Моя сестра, Мериса

Выражаю благодарность Жансурат Зекорей.

«Торгующий с давнего за Кубанью нахичеванский армянин Аксен Авганов жалуется мне, что в прошлом 1826 г. Ваше высокостепенство под влиянием неблагомыслящих людей запретили ему продать в Анапе пленных черкес, полученных им из России и даже у приказчика его Ованеса Асланова отобрали одну азиатскую девку и отдали без заплаты закубанцам, чрез что Ованесов понёс весьма значительные убытки и лишился почти всей своей коммерции. Кроме сего за купленную у него Вашим Высокостепенством черкесскую девку ценою 900 паров, которая доставлена Вам эфендием Зановым, получил только 350 паров. Благоприятель мой, покорнейше прошу дозволить упоминаемому армянину Ованесову продать пленных черкес в Анапе…»
( Из послание анапскому паше командующего Черноморским казачьим войском генерал-майора Василия Алексеевича Сысоева. 15 июля 1827 года.)


Неожиданно на трапе у меня закружилась голова, брат подхватил меня:
– Франсуаза, что с тобой?
– Все хорошо, Давид, кажется, споткнулась, – прибодрившись, ответила я.
Пока Давид устраивался в каюте, я оставалась на палубе.
Море, дробя солнце, двигалось и дышало.
Корабль отошёл от берега и издал прощальный гудок. Полоска земли исчезла, и небо сомкнулось с морем.
 

На протяжении многих лет, на свой день рождения я приплываю, вместе со своим братом, на Кипр, чтобы проведать могилу сестры. Подозреваю, что это мой последний приезд. Я уже старая и мне тяжело, хотя и не даю брату поводов волноваться. Возможно, скоро и увидимся с Мерисой. Что ж, всему своё время.
Даже если не смогу приехать на могилу Мерисы, она до последнего моего вздоха останется в моей памяти.

Воспоминания, как цепь, следует одно за другим... И хотя обрывки прошлого иногда наслаиваются друг на друга, мне кажется, я помню все, что было связанно с Мерисой. До мельчащих подробностей.

Моя мать умерла, когда мне исполнилось ровно девять лет. С тех пор я уже не справляла свой день рождения. Отец снова женился через год. В это время и начались мои страдания. К вечеру мне становилось тяжело дышать. Когда уже должна была начаться агония, снова открывалось дыхание. Поэтому я знала, что надо терпеть. Терпеть, чтобы жить. Терпеть надо было во всем. Я рано поняла – что жизнь, это вечное терпение. Временами становилось лучше, но приступы снова и снова повторялись… Иногда мне казалось, что это вовсе и не болезнь, и я задыхаюсь от собственного бессилия. Возможно, так и было.
Мы с мачехой относились друг к другу прохладно. Вернее, она старалась наладить отношения, но я игнорировала её. Я, конечно, понимала, что она ни в чем не виновата. Но мне было достаточно того, что она посмела занять место моей матери. Я не готова была вычеркнуть свою мать из памяти. Мачеха и свыклась. Впрочем, чтобы не обидеть отца, я ей сильно не досаждал, но никогда не произносила её имени.
Врачи, будто договорившись, советовали отцу перевезти меня ближе к морю. В это время моего отца Леона де Куруак как раз направили консулом на Кипр, и он взял меня с собой. Так мы оказались на этом острове в небольшом, но очень уютном городке Ларнаки. Меня осмотрел местный доктор Баделики и прописал дышать утренним морским воздухом. Доктор мне сразу понравился. У Баделики было благообразное лицо. Он смешно теребил рыжие усы, говорил медленно и приветливо, словно стараясь донести смысл сказанного до слушателя без потерь. Был скуп на жестикуляции, но при разговоре часто снимал и надевал круглые роговые очки.
Я каждое утро совершала променад по берегу, и меня неизменно сопровождал турок Якуб. Он нанялся к моему отцу сразу после нашего приезда и жил в нашем доме. У него было испещрённое морщинами крупное лицо. При беспокойстве он проводил всей ладонью по лицу. Иногда со мной прогуливался и отец. Но он был вечно занят. Потом у нас появилась Мериса. И уже с ней мы каждое утро совершали прогулку. Но всё по порядку.
Отец, кроме того, что исполнял обязанности консула, увлечённо занимался археологией. В нашем гостевом домике жил забавный, вечно суетящийся человек – Жуль Ортези, при виде которого невозможно было предположить, что он учёный. С лица профессора никогда не сходила улыбка, будто она приросла к нему. Мне казалось, что этот человек не в состоянии быть строгим. Ещё издалека, завидев знакомое лицо, он начинал светиться. Но у него была одна забавная привычка, когда он о чем-то думал, поглаживал себя по совершенно лысой голове, что делало его комичным.
Отец и Жуль проводили раскопки на Кипре. По вечерам наш дом оживал, собирались друзья отца, другие консулы и выходцы из Европы, волей судьбы оказавшихся на острове. Среди них был и доктор Баделики. Иногда приходили и турецкие интеллигенты, коллеги доктора, учителя, какие-то суетливые дельцы… Но, целый день предоставленная сама себе, я скучала, и напрашивалась к Жулю на раскопки. Отцу это не нравилось, он боялся, что от жары и пыли мне станет хуже. Но заметив, что болезнь стала реже проявляться, он сдался.
Однажды отец получил по почте научный журнал в котором была статья Жуля об итогах раскопок. Журнал переходил из рук в руки, и на некоторое время стал главным поводом светских бесед, и воодушевлённые археологи  решили проводить раскопки и на материке. Но для этого необходимо было добиться разрешения турецких властей в Стамбуле. По наущению мачехи, которая прекрасно знала, что отец мне не откажет, я упросила отца взять и нас с собой. Обычно я ни в чём не уступала мачехе, и я благодарю судьбу, что на этот раз согласилась.
Говорят, что если вы побывали в Стамбуле, но не посетили базар – вы не видели Стамбула. Базар, на который мы пришли, раскинулся бесконечными рядами, выходившими на зелённую террасу, за которой виднелось упирающееся в горизонт море.
Отец купил мне монисто, оно прекрасно подходило к броши, подаренной мне матерью, когда мне исполнилось 8 лет.
Мне казалось, что я попала в мир сказок и старалась все увидеть и потрогать. За мной неотступно следовал Якуб. Я доходила до конца ряда и смотрела на корабли снующие по морю, пока дожидалась отца, мачеху и Жуля.
К полудню мы вышли на площадь. Место мне сразу же показалось странным. На брусчатке стояли шатры, соревнуясь в вычурности. Возле них толпились люди. Через минуту я уже догадалась – это невольничий рынок. Вместо товаров были выставлены одетые в белые ткани женщины и мужчины. Мужчины стояли отдельно. Возле ближайшего шатра я увидела обнажённых женщин. Отдельно от них стояли высокие бородатые мужчины, закованныен одной длиной цепью. Рядом, лениво оглядываясь, вышагивали в черных одеяниях, охранники. В тени, на высокой скамье, больше напоминавшей трон, восседал в разноцветном одеянии хозяин товара.
– Туда нельзя, – одёрнул меня за рукав Якуб. Но я взяла его за руку и потянула за собой. Он, понимая, что меня невозможно остановить, нехотя, потащился за мной, притормаживая меня и оглядываясь в поисках отца.
Под навесом возле соседнего шатра стояли молодые женщины. Среди них были и девочки.
Мы с Мерисой сразу же встретились глазами и я остановилась. В её огромных глазах была такая потерянность и печаль, что я не могла сдвинуться с места. Якуб заметил моё состояние.
– Что с тобой, госпожа? – спросил он.
– Спроси, сколько она стоит? – попросила я. По взгляду он понял, о ком я говорю. Он подошёл к торговцу. Этот хитрец сначала показал на высокую красивую женщину, затем пожал плечами, будто что-то прикидывая в уме. Якуб ещё несколько минут разговаривал с купцом, жестикулируя, и, вернувшись, сказал:
– За неё запросили как за взрослую. Говорят, что черкешенка, обещают, что вырастет в красавицу.
– Я хочу её купить.

