправдывает вновь и вновь.


Sonnet 58

That god forbid, that made me first your slave,
I should in thought control your time of pleasure,
Or at your hand th'account of hours to crave,
Being your vassal bound to stay your leasure.
О let me suffer (being at your beck)
Th'imprisoned absence of your liberty,
And patience, tame to sufferance, bide each check,
Without accusing you of injury.
Be where you list, your charter is so strong
That you yourself may priviledge your time
To what you will; to you it doth belong
Yourself to pardon of self-doing crime.
     I am to wait, though waiting so be hell,
     Not blame your pleasure, be it ill or well.

Рабом твоим меня создавший Бог
Мне запретил и даже мысль подать,
Чтоб твой досуг отслеживать я мог –
Мне, как слуге, положено лишь ждать.
Всецело твой, пусть должен я страдать,
Тюрьмой хоть чувствую с тобой разлуку,
С покорностью отказа ожидать,
Не обвиняя за любую муку.
Будь там, где хочешь – право здесь твоё
Всем временем своим распоряжаться;
Любое прегрешение своё
Тобой же сразу может и прощаться.
     А мой удел – разлуки ад сносить,
     Не смея о делах твоих спросить.


Sonnet 59

If there be nothing new, but that which is
Hath been before, how are our brains beguiled,
Which, labouring for invention, bear amiss
The second burthen of a former child!
О that record could with a backward look,
Even of five hundred courses of the sun,
Show me your image in some antique book,
Since mind at first in character was done,
That I might see what the old world could say
To this composed wonder of your frame:
Whether we are mended, or whe'er better they,
Or whether revolution be the same.
     О sure I am the wits of former days
     To subjects worse have given admiring praise.

Когда бы мир крутился, повторяясь,
Тасуя и события, и кровь,
Как разум наш тогда бы заблуждался,
Считая, что родиться можно вновь.
Тогда архивы из глубин веков
Мне о тебе бы вести передали,
И, восторгаясь тем, что ты таков,
Поведали б анналы иль скрижали.
Тогда б я видел, что и древний мир
Тебя восславил как земное чудо,
Но лучше нынешний иль их кумир –
Об этом пусть история рассудит.
     А я уверен: в царстве красоты
     Каноны древних превосходишь ты.


Sonnet 60

Like as the waves make towards the pebbled shore,
So do our minutes hasten to their end,
Each changing place with that which goes before,
In sequent toil all forwards do contend.
Nativity, once in the main of light,
Crawls to maturity, wherewith being crowned,
Crooked eclipses 'gainst his glory fight,
And Time that gave doth now his gift confound.
Time does transfix the flourish set on youth.
And delves the parallels in beauty's brow,
Feeds on the rarities of nature's truth,
And nothing stands but for his scythe to mow.
     And yet to times in hope my verse shall stand,
     Praising thy worth, despite his cruel hand.

Как волны чередой о берег бьются,
Так и минуты наши пролетают.
Сменяются, чтоб больше не вернуться,
Бегут вперёд и постепенно тают.
Родившийся, едва увидев свет,
Ждёт зрелости, а лишь её достигнет,
Как Время сводит красоту на нет,
В его пучине красота погибнет.
Загубит Время юности цветы,
Морщины проведут его ножи,
Съест редкие шедевры красоты –
Никто косы его не избежит.
     Но вопреки его руке жестокой
     В стихах ты будешь и в годах далёких.


Sonnet 61

Is it thy will thy image should keep open
My heavy eyelids to the weary night?
Dost thou desire my slumbers should be broken,
While shadows like to thee do mock my sight?
Is it thy spirit that thou send'st from thee
So far from home into my deeds to pry,
To find out shames and idle hours in me,
The scope and tenure of thy jealousy?
О no, thy love, though much, is not so great;
It is my love that keeps mine eye awake,
Mine own true love that doth my rest defeat,
To play the watchman ever for thy sake.
     For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
     From me far off, with others all too near.

Твоей ли волей не сомкнуть глаза
Мне тягостной томительною ночью?
Ты ль хочешь, чтоб я сон не смог позвать
Раз предо мною тень твоя воочью?
Не ты ль свой дух послал в такую даль,
Мой стыд и праздность жизни изучая,
Про радости мои и про печаль
Ревнивым любопытством узнавая?
О, нет! Хотя любовь твоя сильна –
Моя глазам мешает закрываться,
Меня лишая отдыха и сна,
Она должна на страже оставаться.
     Слежу я за тобой ревнивым взглядом:
     Я от тебя вдали – другие рядом.


Sonnet 62

Sin of self-love possesseth all mine eye,
And all my soul, and all my every part;
And for this sin there is no remedy,
It is so grounded inward in my heart.
Methinks no face so gracious is as mine,
No shape so true, no truth of such account,
And for myself mine own worth do define,
As I all other in all worths surmount.
But when my glass shows me myself indeed,
Beated and chopped with tanned antiquity,
Mine own self-love quite contrary I read;
Self so self-loving were iniquity.
     Tis thee (my self) that for myself I praise,
     Painting my age with beauty of thy days

Люблю себя – глазами и душой,
Любой своею частью восхищаюсь.
Грех этот глубоко в меня вошёл –
Я с ним живу, ничуть не исцеляясь.
Прекрасней нет ни моего лица,
Ни тела, ни достоинств остальных –
Мой суд никто не в праве отрицать,
Поскольку я достойней всех иных.
Когда же зеркало вдруг отражает
Мой лик унылый, от морщин рябой,
То разум моментально понимает
Нелепость любования собой.
     Но ты есть я, и вовсе не себя
     В себе я восхваляю, а тебя.


Sonnet 63

Against my love shall be as I am now,
With Time's injurious hand crushed and o'erworn;
When hours have drained his blood and filled his brow
With lines and wrinkles; when his youthful morn
Hath travelled on to age's steepy night,
And all those beauties whereof now he's king
Are vanishing, or vanished out of sight,
Stealing away the treasure of his spring:
For such a time do I now fortify
Against confounding age's cruel knife
That he shall never cut from memory
My sweet love's beauty, though my lover's life.
     His beauty shall in these black lines be seen,
     And they shall live, and he in them still green.

Настанет время, и любимый мой
Таким как я – больным и старым станет;
Морщины нанесут рисунок свой,
И цвет прелестной юности увянет.
Спускаясь к старости крутой дорогой,
Та красота, чей он король сейчас,
Начнёт уничтожаться понемногу
Пока и вовсе не исчезнет с глаз.
Для тех времён сейчас я строю стену,
Чтоб старости жестокие ножи
Его красу оставили нетленной,
Увы, бесстрастно забирая жизнь.
     И в строках этих, к вечности идущим,
     Он будет вечно юным и цветущим.


Sonnet 64

When I have seen by Time's fell hand defaced
The rich proud cost of outworn buried age;
When sometime lofty towers I see down rased,
And brass eternal slave to mortal rage;
When I have seen the hungry ocean gain
Advantage on the kingdom of the shore,
And the firm soil win of the wat'ry main,
Increasing store with loss, and loss with store;
When I have seen such interchange of state,
Or state itself confounded to decay,
Ruin hath taught me thus to ruminate:
That Time will come and take my love away.
     This thought is as a death, which cannot choose
     But weep to have that which it fears to lose.

Гляжу, как Время жёстко разрушает
Произведенья прошлого любые,
Роскошные дворцы с землёй равняет,
Над бронзой статуй властвует стихия…
Я вижу, как голодный океан
Неутомимо царство суши гложет,
Земля на воду лезет как таран;
Потеря в прибыль превратиться может…
Когда я вижу смену состояний,
Как высшее в ничтожество идёт,
То разрушенье мне напоминает,
Что Время и любовь мою возьмёт.
     Мысль эта – словно смерть, и лишь рыдать
     Могу о том, что жутко потерять.


Sonnet 65

Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
But sad mortality o'ersways their power,
How with this rage shall beauty hold a plea,
Whose action is no stronger than a flower?
О how shall summer's honey breath hold out
Against the wrackful siege of batt'ring days,
When rocks impregnable are not so stout,
Nor gates of steel so strong, but Time decays?
О fearful meditation! Where, alack,
Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
Or what strong hand can hold this swift foot back,
Or who his spoil of beauty can forbid?
     О none, unless this miracle have might,
     That in black ink my love may still shine bright

Когда уж бронзу, землю и гранит
Смывает жёстко Времени река,
Что Красоту от смерти защитит,
Чьи силы как у нежного цветка?
Зима для лета час его отмерит –
О, как ему преодолеть свой срок,
Когда и скалы, и стальные двери
Легко ломает Времени поток!
Где спрятать Красоту и сохранить
Её столь драгоценные черты?
Кто может скачку Времени смирить,
И запретить убийство Красоты?
     Никто! Лишь, если чудо совершится,
     Сиять ей в вечности в моих страницах!


Sonnet 66

Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a begger born,
And needy nothing trimm’d in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfaction wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall’d simplicity,
And captive good attending captain ill:
     Tired with all these, from these would I be gone,
     Save that, to die, I leave my love alone.

Измучась всем, о смерти я мечтаю:
Смотреть нет сил, как нищий дни влачит,
И дурака веселье распирает,
И в вере нож предательства торчит,
И позолота прёт на место чести,
И девственность – товар для грубой страсти,
И совершенство на позорном месте,
И сила сломлена бессильной властью,
И у искусства связанный язык,
И бездарь лечит гения стремленья,
И честному пришит глупца ярлык,
И доброта у злобы в услуженьи...
     Измучась всем, сбежал бы в смерть и сгинул –
     Спасает лишь, что здесь любовь покину.


Sonnet 67

Ah wherefore with infection should he live,
And with his presence grace impiety,
That sin by him advantage should achieve,
And lace itself with his society?
Why should false painting imitate his cheek,
And steal dead seeming of his living hue?
Why should poor beauty indirectly seek
Roses of shadow, since his rose is true?
Why should he live, now Nature bankrupt is,
Beggared of blood to blush through lively veins,
For she hath no exchequer now but his,
And proud of many, lives upon his gains?
     О him she stores, to show what wealth she had,
     In days long since, before these last so bad.

Зачем он должен жить среди порочных,
Присутствием смягчая низость их?
Чтоб он их грех оправдывал, и прочно
Его держали в щупальцах своих?
Зачем фальшиво-мёртвые румяна
Воруют краску щёк его живую?
И розы жалкой тень путём обмана
Твой облик розы истинной рисует?
Сейчас в Природе время нищеты:
Нет крови, что шедевры создаёт,
Другой, чем у него нет красоты,
И красотой его она живёт.
     Она хранит его как раритет,
     Чтоб скрыть позор текущих жалких лет.


Sonnet 68

Thus is his cheek the map of days outworn,
When beauty lived and died as flowers do now,
Before these bastard signs of fair were borne,
Or durst inhabit on a living brow;
Before the golden tresses of the dead,
The right of sepulchres, were shorn away,
To live a second life on second head;
Ere beauty's dead fleece made another gay:
In him those holy antique hours are seen,
Without all ornament, itself and true,
Making no summer of another's green,
Robbing no old to dress his beauty new;
     And him as for a map doth Nature store,
     To show false Art what beauty was of yore.

Его лицо – картина прежних дней:
Там красота жила и умирала,
Уловок фальши не было у ней –
Естественность была всему началом.
Теперь златые кудри мертвецов
(Могил добыча) нагло отстригают,
И украшеньем для живых голов
Они своё служенье продолжают.
А в нём – благословенная античность,
Где красота живая, без прикрас,
Он красоту живущих иль почивших
Не грабит, чтоб украситься сейчас.
     Хранит его как образец Природа,
     И фальши в назидание приводит.


