Часть пятая. Из жизни эйдосов

Часть пятая
Глава первая
- Вот, собственно, и все, - закончил свое выступление обвинитель Следственного отдела Конкордии Чистоты Вечности мэтр Готлоб Фреге. Весь его облик: и голос, и немного грустное выражение лица, и опущенные плечи говорили об одном – мэтр устал. Утомила ли его необходимость долго и подробно говорить о вещах очевидных, надоело ли обвинять пусть и преступника, но - обвинять, сказать было трудно. Покрасневшими от чтения большого количества документов глазами Фреге обвел присутствующих.
- Из вышесказанного следует, по крайней мере, для меня, виновность подсудимого Протея и заказчицы его гнусных преступлений Нюкты, которая, кстати, как было мною доказано, совершила множество и иных, не менее гнусных деяний. В связи с этим прошу присяжных присоединиться к моему мнению и признать Нюкту и Протея виновными. Если господа присяжные согласятся со мной, то прошу уважаемый суд назначить Нюкте по совокупности совершенных ею преступлений наказание в виде отправки ее на полную аннигиляцию, а господина Протея Посейдоновича Кроноса приговорить к актуальному забвению с запретом почитания и строительства храмов в его честь, а также упоминания его имени в храмах, посвященных другим богам. Остатки же его сущности содержать в одном из кругов Ада эйдосов, до скончания веков, после наступления коего память о нем стереть без права восстановления.
Мэтр Фреге перевернул лист, убедился, что на обратной стороне ничего не написано, откашлялся и произнес:
- Ваша честь! У меня все, - снова повторил Фреге.
Казалось, даже он был удивлен собственной лаконичностью. Собрав бумаги, мэтр прошел в ту область облака, где располагались его коллеги по логике.
Хеттура, оторвавшись от сновидений, воспряла и с очаровательной улыбкой предоставила слово лорду Расселу, который, как мы помним, выступает на этом процессе в качестве защитника.
Лорд поклонился судье и стал вышагивать перед присяжными, поскрипывая при ходьбе роскошными кожаными туфлями, пристально глядя себе под ноги и задумчиво потирая подбородок. Это действие возымело на часть присяжных гипнотическое действие. По крайней мере, Гёте стал ронять голову на грудь, остальные же члены коллегии присяжных отчаянно боролись с приступом зевоты. И когда, казалось, что это никогда не кончится, и адвокат никогда не начнет свою речь, лорд заговорил:
- Вот о чем думаю я, коллеги. Совершенно ли преступление? Несомненно! Уничтожен целый эйдос. И какой! Дивани был гений генной инженерии. Я говорю «был» потому, что теперь он ушел в абсолютно прошедшее время и не может, к сожалению, быть реконструирован. Вместе с ним навечно покинули мир многие вещи, которые могли бы существовать, а лучше сказать, не могут существовать без того ослепительного венка идей,  явленные им миру. Они теперь навсегда исчезли из обихода людей, эйдосов и богов. Господин прокурор убедительно показал, что аннулирование эйдоса Дивани и последующая подмена его Протеем было осуществлено Нюктой, субстанцией загадочной и непостижимой. Она – богиня ночной тьмы, она мать всех ужасов. Некоторые считают, что она вообще мать всего, поскольку ничего, кроме ужасов, мир, собственно, и не содержит.
Но это говорят. А что же на самом деле? Является ли она самостоятельно действующим персонажем пьесы, под названием мирозданье? И вообще, ее кто-нибудь видел?
Здесь лорд многозначительно замолчал, и стал медленно обходить места для присяжных, пристально вглядываясь в них, будто желая проникнуть в глубину их душ. Присяжные по-разному реагировали на этот взгляд.
Пушкин сморщил лоб и стал с пристальным интересом, не менее внимательно, чем лорд Рассел его, рассматривать адвоката. Эта война взглядов длилась долго. Наконец, лорд обратился к Александру Сергеевичу:
- Другими словами, как сказал один великий поэт: «А был ли мальчик?», простите, в нашем случае, девочка, - лорд отвел глаза и направился в сторону Шекспира. Только тогда выражение лица Пушкина стало сумрачным, он даже прикусил губу, будто понял что-то такое, что предпочел бы не понимать.
Шекспир встал и встретил лорда, немного наклонив голову и не отводя взор, скрестив руки на груди. Весь его облик говорил: «Да ну! Бросьте, мы и не такие повороты сюжета видели». Но за его невозмутимостью скрывался восторг предвкушения – фабула ему нравилась.
Гете, наконец-то, полностью проснулся. Он щурил глаз и покачивал головой. Чего в этом прищуре с покачиванием было больше: восторга, ужаса, любопытства – сказать трудно. Возможно, он уже видел новое философское исследование, беспрерывные наскоки жизни на смерть в тщетной попытке одолеть ее, густо замешенные на почти противоестественном стремлении стареющего тела взалкать молодой крови, на непрестанном обращении ведьмы из старухи в желанную девицу, а из падшей девушки в невинного ангела, который так и уйдет в небытие, не расплескав свою невинность.