Отец был категоричен.
– Дочь, – сказал он, – я французский консул, разве я могу потакать этому позору.
Но я была непреклонна. Я не сходила с места и повторяла:
– Я хочу сестру.
Отец был в растерянности, а в глазах мачехи я читала откровенный страх. Я сняла с груди брошь матери, и протянула отцу.
– Я хочу её купить, – заявила я.
Жуль вмешался:
 – Если вы не можете купить, мне никто не запретит это сделать.
– Вам тоже нельзя, – заявил Якуб.
– Почему? – удивлённо спросил Жуль.
– Если они увидят европейца, сразу же поднимут цену.
– Хорошо, – согласился отец. Он дал необходимую сумму, и мы встали поодаль. Я отвернулась, схватилась двумя руками за брошь и закрыла глаза, боялась, что откажут Якубу.
Но через некоторое время, которое длилось целую вечность, Якуб вернулся, держа за реку Мерису.
Она стояла передо мной, и мы разглядывали друг друга. Я взял её за руку, и мы пошли. Все двинулись за нами. 
Нас догнал купец, явно раздосадованный тем, что продешевил.
– Вы не хотите купить платье, которое было пошито специально для неё? – со сладкой улыбкой на круглом лице произнёс купец. Мериса с надеждой посмотрела на Якуба, который переводил слова купца. Отцу пришлось раскошелиться и на платье, стоившее почти как сама Мериса. Я была даже рада, что отцу не хватит наличных на подарок мачехе. Мы вернулись в шатёр, и Мериса переоделась. Пока она облачалась в национальное черкесское платье, я стояла у входа в шатёр в тревоге – почему-то думала, что купец может передумать.
Мериса и без того была красива, но когда она появилось в красном  платье с серебряным поясом и нагрудниками и золотым шитьём на платье, она сразу же стала похожа на какое-то небесное существо. 
Я не выпускала руку молодой черкешенки и улыбалась ей, а она смотрела на меня растерянно. Мне казалось, что она не знает, плакать ей и радоваться. В её огромных, тёмно-зелёных глазах читались страх и надежда. Страх новых потерь и болей, и надежда, что, возможно, закончатся всё ужасы, которые пришлось ей испытать в своей недолгой жизни. 
Якуб заговорил с ней на турецком языке.
– О чём ты её спросил? – полюбопытствовала я.
– Я спросил: «Понимает ли она по-турецки?».
Она ответила, что немного понимает.
– Спроси, как её зовут, – попросила я.
– Мериса – ответила она.   
Я показала на себя:
– Франсуаза.

Первые два дня она ходила в сае. Была пуглива и замкнута. Меня распирало любопытство, но я  старалась не быть ей в тягость. Как-то жестом я показала, что хочу примерить её платье. Она немного помолчала, потом притронулась к сердцу и показала, что дарит мне это платье. Я чуть не разрыдалась, это платье – все, что у неё было, все, что связывало её с родиной, и она готова была мне её отдать. Я покачала головой и обняла её.

Отец и сам был в восторге, увидев меня в черкесском платье:
– Прекрасное платье. Не видел ничего красивее. И ты в платье прекрасна. Вы оба прекрасны, – сказал он. У него навернулись слёзы, я понял, что, он вспомнил маму. И, используя момент, я потребовала от отца, чтобы мне сшили такое же платье.
Мериса в течение нескольких месяцев освоила французский язык и уже сносно говорила. Затем она сама стала меня обучать черкесскому языку. Он был такой же гортанный, как французский, но все равно я не могла нормально выговорить некоторые звуки. Она смеялась, говорила, что с таким звуком слово имеет совсем другое значение.
Она была открыта и любознательна. Радость восприятия мира, исходившая от неё, завораживала и накрывала волной, и невольно я тоже становилась внимательной и чуткой ко всему что меня окружало. Она во всём видела добрый знак. Несмотря на всё пережитое, её душа не ожесточилась, и Мериса никогда не вынашивала намерений, которые могли бы нанести другим урон. С ней я научилась ощущать других людей, сопереживать им и ценить их чувства. Иногда Мериса могла о чём-то задуматься и смолкнуть, но, видя мою растерянность, она становилась прежней. И я, все равно, донимала её вопросом, о чём она в эту минуту подумала. И она рассказывала о своей родине. И о войне. Трудно было поверить, что человек способен на зверства, о которых рассказывала Мериса.
Оставаясь одна, Мериса начинала напевать мелодию. Когда я появлялась, она замолкала. Но, все же, я однажды, застав её врасплох, спросила, о чём эта песня.
– О любви, – коротко ответила она. – Эту песню любил мой отец. Он погиб в стычке с русскими. Погиб и старший брат за неделю перед тем, как первый раз сожгли наш аул.
– Сожгли?
– Да, окружили и сожгли, – на глаза Мерисы навернулись слёзы. – Мы каждый раз возвращались в сожжённый аул, собирали тела убитых и похоронили. Затем переселялись в другое место и заново все отстраивали. Когда не стало отца и брата, мы перебрались в аул к родственником моей матери. Жили в доме брата моей матери, вся семья которого была уничтожена. Но война неотступно шагала за нами. Сожгли и этот аул. Эти звери никого не жалели, будто произвели их на белый свет, только для того, чтобы убивать и убивать. Мы с матерью были во дворе. Но через минуту всё было в огне. Наверное, в аду не бывает так страшно: грохот, крики, огонь. Мать крикнула, чтобы я бежала к лесу, а сама вернулась назад, чтобы вынести из дома моего младшего брата. Я стояла в ступоре, но меня потянула с собой наша соседка. После этого я увидела, как снаряд попал в наш дом. Мы побежали в сторону леса, но нарвались на засаду.
Когда от аула остались одни пепелища, согнали отдельно молодых девушек. Солдаты хотели над нами надругаться, но нас спас офицер. Он же через день нас продал купцу. А тот  в свою очередь нас перепродал турку. Так я попала в Стамбул.