Sonnet 69

Those parts of thee that the world's eye doth view
Want nothing that the thought of hearts can mend;
All tongues (the voice of souls) give thee that due,
Utt'ring bare truth, even so as foes commend,
Thy outward thus with outward praise is crowned,
But those same tongues that give thee so thine own,
In other accents do this praise confound
By seeing farther than the eye hath shown.
They look into the beauty of thy mind,
And that in guess they measure by thy deeds;
Then, churls, their thoughts (although their eyes were kind)
To thy fair flower add the rank smell of weeds:
     But why thy odour matcheth not thy show,
     The soil is this, that thou dost common grow.

То внешнее, в тебе что видят люди,
Реально хорошо и безупречно.
И даже враг об этом также судит,
Тебя хваля вполне чистосердечно.
Так внешность внешнюю хвалу имеет,
Но те же, кто тебя так восхваляет,
В тебя потом вглядевшись поточнее,
Свою хвалу подчас опровергают.
Взглянув на красоту твоей души,
Они её делами измеряют,
И, мыслями недобрыми пришит,
К цветку душок недобрый прилипает.
     Зачем твой аромат и вид несхож?
     Затем лишь, что для многих ты цветёшь.


Sonnet 70

That thou are blamed shall not be thy defect,
For slander's mark was ever yet the fair;
The ornament of beauty is suspect,
A crow that flies in heaven's sweetest air.
So thou be good, slander doth but approve
Thy worth the greater, being wooed of time,
For canker vice the sweetest buds doth love,
And thou present'st a pure unstained prime.
Thou hast passed by the ambush of young days,
Either not assailed, or victor being charged,
Yet this thy praise cannot be so thy praise
To tie up envy, evermore enlarged:
     If some suspect of ill masked not thy show,
     Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.

Тебя порочат – ты не виноват.
Прекрасное – мишень для клеветы;
Как ворон, клеветник кружиться рад,
Чтоб разглядеть хоть чуть нечистоты.
Хорошим будь – и будет клевета
Собой твои заслуги подтверждать:
Она порочит там, где чистота,
А чистота твоя – красе под стать.
Ты миновал ловушки юных дней,
Не нападая, ты давал отпор –
Прекрасно! Но меж тем в виду имей,
Что зависть ни на миг не прячет взор.
     Когда бы не в пороке подозренья,
     Ты царствовал в сердцах бы без сомненья.


Sonnet 71

No longer mourn for me when I am dead
Than you shall hear the surly sullen bell
Give warning to the world that I am fled
From this vile world with vildest worms to dwell;
Nay, if you read this line, remember not
The hand that writ it, for I love you so
That I in your sweet thoughts would be forgot,
If thinking on me then should make you woe.
Or if (I say) you look upon this verse,
When I (perhaps) compounded am with clay,
Do not as much as my poor name rehearse,
But let your love even with my life decay,
     Lest the wise world should look into your moan,
     And mock you with me after I am gone.

Когда умру, пусть скорбь твоя не будет
Длинней, чем погребальный звон церквей
Расскажет всем, что плоть моя отбудет
Из мерзости в мерзейший мир червей.
И, даже строки эти прочитав,
Не вспоминай руки, что их писала:
Любви к тебе всего себя отдав,
Хочу, чтоб боль душа твоя не знала.
А коль прочтёшь сонет мой невзначай,
Когда уж я, увы, смешаюсь с глиной,
Ты имя вслух моё не повторяй –
Любовь твоя с моей пусть жизнью сгинет.
     Пусть скорбь твоя не выдаст чувств твоих,
     Чтоб мир не осмеял тебя за них.


Sonnet 72

О lest the world should task you to recite
What merit lived in me that you should love,
After my death (dear love) forget me quite;
For you in me can nothing worthy prove,
Unless you would devise some virtuous lie
To do more for me than mine own desert,
And hang more praise upon deceased I
Than niggard truth would willingly impart:
О lest your true love may seem false in this,
That you for love speak well of me untrue,
My name be buried where my body is,
And live no more to shame nor me nor you:
     For I am shamed by that which I bring forth,
     And so should you, to love things nothing worth.

Чтоб говорить не надо было всем
Про то во мне, что можно полюбить,
Когда умру, забудь меня совсем –
Ты ценного не сможешь сообщить.
Лишь разве сочинишь благую ложь,
Чтобы воздать мне больше, чем я стою,
Но в той хвале я не был бы похож
На то, что правда голая откроет.
Неправда может дел дурных наделать
И память о любви свести на нет –
Мне имя пусть зароют вместе с телом:
Позор не нужен ни тебе, ни мне.
     Мне стыдно за ничтожные творенья,
     Тебе же – за к ничтожному влеченье.


Sonnet 73

That time of year thou mayst in me behold
When yellow leaves, or none, or few, do hang
Upon those boughs which shake against the cold,
Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
In me thou seest the twilight of such day
As after sunset fadeth in the west,
Which by and by black night doth take away,
Death's second self, that seals up all in rest.
In me thou seest the glowing of such fire
That on the ashes of his youth doth lie,
As the death-bed whereon it must expire,
Consumed with that which it was nourished by.
     This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
     To love that well which thou must leave ere long.

Во мне ты видеть осень жизни должен:
Пожухли листья, и дожди их бьют,
От холода наряд деревьев сброшен,
В ветвях уж птицы больше не поют.
Ты видишь день мой в сумерки сходящий,
Закат на небе тихо догорает,
И ночь, как символ смерти предстоящей,
Себе, всё опечатав, забирает.
Во мне ты видишь искорку огня,
Что на золе от юности осталась,
И смертный одр готов её отнять,
Забрав всё то, чем жизнь её питалась.
     Ты видишь всё, и любишь всё сильней –
     У нас осталось слишком мало дней.


Sonnet 74

But be contented when that fell arrest
Without all bail shall carry me away,
My life hath in this line some interest,
Which for memorial still with thee shall stay.
When thou reviewest this, thou dost review
The very part was consecrate to thee:
The earth can have but earth, which is his due;
My spirit is thine, the better part of me.
So then thou hast but lost the dregs of life,
The prey of worms, my body being dead,
The coward conquest of a wretch's knife,
Too base of thee to be remembered:
     The worth of that is that which it contains,
     And that is this, and this with thee remains.

Не унывай, когда вдруг Судия
Меня возьмёт без права возвращенья:
Останется в строке вся жизнь моя,
Которая твоё лишь воплощенье.
Перечитав сонет, ты отдели
Ту часть меня, что дал тебе любя:
Предназначенье плоти – для земли,
А суть моя, мой дух– лишь для тебя.
Итак, теряешь ты лишь только то,
Что жизни бренной жалкие отбросы.
Червей добычу разве вспомнит кто,
Когда Коса земное тело скосит?
     А ценность состоит лишь только в том,
     Что ты – в стихах, и, значит, мы – вдвоём.


Sonnet 75

So are you to my thoughts as food to life,
Or as sweet seasoned showers are to the ground;
And for the peace of you I hold such strife
As 'twixt a miser and has wealth is found:
Now proud as an enjoyer, and anon
Doubting the filching age will steal his treasure;
Now counting best to be with you alone,
Then bettered that the world may see my pleasure:
Sometime all full with feasting on your sight,
And by and by clean starved for a look;
Possessing or pursuing no delight
Save what is had or must from you be took.
     Thus do I pine and surfeit day by day,
     Or gluttoning on all, or all away.

Ты чувствам нужен – как еда для тела,
Как летний дождь иссохшейся земле.
За мир в тебе я бой такой же сделал,
Как скряга в золотой попавший плен:
То гордо он богатство выставляет,
То прячет, чтобы кражи избежать –
Так я, то лишь с тобою быть желаю,
То людям эту радость показать.
Порой насыщусь, глядя на тебя,
Но вскоре взгляду снова голодать –
Мне нет иного счастья для себя,
Чем то, что ты один способен дать.
     Так каждый день то боль, то пир приносит:
     То сыт вполне, то взгляд подачки просит.


Sonnet 76

Why is my verse so barren of new pride?
So far from variation or quick change?
Why with the time do I not glance aside
To new-found methods and to compounds strange?
Why write I still all one, ever the same,
And keep invention in a noted weed,
That every word doth almost tell my name,
Showing their birth, and where they did proceed?
О know, sweet love, I always write of you,
And you and love are still my argument;
So all my best is dressing old words new,
Spending again what is already spent:
     For as the sun is daily new and old,
     So is my love still telling what is told.

Зачем стихи мои не ищут моды,
И далеки от всякой новизны?
Не пробую я новые подходы,
И сочетаний вычурных язык.
Зачем пишу всё время об одном,
Одним нарядом одевая фразу?
Мой стиль заметен в опусе любом,
Происхожденье открывая сразу.
Любимый! О тебе лишь я пишу,
Любовь и ты – мне тема навсегда;
Слова свои переодеть спешу,
Чтоб вновь и вновь в них чувства передать.
     Коль солнце старое что день – то ново,
     Любовь – нова, твердя всё то же слово.


Sonnet 77

Thy glass will show thee how thy beauties wear,
Thy dial how thy precious minutes waste,
The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
And of this book, this learning mayst thou taste:
The wrinkles which thy glass will truly show
Of mouthed graves will give thee memory;
Thou by the dial's shady stealth mayst know
Time's thievish progress to eternity;
Look what thy memory cannot contain
Commit to these waste blanks, and thou shalt find
Those children nursed, delivered from thy brain,
To take a new acquaintance of thy mind.
     These offices, so oft as thou wilt look,
     Shall profit thee, and much enrich thy book.

Ты в зеркале увидишь увяданье,
Часы напомнят кладбище минут,
А записи, храня переживанья,
Тебе, быть может, душу сберегут.
Морщины зло твердят нам о могиле,
А время стрелкой часовой крадётся,
Чтоб мы ни на минуту не забыли,
Что с вечностью нам встретиться придётся.
Не всё способна память сохранить,
А, мысли записав в листах пустых,
Былые чувства сможешь обновить,
И память возродить о днях своих.
     Часы и зеркало дают совет:
     Пиши, освободись от власти лет.


Sonnet 78

So oft have I invoked thee for my Muse,
And found such fair assistance in my verse,
As every alien pen hath got my use,
And under thee their poesy disperse.
Thine eyes, that taught the dumb on high to sing,
And heavy ignorance aloft to fly,
Have added feathers to the learned's wing
And given grace a double majesty.
Yet be most proud of that which I compile,
Whose influence is thine, and born of thee:
In others' works thou dost but mend the style,
And arts with thy sweet graces graced be;
     But thou art all my art, and dost advance
     As high as learning my rude ignorance.

Как часто я тебя как Музу звал,
И столько вдохновенья находил!
Поэтов сонм мой опыт перенял,
И о тебе куплетов наплодил.
Твои глаза учили петь немого,
Болвана – птицей высоко взлететь,
Учёным дали путь открытий новых,
Изящней стала грация блестеть.
Но лишь моим стихом ты гордым станешь:
Он порождён тобой – тобой сверкая,
Другим поэтам просто стиль ты правишь,
Творенья их собою украшая.
     А для меня ты – всё моё искусство,
     Ты мне помог облагородить чувства.


Sonnet 79

Whilst I alone did call upon thy aid,
My verse alone had all thy gentle grace,
But now my gracious numbers are decayed,
And my sick Muse doth give another place.
I grant (sweet love) thy lovely argument
Deserves the travail of a worthier pen,
Yet what of thee thy poet doth invent
He robs thee of, and pays it thee again:
He lends thee virtue, and he stole that word
From thy behaviour; beauty doth he give,
And found it in thy cheek; he can afford
No praise to thee but what in thee doth live.
     Then thank him not for that which he doth say,
     Since what he owes thee, thou thyself dost pay.

