Эх!

Один из главных вершителей советских писательских судеб тридцатых годов – партийный функционер И. М. Гронский.
В неустанных заботах о том, чтобы отечественная словесность служила делу победившей революции, Иван Михайлович очень переживал, что есть литераторы, которые хоть и не высказываются открыто против советской власти, но хранят выразительное молчание. Таких молчащих Гронский приравнивал к пособникам врага. «Они считают неэтичным доносить на своих товарищей по ремеслу. Они сами не принимают участия во вредительстве, но и не разоблачают вредительство, занимают нейтральную позицию».
В перевоспитании подобных литераторов Гронский видел свою важнейшую задачу. Один из тех, кого он взялся перековать, был Николай Клюев. Гронский ценил масштаб клюевского поэтического дарования, но считал откровенным экстремизмом недавний поступок прозябающего от холода и голода поэта. Ведь тот докатился до того, что пошёл просить подаяние на паперть церкви, которую посещали иностранцы. Это же форменное безобразие! Так иностранцы, чего доброго, подумают, что у нас поэты голодают!
Иван Михайлович вызвал Николая Алексеевича к себе для душещипательной беседы, обещал и деньги, и хороший стол, если Клюев напишет прославляющую советскую власть поэму. Отличные условия для написания поэмы тоже прилагались. Поэт согласился на сотрудничество и первый раз за долгое время поел досыта. Слово он сдержал, поэму в скором времени написал. Но, прочитавший её Иван Михайлович пришёл в такой ужас, что отдал распоряжение тут же, в тот же день, в 24 часа выслать Клюева из города, переживал очень, что кто-нибудь узнает, что он имеет хоть косвенное отношение к такой крамольщине.
Оказалось, что когда Клюев молчал, было лучше. До расстрела ему оставались считанные годы. На допросах он отвечал следователю, вопрошавшему за что же ему так не мила советская власть, - дескать «я воспитан на древнерусской культуре и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь. Но строительство социализма разрушило мою мечту о Древней Руси». А Иван Михайлович до конца жизни не мог понять, искренне недоумевал, ну как же так, мы же ему предлагали тогда и деньги, и паёк, а он…Эх!