Мы очень мало знали об этом народе. Для нас все, кто был одет в черкеску, был черкесом. Но обывательское разумение не всегда бывает верным. Некоторые специально выдавали себя за черкесов, чтобы и на них распространялась толика уважения, которым был овеян этот народ. Некоторые из-за ревности к славе распространяли о них довольно гнусные сплетни.

Ночью бушевала шторм. Утром перед прогулкой мачеха распорядилась занести  к нам в спальню тёплые вещи и накидки. Но я их отложила в сторону, и мы оделись, как обычно. Но Мериса взяла с собой накидки. Видя моё недовольство, она сказала:
 – Не стоит злиться.
– Я не злюсь, – ответила я, но почувствовала, что она поняла – я не стала брать с собой приготовленные вещи назло мачехе. 
– У нас говорят, – продолжила она, – что позовёшь, то и придёт. Если несёшь в себе злость, ты приглашаешь зло.
– Откуда ты всё это знаешь? – спросила я её.
– Меня этому научила мама, – ответила Мериса, и, подумав, добавила: – И жизнь.
Она оказалась права, утро было прохладным, и с моря дул неприятный, холодный ветер. Она завернулась в накидку, я улыбнулась и последовала её примеру. Но оказалось, что она и для Якуба припасла покрывало. Но он выглядел так несуразно, что мы рассмеялись. Громче всех смеялся сам Якуб. Его суровое лицо прояснилось, стало вдруг добрым и открытым. Это был совершенно другой Якуб.
 
Мерису зачаровывала моя игра на фортепьяно, я конечно, не была блистательной пианисткой, но поднаторела именно настолько, чтобы дать повод отцу мной гордиться. Иногда даже играла по его просьбе играть перед вечерней публикой. Зато моя мачеха играла безупречно. Но когда она начинала играть, я удалялась к себе в комнату.
Однажды я заметила, когда в доме никого не было, что Мериса упорно мучила музыкальный инструмент. Она старалась подобрать мелодию, которую до этого напевала. А я, в это время, втайне от неё, уходила в здание консульства, где тоже стоял рояль, и подбирала ту же мелодию. Я хотел сыграть её на свой день рождение. Да, я решила справить свой день рождения. Мне должно было исполниться четырнадцать лет. Когда я поделилась этой идеей с Мерисой, умолчав, конечно, о песне, она обрадовалась и сказала, что ей тоже должно исполниться четырнадцать лет. Но не знает, какого числа она родилась.
– У нас не отмечают дни рождения, – сказала она, – разве что сам факт рождения.
– Так не бывает, – сказала я удивлённо.
– Бывает, когда ты рождаешься среди войны, которая длится уже почти столетие.
– Извини, – сказала я, – я не хотела будоражить твои воспоминания. 
– Ты меня не нисколько обидела. Давай будет считать, – улыбнулась Мериса, – что мы с тобой родились в один день. Ведь это по велению Всевышнего мы с тобой встретились.   
– Тогда мы с тобой будем отмечать день рождения в один день, – предложила я.
– Хорошо! – согласилась Мериса, и мы засмеялись.

Консульство, окружённое кипарисами, стояло на возвышенности, поэтому из окна нашей спальни открывался прекрасный вид на море. Мы усаживались возле большого окна в фойе, и я читала книги Мерисе. Она слушала и смотрела на море, к которому она относилась, как к живому существу.

Море в течение дня меняло свой цвет. В сумерках оно было серебристым, затем загоралось от восходящего солнца, приобретая рубиновый оттенок. Розовый цвет постепенно переходил в бирюзовый. Небо и море соединялись в одно целое. Затем они разъединялись, и море, предоставленное само себя, обретало изумрудный оттенок.   
Иногда море становилось почти ручным: тихим и спокойным, как будто оно прислушивалось к вестям, которые приносили дожди и реки впадающие в него.

Тот день был погожим, мы неспешно прогуливались вдоль высокого берега. Завидев на море огромное количество темнеющих осколков, мы спустились на пологий берег. Это были предметы с потерпевшего крушение корабля: одежда, шапки, шкуры... Мериса, застыв, в изумлении смотрела на вещи, с которыми легкомысленно игрались волны. Затем она сорвалась и, бросившись в накатывающуюся волну, вытащила циновку. Расстелив её, она опустилась на колени и в удивлении посмотрела на циновку, потом вдаль море, и сказала:
– Это наши.
– Кто? – спросила я.
– Черкесы, мои черкесы….
Мы стояли безмолвно и смотрели, как море выносит предметы, будто желая от них избавиться, но в следующую минуту, оно, словно пожалев о своём решении, подхватывало и уносило обратно. Я очень боялась, что среди этих предметов могут быть и утонувшие люди, поэтому я потянула её домой. Она, кажется, догадалась, о чём я думаю, и послушно поплелась за мной. Когда мы взобрались на обрыв, Мериса, остановив меня, ещё долго всматривалась в море.

Мериса не выходила из комнаты, она сидела у окна и смотрела неотрывно на море, я, понимая её состояние, не стала тревожить её. Когда вернулся отец, я постучалась к ней, и мы спустились в холл. Она была приветлива. Отец тоже был с нами ласков. Но я чувствовала, что отец что-то скрывает. Мериса поздоровалась со всеми и снова поднялась в нашу комнату.
Отец рассказал, что корабль с беженцами, который направлялся на остров Родос, потерпел кораблекрушение и попросил на некоторое время прекратить наши утренние прогулки. Отец тоже опасался, что море может выбросить трупы.
Несколько дней мы не выходили на прогулку. И все эти дни на море бушевал шторм.