Пока лишь я тебя на помощь звал,
Твой облик мной одним лишь воплощался.
Сейчас мой стих в изяществе отстал,
И, ослабевший, я ретировался.
Пусть, милый, нынче дивный твой портрет
Перо совсем другое воплощает,
Но, что бы ни открыл в тебе поэт,
Взяв у тебя – тебе же возвращает.
Сказал про добродетель – это слово
Из поведенья взято твоего,
Сказал про разум, красоту – и снова
Все качества в тебе до одного.
     И реверансов за слова не надо –
     Ты платишь красотой своей награду.


Sonnet 80

О how I faint when I of you do write,
Knowing a better spirit doth use your name,
And in the praise thereof spends all his might,
To make me tongue-tied Speaking of your fame.
But since your worth (wide as the ocean is)
The humble as the proudest sail doth bear,
My saucy bark (inferior far to his)
On your broad main doth wilfully appear.
Your shallowest help will hold me up afloat,
Whilst he upon your soundless deep doth ride,
Or (being wracked) I am a worthless boat,
He of tall building and of goodly pride.
     Then if he thrive and I be cast away,
     The worst was this: my love was my decay.

О, как мне трудно о тебе писать,
Когда талант, меня превосходящий,
Тебя так мощно начал воспевать,
Что голос мой умолк, тебя хвалящий.
Но так как ты велик, как океан,
Несущий и большой, и малый парус,
Мой чёлн, от дерзости отважной пьян,
Плывёт, вблизи громадины являясь.
Ты б мог легко не дать мне утонуть,
Пока он бороздит твои глубины,
Иль чёлн, разбившись, свой окончит путь,
А он достигнет творческой вершины.
     Тогда б его победа означала:
     Моя любовь моим провалом стала.


Sonnet 81

Or shall I live your epitaph to make,
Or you survive when I in earth am rotten,
From hence your memory death cannot take,
Although in me each part will be forgotten.
Your name from hence immortal life shall have,
Though I (once gone) to all the world must die;
The earth can yield me but a common grave,
When you intombed in men's eyes shall lie:
Your monument shall be my gentle verse,
Which eyes not yet created shall o'er-read,
And tongues to be your being shall rehearse,
When all the breathers of this world are dead;
     You still shall live (such virtue hath my pen)
     Where breath most breathes, even in the mouths of men.

Мне ль эпитафию тебе слагать,
Иль ранее чем ты в земле сгнию?
Но смерть не сможет образ твой забрать,
Хоть полностью возьмёт всю жизнь мою.
Твоё в стихах бессмертно имя будет,
А я скончаюсь, и для всех умру;
Мою могилу люди позабудут,
А образ твой и годы не сотрут.
И памятник тебе – сонет мой нежный!
Его прочтёт, кто нынче не рождён,
Жить в будущем ты станешь неизбежно,
Когда уж мир сей будет погребён.
     Перо моё, чтоб лишь тебе служить –
     В устах людей ты вечно будешь жить.


Sonnet 82

I grant thou wert not married to my Muse,
And therefore mayst without attaint o'erlook
The dedicated words which writers use
Of their fair subjects, blessing every book.
Thou art as fair in knowledge as in hue,
Finding thy worth a limit past my praise,
And therefore art inforced to seek anew
Some fresher stamp of the time-bettering days.
And do so, love; yet when they have devised
What strained touches rhetoric can lend,
Thou, truly fair, wert truly sympathised
In true plain words by the true-telling friend;
     And their gross painting might be better used
     Where cheeks need blood; in thee it is abused

Моей ты Музе в верности не клялся,
И можешь, не стыдясь, слова читать,
Что автор посвятить тебе старался,
Чтоб книжный труд тобой благословлять.
В тебе образование и шарм –
Коль думаешь: хвала моя слаба,
Восторг свежей сыскать ты вправе там,
Где за новейший стиль идёт борьба.
Ищи, любовь моя, но всё же помни:
Пока они свой странный стиль отточат,
Так хочется, чтоб ты, прекрасный, понял,
Что правду Друг сказать, но проще, хочет.
     Им щёки бы бескровных малевать –
     Тебе же красоты не занимать.


Sonnet 83

I never saw that you did painting need,
And therefore to your fair no painting set;
I found (or thought I found) you did exceed
The barren tender of a poet's debt:
And therefore have I slept in your report,
That you yourself, being extant, well might show
How far a modern quill doth come too short,
Speaking of worth, what worth in you doth grow.
This silence for my sin you did impute,
Which shall be most my glory, being dumb,
For I impair not beauty, being mute,
When others would give life, and bring a tomb.
     There lives more life in one of your fair eyes
     Than both your poets can in praise devise.

Тебя приукрашать совсем не нужно,
И я так никогда не поступал:
Ты выше пустоты похвал натужных,
Тех, что поэт по долгу расточал.
И я тебя не прославлял затем,
Что ты, живой, показывал наглядно,
Сколь жалкий жребий выпадает тем,
Кто взялся восхвалять тебя так складно.
Моё молчание ты счёл грехом,
Хотя оно мне славу лишь дало:
Им не испортишь красоту ни в ком,
А суесловье в прах её вело.
     В глазах твоих так много красоты –
     Поэтам не достичь той высоты!


Sonnet 84

Who is it that says most which can say more
Than this rich praise - that you alone are you,
In whose confine immured is the store
Which should example where your equal grew?
Lean penury within that pen doth dwell
That to his subject lends not some small glory,
But he that writes of you, if he can tell
That you are you, so dignifies his story:
Let him but copy what in you is writ,
Not making worse what nature made so clear,
And such a counterpart shall fame his wit,
Making his style admired every where.
     You to your beauteous blessings add a curse,
     Being fond of praise, which makes your praises worse.

Тебя кто сможет лучше похвалить,
Коль скажет, что лишь ты один есть ты,
В котором все достоинства сплелись:
И дух, и тело – символ красоты!
Поэт ничтожен, если он не славит
Хотя б немного творчества предмет,
Но тот, кто имя лишь твоё добавит,
Уже облагородит свой куплет.
Пусть только он скопирует тебя,
Не исказив стихом оригинал –
Он копией прославил бы себя,
И стиль его везде бы славен стал.
     Теперь тебе любых похвал уж мало –
     И вот хвала в твой адрес лестью стала.


Sonnet 85

My tongue-tied Muse in manners holds her still,
While comments of your praise, richly compiled,
Reserve their character with golden quill
And precious phrase by all the Muses filed.
I think good thoughts, whilst other write good words,
And like unlettered clerk still cry 'Amen'
To every hymn that every spirit affords
In polished form of well-refined pen.
Hearing you praised, I say, "Tis so, 'tis true',
And to the most of praise add something more;
(But that is in my thought, whose love to you
(Though words come hindmost) holds his rank before.
     Then others for the breath of words respect,
     Me for my dumb thoughts, speaking in effect.

Притихла Муза скромная моя,
Когда вокруг златые перья блещут,
И, стих изящным слогом напоя,
Тебе иные Музы рукоплещут.
Как много слов у них прекрасных есть!
А я, как пономарь, «аминь» твержу
На каждый гимн, в твою воспетый честь,
В котором стиль хороший нахожу.
Тебя похвалят – я скажу «конечно»,
Но в мыслях к этому всегда добавлю:
Тебя люблю я, милый, бесконечно,
И чувство я важнее слов поставлю.
     Слов музыка пусть радует тебя,
     А мысль немая греет пусть, любя.


Sonnet 86

Was it the proud full sail of his great verse,
Bound for the prize of all-too-precious you,
That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
Making their tomb the womb wherein they grew?
Was it his spirit, by spirits taught to write
Above a mortal pitch, that struck me dead?
No, neither he, nor his compeers by night
Giving him aid, my verse astonishnd.
He, nor that affable familiar ghost
Which nightly gulls him with intelligence,
As victors, of my silence cannot boast;
I was not sick of any fear from thence;
     But when your countenance filled up his line,
     Then lacked I matter, that infeebled mine.

Не гордый парус ли его стихов,
К тебе плывущий, к драгоценной цели,
Смял мысли, что сказать я был готов,
И сделал гроб из их же колыбели?
Его ли дух, что у богов учился,
Наукой их мне запечатал рот?
О, нет! Никто из них бы не добился,
Чтоб стих мой конкурентом был бы стёрт!
Ни он, и ни божок его любезный,
Что знания ему даёт в ночи,
Меня не победили бы словесно –
Не из-за них сейчас мой рот молчит.
     Но так как он твой образ захватил –
     Я – без тебя, поэтому – без сил.


Sonnet 87

Farewell, thou art too dear for my possessing,
And like enough thou know'st thy estimate:
The charter of thy worth gives thee releasing;
My bonds in thee are all determinate.
For how do I hold thee but by thy granting,
And for that riches where is my deserving?
The cause of this fair gift in me is wanting,
And so my patent back again is swerving.
Thy self thou gav'st, thy own worth then not knowing,
Or me, to whom thou gav'st it, else mistaking;
So thy great gift, upon misprision growing,
Comes home again, on better judgement making.
     Thus have I had thee as a dream doth flatter,
     In sleep a king, but waking no such matter.

Прощай! Ты слишком для меня хорош,
А цену ты себе, похоже, знаешь,
И ею ты свободу обретёшь,
А я же право на тебя теряю.
Моим ты быть лишь мог по доброй воле,
А чем мне счастье это заслужить?
Мне дар такой не может быть позволен,
Его, увы, придётся возвратить.
Ты подарил, цены своей не зная,
Ошибся также и в моей цене –
Теперь переоценка означает,
Что не мечтать об этом даре мне.
     Мне льстили сны, мне снилось: я – король,
     Проснувшись, обнаружил только боль.


Sonnet 88

When thou shalt be disposed to set me light,
And place my merit in the eye of scorn,
Upon thy side against myself I'll fight,
And prove thee virtuous, though thou art forsworn:
With mine own weakness being best acquainted,
Upon thy part I can set down a story
Of faults concealed wherein I am attainted,
That thou in losing me shall win much glory;
And I by this will be a gainer too,
For, bending all my loving thoughts on thee,
The injuries that to myself I do,
Doing thee vantage, double vantage me.
     Such is my love, to thee I so belong,
     That for thy right myself will bear all wrong.

Когда решишь меня разоблачить,
Презрительно заслуги осмеяв –
Я буду помогать себя крушить,
Тебя же добродетельным назвав.
Я слабости свои прекрасно знаю,
И в помощь для тебя бы я открыл
Любые тайны, что меня пятнают,
Чтоб наш разрыв тебе на славу был.
От этого я выиграю тоже:
К тебе лишь мысль моя любовь несёт –
Коль рана мне тебе быть благом может,
Она двойное благо мне даёт.
     Любовь моя, ведь я всецело твой,
     И для тебя снесу удар любой.


Sonnet 89

Say that thou didst forsake me for some fault,
And I will comment upon that offence;
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not (love) disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace, knowing thy will:
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I (too much profane) should do it wrong,
And haply of our old acquaintance tell.
     For thee, against myself I'll vow debate,
     For I must ne'er love him whom thou dost hate.