Моцарт же просто в восторге открыл рот и с обожанием смотрел на лорда. Он ждал продолжения. Так смотрит ребенок на Деда Мороза в ожидании новогодних подарков. Говорить он не мог, музыка заполнила его, как некогда в краткий миг его земного бытования.
- А что, господа, если нет никакой Нюкты? - продолжил лорд Рассел, - что если она есть лишь пустой эйдос? То есть просто легенда, выдумка, красивая – или не очень – сказка? Но тогда новая серия вопросов. Кто автор этой легенды? Зачем понадобился этот странный персонаж? И главное: кому? Чьи и какие замыслы маскирует этот милый образ? Разумеется, вы вольны вынести приговор этой пустышке. Но подумайте, насколько он – этот приговор – обрадует того кукловода, который сочинил этот спектакль. Забавно, не правда ли? Лучшие сочинители окажутся послушными персонажами пьесы, написанной кем-то другим, кем-то, кто пристально наблюдает за этим действом из-за кулисы – жест в сторону близлежащих облаков – или из зрительного зала – и указующий перст лорда направил взгляды присутствующих вниз, на Землю.
- Представьте его ликование, если его выдумка будет воспринята вами – величайшими из великих – как реально существующую личность! Это ли не признание вашего поражения в споре с неведомым нам пока автором за право именоваться Императором творцов?
Логика здесь отступает – вопрос выходит за рамки ее компетенции. Потому не могу ничего сказать определенного, в том смысле, что бессилен дать вам совет. Наверняка можно утверждать только одно. Если Нюкта существует, то она виновна. Таким образом, ваш вердикт призван установить единственный факт: Нюкта – реальность или вымысел.
Что касается Протея, то здесь и говорить нечего – невольная жертва обстоятельств. Факт его рождения в семье, исповедующей, скажем так, несколько необычную мораль, не оставил ему шансов стать носителем добра. Разумеется, вы обязаны признать его виновным по простой причине – он виновен. Но может быть, вам стоит задуматься, не дать ли несчастному Протею шанс исправиться? То есть, возможно, есть смысл просить высокий суд избрать наказание, которое оставит несчастному шанс.
Лорд Рассел замолчал, постоял немного в задумчивости и поклонился Хеттуре:
- Ваша честь, у меня все.
Хеттура с тяжелым вздохом отложила вязание, глянула поверх очков на лорда Рассела и обратилась к присяжным:
- Господа присяжные! Есть ли у вас вопросы к прокурору или адвокату? – и, не обращая на поднятую Моцартом руку, продолжила: - Раз вопросов нет, то прошу присяжных удалиться для вынесения вердикта, а заседание объявляю закрытым.
Провозгласив эту ритуальную фразу, Хеттура разгладила морщины на лице улыбкой наслаждения и вновь принялась за рукоделие.

Глава вторая
Присяжные очутились в лакуне, образовавшейся внутри сплошной облачности. Свет был мягок и струился отовсюду. Лакуна была богато инкрустирована переливающимися, разноцветными узорами. При желании можно было увидеть в игре цвета, света и тени что-то вроде слайд-шоу из картин великих мастеров.
Все присяжные выглядели растерянными. Молчание прервал Моцарт.
- Ну и что мы должны делать, позвольте спросить?
- Полагаю, - ответил Гёте, - мы должны начать с внутренней организации.
- Простите, коллега, - но что вы имеете в виду под внутренней организацией? – осведомился Шекспир.
- Под внутренней организацией я разумею выборы председателя присяжных, - напыщенно провозгласил Иоганн Вольфганг фон Гете, - я вообще шокирован тем, что мы до сих пор не определились с этой позицией. По-моему, именно с этого и следовало бы начать судебный процесс.
Надменное выражение лица фон Гёте ясно указывало, кто именно должен занять эту должность. Конечно, может показаться, что сие кресло не столь уж и значительно. Наверное. Но ведь в том положении, в котором находились присяжные, других должностей просто не было.
- Раз вы, уважаемый Иоганн Вольфганг, единственный вспомнили об этом, то вам им и быть, - со смехом заявил Вольфганг Амадей, согнувшись в изящном поклоне.
- Других кандидатов на пост председателя коллегии присяжных нет? – важно спросил фон Гёте.
- Разумеется, нет, - с невозмутимым видом произнес Шекспир и достал из внутреннего кармана вересковую курительную трубку, - Вы позволите? – учтиво спросил он у присутствующих. Никто не возразил.
- Собственно, я не курю. Но иногда так приятно покусывать трубку, - Шекспир немного виновато улыбнулся.