Утром Мериса разбудила меня. Она стояла надо мной с накидками.
Море было вполне спокойным. Оно, истощив всю накопившуюся ярость, будто смущаясь своей недавней необузданности, смиренно отражало небесный простор. Волны были пологими, и они медленно накатывались на берег и вздыхали с чувством  исполненного долга. Чайки стайками носились над волной. В этот день нас сопровождал отец. Он шёл за нами, закинув руки за спину, и любовался морем.
Мы шли медленно и молчали. Мериса иногда застывала и смотрела вдаль моря. Наконец, она остановилась, показала рукой на кромку горизонта и еле слышно сказала: «Корабль!».
– Отец! – закричала я, – Корабль!
Через некоторое время тёмное пятнышко, действительно, превратилось в мачтовый корабль. За ним тянулись ещё два брига поменьше. Они стали на рейд.
 Когда мы достигли пирса, берег возле него находился в невероятном оживлении. Люди, суетясь, бегали во все стороны. Почти сразу же моего отца окружила толпа людей, Они заклинали моего отца помешать высадке людей на берег. Кто-то уже успел запустить слух, что на кораблях черкесы, и что среди них бушует заразная болезнь. Мой отец послал людей за губернатором и европейскими консулами. Люди постепенно соединялись в многочисленные группы.

От одного из кораблей отошла шлюпка. Среди толпы выделялись, уже успевшие приехать, консулы и сам губернатор – убелённый старик с острым носом и бегающими глазами. Он напряжённо вглядывался в приближающуюся лодку. На берег вышли капитан одного из бригов и совершенно измождённый человек огромного роста в красной черкеске. Капитан безошибочно выбрал, к кому он должен обратиться. Он изложил суть дела коротко, сказал, что их должны были высадить на Родосе, но их там не приняли. А запас воды и еды у них был рассчитан только до острова.
– На кораблях уже нет ни воды, ни еды. Они умирают и не достигнут Турции, куда нам приходиться возвращаться.
– Сколько на кораблях людей? – спросил губернатор.
– На кораблях около трёхсот мест, но когда мы отплыли, на судне было более трёх тысяч человек. Более трети умерло. Они все уже на грани.
Затем заговорил черкес. Переводчик сказал:
– Они хотят высадиться и просят дать им шанс умереть на земле.
Мериса перебила его.
– Он сказал другое: «По пути многие из нас умерли, и прямо сейчас умирают. Если вы не примите этих людей, они уже никуда не доплывут. Их обманули и не приняли на острове Родос, но сейчас они изъявили желание сойти на берег на Кипре. Они обращаются к вам как к людям из плоти, крови и человеческой душой, и просят дать им возможность сойти на берег. В случае отказа, они готовы с оружием в руках умереть на земле» 
Мериса замолчала, нависла тишина. Черкес был так сильно удивлён, что пристально несколько минут смотрел на неё. Это молчаливое вглядывание в друг друга, выдавало испытываемые им чувства, намного большее, чем, если бы они кинулись со слезами друг другу в объятия.
¬– Мы поможем вам, как только сможем, – ответил губернатор, оглядываясь на консулов, будто ожидая от них согласия с ним. Те молчали, гадая, что у губернатора на уме, ибо он был человеком противоречивым. Да и окружавшая их толпа вели себя весьма несдержанно – они находились на грани истерики. Солдатам приходилось их сдерживать.
Когда капитан брига и представитель черкесов возвратились на корабль, посетить корабль изъявил  желание  английский посол, чтобы самому убедиться в состоянии людей находящихся на корабле. Вместе с ними отплыли мой отец и помощник губернатора. 
По возвращении на берег, в наступившей тишине, посол сделал заявление:
– Бог мой, – сказал он, прокашлявшись, –  то, что я увидел, не поддаётся описанию. Уже несколько дней на борту нет ни капли воды. Умерло больше половины, но не от болезни, а от голода, жажды и удушья. То, что я видел в этих кораблях, это уже не мужчины и женщины, это живые трупы. О, это ужасно!»
– Господа, – обратился мой отец к другим консулам, – не думаете ли вы, что во имя человечности, мы могли бы разрешить этим бедным людям высадиться на берег, начиная с сегодняшнего вечера?
Но люди вокруг молчали. Губернатор распорядился отнести воду и еду на борт.

Вскоре мы узнали, что беженцам, всё же, было отказано в высадке. Но корабль никуда не уходил и продолжал стоять на рейде. К пирсу были подтянуты солдаты. Вокруг бригов сновали небольшие корабли. Повлиять на решение турецкого губернатора могли только консулы Франции и Англии. Отец предполагал, что хитрый губернатор, просто хочет переложить ответственность на других. Остров был взбудоражен.  Большинство было против высадки беженцев.
Вечером в резиденции отца собралась целая делегация, предводителем которого был  номинально исполняющий обязанности консула России некто Акакиос Полупидис, бочкообразный, словно вырубленный из обломка жёлтого песчаники, суетящийся и постоянно потеющий человек. Отец уже знал, что это он сыграл неблаговидную роль в отказе на высадку брига. Среди прочих был и помощник губернатора. Он больше молчал и наблюдал.