Скажи, из-за чего меня ты бросил –
Любое обвиненье подтвержу;
Скажи, что я – хромой, и без вопросов –
Увидишь – я на костылях хожу.
Не сможешь ты меня унизить так,
Желая оправдать разрыв со мной,
Как я унижусь, попадя во мрак
Тебе быть чуждым, и не быть с тобой.
Не буду я ходить твоей дорогой,
Не буду имя милое твердить,
Чтоб мне по простоте своей убогой
Про нас с тобой чего-то не открыть.
     Бороться для тебя с собой клянусь:
     Кого не любишь ты – я с тем борюсь.


Sonnet 90

Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune's might;
     And other strains of woe, which now seem woe,
     Compared with loss of thee, will not seem so.

Захочешь ненавидеть – бей сейчас,
Сейчас, когда весь мир меня терзает,
Ударь сейчас, со злом объединясь,
Удары на потом не оставляя.
Не бей, когда я от беды оправлюсь,
Чтоб это горе снова растравить,
Как ливень после бури мне добавить,
Отложенным ударом задавить.
Меня захочешь бросить – не тяни,
Не жди, когда мне все покажут зубы,
Бей первым вместе с ними, как они –
Судьба пусть будет максимально грубой.
     Меня покинешь – для меня тогда
     Все остальные беды – ерунда.


Sonnet 91

Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their body's force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest;
But these particulars are not my measure:
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer that wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks and horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
     Wretched in this alone, that thou mayst take
     All this away, and me most wretched make.

Кто знатностью гордится, кто уменьем,
Кто золотом, кто мышц упругой силой,
Кто от нарядов странных в упоеньи,
Кто псарней горд, кто соколом, кобылой…
Любая страсть им всем отрадой светит,
В неистовый восторг их приводя –
Меня ж не трогают забавы эти,
Я весь в другом, их всех превосходя:
Твоя любовь мне знатности ценнее,
Дороже злата, тряпок дорогих;
Мне радость от любви твоей сильнее,
Чем радость всех от всех страстишек их.
     Один исход мне подлинно ужасен:
     Вдруг ты уйдёшь – и я навек несчастен.


Sonnet 92

But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end;
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend.
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on that revolt doth lie.
О what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
     But what's so blessed-fair that fears no blot?
     Thou mayst be false, and yet I know it not.

То худшее, что можешь ты свершить –
Так это – у меня себя забрать.
Я без любви твоей не смог бы жить:
Жизнь без любви мне жизнью не назвать.
Но худшего не надо мне бояться:
Оно лишь только жизнь мне прекратит,
И это лучше может оказаться,
Чем боль, которой твой каприз пронзит.
Не можешь мучить ты непостоянством:
Ведь переменой жизнь легко стереть,
Я ж для себя девиз нашёл прекрасный:
С тобой мне счастье и любовь, и смерть.
     Но подозрение сгущает тени:
     Вдруг я не знаю о твоей измене?


Sonnet 93

So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though altered new;
Thy looks with me, thy heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks, the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
What e'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
     How like Eve's apple doth thy beauty grow,
     If thy sweet virtue answer not thy show!

Что ж, буду жить, как муж живёт рогатый,
Что верит в верность, видя пред собой
Лицо любви, любившее когда-то –
Меня лишь, хоть и нынче мил другой.
Глаза твои не могут ненавидеть,
И перемен в тебе мне не открыть;
В других легко плохие мысли видеть:
Гримасам их неверности не скрыть.
Твоё лицо так Небо сотворило,
Что лишь любовь оно отображает,
И что бы мысль твоя ни говорила –
Твой вид добро и верность выражает.
     Ты словно Евы яблоко прекрасен,
     И также, как и этот плод – опасен.


Sonnet 94

They that have pow'r to hurt, and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow –
They rightly do inherit heaven's graces,
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flow'r is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flow'r with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
     For sweetest things turn sourest by their deeds;
     Lilies that fester smell far worse than weeds.

Есть те, кто силою своей не ранит,
Хоть сила есть, и даже грозен вид;
Кто, двигая других, скалою станет –
Соблазнам неподвластный монолит.
Они реально дар небес стяжают,
Они сокровища земли хранят,
Своим лицом и чувством управляют –
И каждый им прислуживаться рад.
Цветок волшебный аромат имеет,
Хоть лишь для одного себя живёт,
Но, если низкий вирус одолеет,
То ниже сорняков он упадёт.
     Дела и сладость в горечь превращают –
     Цветы гнилые мерзостно воняют.


Sonnet 95

How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
О in what sweets dost thou thy sins inclose!
That tongue that tells the story of thy days
Making lascivious comments on thy sport)
Cannot dispraise, but in a kind of praise,
Naming thy name, blesses an ill report.
О what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turns to fair that eyes can see!
     Take heed (dear heart) of this large privilege:
     The hardest knife ill used doth lose its edge.

Каким прелестным сделал ты порок,
Который, как червяк, проникший в розу,
Пятном на имя молодое лёг!
Как грех ты ставишь в выгодную позу!
Кто праздно о делах твоих болтает,
Смакуя похождения твои,
Конечно же, тебя не осуждает:
Ты зло стираешь именем своим!
Хороший дом пороки обрели,
Когда в тебе нашли своё жилище:
Все пятна красотой твоей смели,
И внешне всё лишь красотою дышит.
     Ты, милый, поберёг бы красоту –
     В работе нож теряет остроту.


Sonnet 96

Some say thy fault is youth, some wantonness,
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less:
Thou mak'st faults graces that to thee resort.
As on a finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteemed,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated, and for true things deemed.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
     But do not so; I love thee in such sort,
     As thou being mine, mine is thy good report.

Одни твоё беспутство осуждают,
Другие видят в нём очарованье –
Но все тебя любовью награждают:
Порок украсить – у тебя призванье.
Стекло, что царский перстень украшает,
Все дружно принимают за брильянт –
Так, и твои проступки замечая,
Их дружно в добродетели рядят.
Как много смог бы обмануть ягнят
Тот волк, что может влезть в овечью шкуру!
И скольких мог бы соблазнить твой взгляд,
Используя всю мощь твоей натуры!
     Но так не делай! Ты настолько мой,
     Что даже честью делишься со мной.


Sonnet 97

How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widowed wombs after their lords' decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans, and unfathered fruit,
For summer and his pleasures wait on thee,
And thou away, the very birds are mute;
     Or if they sing, 'tis with so dull a cheer
     That leaves look pale, dreading the winter's near.

Была разлука для меня зимой,
Мой милый, радость наших дней недолгих!
Какой мороз и тьма владели мной!
Декабрь повсюду выставил иголки!
Реально же всё это летом было,
И осенью с богатыми плодами,
Что ей весна шальная подарила –
Как роды потерявшей мужа дамы.
И даже этот урожай обильный
Мне был как стоны без отца сирот:
Ведь лето лишь тебя желает сильно,
А без тебя и птица не поёт.
     Но, если вдруг чирикать начинает,
     То грустно – словно зиму ожидает.


Sonnet 98

From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April (dressed in all his trim)
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laughed and leapt with him.
Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue,
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew:
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
     Yet seemed it winter still, and, you away,
     As with your shadow I with these did play.

С тобой мы раннею весной расстались,
Когда Апрель, нарядно разодетый,
Дарил веселье, чтобы все смеялись –
И сам Сатурн скакал и пел при этом.
Но пенье, буйство запаха и цвета
Цветов прекрасных и разнообразных
Во мне не зародили песен лета:
Их красота казалась мне напрасной.
Не восхищала лилий белизна,
И розы яркий, праздничный багрец –
В них ясно копия твоя видна,
А ты для всех прекрасный образец.
     Коль нет тебя – то длится зимний день,
     Цветы мне – словно образ твой и тень.


Sonnet 99

The forward violet thus did I chide:
'Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed.
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair;
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both,
And to his robb'ry had annexed thy breath,
But for his theft in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
     More flowers I noted, yet I none could see
     But sweet or colour it had stol'n from thee.

Я раннюю фиалку упрекал:
«Украла где ты нежный аромат?
Не им ли мой возлюбленный дышал?
А цвет щеки твоей откуда взят?
Он только вены Друга украшал!»
У лилий – белизна руки твоей,
Бутоны майорана – волос твой;
Тряслись две розы от вины своей,
Бледнея и краснея предо мной.
А третья, ни бела, и ни красна,
Вдобавок забрала твоё дыханье –
За это кару понесла она:
Червяк загрыз её до основанья.
     Каких цветов я в жизни ни встречал –
     И каждый что-то у тебя украл.


Sonnet 100

Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Dark'ning thy pow'r to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
     Give my love fame faster than Time wastes life;
     So thou prevent'st his scythe and crooked knife.

Зачем так долго, Муза, ты молчишь
О том, что блеск тебе даёт и силу?
Тускнея, песни жалкие строчишь,
И низкому талант свой посвятила!
Вернись же, Муза, чтобы искупить
Стихом своим упущенное время!
Пой лишь для тех, в ком красота не спит,
И посвяти талант достойной теме!
Встань, и в лицо любви моей взгляни:
Смогло ли Время там следы оставить –
А если так – сатиру примени,
Чтоб Время дружно презирать заставить.
     Прославь любовь мою быстрей, пока
     Ей нож не всадит Времени рука.


Sonnet 101

О truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse, wilt thou not haply say,
'Truth needs no colour with his colour fixed,
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermixed'?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so, for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
     Then do thy office, Muse; I teach thee how
     To make him seem long hence as he shows now.

Зачем, о Муза, ты пренебрегаешь
Писать о блеске явном красоты?
Сполна им мой любимый обладает,
И этим лишь могла б гордиться ты.
Возможно, Муза, скажешь ты в ответ:
«Прекрасна правда и без украшений,
А красоте до копий дела нет,
И ей не нужно с образом смешенье».
Раз милый не нуждается в хвале,
Ты, Муза, что, прикинешься немой?
Воспой! И он переживёт свой склеп,
Прославится в веках любимый мой!
     Работай, Муза! Начинай творить –
     Я научу, как образ сохранить!


Sonnet 102

My love is strength'ned, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear:
That love is merchandised whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new, and then but in the spring,
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing,
And stops his pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough,
And sweets grown common lose their dear delight.
     Therefore like her, I sometime hold my tongue,
     Because I would not dull you with my song.

Любовь растёт, хоть менее видна;
Её я всем показывать не буду:
Ведь ей торгуют, если ей цена
Владельцем публикуется повсюду.
Была весна любви у нас такой,
Что я ей страстно гимны воспевал –
Так соловей, что песни пел весной,
Вдруг знойным летом петь переставал.
Пусть лето и не хуже, чем весна,
Когда от трелей замирала ночь –
Но нынче всюду музыка слышна,
Которая уносит нежность прочь.
     Как соловей, я нынче замолчал,
     Чтоб ты от песен вдруг не заскучал.


Sonnet 103

Alack, what poverty my Muse brings forth,
That, having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside.
О blame me not if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That overgoes my blunt invention quite,
Dulling my lines, and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
     And more, much more than in my verse can sit,
     Your own glass shows you, when you look in it.

Как Муза немощна моя сейчас,
Хоть у неё такой простор для славы –
Её объект ценней во много раз
Хвалы, что мог бы я ему добавить.
О, не вини, что стих мой не выходит!
Лицо, что зеркало твой образ вторит,
Моё воображенье превосходит,
А жалкая строка меня позорит.
Не грех ли, думая объект украсить,
Испортить то, что было хорошо?
Я только одного желаю страстно:
Сказать о том, что всех ты превзошёл.
     И много больше, чем мой стих вмещает,
     Тебе зеркальный образ отражает.


Sonnet 104

To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turned
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burned,
Since first I saw you fresh which yet are green.
Ah yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion, and mine eye may be deceived;
     For fear of which, hear this, thou age unbred:
     Ere you were born was beauty's summer dead.