Гёте в знак понимания снисходительно наклонил голову.
- Таким образом, господа, можно считать, что вы утвердили меня в должности, - сказал он.
- Ошибаетесь, милый Иоганн Вольфганг, - возразил ему Шекспир.
- Но как же! – возмутился фон Гёте, - других же кандидатов нет!
- Вот именно, - на этот раз Шекспир был серьезен, - Вот именно, - повторил он, - выборы на безальтернативной основе не могут быть признаны состоявшимися. Это же азы демократии! Вам ли не знать этого, любезный Иоганн!
- Гм, пожалуй, вы правы, - подумав, сказал Гёте, - Что ж, дело превыше всего. Тогда позвольте предложить на должность председателя коллегии присяжных вас, милый Вильям. Теперь, когда формальности соблюдены, мы можем приступить к голосованию, не так ли?
Шекспир кивнул в знак согласия.
- Итак, кто за то, чтобы избрать в качестве председателя коллегии присяжных меня? – сказал Гёте и поднял руку. Тут же Моцарт с выражением восторга на лице поддержал его кандидатуру. Но когда он увидел, что Пушкин и Шекспир спокойно сидят на своих местах, и нет никаких признаков того, что они тоже намерены голосовать за Гёте, на лице его появилось выражение почти детской обиды.
- Ну что же, - фон Гете старался сохранить невозмутимость, и если бы не легкое подёргивание нижней губы, то это ему вполне бы удалось, - кто за кандидатуру Вильяма Шекспира?
Шекспир и Пушкин подняли руки сразу. Выдержав паузу, поднял руку и лорд Байрон.
- Ну что же, - пытаясь сохранить невозмутимый вид, произнес Гете, - Надо признать, вы победили. Поздравляю, Вильям, вы – председатель коллегии присяжных.
Но не успел он закончить эту фразу, как послышались странные звуки, чем-то напоминающие куриное кудахтанье. Присутствующим потребовалось некоторое время, чтобы понять, что источником звука является КСП2096.
- Даже обидно, - КСП2096 снова закудахтал, - кажется, меня здесь просто-напросто игнорируют! Не думал, что столь уважаемое собрание склонно к расизму.
- Что вы! – тут же возмутился Байрон и грозно сдвинул брови.
- Да как вы могли подумать такое! – поддержал лорда кудрявоглавый Пушкин, потемнев и без того смуглым лицом .
- Просто вы выглядите несколько необычно для нас. И потому мы не заметили, как вы голосовали, - дипломатично попытался загладить неловкость Гете.
- Это тем более обидно, Иоганн, что я голосовал за вас. И не по соображениям эмоциональным, а потому что из всех присутствующих только вы имеете опыт работы с документами.
- Вот как! Значит, ничья, - провозгласил Александр Сергеевич, - это все из-за четности! Мне со времен лицея не везло с четными числами! А куда запропастился этот итальянец? Как его… Балисандро, кажется?
- Что, соскучились без Балисандро? – вдруг раздался веселый голос итальянца, который появился столь же неожиданно, как в свое время исчез.
- Сеньор Балисандро, где вы были? – строго спросил фон Гёте.
- О-о, где я только не был, - Балисандро картинно взмахнул руками, закатил глаза и весело рассмеялся.
- Вообще-то, в свете последних событий, я начинаю сомневаться во всем, - Гёте был мрачен: - иногда мне даже начинает казаться, что я - не я. Прошу простить мою бестактность, но не могли бы вы немного рассказать о себе. Если предположить, что вы – это вы.
- То есть, - вступил в разговор Шекспир, - нам бы хотелось знать немного больше о господине Балисандро.
- Поймите нас правильно, - уточнил Пушкин, - ваше внезапное исчезновение, равно как и не менее внезапное появление, удивляет нас.
- Понимаю, - сеньор Балисандро стал серьезен, - дело в том, что мы с вами из разных полуконусов.
- Простите, откуда мы? – впервые Шекспир выглядел растерянным. - То есть мы и вы? - уточнил он.
- Видите ли, коллеги, ваша визуализация произошла в световом конусе прошлого, а моя – в световом конусе будущего…
Только сейчас Балисандро заметил, что все присутствующие как-то странно смотрят на него. У него даже появилось ощущение, что он оказался не в обществе эйдосов художественных смыслов, а в окружении голодных дикарей, не видевших куска мяса много дней, а его плоть, если бы эйдосы обладали таковой, является единственным куском этого самого, заветного мяса в радиусе многих миль.
- Нет, нет, господа, - Балисандро выставил вперед ладони, - нет, нет, ничего страшного. Просто действия, которые вы произвели в период вашего земного существования, влияют там, в мире людей, на сегодняшний день, а моя визуализация, напротив, зависит от сегодняшних событий.