– Черкесы могут привезти на остров тиф, чуму, проказу. Вы хотите,– жестикулируя пухлыми волосатыми руками, внушал Полупидис, – чтобы вы и ваши дети умерли мучительной смертью от заразных болезней. Все уже знают, что австрийская лодка, плывущая с острова Родос, обнаружила, как море рассекала борозда из трупов. От чего они все умерли? – вопрошал он, вращая глаза на выкате. –Несомненно, от тифа! И мы намереваемся контактировать с ними? Вы же знаете, что в Турции бушует чума, тиф и холера, и виной всему наводнившие её черкесы. Это же дикари и звери. Россия воюет с ними целый век, но до сих пор не может их победить, что же вы им можете противопоставить?
Соратники Полопидиса наперебой рассказывали, что черкесы, обосновавшиеся на берегах Карамании, устраивали там такие разбои, что население было вынуждено взять в руки оружие и уничтожить их.
– Если вы нам не верите, спросите присутствующих здесь уважаемых османов, – вновь бросил реплику Полопидис.
Турки большей частью молчали, но подтверждали факт.
Особо рьяные рисовали жуткие картины, витиевато заверяя, что спокойный остров окажется наводнён разбойниками, опустошён убийствами и грабежами, если только эпидемия оставит кого-нибудь в живых, чтобы его можно было убить или обворовать. Греки с воодушевлением предрекали так же Турции в скором времени полное вымирание.
Помощник губернатора небольшого роста, лысый, сухопарый человек, с косым и покорным взглядом, поклялся, что губернатор отправил врача на корабль и тот заподозрил чуму. Он божился, что доставили на корабль воду и еду, чтобы они могли продержаться до прибытия на континент. На что профессор Жуль разразился тирадой:
– Это было бы замечательно и достойно! Считающие себя людьми должны проявлять сострадание и человечность к другим, попавшим в беду, думаю, вы с этим должны быть согласны. Но насколько это может соответствовать истине, если все утверждают обратное?
– Что утверждают? – спросил помощник губернатора.
– Что до сих пор на корабли не отправлены ни вода, ни еда.
Помощник губернатора вытер пот со лба и сказал:
– Я уверяю вас, что всё обстоит именно так, как я сказал.   
Как только появился врач Баделики, помощник губернатора засуетился и спешно ушёл, сославшись на какие-то срочные дела. Баделики сказал, что побывал на корабле.
– Но я могу клятвенно заверить, что ни на одном из кораблей я не заметил следов болезней. Хотя люди крайне истощены. Береговая охрана препятствует контактам с беженцами, это, конечно, разумно, но люди на кораблях нуждаются в еде и воде. Мы привезли с собой воды, сколько нам позволяла наша лодка, но этого недостаточно.
Но его голос утонул в шуме, одновременно говорящих людей. Они умоляли моего отца устранить опасность, если губернатор, который славился тем, что мог по несколько раз на дню, поменять своё мнение, передумает. Но их цель была вполне понятна, они хотели, чтобы отец поддержал решение губернатора. Мериса молчала, хотя и было видно, насколько это ей тягостно, она вглядывалась в каждого, кто присутствовал на этой встрече. Многие сидели, потупив голову. Но, когда  Полупидис предложил немедленно удалить корабль полный заразы, она встала перед людьми, и будто обращаясь к каждому из них, сказала:
– Все это неправда. Вы совершенно их не знаете. Да, у вас дети. Но вы не подумали, что там сейчас тоже умирают дети? Там люди, мужчины, женщины, старики и дети. Они приплыли сюда к вам за помощью. Они ведь живые. Пока живые. У вас что каменные сердца?  Вы даже не представляете, через что им пришлось пройти. А я знаю. Это люди перенесли столько боли, что её хватило бы на все человечество. Да, у них измученные души, и для них достоинство и честь не пустые слова, но я нигде не видела столько благородства и человеческой доброты. Если вы не можете их принять, то избавьте их от мучений и отправьте праотцам, это тоже будет проявлением милосердия. Им не впервой видеть человеческое жестокосердие, – и ушла.
Люди, не знавшие историю Мерисы, с удивлением посмотрели на отца. И среди наступившей тишины, прозвучал голос консула Франции: 
– Она никогда не говорит неправды.

Когда люди разошлись и отец остался в одиночестве, я подошла к нему. Мы просто молча посмотрели друг другу в глаза. И я поняла, что он сделает всё от него зависящее, чтобы помочь этим людям. Он обнял меня, сказал:
– Мне надо сейчас к английскому консулу, потом вместе со всеми европейскими консулами поговорим с губернатором, – и ушёл.
Мы с Мерисой не ложились и ждали его возвращения. Вернулся он за полночь весьма уставшим.
– Что, отец? – выбежали мы в фойе ему навстречу.
– Они высадятся! – сказал он. Мы с Мерисой кинулись друг другу в объятия. Мне показалось, что отец прослезился. 

С утра изгнанники Кавказа стали выгружаться. На вид крепкий и довольно широкий причальный мостик, подпираемый сваями, уходил в море метров на тридцать. Шлюпки, доставившие черкесов, были с высокими бортами, и им приходилось пришвартовываться у края мостика.
Преодоление всей длины причала для измученных людей стало тяжёлым испытанием. Вдобавок, чтобы достичь земли, спускаясь с настила, нужно было преодолеть несколько ступенек. Люди исполинского роста, вступив на настил, отвергая помощь, шли, шатаясь. Те, кто помоложе, передвигались, поддерживая друг друга. Некоторые, упав на настил, ползли, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Им старались помочь другие, но сами падали рядом. Люди не смотря на то, что в них едва теплилась жизнь, казались привязанными к их бедной небольшой поклаже и, еле передвигаясь, с трудом их тащили. Мужчины несли свои ружья, тщательно обёрнутые лентами, никто не помышлял их разоружать. Моё внимание привлёк огромного роста широкоплечий человек, в котором чувствовалась необузданная сила духа, даже под вскользь упавшим на нас взглядом хотелось отвести глаза. Но физическая немощь вызывала к нему неуместную жалость. Достигнув ступенек, он попытался спуститься и упал. Его унесли. Второй устремился вперёд, шатаясь подобно пьяному человеку, остановился, дабы перевести дух, затем рухнул, потеряв сознание. Затем третий, потом четвёртый... Ни один из этих людей исполинского роста, не смог спуститься по этим двум маленьким ступенькам.
Двое юношей, нашего с Мерисой возраста, продвигались вперёд, поддерживая друг друга. У лестницы они присели. Солдат помог им подняться, и в тот момент, когда он их отпустил, они скатились друг на друга, осев на гальку.
Невозможно было без содрогания смотреть на происходящее. У меня в горле стоял ком, невольно текли слезы. Всё было как во сне, моё сознание отказывалось верить в происходящее. Я не понимала, откуда я нашла в себе силы смотреть на все это. Меня за руку держала Мериса. Лицо Мерисы было похоже на бескровное, каменное изваяние. Мне казалась она совершенно чужой, от неё повеяло ледяным холодом. Но я, все равно, держалась за неё, будто только она являлась единственной реальностью в этом мире. 
Люди в растерянности наблюдали за происходящим. Некоторые порывались из сострадания помочь, но оцепление из солдат, пресекало их порывы, они требовали соблюдения условий карантина, чтобы исключить контакта с прибывшими.
Около мостика были размещены кувшины с водой и оловянные кружки. Именно к этой воде бросались люди, ступившие на землю. Они пили с такой жадностью, что больно было видеть. Многие не имели сил налить себе воду, и турецкие солдаты, руководившие высадкой, помогали им.
Никогда не забуду взгляда ползущей к зоне карантина женщины. Она смотрела неотрывно на воду. Несчастная уже достигла кувшинчика, когда её покинули силы. Она так и не сумела выпить воду. Несколько черкесов пили на наших глазах, покуда не упали неподвижными. Солдаты уносили потерявших сознание людей одного за другим. Но то, что продолжало меня поражать, было отсутствие всякого вскрика, всякого стона, всякого слова. Они шли безмолвные, подобно привидениям.
Шлюпки прибывали одна за другой, и люди выходили на причальный мостик нескончаемым потоком. Из одной лодки вынесли бесформенную массу. Рядом с ней можно было различить маленькое существо. Будучи несколько мгновений неподвижной, вскоре она задвигалась. По длинным волосам можно было признать в искривлённом существе, ползущей по настилу, женщину. Около ступенек она попыталась приподняться, и ей в этом помогал мальчик, который сам еле стоял. Он, утирая слёзы, что-то ей повторял. Вняв мольбам мальчика, женщина нашла в себе силы встать. Она пошатнулась, но её поддержал другой ходящий скелет, и они сошли с мостка и направились в сторону карантина. Вдруг Мериса в голос истошно закричала. Она вырвалась из оцепления и с криком «нанэ», бросилась в сторону этой женщины. Мачеха кинулась ей вослед, но солдат успел её схватить. Я стояла в ступоре и не верила своим глазам. Еле поднявшаяся женщина обернулась, приложила ладони к губам и вновь осела. Мериса упала перед ней на колени и обняла её. Мальчик не понимая, что происходит, стоял рядом. Потом он подошёл и обнял, будто желая успокоить, плачущих мать и сестру. Они сидели, плача, некоторое время, затем Мериса помогла матери встать, взяла мальчика за руку и направилась вместе со всеми в сторону карантина. Я почему-то чувствовала, что она от меня уходит и хотела, чтобы она вспомнила обо мне. Я уже потеряла всякую надежду, но она, как будто услышав меня, обернулась и посмотрела на меня. И, кажется, нашла в себе силы улыбнуться мне.