Ты для меня состаришься едва ли:
Ведь ты сейчас такой, каким впервые
Тебя увидел. Три зимы сорвали
Три раза летние цветы живые,
И три весны под осень пожелтели,
Верша простой круговорот сезонов,
Сожгли Июни аромат Апрелей,
А над тобой нет Времени закона.
Но красота, как стрелка часовая –
Так движется, что глазу незаметно,
И я хоть перемен не замечаю,
Идёт, наверное, движенье это.
     И горько будущим скажу векам:
     «Нет, красоты такой не видеть вам!»


Sonnet 105

Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse, to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
'Fair, kind and true' is all my argument,
'Fair, kind, and true', varying to other words,
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
     'Fair, kind, and true' have often lived alone,
     Which three till now never kept seat in one

Любовь моя – не идолопоклонство,
И милый мой не идол, а звезда.
Поэтому стихи пишу я просто –
К нему, о нём – сейчас и навсегда.
Любимый нежен завтра и сегодня,
Он постоянен в дивном совершенстве,
Мне тоже постоянный стиль пригоден,
Лишь в нём любимому я вижу место.
«Прекрасный», «нежный», «верный» – это темы
Для всех стихов моих. Слова меняя,
Я вдохновляюсь танцем этой схемы –
В одной три темы сразу расцветают.
     Три дивных качества раздельны были,
     Но боги в милом их соединили.


Sonnet 106

When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest Wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have expressed
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring,
And, for they looked but with divining eyes
They had not skill enough your worth to sing:
     For we, which now behold these present days,
     Had eyes to wonder, but lack tongues to praise.

Когда в древнейших хрониках читаю
Я описания людей прекрасных,
Где в дивных рифмах красота сияет
Во славу дам и рыцарей галантных,
Я вижу, что в картинах красоты,
В восторгах от бровей и губ, и глаз,
Хотели древние найти черты
Той красоты, что у тебя сейчас.
Все их восторги – лишь слова пророков,
Попытка образ твой предвосхитить,
Но трудно то, чего не видит око,
В тебя достойный образ воплотить!
     Но и теперь, хоть мы глаза имеем,
     Воздать хвалу тебе – язык немеет!


Sonnet 107

Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world, dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage,
Incertainties now crown themselves assured,
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since spite of him I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes.
     And thou in this shalt find thy monument,
     When tyrants' crests and tombs of brass are spent.

Ни страх мой, ни гадалки и пророки,
Стремясь рассеять будущего дым,
Моей любви не разузнают сроки,
Её концом пугая роковым.
Затменье скрыло смертную луну,
И авгурам смешны свои прогнозы,
Смогла стабильность побороть войну,
И ветвь оливы разгоняет грозы.
Теперь, целительным дождём омыта,
Свежа любовь, и Смерть мне не страшна –
Я в рифмах от неё нашёл укрытье,
А ей лишь над немыми власть дана.
     Ты тоже вечно будешь жить в стихах,
     А вот тираны обратятся в прах.


Sonnet 108

What's in the brain that ink may character
 Which hath not figured to thee my true spirit?
hat's new to speak, what new to register,
That may express my love, or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must, each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallowed thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
     Finding the first conceit of love there bred,
     Where time and outward form would show it dead.

Что мозг сумел бы выразить в письме,
Что о тебе я не успел сказать?
Что нового сказать возможно мне
Любовь к тебе стараясь выражать?
О ничего, мой мальчик, но как мантру
Я ежедневно должен повторять:
«Я – твой, ты – мой», вчера, сегодня, завтра –
С тех пор, как Бог мне дал тебя узнать.
И вечная любовь, меняя форму,
Значенья возрасту не придаёт –
Морщины неизбежной сделав нормой,
Она и древность в слуги заберёт.
     А первую любовь находит там,
     Где был, казалось, только старый хлам.


Sonnet 109

О never say that I was false of heart,
Though absence seemed my flame to qualify;
As easy might I from my self depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love. If I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reigned
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stained
To leave for nothing all thy sum of good;
     For nothing this wide universe I call,
     Save thou, my rose; in it thou art my all.

Не верь, что сердцем я неверен был,
Разлука будто притушила страсть –
Скорее я бы о себе забыл,
Чем о тебе, с кем жизнь моя срослась!
Ты – дом моей любви, и если я
Мог в странствия порою уходить,
Я возвращался вновь, воды неся,
Чтоб наши отношения промыть.
Хотя во мне все слабости царят,
Которые терзают кровь любую –
Не верь, что я способен променять
Достоинства твои на вещь пустую.
     Кричу я: для меня – ничто весь мир,
     И только ты, цветок мой, – мой кумир!


Sonnet 110

Alas 'tis true, I have gone here and there,
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new.
Most true it is that I have looked on truth
Askance and strangely; but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
     Then give me welcome, next my heaven the best,
     Even to thy pure and most most loving breast.

Да, правда – я туда-сюда сновал,
В одежды пёстрые шута рядился,
Святое по дешёвке продавал,
И над страстями новыми глумился.
Да, правда – и на верность я смотрел
Порой и недоверчиво, и косо,
Но, наконец, как в юности прозрел:
Лишь ты – моя любовь, без всех вопросов!
Теперь сомненьям наступил конец,
Я от проверок новых отказался.
Прими, мой друг, доверия венец,
Ты – бог любви, и в этом я поклялся.
     О, подари небесное мне счастье:
     Прими меня, любовь, в свои объятья.


Sonnet 111

О for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then, and wish I were renewed,
Whilst like a willing patient I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance to correct correction.
     Pity me then, dear friend, and I assure ye
     Even that your pity is enough to cure me.

Со мною вместе ты судьбу ругаешь,
Виновницу моих постыдных дел –
Она мне публику хозяйкой ставит,
И вкусам жалким мне служить удел.
Поэтому клеймо я получил
За то, над чем всю жизнь свою трудился,
Его б я как красильщик краску смыл,
И с помощью твоею возродился.
Я, как послушный пациент, готов
Любой микстурой горькою лечиться,
И эту горечь я приму за то,
Чтоб получить возможность исцелиться.
     А пожалев меня, мой милый друг,
     Меня избавишь ото всех недуг.


Sonnet 112

Your love and pity doth th'impression fill
Which vulgar scandal stamped upon my brow,
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steeled sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
     You are so strongly in my purpose bred
     That all the world besides methinks th'are dead.

Любовью ты смягчаешь впечатленье,
Которым заклеймил меня скандал,
Но мне не важно их тупое мненье –
Я только лишь твоей оценки ждал.
Ты для меня – весь мир, и я стараюсь
Добро и зло в себе познать тобой,
А мнение толпы я презираю –
Меня не тронет довод их любой.
К чертям отбросил я своё вниманье
К словам других, и я свой слух закрыл
Для критики и лести излияний.
Заметь же, почему я так решил:
     Я лишь в тебе настолько вижу свет,
     Что, кажется, иного мира нет.


Sonnet 113

Since I left you, mine eye is in my mind,
And that which governs me to go about
Doth part his function, and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flow'r, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part;
Nor his own vision holds what it doth catch:
For if it see the rud'st or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain, or the sea, the day, or. night,
The crow, or dove, it shapes them to your feature.
     Incapable of more, replete with you,
     My most true mind thus maketh mine eye untrue.

С тех самых пор, как я тебя оставил,
Мои глаза в моей душе живут,
Они наполовину слепы стали –
Хоть видят, а вот образ не дают.
Они до сердца формы не доносят
Ни птицы, ни фигуры, ни цветка –
В душе картины словно ветер носит,
И зрение не держит их пока.
Какое б зрелище не видел глаз:
Уродство иль образчик красоты,
Моря и горы, ворон и алмаз –
Всему он придаёт твои черты.
     Моя душа заполнена тобой
     И ничего не видит пред собой.


Sonnet 114

Or whether doth my mind being crowned with you
Drink-up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters, and things indigest.
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
О 'tis the first; 'tis flatt'ry in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up;
Mine eye well knows what with his gust is greeing,
And to his palate doth prepare the cup.
     If it be poisoned, 'tis the lesser sin
     That mine eye loves it and doth first begin.

Ужель душа моя пьёт жадно лесть,
Себя тобой увенчанной считая?
Иль я и вправду вижу то, что есть,
Твоей любовью всё преображая?
Она из монстров, чудищ бестелесных,
Тебе подобных лепит херувимов,
Плохое превращает в совершенство,
Лучами оживив его своими.
Наверное, конечно, это – лесть,
И пьёт её душа моя по-царски,
Глаза, как слуги, воздают ей честь,
Любимый поднося напиток барский.
     А коль питьё отравлено – не грех:
     Любимый яд глаза пьют раньше всех.


Sonnet 115

Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer;
Yet then my judgment knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning Time, whose millioned accidents
Creep in 'twixt vows, and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to th'course of alt'ring things –
Alas, why, fearing of Time's tyranny,
Might I not then say 'Now I love you best',
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
     Love is a babe: then might I not say so,
     To give full growth to that which still doth grow.

В стихах своих, увы, я раньше лгал,
Что не могу любить тебя нежнее,
Но я тогда, конечно же, не знал,
Что может страсть быть ярче и сильнее.
Я думал: Время множеством коллизий
Стирает клятвы даже королей,
И, притупляя силу страсти в жизни,
Плодит непостоянство у людей.
Увы, тиранства Времени боясь,
Я мог сказать: «люблю всего сильнее»,
В любви не сомневаясь в этот час,
Дав волю опасениям позднее.
     Любовь – дитя, и кто размер найдёт
     Того, что день за днём всегда растёт?


Sonnet 116

Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments; love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove.
О no, it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wand'ring bark,
Whose worth's unknown, although his heighth be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
     If this be error and upon me proved,
     I never writ, nor no man ever loved.

Помех для верных душ соединенья
Не может быть – ведь верная любовь
Не сменится, заметив измененье,
И не остудит ей разлука кровь.
Она ориентир навек берёт,
Его шторма не в силах потрясти,
Её звезда высокая ведёт,
Которой объясненья не найти.
Любовь игрушкой Времени не служит,
Хоть Время словно серп срезает цвет –
Часы любовь собою не закружат,
И до конца в ней изменений нет.
     И если б кто иное доказал –
     То нет любви, и зря я всё писал.


Sonnet 117

Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down,
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot riot at me in your wakened hate;
     Since my appeal says I did strive to prove
     The constancy and virtue of your love.

За то меня ты можешь обвинить,
Что я твои заслуги не ценил,
К твоей любви взывать мог позабыть,
К которой я всегда привязан был;
Что был я часто с разными чужими,
И право на себя я им давал –
Мой парус с ветрами играл любыми,
И часто нас с тобою разлучал.
Отметь упрямство, промахи мои,
Ещё к ним подозрения прибавь,
И, хоть нахмурились глаза твои,
Ты только ненависть свою оставь.
     А в оправданье я могу сказать,
     Что лишь любовь хочу я доказать.


Sonnet 118

Like as to make our appetites more keen
With eager compounds we our palate urge,
As to prevent our maladies unseen
We sicken to shun sickness when we purge:
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding,
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, t'anticipate
The ills that were not, grew to faults assured,
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured.
     But thence I learn, and find the lesson true,
     Drugs poison him that so fell sick of you.

Порой для повышенья аппетита
Мы применяем острые приправы,
А, чтобы избежать болезней скрытых,
Мы пьём для очищения отраву.
Так я, твоею прелестью наполнен,
Приправой горькой аппетит гасил,
А, так как был от счастья даже болен,
Болезнью мнимой боль предвосхитил.
Когда в любви готовишься к болезни,
Которой невозможно различить,
Болезнь придёт – добро, что было пресным,
Придётся злом безжалостно лечить.
     Из этого я сделал вывод свой:
     Леченья нет коль заболел тобой.