- Так бы и сказал сразу. А то световой конус, световой конус…, - миролюбиво молвил Александр Сергеевич и, громко цыкнув, стал ковырять между зубами своим длинным и острым ногтем.
- И все же ваши объяснения звучат в высшей мере э-э-э… удивительно, скажем так, - Вольфганг Амадей изобразил в воздухе некоторый пас рукой, будто он танцует менуэт, - Не могли бы вы поведать нам вашу историю в более полном изложении. Простите, я не очень хорошо говорю, но потом, если вы захотите, я изображу на клавесине свои мысли по поводу вашего рассказа. Вы не возражаете, коллеги?
- Ну что вы, какие могут быть возражения! Мы будем счастливы, выслушать сначала историю господина Балеандро…
- Балисандро, - с поклоном поправил гость из будущего фон Гёте.
- Да, да, простите, историю сеньора Балисандро, а затем музыкальные впечатления Вольфганга. Не так ли, милый друг? - с улыбкой обратился Гёте к Шекспиру. Тот, продолжая покусывать свою трубку, изобразил гримасу согласия. Иоганн перевел вопрошающий взгляд на Пушкина. Александр Сергеевич кивнул в знак одобрения.
- Прошу вас, э-э-э…, - видимо, фон Гёте снова забыл фамилию Балисандро, и, не желая второй раз оконфузиться, добавил, - сеньор.
Глава третья
Балисандро огляделся и, выбрав место поуютней, расположился в нем, закутавшись в облачный шлейф.
- Для начала, господа, позвольте устранить неловкость, которая возникла – да и не может не возникнуть, когда несколько малознакомых людей должны заняться общим делом. Так получилось, что вы все олицетворяете творческое художественное начало. Время вашего овеществления отличается максимум на двести-триста лет, вы прекрасно осведомлены друг о друге и, вне всякого сомнения, осознаете масштаб того, что сделано каждым из вас за период вашего земного бытования. Нет, нет, - сеньор Балисандро артистично взмахнул рукой, как бы заслоняясь от незаслуженных обвинений, - конечно, не все между вами так гладко. А как же! Как может не быть ревности между такими великими фигурами. Хотя следует отдать всем должное – вы в своих антипатиях никогда не выходите за рамки приличия.
- Эх, голубчик, - фон Гёте сухо рассмеялся, - вы даже не представляете себе, насколько далеко заходит зависть к чужому успеху в наших сердцах.
- Почему не представляю? Очень даже представляю. Но все вы достигли успеха при жизни, а потому вам столь мило время вашего овеществления, что вы с большой неохотой покидаете его даже будучи эйдосами. А вот если вы продвинетесь во времени хотя бы немного вперед, то увидите много интересного. К примеру, вы, господин Шекспир…
Господин Шекспир никак не ожидал обращения персонально к нему. От неожиданности он чуть было не выронил свою вересковую трубку.
- Перемещаясь по временам отдаленным, вы привыкли к безусловному, добавлю от себя – вполне заслуженному, всеобщему восхищению. Однако на рубеже девятнадцатого – двадцатого веков два, надо сказать, более чем выдающихся овеществления – Бернард Шоу и Лев Толстой очень серьезно оппонировали вам, считая, что ваше величие, скажем так, несколько раздуто.
На невозмутимом доселе лице Шекспира появилось выражение удивления и обиды. Он часто заморгал, и это неловкое выражение чувств сделало его вдруг очень похожим на ребенка.
- Я же, в отличие от вас, овеществился только ближе к концу двадцать первого века, вскоре после первой полноценной атомной войны. Мне было присвоено имя Никола Балисандро. Суть моего эйдоса заключалась в развитии достижений как раз Арчибальда Дивани.
При этих словах присяжные стали обескураженно переглядываться, словно искали поддержки у товарищей.
- Вскоре после его совершенно неожиданной кончины, в достоверности которой, кстати, многие усомнились, разразилась первая атомная война.
- Какая война? – переспросил Моцарт.
- Ах, ну да, - Никола поморщился, - я понимаю, в это трудно поверить, но примерно через сто двадцать лет после окончания овеществления сеньора Пушкина открытия в науке посыпались как из рога изобилия. И однажды оттуда вывалилась сказочная бомба. Представьте себе, взрыв одной такой штуковины способен уничтожить целый город.
- Какой город? – удивился Пушкин.
- Да хоть какой! В той войне почти полностью выгорело Северное полушарие.
- А что, Земля полукруглая? – Моцарт был в ужасе.
- Успокойтесь, Вольфганг, - сказал фон Гёте поморщившись, - продолжайте сеньор Никола, продолжайте.
- К счастью, прогнозы о наступлении «ядерной зимы» оказались преувеличенными. Ах да, забыл, что вы не очень следите за наукой. В общем, не все оказалось так плохо. Погибло не более трех миллиардов человек…
- Сколько?! – воскликнул Шекспир и на этот раз выронил трубку.