Мы стояли покуда за последним беженцем не закрылись ворота Карантина и по настоянию отца, вернулись домой. Все время отец крепко держал меня за плечи, как что-то хрупкое и драгоценное, которое может разбиться, если он разожмёт пальцы. Я раздавленная увиденным не чувствовала своего тела. Уже не было сил плакать. Но чувствовала твёрдую, большую тёплую руку, и это меня успокаивало. Мачеха беззвучно плакала и мельком утирала слезы.
В тот же вечер у нас в доме собрались друзья отца. После увиденного, все они уже были движимы состраданием. Люди делились тягостными впечатлениями. Когда закончились прения, все как-то вздохнули с облегчением и начали себя вести как обычно. Как будто они все договорись, что ничего страшного не произошло, что жизнь продолжается. И, действительно, всё было, как прежде. Но я видела отсутствующие взгляды и желание забыть кошмар и спрятаться от увиденного.
Я ушла к себе в комнату. Потрясение не отпускало меня. Я думала о тех несчастных, переживала за Мерису. Не находя себе места, я подошла к окну и снова увидела при свете луны три брига, печально раскачивающихся на рейде. Безмерность боли и горя, таящихся в этих темных массах, тихо укачиваемых душистым вечерним бризом в светящейся полосе, проложенной луной на серебристых волнах, была уже и частью меня. Корабли казалась большими черными гробами, которые море баюкало словно колыбели.
Доносились аккорды фортепьяно и мелодичный голос девушки, поющей об пошлых печалях и глупых отчаяниях… Дом до краёв наполнялся музыкой, за окном была нежная и тихая погода, а там – уродливая смерть, агония, страдание, более чудовищное, чем то, что когда-либо могли изобрести изощрённый палач.
Я вспомнила взгляд Мериса и укорила себя в том, что я сейчас не с ней. Я вспомнила, как плакала мачеха, и впервые во мне проснулась к ней жалость и понимание, и из меня вырвался облегчённый вздох. Я избавилась от детской ревности. И впервые, пусть даже про себя, я произнесла её имя – Луиза.
И вдруг я решилась, утёрла слёзы и вернулась в гостиную. Вероятно, у людей иссякли силы, которыми хотели себя убаюкать, и прорвалась наружу другие чувства: обычного человеческого участия и сострадания. Но меня опередила мачеха, которая, как тень, стояла молча в углу.
– Господа, – сказала Луиза. – Лион. Я хочу сделать заявление.
Все замолчали.
– Я с завтрашнего дня перебираюсь в карантин. Я обязана это сделать, – прозвучал её голос в наступившей тишине.
В эту минуту я очень хорошо понимал мачеху, если бы она об этом сказала отца сглазу на глаз, он бы, скорее всего, отказал ей.
– Луиза, – вскрикнул отец, но не успел он что-либо добавить, как я сказала:
– Мама, я тоже с тобой!
Отец, ошеломлённый моими слова, видя нашу решимость, молчал, будто понимая, что не посмеет нам отказать, и вдруг сказал, с болью, надеждой и облегчением:
– Вы сума сошли.
Мачеха, со слезами на глазах посмотрела на меня.

Утром нас отец привёз к Карантину, который находился на окраине города за сотню метров от последних домов. Отец и Жуль остались на улице и Баделики провёл нас в здание. Нам отвели отдельную комнату и выдали платья сестёр милосердия. Затем мы вместе с одной из сестёр вышли в большой двор, окружённый высокой стеной, к которой прислонялись со стороны моря дом, а с двух иных сторон, одноэтажные здания с навесом, образующим в сторону двора ангар. Я сразу же начала искать глазами Мерису.
Около ста человек, которых не смогли разместить в организованном в здании лазарете, распростёрты были под ангаром и в, ближайшем к входу, углу двора. Другие находились во дворе, одни лежали, скрючившись циновках, другие сидели на корточках, под жгучим солнцем, на острых гальках. Это были настоящие скелеты, покрытые землистым пергаментом, движения костей пронзали кожу, ребра казались обнажёнными. Широко открытые глаза смотрели, неподвижно в одну точку, щели вместе рта, с отсутствующие губами, сквозь которые белели сжатые зубы, были больше похожи на гримасу – это была улыбка смерти. То уже не были ни мужчины, ни женщины, но ещё и не мертвецы. Время от времени то здесь, то там из этих существ вырывался хрип. Десяток людей едва волочили ноги к насосу. То были самые крепкие, но крайняя слабость вынуждала их останавливаться на каждом шагу. 
Во двор со стороны ворот вошли Баделики, мой отец и Жуль, которых под свою ответственность провёл доктор, с непременным запретом прикасаться ко всякому, имевшему контакт с черкесами. Законы карантины были столь суровы, что нарушивший запрет, был бы вынужден остаться в лазарете. Они присоединились к нам.
Я издали увидела мужчину во всем красном. Это был тот самый человек, взгляд которого меня поразил. Вероятно, это был один из их предводителей. От него, действительно, исходила какая-то немыслимая уверенность. Казалось, его присутствие придавало силы  другим, помогая им не терять человеческий облик в этих нечеловеческих условиях.
Многие женщины имели на себе украшения, одеты они были с душераздирающим великолепием, которое так разительно контрастировало с их измождёнными, полуживыми телами, некогда прекрасных существ, ныне доведённых до нечеловеческого состояния. Их великолепные волосы были единственным, что осталось от их столь знаменитой красоты черкешенки.
 