Sonnet 119

What potions have I drank of Siren tears,
Distilled from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes, and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors hath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better,
And ruined love when it is built anew
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
     So I return rebuked to my content,
     And gain by ill thrice more than I have spent.

Что я за пойло пил из слёз Сирен –
Оно из адской дряни возгонялось!
Надежда страху попадала в плен,
Всегда победа в крах преображалась!
О, как наивно ошибалось сердце,
Пока купалось в этом счастье сладком!
Глаза могли восторженно вертеться
В безумии любовной лихорадки!
О, польза зла! Теперь я понимаю,
Как можно улучшать посредством зла –
Когда любовь из пепла оживает,
Она цветёт прекрасней, чем была.
     И в этой теме я замечу кстати:
     Со злом получишь больше, чем потратишь.


Sonnet 120

That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammered steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, y'have passed a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffered in your crime.
О that our night of woe might have rememb'red
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me then, tend'red
The humble salve, which wounded bosoms fits!
     But that your trespass now becomes a fee;
     Mine ransoms yours, and yours must ransom me.

С обидой от тебя пришлось столкнуться,
А боль и до сих пор горит во мне.
Теперь уже мой грех велит мне гнуться,
Поскольку стали в моих нервах нет!
Ведь, если боль тебя сейчас пронзила,
Ты так страдаешь, как и я тогда –
А я не оценил страданий силу,
Что в памяти моей жива всегда.
О, если б ночи горя сохранили
Всю память боли, что она даёт,
И нам с тобой обоим предложили
Бальзам, что все страданья унесёт!
     Твой грех моим возможно погасить,
     Ты ж также должен и меня простить.


Sonnet 121

'Tis better to be vile than vile esteemed,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost, which is so deemed
Not by our feeling but by others' seeing.
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own;
I may be straight though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown,
     Unless this general evil they maintain:
     All men are bad and in their badness reign.

Уж лучше низким быть, чем низким слыть,
Когда несправедливо осуждают.
Ведь даже счастья в жизни не достичь
Коль люди его счастьем не считают.
Зачем глаза, оплывшие от блуда,
Моей кипучей крови салютуют?
Ничтожества следят за мной повсюду,
И гадостью своей меня рисуют.
Но я есть я, они ж свои грешки
Мне приписать старательно желают,
Но мерзости, что мне хотят пришить,
Мои дела совсем не объясняют.
     Все люди злы, и в злобе той живут –
     Ничтожество плодит и грех, и блуд.


Sonnet 122

Thy gift, thy tables, are within my brain
Full charactered with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist,
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be missed.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
     To keep an adjunct to remember thee
     Were to import forgetfulness in me.

Подарок твой, для записей альбом,
Весь в долговечной памяти хранится:
Надёжней, чем в чернильных строчках в нём,
Те строки будут в вечности светиться.
И вот пока и мозг, и сердце могут
Ещё существовать в земной природе,
Нет шанса их стереть рукой убогой:
Что про тебя – бесследно не уходит.
Альбом не смог бы многого вместить,
А мне квитков твоей любви не надо,
И я решил ту книгу подарить,
Чтоб устранить для вечности преграду.
     Когда бы я на помощь книгу звал,
     То значило б – я память потерял.


Sonnet 123

No! Time, thou shalt not boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present, nor the past,
For thy records, and what we see, doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
     This I do vow and this shall ever be:
     I will be true, despite thy scythe and thee.

Нет, Время! Не изменишь ты меня:
Ты пирамиды строишь с новой силой –
Я ж не могу их новыми признать:
Они лишь передел того, что было.
Жизнь коротка, поэтому в восторге
Мы от старья, что ты нам вновь вручаешь,
Мы верим: новое дают нам боги,
А это то, что раньше уж встречалось.
Я Времени бросаю дерзкий вызов:
Нет нового ни в прошлом, ни сейчас,
И хроники твои о новом лживы,
Намеренно обманывая нас.
     Итак, клянусь я сохранить себя –
     Я не боюсь ни смерти, ни тебя.


Sonnet 124

If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfathered,
As subject to Time's love, or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto th'inviting time our fashion calls;
It fears not Policy, that heretic,
Which works on leases of short-numb'red hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat, nor drowns with show'rs.
     To this I witness call the fools of time,
     Which die for goodness, who have lived for crime.

Когда б любовь мою мне случай дал,
Она была б игрушкою Фортуны,
Её бы ветер Времени трепал
Среди цветов иль сорняков понурых.
Но – нет, она возникла не случайно,
Её восторг и пышность не влекут,
Не страшен ей укол рабов нахальных,
Которые теперь и там, и тут.
Не жалует она политиканов,
Что взгляд свой изменяют каждый час –
Она в своём величье постоянна,
Она ни в зной, ни в бурю не предаст.
     Я это говорю временщикам,
     В ком нет добра, чья жизнь – преступный срам.


Sonnet 125

Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which proves more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mixed with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
     Hence, thou suborned informer! a true soul
     When most impeached stands least in thy control.

Мне ль почести пустые воздавать,
Приличья показные соблюдая,
Иль вечности основу создавать,
Которую ничто не разрушает?
Я видел тех, кто ради формы внешней
И удовольствий жалких и пустых
Банкротами бредут во тьме кромешной,
Не понимая смысл вещей простых.
Позволь же мне твоей душе служить,
И дар прими мой чуждый перемен,
Он без уловок, будет вечно жить:
Возьми меня, себя отдай взамен.
     А злобной клевете – один ответ:
     Душа верна – у злобы шансов нет!


Sonnet 126

О thou my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature (sovereign mistress over wrack),
As thou goest onwards still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace, and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure,
She may detain, but not still keep, her treasure!
Her audit (though delayed) answered must be,
And her quietus is to render thee.

Мой мальчик милый, у тебя есть сила,
Она тебе и Время подчинила –
Твой облик годы только украшают,
Друзья ж твои с годами лишь ветшают.
Природа, мастерица разрушенья,
Тебе решила сделать исключенье –
Тобой желая Время посрамить,
Его победный ход остановить.
Но, баловень судьбы, не будь беспечным:
Хранить тебя Она не сможет вечно.
Она, когда ей срок платить придёт,
Тебя спокойно Времени вернёт.


Sonnet 127

In the old age black was not counted fair,
Or if it were it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slandered with a bastard shame:
For since each hand hath put on Nature's power,
Fairing the foul with art's false borrowed face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who not born fair no beauty lack,
Sland'ring creation with a false esteem:
     Yet so they mourn, becoming of their woe,
     That every tongue says beauty should look so.

Не нравился, бывало, чёрный цвет,
Не мог носить он имя красоты,
Но нынче он собой пленяет свет,
Сменив собой фальшивые черты.
С тех пор, как взялись исправлять Природу,
Косметикой уродство украшать,
Живая красота уже не в моде –
Потоку фальши трудно помешать.
Черны глаза и брови у любви,
Они крыла у ворона черней,
И, словно в трауре, она скорбит
По полной фальши моде наших дней.
     Но траур так глазам её идёт –
     Ведь в них живая красота живёт!


Sonnet 128

How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap,
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
     Since saucy jacks so happy are in this,
     Give them thy fingers, me thy lips to kiss.

Когда свою мелодию играешь,
О, музыка любимая моя,
Ты пальцами гармонию рождаешь –
Я слушаю, дыханье затая.
Как клавиши подпрыгивают ловко,
Целуя твою нежную ладонь!
Завидуя их дерзостной сноровке,
Пылают мои губы как огонь.
Желают губы клавиши сменить
И целовать танцующие руки,
Что дерево способны вдохновить,
Чтоб извлекать чарующие звуки.
     Раз пальцы клавишам твоим так любы,
     Дай пальцы им, губам моим дай губы!


Sonnet 129

Th'expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action, and till action, lust
Is perjured, murd'rous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoyed no sooner but despised straight,
Past reason hunted, and no sooner had
Past reason hated as a swallowed bait
On purpose laid to make the taker mad:
Mad in pursuit, and in possession so,
Had, having, and in quest to have, extreme,
A bliss in proof, and proved, a very woe,
Before, a joy proposed, behind, a dream.
     All this the world well knows, yet none knows well
     To shun the heaven that leads men to this hell.

Утрачен стыд, пошла растрата духа –
Лишь это похоть в действии даёт,
До этого ж она к рассудку глуха,
Груба, кровава, постоянно лжёт.
Презрение сменяет сладострастье,
Хоть сладострастье есть предмет охоты.
Схватив приманку призрачного счастья,
В безумной злобе бьются идиоты.
Глуп жаждущий, а также кто достиг:
Он рвётся, он из кожи лезет вон,
Сбылось – вот он, настал блаженства миг,
А дальше – пустоты постыдный сон.
     Все это знают, это говорят,
     А страсти всё равно толкают в ад.


Sonnet 130

My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white; why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damasked, red and white,
But no such roses see I in her cheeks,
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go -
My mistress when she walks treads on the ground.
     And yet, by heaven, I think my love as rare
     As any she belied with false compare.

В глазах любимой солнце не играет,
Коралл красней её неярких губ,
Цвет серо-бурый грудь ей покрывает,
И чёрный волос проволочно груб.
Румянец роз, в Аравии цветущих,
Свой цвет её щекам не придаёт,
И запахи я чувствовал получше,
Чем те, что от дыхания её.
Люблю я звуки слов её, но с ними
Нет музыки, ласкающей без слов;
Не видел я как шествуют богини,
Любимая ж ступает тяжело.
     Но милая красивей без сомненья
     Кого так славят ложные сравненья.


Sonnet 131

Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err, I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans but thinking on thy face
One on another's neck do witness bear
Thy black is fairest in my judgement's place.
     In nothing art thou black save in thy deeds,
     And thence this slander as I think proceeds.

Твоя жестокость у тебя в крови,
И прелесть лишь надменность порождает,
Поскольку знаешь: для моей любви
Ты – ценность, и тебя я обожаю.
Болтают, мол лицом, что ты имеешь,
Непросто вызывать любовный стон –
Публично опровергнуть их не смея,
Я полностью в обратном убеждён.
Ведь стоит мне твоё лицо представить,
Как стонами любовными проняв,
Я всякого понять могу заставить:
Черна ты, но прелестна для меня.
     Черна не ты– черны твои дела –
     Чем на себя и злобу навлекла.


Sonnet 132

Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black, and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face.
О let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
     Then will I swear beauty herself is black,
     And all they foul that thy complexion lack.

Любимые глаза меня жалеют,
Хоть сердцем ты пренебрегаешь мной;
Страданья облегчать они умеют,
Когда сверкают траурной звездой.
Восток седой не больше расцветает
От солнца ранних золотых лучей,
Не столь звезда ночная украшает
Сплошную тьму тропических ночей,
Как всю тебя тот траур осветил.
Твой траур глаз – такая красота,
Но чтоб я сердца жалость ощутил,
Одень и сердце в чёрные цвета.
     Тогда клянусь, что чернота прекрасна,
     И цвета лучшего искать напрасно.


Sonnet 133

Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
It's not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must be?
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engrossed:
Of him, myself, and thee, I am forsaken,
A torment thrice threefold thus to be crossed.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard,
Thou canst not then use rigor in my jail.
     And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
     Perforce am thine, and all that is in me.