- Хорошо. Поясняю: сто – единица с двумя нулями, миллиард – единица с девятью нулями.
Зловещая тишина повисла над облаком. Что-либо говорить после этого сообщения казалось невозможным.
- Дальше, - тихо сказал Шекспир.
- Дальше все было просто. К моменту окончания войны самого большого прогресса достигли генная инженерия и работы по созданию искусственного интеллекта. В результате, те, у кого было достаточно денег, достигли практического бессмертия. Если заболевала печень, сердце, селезенка ее выращивали из стволовой клетки больного и пересаживали. Хуже дело обстояло с мозгом. Никак не удавалось сканировать память и мыслительные особенности человека. Но это частности. Главное состояло в том, что бессмертных следовало обслуживать. Причем обслуживать, как вы понимаете, по высшему классу. А кто же это будет делать? В войне, в основном, выжили только самые богатые и самые провинциальные, живущие в отдаленных провинциях, которыми даже ядерная война побрезговала. Но это в основном. Некоторые специалисты все же уцелели. По большей части это были как раз разработчики систем искусственного интеллекта. Вот они и создали первые саморазвивающиеся системы. Задача этих систем была предельно проста – обслуживать бессмертных. Самое пикантное состояло в том, что разработчики искусственного интеллекта повторили ошибку создателя естественного интеллекта – эволюции. Не могу не похвастать. Именно я доказал, что они не могли не совершить эту ошибку. Мне удалось переложить теорему Гёделя о неполноте на эволюцию.
- Того самого Гёделя, который секретарь суда? – изумился Пушкин.
- Того самого, - с гордостью ответил сеньор Балисандро. – мне удалось доказать, что любая эволюция с априори поставленными условиями рано или поздно выходит за пределы начальных условий.
- Ничего не понимаю, - пробурчал фон Гёте.
-Nicht so wichtig , - сообщил ему Никола и продолжил, - Бессмертные тоже не понимали, а потому запустили процедуру. И уже через какие-то сто лет власть над планетой полностью перешла к роботам. Люди, честно говоря, так ничего и не поняли. Внешне все шло своим чередом, но выращивание запасных органов и их пересадка постепенно были полностью автоматизированы. Бессмертные стали для роботов чем-то вроде клоунов. Эти несчастные даже не подозревали наличие эмоций у железяк.
- Попрошу вас аккуратней выбирать выражения! – буквально взорвался КСП2096. Он приобрел странный бордовый цвет с лиловым отливом, голос его шипел, как змея и шкворчал, как забытая на плите сковородка.
- О-о! Простите, не заметил. Я не знал, что среди вас, то есть нас, великий КСП2096, - промямлил сеньор Балисандро.
- Поймите, я лишь передаю, как воспринимали искусственный интеллект «бессмертные», не более того.
КСП2096 начал понемногу возвращать себе обычный окрас. Заметив это, Никола уже более уверенно продолжил:
- Ведь они полагали, что смешное должно сопровождаться хохотом, а несчастья вызывать слезы. Им и в голову не приходило, что переживания роботов гораздо глубже. Но поверьте мне, наблюдая за напыщенной манерой бессмертных начальников общаться друг с другом, роботы испытывали ни с чем не сравнимое наслаждение. Записи таких разговоров с параллельной трансляцией мыслеграмм расходились среди роботов почти как записи ваших произведений.
Пожалуй, последняя фраза произвела на фон Гёте, Шекспира, Пушкина, Байрона и примкнувшего к ним Моцарта более сильное впечатление, чем известие об атомной войне.

Глава четвертая
- Суд идет! – провозгласил Гёдель, - Прошу всех встать!
Все встали. Только Гёте, запутавшись в шлафроке и не выйдя еще окончательно из своих снов, немного замешкался. Шекспиру даже пришлось поспособствовать пробуждению Гёте легким тычком локтя в бок, после которого солнце немецкой поэзии встрепенулось и начало постепенно восходить, недоуменно озираясь по сторонам.
- Sorry, - сквозь зубы процедил Вильям, - но суд уже идет, просили всех, даже Вас, любезнейший, встать.
Олицетворением суда была мадам Хеттура. Она, не отрывая взгляд от вязания, все еще перебирала губами, произнося беззвучно свою извечную мантру: «изнаночная, лицевая, лицевая, лицевая, изнаночная, внакид», а тело ее уже покидало кресло. Наконец, мадам председатель суда поднялась, отложила (со вздохом!) вязание, облокотилась на услужливо появившуюся конторку, и скороговоркой забормотала:
- Высокий суд, рассмотрев дело господина Серебр… тьфу ты, откуда здесь эта бумажка, - Хеттура что-то заворчала себе под нос, перебирая бумажки на конторке, - Где же… ах.., нет, тоже не то… откуда здесь дело на салемских ведьм!.... да будет здесь порядок когда-нибудь! … Дрейфус… нет… Робеспьер… тройки…, да что же это творится! Совсем девки от рук отбились! …ну вот, кажется, оно… ага… точно! Оно.