Царило безмолвие. Женщина, лежащая на плите, с головой, повёрнутой к обжигающему её солнцу, регулярными промежутками издавала резкий вскрик, и ее большие глаза следовали за нами, а рот ее смеялся! Совсем маленький черкес, с сияющими глазами, сидел рядом с распростёртым телом, а высушенная рука маленького скелета отгоняла мух, садившихся на тусклые и стеклянные глаза мертвеца – трупа его отца. Вскоре его унесли санитары. Чуть далее малыш, абсолютно обнажённый, ел деревянной ложкой суп, который только что раздали. Ложка была для него слишком тяжёлой, и мать помогала ему. Объединив усилия, время от времени отдыхая, они сумели поднести ложку ко рту ребёнка. На маленьком, оголённом черепе ребёнка был виден шов костей, губы исчезли, носик уменьшился до простого хрящика, разделяющего носовую полость, но челюсть ходила на своём шарнире, будучи абсолютно обнажённой. Тоненькие кости, стянутые прозрачной кожей, поднимали ложку. Но в нём как будто не было внутренностей. И, все же, не только жизнь, но и инстинкт самосохранения существовали в этом маленьком существе, которое ело! Мой отец стоял, молча взирая вокруг себя. Он был ошарашен и растерян. Человек, который никогда не показывал своих слёз, который даже на похоронах моей матери не проронил ни слезинки, вытер слезу на щеке и опустил голову. Зато Жуль не сдерживал себя.
– Бог мой! – вскрикнул он, рыдая, – может ли до этого доходить человеческое страдание и горе!
Нет более душераздирающего, чем плачущий навзрыд мужчина. Отец тронул его за плечо, наверное, больше для того, чтобы придать самому себе силы.
Мачеха стояла, прижав обе ладони к губам, и, совершенно не моргая, смотрела вокруг себя.
Никогда моё сердце так не сжималось, как в тот день при мысли о тех чудовищных физических страданиях, вынесенных этими людьми. Но самым мучительным мне казались душевные страдания этих несчастных, выгнанных отовсюду, но надеющихся на новой земле обрести конец своим бедам. Воистину – горе потерявшим родину!

У меня звенело в ушах, я почти ничего не видела. В довершение я споткнулась и чуть не упала. Это была нога трупа, распростёртого вдоль ворот.
– Из всех здесь находящихся едва ли спасётся хоть один – сказал Баделики, –  возможно заботами кое-кого спасут, но это лишь при условии, если мы заполучим от неповоротливых властей, чем накормить тех, кто ещё способен есть. Мы сейчас их кормим на пожертвования. 

Я издали увидела Мерису, она помогала мужчине передвинуться из солнцепёка в тень стены. Заметив нас, она остановилась, но, все же, довела мужчину до тени, усадила его на бетон и кинулась к нам. Мы с ней обнялись, она хотела обнять отца и мать, но воспрепятствовал Беделики. Она улыбалась своей солнечной улыбкой, даже в этом аде она олицетворяла торжество жизни. 
– Пойдёмте, – сказала она, – я вас познакомлю со своей матерью.
Когда мы приблизились, женщина поднялась, держась за стену. И попыталась улыбнуться.
– Мою маму зовут Дишана, – сказала ласково Мериса. Женщина, заглядывая нам в глаза, что-то сказала, Мериса перевела.
– Спасибо за дочь, вы меня вернули к жизни. Пусть вам воздастся человеческой добротой и милостью бога.
У неё подкосились ноги, и мы с мачехой помогли ей сесть.
– Это мой родной брат, о котором я рассказывала, – сказала Мериса, показывая на синеглазого мальчика, который улыбаясь, стоял подле неё. – Его зовут Даут, а по… по-французски, наверное, Давид.
Я поняла, что она сначала хотела сказать «по-вашему». В этом была вся Мериса, она всегда щадила чувства других. Да, такт – великий человеческий дар. Этому я научилась у неё.

Мать определили работать в лазарете. Мы же с Мерисой помогали людям, которые находились во дворе карантина.  Почти каждые полчаса кто-то умирал. Их выносили и хоронили вдоль восточной стены Карантина. Прорывали в гальке борозду, туда складывали один к другому тела, покрывали досками и засыпали сверху галькой. В момент смерти несчастные были доведены до состояния скелетов, иначе весь город был бы отравлен разложением стольких тел, похороненных столь неглубоко. Таким образом была захоронена сотня черкесов. Доктор Баделики потребовал, чтобы их хоронили глубоко и в негашёной извести. Но ему ответили, что это противоречит мусульманским обычаям. Тогда он добился того, чтобы хоронили людей подальше от города. Но, тем не менее, штабеля трупов на берегу моря, напротив лазарета никак не уменьшались.
Однажды уличив свободную минуту, чтобы на несколько минут вырваться из жуткого состояния, и чувствуя приступ удушья, я попросилась подышать морским воздухом. Зная о моей болезни, Баделики мне разрешил. С собой я позвала и Мерису, понимания, что и ей не помешало бы вырваться из этого ада. Мы направилась на берег, и наткнулись на нагромождённые  друг на  друге умершие этой ночью тела людей. Испачканные землёй, искривлённые страданием худые лица пристально вглядывались в нас остекленевшие глаза. И к своему ужасу я заметила, что не отворачиваю взгляда, как я сделала бы неделю назад, когда один вид гроба вводил меня в полуобморочное состояние.
Я пыталась представить себя дни мира и счастья всех этих бедных сломанных жизней, всех надежд, всех грёз о будущем. Благородные сердца бились в этих ныне иссушенных грудях, великодушная кровь текла в этих исхудалых конечностях, искра разума оживляла эти потускневшие глаза. Они были любимы, любили сами, возможно в далёком краю ждут от них вестей, возможно, мысли друзей и близких следуют на ними… Но они обрели только яму в гальке, куда их стараются по скорее закапать. И никогда те, кто их нежно любил, не узнает, что с ними стало...
Пока мы поражённые увиденным стояли возле кучи человеческих тел, прибыла арба, запряжённая двумя маленькими быками. Двое мужчин с ноздрями запичканными ватой, загрузили в арбу тела. Когда погрузка завершилась, тележка направилась к краю ямы, после чего быков выпрягли, а арбу опрокинули. Трупы полетели кубарем, сталкиваясь друг с другом, и упали в ров с глухим шумом. Когда один ров был наполнен, рядом вскрыли другую яму...