Проклятье! Ты терзаешь нас двоих,
Сердца обоих ты желаешь взять.
Тебе страданий мало лишь моих,
Твоим рабом и друг мой должен стать.
С тобою я утратил сам себя,
И милого ты забрала себе.
Нет милого, я потерял тебя –
Тройной удар был по моей судьбе.
Запри меня во тьме своей тюрьмы,
Прими меня как выкуп за него.
И пусть теперь не вместе будем мы,
Хочу сберечь его от всех невзгод.
     Но от тебя нам не спастись двоим,
     Я – раб, и стало всё моё твоим.


Sonnet 134

So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learned but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
     Him have I lost; thou hast both him and me:
     He pays the whole, and yet am I not free.

В силки твои любимый мой попался,
В которых я запутался давно,
Но от тебя готов я отказаться –
Пусти его, пусть будет он со мной.
Но ты, увы, не дашь ему свободу:
Ты алчная, он – добрый человек,
Он обещанья дал тебе в угоду,
И ты смогла связать его навек.
Тебе он нужен в качестве залога,
Как ростовщик, торгуя красотой,
Ты милого берёшь в уплату долга,
И он пропал, и долг остался мой.
     Погиб мой друг, в твоей мы оба власти:
     Он платит долг, а я в плену у страсти.


Sonnet 135

Whoever hath her wish, thou hast thy Will,
And Will to boot, and Will in overplus;
More than enough am I that vex thee still,
To thy sweet will making addition thus.
Wilt thou, whose will is large and spacious,
Not once vouchsafe to hide my will in thine?
Shall will in others seem right gracious,
And in my will no fair acceptance shine?
The sea, all water, yet receives rain still,
And in abundance addeth to his store;
So thou being rich in Will, add to thy Will
One will of mine, to make thy large Will more.
     Let no unkind, no fair beseechers kill;
     Think all but one, and me in that one Will.

Желания свои попеременно
То этому ты даришь, то тому,
А я тебя преследую смиренно
Добавку дать желанью твоему.
Твои желанья так разнообразны –
Позволь своё мне поместить в твоём.
Желанья всех в тебе рождают праздник,
Согрей же и моё своим огнём.
Полно воды в бескрайнем океане,
Но реки всё же воду добавляют.
Добавь моё к числу своих желаний,
И спектр желаний ярче засияет.
     Поклонников своих не забывай,
     Но между них и мне местечко дай.


Sonnet 136

If thy soul check thee that I come so near,
Swear to thy blind soul that I was thy Will,
And will thy soul knows is admitted there;
Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil.
Will will fulfil the treasure of thy love,
Ay, fill it full with wills, and my will one.
In things of great receipt with ease we prove
Among a number one is reckoned none:
Then in the number let me-pass untold,
Though in thy store's account I one must be;
For nothing hold me, so it please thee hold
That nothing me, a something sweet to thee.
     Make but my name thy love, and love that still,
     And then thou lovest me for my name is Will.

Душа боится близости моей,
Скажи ей – это я, желанный Вилл,
Желанья – это суть души твоей,
И я б своё тобою утолил.
Моё желание тебя пополнит,
В тебе их много, лишь одно – моё.
Средь многих единица мало стоит,
Заметишь ли присутствие её?
Пусть здесь я тихо буду неучтённым,
Но на один пополню список твой.
Пусть я – ничто, но думай увлечённо:
Пускай ничто, но всё же – милый мой.
     А сможешь полюбить моё прозванье –
     Придёт любовь, ведь Вилл – твоё желанье.


Sonnet 137

Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,
That they behold, and see not what they see?
They know what beauty is, see where it lies,
Yet what the best is take the worst to be.
If eyes, corrupt by over-partial looks,
Be anchored in the bay where all men ride,
Why of eyes' falsehood hast thou forged hooks,
Whereto the judgement of my heart is tied?
Why should my heart think that a several plot,
Which my heart knows the wide world's common place?
Or mine eyes seeing this, say this is not,
To put fair truth upon so foul a face?
     In things right true my heart and eyes have erred,
     And to this false plague are they now transferred.

Поведай мне, Любовь – слепая дура,
Глаза мои как повернула ты,
Что, точно зная красоты натуру,
В хорошем видят худшие черты?
Пристрастный взгляд мой бросил якорь в бухте,
Где все мужчины норовят пристать,
А ты мой взгляд преобразила в крючья,
Чтоб ими сердце крепче приковать.
Зачем своим ты, сердце, полагаешь,
Что, как известно, общее для всех?
Глаза, всё видя, сердце убеждают,
Что верность там, где только блуд и грех.
     Глазам и сердцу правды не найти,
     И в фальши этой мне свой крест нести.


Sonnet 138

When my love swears that she is made of truth,
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth,
Unlearned in the world's false subtleties.
Thus vainly thinking that she thinks me young,
Although she knows my days are past the best,
Simply I credit her false-speaking tongue:
On both sides thus is simple truth suppressed.
But wherefore says she not she is unjust?
And wherefore say not I that I am old?
O, love's best habit is in seeming trust,
And age in love loves not t'have years told.
     Therefore I lie with her, and she with me,
     And in our faults by lies we flattered be.

Когда ты мне клянёшься так игриво –
Я верю, хоть и вижу твой обман.
Считаешь ты, что я – юнец наивный,
И хитростей не знающий профан.
Я глупо рад – меня считаешь юным,
Хоть знаешь сколько прожито мной лет.
Я ж верю тихо лжи твоей абсурдной,
И оба сохраняем свой секрет.
Зачем твоих измен не вспоминаю?
Зачем про возраст я молчу всегда?
Доверье мнимое любовь спасает,
Старик не жаждет правды о годах.
     Вот так мы лжём, я – ей, а мне – она.
     Ведь так изнанка наша не видна.


Sonnet 139

О call not me to justify the wrong
That thy unkindness lays upon my heart;
Wound me not with thine eye but with thy tongue;
Use power with power, and slay me not by art.
Tell me thou lov'st elsewhere; but in my sight,
Dear heart, forbear to glance thine eye aside;
What need'st thou wound with cunning when thy might
Is more than my o'erpressed defense can bide?
Let me excuse thee: 'Ah, my love well knows
Her pretty looks have been mine enemies,
And therefore from my face she turns my foes,
That they elsewhere might dart their injuries.'
     Yet do not so, but since I am near slain,
     Kill me outright with looks, and rid my pain.

Не призывай оправдывать жестокость,
С какой терзаешь ты меня порой.
Бей словом, взгляда притупи иголки,
Гни властью, не коварною игрой!
Болтаешь про любовников своих,
Но хоть при мне на них ты не смотри.
Зачем меня ты хитростью разишь,
Когда я твой снаружи и внутри?!
В твою защиту я могу сказать,
Что, зная жало взгляда своего,
Ты стала от меня его скрывать,
Чтоб жечь других при помощи его.
     Не делай так, не сыпь мне в раны соль,
     Иль взглядом выжги и меня, и боль.


Sonnet 140

Be wise as thou art cruel, do not press
My tongue-tied patience with too much disdain,
Lest sorrow lend me words, and words express
The manner of my pity-wanting pain.
If I might teach thee wit, better it were,
Though not to love, yet, love, to tell me so -
As testy sick men, when their deaths be near,
No news but health from their physicians know.
For if I should despair, I should grow mad,
And in my madness might speak ill of thee;
Now this ill-wresting world is grown so bad,
Mad slanderers by mad ears believed be,
     That I may not be so, nor thou belied,
     Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.

К жестокости добавь чуть-чуть ума,
Презрением меня не добивай,
Иль вырвешь у меня слова сама,
Где боль уже захлёстывает край.
Ты лучше поступила бы со мной,
Слова любви сказав мне в утешенье –
Так жалкий умирающий больной
Желает лишь обман об исцеленьи.
Ведь если боль с ума меня сведёт,
Я грязью о тебе измажу душу,
Наш мир слова злорадно подберёт –
Для подлости всегда найдутся уши.
     Со мной чтоб мерзость эта не случилась
     Хоть взглядом замени свой гнев на милость.


Sonnet 141

In faith, I do not love thee with mine eyes,
For they in thee a thousand errors note,
But 'tis my heart that loves what they despise,
Who in despite of view is pleased to dote.
Nor are mine ears with thy tongue's tune delighted,
Nor tender feeling to base touches prone,
Nor taste, nor smell, desire to be invited
To any sensual feast with thee alone;
But my five wits nor my five senses can
Dissuade one foolish heart from serving thee,
Who leaves unswayed the likeness of a man,
Thy proud heart's slave and vassal wretch to be.
     Only my plague thus far I count my gain,
     That she that makes me sin awards me pain.

Нет, не глазами я люблю тебя –
От них не скроешь тысячу изъянов,
Не видит сердце их, тебя любя,
И рвётся обожать тебя упрямо.
Ушам моим не нравится твой голос,
Касания твои грубы порой,
Но сердце чувства все лишает слова,
Упрямо за тебя стоит горой.
Бессильны и рассудок мой, и разум,
И чувств моих реакция слаба,
Их сердце глупое сметает разом,
Мужчину трансформируя в раба.
     Ко мне, увы, приходит осознанье,
     Что ты, мой грех, дана мне в наказанье.


Sonnet 142

Love is my sin, and thy dear virtue hate,
Hate of my sin, grounded on sinful loving.
О but with mine compare thou thine own state,
And thou shalt find it merits not reproving,
Or if it do, not from those lips of thine,
That have profaned their scarlet ornaments,
And seal'd false bonds of love as oft as mine,
Robbed others' beds' revenues of their rents.
Be it lawful I love thee, as thou lov'st those
Whom thine eyes woo as mine importune thee:
Root pity in thy heart, that when it grows
Thy pity may deserve to pitied be.
     If thou dost seek to have what thou dost hide,
     By self-example mayst thou be denied.

Любовь – мой грех, и ты, чтоб честной слыть,
К нему своё питаешь отвращенье,
Но, если бы меня с тобой сравнить,
То я не заслужил бы осужденья.
И коль судить, так не из этих уст,
Что блуд печатью алой штамповали
И, также как и я, и там и тут
Супружескую верность воровали.
Упорен я в своём к тебе стремленьи,
Хотя к другим летят твои мечты.
Впусти ж в своё сердечко снисхожденье –
И, может быть, его заслужишь ты.
     А, если в сердце жалости не будет,
     То и тебя без жалости осудят.


Sonnet 143

Lo, as a careful housewife runs to catch
One of her feathered creatures broke away,
Sets down her babe and makes all swift dispatch
In pursuit of the thing she would have stay,
Whilst her neglected child holds her in chase,
Cries to catch her whose busy care is bent
To follow that which flies before her face,
Not prizing her poor infant's discontent:
So runn'st thou after that which flies from thee,
Whilst I, thy babe, chase thee afar behind;
But if thou catch thy hope, turn back to me,
And play the mother's part, kiss me, be kind:
     So will I pray that thou mayst have thy Will,
     If thou turn back, and my loud crying still.

Глянь – жадностью объятая бабёнка
Помчалась лихо курицу ловить.
Совсем забыв про своего ребёнка,
Мечтает лишь беглянку захватить.
Её дитя за нею рвётся с плачем,
Но баба в этом алчном упоеньи,
За курицей неутомимо скачет,
Убрав младенца со своих коленей.
Ты рвёшься к тем, кто от тебя бежит,
Я ж как дитя, бросаюсь за тобой.
О, оглянись! Как мать даруй мне жизнь,
Своими поцелуями прокрой!
     Молюсь, чтобы сбылось твоё стремленье,
     Но оглянись, и дай мне утешенье!