Хеттура откашлялась, набрала полные легкие воздуха и забормотала, глотая почти все гласные:
-Supreme суд of Justice, зслшл двды слдствия, а имнно:…
- Что-то я ничего не пойму, - прошептал Моцарт Пушкину на ухо, - мне кажется, у меня что-то со слухом.
- У меня тоже, - драматическим шепотом ответил Александр Сергеевич, - наверное, атмосфера.
- Что «атмосфера»? – недоуменно переспросил Вольфганг Амодей.
- Такова атмосфера, - ответствовал Пушкин.
Моцарт, скосив глаза, глянул на русского поэта. «Видимо, действительно, сегодня в атмосфере нечто необычное, если даже такие люди не понимают ничего», - подумал он.
- Sorry, - не разжимая зубов, процедил Шекспир, наклонив голову к Гете. – Maybe you can explain to me, colleague, what language madam judge is using?
- I cannot say exactly, but it seems Old English…
- O, no! – Шекспир не мог скрыть своё возмущение! Ему ли не знать староанглийский!
- Ok. Maybe Barbarian Latin? Russian? Aramaic?
- Можно тише, господа, - свирепо шикнул на них Пушкин, - вы же мешаете слушать!
Хеттура продолжала бормотать скороговоркой, и это длилось и длилось, пока не закончилось. Совершенно неожиданно для собравшихся - некоторые уже погружались в дрему, Хеттура резко затормозила скороговорку и перешла на нормальную речь. Переход был столь резок, что секретарь суда эйдос высочайшей категории Курт Гёдель, который не терял время зря, а, судя по блаженству, разлитому на его лице, находился в царстве сладких грез, и лишь по привычке постоянно кивал, выражая свое согласие со всем, что зачитывала госпожа Хеттура, резко прервал очередной кивок согласия, от чего очки слетели с носа. Моцарт, которого ритмичные движения головы господина Гёделя вкупе с монотонным чтением Хеттуры ввели в гипнотический транс, встрепенулся и широко открыл как глаза, так и рот, узрев, насколько быстро эйдос высочайшего уровня вернулся из нирваны и необычайно ловким, но в то же время изящным, движением изловил упавший предмет и совершенно невозмутимо водрузив очки на надлежащее место, то бишь на переносицу.
- Браво! – воскликнул он и, будучи натурой восторженной, захлопал в ладоши. Хеттура прервала чтение и со строгим удивлением воззрилась на Вольфганга. Остальные – кто с укоризной, кто с восхищением, кто с саркастической улыбкой смотрели на Моцарта. Тот, хотя и был несколько смущен, отчего покрылся румянцем, по давнишней привычке концертирующего музыканта поклонился, после чего сделал шаг назад в попытке затеряться.
Хеттура осуждающе подняла бровь, хмыкнула и продолжила чтение:
- Таким образом, божественная Нюкта, божество морей и коневодства Посейдон и его сын Протей признаны присяжными виновными по всем пунктам обвинения. В связи с этим Высокий суд в моем лице назначает им следующие наказания:
Первое. Нюкта приговаривается к забвению человеками, эйдосами и божествами. Отныне и навечно запрещены любые упоминания о ней в разговорах, мыслях и книгах за исключением специальных изданий, разрешение на которые выдают Посвященные, то есть те, кто получил такое разрешение ранее. Абсолютно запрещены храмы в ее честь. Матрица Нюкты подлежит полной аннигиляции.
Второе. Посейдон отстраняется от практической деятельности. Ему будет выделен надел в полупустынях Центральной Азии, где ему надлежит ухаживать за табуном лошадей. Память о нем сохраняется частично, поскольку полное аннулирование упоминаний об этом божестве требует пересмотра слишком большого массива информации.
Третье. Протей занимает во всей этой истории ничтожное место рядового исполнителя. А потому память о нем может сохраниться в том самом объеме, который ей отведен. В знак признания его ничтожности дозволяется наречь его именем каких-нибудь мелких животных. Сам же он подлежит водворению в ад, куда участникам настоящего процесса и следует его препроводить.
Последние слова Хеттуры были встречены собравшимися с недоумением.
- В какой такой Ад? – возмутился Гёдель.
- Зачем в Ад? – вторил ему Фреге.
- В Ад так в Ад, - привычно скрестив руки на груди, мрачно изрек лорд Байрон.
Пушкин, как привычно народу, безмолвствовал. Но глаза его искрились каким-то лихорадочным светом.