Через неделю, когда стало уже понятно, что среди беженцев нет заразных болезней, и что они умирали от необратимого истощение организма, мы увидели столпотворение во дворе Карантина. Оказалось, что разнёсся слух, что будут раздавать детей, оставшихся сиротами. И это, на самом деле, оказалось правдой. Разодетые мужчины и дамы сновали между лежащими на голой земле телами полуживых людей. Вывели из здания Карантина дюжину детей. Грудных несли на руках. Мужчины и женщины предъявляли какие-то бумаги. Стоял гомон, душераздирающий плач детей. Черкесы сурово смотрели на происходящее. Они забрали обратно нескольких детей, вероятно, они были отпрысками влиятельных родов.
Когда детей разобрали, несколько женщин подвели за руки своих дочерей. Оказалось, что они хотят их продать. Я была ошарашена. На вопрос:
– Что они делают?
Мариса ответила:
– У них нет больше надежды, они хотят, чтобы их дети выжили.
Одна из женщин, которая была сама при смерти, отказывалась от денег. А мужчина, который хотел забрал молодую девушку лет двенадцати, настойчиво предлагал ей деньги. Он думал, что она просит больше. Вмешалась Мериса. Но мужчина упорно протягивал деньги, вероятно, удивлённый таким поворотом. Наконец, она взяла деньги, позвала женщину, у которой было несколько детей, и отдала ей. Она сказала, что ей деньги не нужны, потому что скоро умрёт. Но когда настало время уходить, девушка упала и вцепилась в мать. Мериса перевела её слова:
– Она хочет, чтобы её забрали после смерти матери.
Её забрали на следующий день, когда душа её матери отошла в мир иной.   

В течение трёх недель после прибытия изгнанников, осталось в живых более трёхсот человек. К концу третьей недели умерла и мать Мерисы. Это были тяжёлые дни.
Она умерла на руках Мерисы. Баделики суетился около неё. Но он отводил глаза, понимая, что это её последние минуты.
– Доктор, – спросила Мериса, – она умрёт?
Баделики молча кивнул головой. Но Мериса не подала виду, а только улыбнулась матери.
– Он сказал, что я умираю? – спросила её мать спокойно.
– Нет, что ты, мама.
– Не бойся, дочка, – улыбнулась мать Мерисы, – Видит бог, я умираю счастливой. Береги брата, – и её покинули силы.
Мы её похоронили в отдельной могиле на территории консульства.

Потом умерла Мериса.
Она просто растаяла как восковая свеча. Всё помню смутно. Но я не хочу об этом вспоминать. Не могу. Она для меня живая. Я сама не хотела жить. Но отчётливо в памяти запечатлелся день её похорон.

Мы похоронили её рядом с матерью, и я забрала с собой брата Мерисы, теперь моего брата. Брат моей сестры – мой брат.
– Нак1уэ, си дэлъху, – сказала я по-черкесски и, взяв за руку, увела к нам домой.
В этот день был мой день рождение. Никто не осмелился меня поздравить. Но я села за рояль и исполнила песню Мерисы. Песню, которую она привезла из далёкой, многострадальной страны.
А после я плакала, не сдерживая себя, выплакивала всю свою боль на плече моей мачехи.   

Так закончилась наша работа в Карантине. Через несколько дней закрыли и сам Карантин, а черкесов отправили в Никозию. Мы с Давидом пришли их провожать. Я хотела поберечь его чувства, но он сам настоял. Мы с ним общались насколько это возможно на моем скудном запасе слов черкесского языка. Перед тем как прийти на прощальные проводы, я спросила его, не хочет ли он уехать со своими.
Давид ответил:
– Моя мама и сестра находятся здесь.

Возле Карантина стояла длинная вереница арб. Многие повозки уже были загружены; на каждой из них были по четверо человек. Большая часть из них была в таком же удручающем состоянии, что и в день их прибытия. С одной арбы спустили бедную женщину, она сказала, что хочет умереть там, где похоронены её дочь, брат и муж. Она накануне продала свою старшую дочь, чтобы смогла выжить младшая. Но младшая тоже умерла. Она кому-то передала свой свёрсток и женщину отнесли к стене.
Когда все арбы были загружены, ездовые стеганули своих быков, и длинная вереница повозок тронулась, подпрыгивая на булыжниках, сообщая толчки умирающим, головы которых ударялись о деревянные доски…
Вереница исчезла. У здания Карантина оставалось лишь с десяток умирающих. К вечеру они все скончались, их похоронили, и Карантин вновь впал в привычную тишину и уединение.
Триста сорок переселенцев отправились по пути в Никозию. Более пятидесяти несчастных испустили дух в пути из-за трясок. Ездовые сделали то, что и капитаны кораблей – они выбросили тела за борт, на дорогу, где те оставались, покуда какие-нибудь путники не отнесли их в овраг и не накрыли камнями. Но и добравшиеся до Никозии продолжали умирать….
Два месяца спустя, в Никозии, мы встретили троих, абсолютно выздоровевших черкесов, сидевших у ворот воинской части. Они не напоминали измождённых людей, но на их мужественных лицах царило печальное и обескураженное выражение. Какие чувства, какие надежды могли сохраниться у выживших в таком бедствии? Их осталось всего тридцать.
От трёх тысяч черкесов, погруженных на корабли в Константинополе, от тысячи ста тридцати трёх черкесов, высаженных на берег, из трёхсот сорока черкесов, покинувших Ларнаку, осталось всего-навсего тридцать человек! Всякий след их присутствия исчез. Морские бури выровняли холмики, возведённые над трупами, осенние дожди превратили в болото места, где были захоронены мертвецы из Карантина. Было сожжено все, что от них осталось. И разве теперь кто-то скажет: «Эти останки принадлежат мужчинам, женщинам и детям, предпочитавшим изгнание рабству и верившим законам гостеприимства! Пусть эти останки, разбросанные по кипрскому пляжу, станут молчаливым свидетельством человеческой жестокости и отупения, пусть они до скончания времён взывают к мщению жестоким и несуразным палачам!»
Слишком коротка человеческая память.

Я знала, что это была моя последняя поездка. Я приехала с намерением перевезти тело Мерисы в Париж, и похоронить её рядом с отцом и матерью. Но потом я подумала, что она захотела бы находиться рядом со своей матерью на острове, где лежат другие её соплеменники. Я знала, что Давид будет ухаживать за могилами матери и сестры.

Мы вернулись во Францию. В порту нас встретила моя дочь, которую тоже звали Мерисой.