Sonnet 144

Two loves I have, of comfort and despair,
Which like two spirits do suggest me still:
The better angel is a man right fair;
The worser spirit a woman coloured ill.
To win me soon to hell, my female evil
Tempteth my better angel from my side,
And would corrupt my saint to be a devil,
Wooing his purity with her foul pride.
And whether that my angel be turned fiend
Suspect I may, but not directly tell,
But being both from me, both to each friend,
I guess one angel in another's hell.
     Yet this shall I ne'er know, but live in doubt,
     Till my bad angel fire my good one out.

Люблю двоих – мучительно и страстно,
И ангел с демоном – души излом.
Мой ангел – это юноша прекрасный,
А демон – женщина в стремленьи злом.
Чтобы скорей меня повергнуть в ад,
Она уводит друга от меня,
Чтоб мой святой покинул райский сад
И на разврат невинность променял.
Я не могу наверняка сказать,
Что ангел мой злым духом обратился,
Но я один, а мне их не достать,
И я боюсь, что это всё ж свершилось.
     Не зная правды, мне в сомненьях жить,
     А злой способен доброго убить.


Sonnet 145

Those lips that Love's own hand did make
Breathed forth the sound that said 'I hate'
To me that languish'd for her sake;
But when she saw my woeful state,
Straight in her heart did mercy come,
Chiding that tongue that ever sweet
Was used in giving gentle doom,
And taught it thus anew to greet:
'I hate' she altered with an end,
That follow'd it as gentle day
Doth follow night, who like a fiend
From heaven to hell is flown away;
     'I hate' from hate away she threw,
     And saved my life, saying 'not you'.

Вдруг губы, созданные для любви,
«Я ненавижу» - выдохнули мне.
Разлился ужас холодом в крови,
Но ты, увидев, что я бел как снег,
Прониклась добротой, браня язык,
Который, зная сладкую истому,
Признания любви шептать привык,
Свои слова сказала по-другому.
Лишь пару слов добавила она,
Которые как день пришли за ночью,
Убив моё отчаянье сполна –
Ушёл злой дух, что болью сердце точит.
     Так жизнь мою она спасла любя,
     Сказав: «Я ненавижу – не тебя!»


Sonnet 146

Poor soul, the center of my sinful earth,
…these rebel powers that thee array,
Why dost thou pine and suffer dearth,
Painting thy outward walls so costly gay?
Why so large cost, having so short a lease,
Dost thou upon thy fading mansion spend?
Shall worms, inheritors of this excess,
Eat up thy charge? Is this thy body’s end?
Then soul, live thou upon thy servant’s loss,
And let that pine to aggravate thy store;
Buy terms divine in selling hours of dross,
Within be fed, without be rich no more:
     So shalt thou feed on death, that feeds on men,
     And death once dead, there’s no more dying then.

Душа! Ты во полти своей греховной
Плодишь её бунтующие силы.
Зачем, внутри страдая безусловно,
Снаружи создаёшь ты вид красивый?
Зачем тебе так дорого платить
За дом, который обречён на снос?
Червям чтоб наслажденье подарить?
Реши для тела основной вопрос:
Живи душа! Тебе пусть служит тело.
Оно пусть чахнет для твоих побед.
Прочь суету! Свой путь духовным сделай,
Богатой будь внутри, снаружи – нет!
     Съешь Смерть, она питается людьми –
     И Смерть умрёт, и живы будем мы.


Sonnet 147

My love is as a fever, longing still
For that which longer nurseth the disease,
Feeding on that which doth preserve the ill,
Th'uncertain sickly appetite to please.
My reason, the physician to my love,
Angry that his prescriptions are not kept,
Hath left me, and I desperate now approve
Desire is death, which physic did except.
Past cure I am, now reason is past care,
And frantic mad with evermore unrest,
My thoughts and my discourse as madmen's are,
At random from the truth vainly expressed:
     For I have sworn thee fair, and thought thee bright,
     Who art as black as hell, as dark as night.

Моя любовь – как лихорадки бездна,
Безжалостным огнём во мне горит –
Болезнь моя питается болезнью,
Болезненный рождая аппетит.
Мой разум от любви меня лечил,
Но я лечение его отринул,
И вот теперь я в ужасе открыл:
Смертельна страсть, бессильна медицина.
Рассудок мой отрёкся от меня,
И я уже совсем неизлечим.
Я здравый смысл не в силах сохранять,
Безумье правит языком моим.
     Я клялся: ты достоинства полна,
     А ты порочна и как ад черна.


Sonnet 148

О me! what eyes hath love put in my head,
Which have no correspondence with true sight?
Or, if they have, where is my judgement fled,
That censures falsely what they see aright?
If that be fair whereon my false eyes dote,
What means the world to say it is not so?
If it be not, then love doth well denote
Love's eye is not so true as all men's: no,
How can it? О how can love's eye be true,
That is so vexed with watching and with tears?
No marvel then, though I mistake my view:
The sun itself sees not till heaven clears.
     О cunning love, with tears thou keep'st me blind,
     Lest eyes, well seeing, thy foul faults should find.

Что это? Или лгут мои глаза,
Или мозги дурманом замутило?
Я мысли не могу свои связать,
И ложь от правды отличать не в силах!
Коль красота так радует мой глаз,
То почему не верят люди ей?
Но, если люди видят без прикрас,
То их глаза влюблённых глаз верней.
Какую правду взор мой возвестит,
Измученный тревогой и слезами?
Ведь даже солнце больше не блестит,
Коль небосвод затянут облаками!
     Коварна страсть! Свой грех желая скрыть,
     Мой взгляд слезами хочешь ты закрыть!


Sonnet 149

Canst thou, О cruel, say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
     But, love, hate on, for now I know thy mind:
     Those that can see thou lov'st, and I am blind.

Жестокая, тебя ль я не люблю,
Ведь для тебя воюю я с собой;
Забыв себя, лишь на тебя молюсь,
Всегда в едином лагере с тобой.
Дружу ль я с кем-то из твоих врагов?
Общаюсь ли с кем ты не одобряешь?
А если глянешь хмуро – я готов
От боли выть, отчаянно страдая.
Могу ль в себе опору я найти,
Чтоб с этим рабством развязаться враз?
Нет, всё во мне зовёт с тобой идти,
Покорно следуя команде глаз!
     Ты любишь зрячих – в этом весь вопрос,
     А я уже давно ослеп от слёз.


Sonnet 150

О, from what pow'r hast thou this pow'rful might
With insufficiency my heart to sway,
To make me give the lie to my true sight,
And swear that brightness doth not grace the day?
Whence hast thou this becoming of things ill,
That in the very refuse of thy deeds
There is such strength and warrantise of skill
That, in my mind, thy worst all best exceeds?
Who taught thee how to make me love thee more
The more I hear and see just cause of hate?
O, though I love what others do abhor,
With others thou shouldst not abhor my state.
     If thy unworthiness raised love in me,
     More worthy I to be beloved of thee.

Скажи, какою дьявольскою силой
Ты власть взяла над сердцем у меня?
Я лгу глазам, клянусь в угоду милой,
Что яркий свет не украшенье дня!
Как можешь ты дурное так украсить,
С таким искусством мерзко поступать,
Что я и худшее в тебе согласен
Превосходящим лучшее считать!
Как заставляешь ты любить, хоть знаю –
Я должен ненависть к тебе питать!
Люблю я что другие презирают –
Но не тебе меня ведь презирать!
     Коль я люблю в тебе порок любой,
     То должен я любимым быть тобой.


Sonnet 151

Love is too young to know what conscience is,
Yet who knows not conscience is born of love?
Then, gentle cheater, urge not my amiss,
Lest guilty of my faults thy sweet self prove.
For, thou betraying me, I do betray
My nobler part to my gross body's treason:
My soul doth tell my body that he may
Triumph in love; flesh stays no farther reason;
But rising at thy name doth point out thee
As his triumphant prize. Proud of this pride,
He is contented thy poor drudge to be,
To stand in thy affairs, fall by thy side.
     No want of conscience hold it that I call
     Her 'love' for whose dear love I rise and fall.

Мук совести не ведает любовь,
Хоть постоянно их она рождает.
Ты мне своих упрёков не готовь,
Ведь не меня – себя ты осуждаешь.
Ты мне лишь лжёшь, а я же предаю
Свой дух для угожденья слабой плоти:
Дух говорит: я гимн Любви пою,
А плоть уж не нуждается в расчёте:
Она встаёт при имени твоём.
И пусть ты для неё – победный приз,
Готова ублажать тебя во всём,
Рабой служить и вместе падать вниз.
     Пусть упрекает совесть вновь и вновь –
     Я и вставал, и падал – за любовь.


Sonnet 152

In loving thee thou know'st I am forsworn,
But thou art twice forsworn, to me love swearing:
In act thy bed-vow broke, and new faith torn
In vowing new hate after new love bearing.
But why of two oaths' breach do I accuse thee,
When I break twenty? I am perjured most,
For all my vows are oaths but to misuse thee,
And all my honest faith in thee is lost,
For I have sworn deep oaths of thy deep kindness,
Oaths of thy love, thy truth, thy constancy,
And to enlighten thee gave eyes to blindness,
Or made them swear against the thing they see:
     For I have sworn thee fair, more perjured eye,
     To swear against the truth so foul a lie.

Пусть клятву я любви к тебе нарушил,
Но ты ведь дважды клятву преступила:
Клялась пред Богом – изменила мужу,
И мне клялась – и снова изменила.
Я тоже много клятв нарушил сам.
Безумец! Даже клялся я, что ты
Полна достоинств, что я приписал,
Но это – ложь, и куча слов пустых.
Я клялся вопреки своим глазам,
Что ты верна, добра и постоянна.
Я клялся, хоть, конечно, видел сам,
Что ты полна коварства и обмана.
     Свои глаза я ложной предал клятвой,
     И правды блеск покрыли грязи пятна.


Sonnet 153

Cupid laid by his brand, and fell asleep:
A maid of Dian's this advantage found,
And his love-kindling fire did quickly steep
In a cold valley-fountain of that ground;
Which borrowed from this holy fire of Love
A dateless lively heat, still to endure,
And grew a seething bath, which yet men prove
Against strange maladies a sovereign cure.
But at my mistress' eye Love's brand new fired,
The boy for trial needs would touch my breast;
I, sick withal, the help of bath desired,
And thither hied, a sad distempered guest;
     But found no cure: the bath for my help lies
     Where Cupid got new fire - my mistress' eyes.

Уснул, забыв про факел, Купидон,
Дианы дева факел тот схватила,
И зажигающий любовь огонь
В источнике холодном погасила.
Вода кипит от этого огня,
И стала тем для страждущих полезней,
Что жар любви волшебной сохраня,
Лечить смогла различные болезни.
Но взгляд любимой вновь огонь зажёг,
Пожаром он в груди моей разлился.
От этого я сразу занемог,
И от воды, увы, не исцелился.
     Где тот источник, что меня бы спас?
     Он у любимой, в блеске милых глаз!


Sonnet 154

The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
     Came there for cure, and this by that I prove:
     Love's fire heats water, water cools not love:

Заснул однажды маленький Амур,
А факел, зажигающий сердца,
Схватили нимфы – стайка юных дур,
Что без любви хотят быть до конца.
Одна из них своей рукой прекрасной
Огонь в источник водный погрузила,
И факел, давший людям столько страсти,
Погас, отнявши у Амура силы.
Источник от огня Любви вскипел
И стал лечить различные недуги;
И я в нём окунуться захотел,
Чтоб излечиться от любви к подруге.
     Но мне, увы, не помогла вода –
     Огонь любви не гаснет никогда!