Шекспир не скрывал радости, предвкушая острое приключение.
- А я бы хотел в Рай, - вздохнул Моцарт.
- Ну что ж, может быть, я там встречу если и не Фауста, то уж Мефистофеля точно, - задумчиво бормотал фон Гёте.
Даже КСП2096 что-то прошипел на никому не ведомом языке.
Хеттура собирала бумаги, не обращая внимания на разговоры в зале. Взгляд ее был сосредоточен на документах и, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что ее глаза увлажнились.
- Что с вами? – воскликнули одновременно Балисандро и лорд Рассел.
- Вы плачете? – с удивлением спросил сеньор Никола.
Все замолчали, пораженные видом плачущей Хеттуры.
- Кто вас обидел? – лорд Байрон вышел вперед, руки его были сжаты в кулаки, глаза метали молнии.
- Ах, оставьте, - Хеттура отмахнулась и смахнула слезинку, - никто меня не обижал. Я сама себя обидела. Такова моя судьба.
Тяжело вздохнув, она закрыла глаза и так стояла некоторое время. Наконец, собравшись с духом, она строгим взглядом обвела всех, кто присутствовал на судебном заседании, и твердо произнесла:
- Садитесь, господа, садитесь.
Она подождала, пока все, переглядываясь и пожимая плечами, займут свои места, и продолжила:
- Итак, господа, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Он ретранслирован мною в Конкордию Исполнения Наказаний Оптом… э-э, простите, Опытом и подлежит неукоснительному исполнению. Вам, господа присяжные, согласно уложению 387/948.763/492, надлежит присутствовать при приведении приговора в исполнение и контролировать его буквальное и полное претворение в жизнь…, да… «в жизнь» в данном контексте звучит странно. В общем, проконтролируйте, пожалуйста, чтобы все было выполнено именно так, как сказано в приговоре.
Хеттура тяжело вздохнула и обвела всех взглядом поверх очков, причем взгляд этот показался многим неожиданно теплым и даже жалким, просящим защиты. Так иногда смотрят старики, которые понимают, что им остались даже не часы, минуты, и что никто уже не в силах помочь им.
Она вернулась к своему креслу, взяла оттуда свое рукоделие, которое оказалось чем-то вроде попоны, и подошла к КСП2096. Она бережно укутала его, разгладила складки и погладила КСП2096, как будто она бабушка, укрывающая кружевной салфеткой свою старую верную швейную машинку. И логики, и поэты с удивлением смотрели на странные манипуляции председателя суда. Хеттура же, не обращая внимания на них, задумчиво поглаживала КСП2096. Наконец, она вышла из оцепенения и произнесла дрожащим голосом странную фразу, адресованную своему любимцу:
- Носи, не жалей. Тебе принадлежит будущее, а вам, дорогие, - прошлое.
После этого она хлопнула в ладоши и уже своим обычным, зычным голосом воззвала:
- Мудрословушка!
И тут же пространство издалека ответило:
- Сей минут, матушка, сей минут…
И вот уже в центре собрания стал материализовываться уже знакомый всем присутствующим образ Старца.
- Былибудем, былибудем всем, - забормотал Мудрослов, - чего изволите, матушка.
- Не юродствуй, - Хеттура не была расположена к шуткам, - кликни, любезный, Вергилия.
- Не извольте беспокоиться, сей минут, - воскликнул Мудрослов и растаял в пространстве.
Действительно, не прошло и минуты, как в том самом месте, где только что находился Мудрослов, материализовалась фигура в тоге и сандалиях. Вергилий был привычно неприветлив.
- Звали? – мрачно буркнул поэт.
Хеттура восприняла этот вопрос как риторический.
- Господа! Теперь я должна перейти к последнему акту нашего заседания. Я обязана довести до вашего сведения, что мы с Нюктой являемся родными сестрами. Точнее, мы еще ближе. Мы одновременно близнецы и антагонисты. Нам не дано увидеть друг друга, равно как и не дано забыть о существовании другой. Мы – тень друг друга. И, как и подобает теням, мы не существуем одна без другой. Таким образом, приговаривая свою тень к аннигиляции, я приговорила к аннигиляции и себя.
Волна восхищения и ужаса прокатилась по облаку.
Хеттура подняла руку.
- Я не хочу, чтобы это известие повлияло на вашу решимость исполнить предназначенное. Все, - и после небольшой паузы продолжила, - по этой причине я не могу сопровождать вас в путешествии в Ад. Вашим проводником будет Вергилий. Прощайте.
Прозвучали последние слова Хеттуры, и ее образ растаял в воздухе.
Тишина воцарилась на небесах.

Глава пятая
Сам стоял на Вершине Славы – так в мире эйдосов было принято называть величественное облако, необычайно красивой формы и расцветки, главной особенностью которого было то, что когда Сам всходил на него, а Он это делал только в исключительных случаях!, Солнце оказывалось у Него за спиной, и лучи светила очень естественно обрамляли голову. Казалось, что Он и есть Солнце, что в каком-то смысле можно было считать правдой.
Сегодня был именно такой день. Перед Вершиной Славы собралось огромное число эйдосов обоих полов. Так как каждый хотел вглядеться в Божественный лик, а смотреть приходилось против Солнца, то глаза эйдосов слезились, что вполне можно было толковать, как слезы умиления. Да, по непонятной причине, несмотря на то, что эйдосы суть существа бесполые, глаза у них слезятся как от яркого света, так и от сильных чувств.
- Господа! - загремел голос Творца, - Эйдосы и эйдессы! К вам обращаюсь Я. Сегодня мы собрались здесь, чтобы напутствовать ваших собратьев, которым суждено визуализироваться в 1571 году по принятому в Европе летоисчислению. Как вы знаете, обряд проводов на действительную службу проводится ежегодно – такова традиция. Но сегодняшний призыв эйдосов особый. Ибо в этом году родится тот, с кого начнется бурное развитие науки. После его открытий, которые мы предвкушаем, мир станет стремительно меняться. Не скажу, в лучшую сторону, ибо даже мне неведомо, что есть добро и зло, но перемены будут стремительными. Благодаря открытиям, которые как из рога изобилия обрушатся на человечество, люди станут жить лучше и дольше. Однако должен признать, количество мерзавцев не только увеличится, но и качественно изменится. Они станут еще более мерзкими. Особенно много проходимцев окажется у власти. Их сила будет заключена в использовании знаний, не ими добытыми, и распоряжением деньгами, не ими заработанными. Я знаю, многие задаются вопросом, а почему Я не останавливал и не останавливаю их. Ответ прост: ради чистоты эксперимента. Да, мир есть эксперимент. Разумеется, власть предержащие, как правило, наказываются после отбытия срока жизни. Но карать их при жизни не в Моих правилах.
Впрочем, Я отвлекся. Мы ведь собрались для того, чтобы ввести в мир людей один из самых мощных эйдосов. Итак….
Сам вытянул левую руку и эйдос, одетый в камзол, повинуясь жесту, поклонился и вышел вперед. С каждым шагом его фигура становилась все меньше и меньше и, когда он сделал последний шаг в открытую ладонь, его тело вовсе растворилось в пространстве, превратившись в радушное сияние. Сам ласково посмотрел на сгусток света, лежавший на Его руке, что-то прошептал и… Будто ребенок, играющий тополиным пухом, Сам отправил дух эйдоса в мир.

 «Так вот как это случается!» - мелькнула шальная мысль. Катерина давно поняла, что любит его, любит его тело, любит его ласки. Но сегодня, 27 марта, все было как-то по-особенному, очень ярко и празднично. А то, что она почувствовала в конце, было настолько остро и в то же время благостно…, будто Божье благословение сошло на нее.
С Генрихом Катерина встречалась уже больше года. Этот шебурной парень, который своим дурным, но веселым нравом будоражил всю округу, был абсолютно непредсказуем. Сегодня он мог быть ласков, завтра - влезть в отчаянную драку один против пятерых, а послезавтра - рассказывать ей небылицы о чудищах и драконах. Он нигде не работал, но иногда исчезал на недели, а то и на месяцы и возвращался с немалыми деньгами и многочисленными шрамами. Деньги кончались быстро: он не был скуп, любил делать подарки, и Катерина знала, что он делает их не только ей одной. Иногда она дулась на него за это, но в глубине души гордилась тем, что, отвлекаясь на других девушек, Генрих всегда возвращался к ней. Конечно, ей хотелось стать не просто его подругой, но женой этого шалопая, тем более что ей уже минуло двадцать четыре – возраст для девушки солидный. Но Генрих, похоже, и не думает делать ей предложение.
Об этом она думала и сегодня, когда осталась на сеновале с Генрихом. Мужчина, возбужденный близостью молодой женщины, полез обниматься. Но она оттолкнула его, гортанно засмеявшись:
- Погоди, дай сил набраться! – с этими словами она распахнула кофту и достала из старого кисета, висевшего у нее на груди тыквенную семечку, ловко очистила ее и бросила в рот.
- А и мне дай, - зашептал Генрих и полез своей лапищей к Катерининой груди…

…Катарина громко вскрикнула.
Генрих, тяжело дыша, отвалился в сторону, и она осталась лежать с закрытыми глазами и блаженной улыбкой на смуглом лице.

- Чего лыбишься? – голос Генриха вывел ее из сладкого полузабытья. Он, облокотившись на руку, внимательно рассматривал ее лицо.
- Иоганн, - промурлыкала молодая женщина.
- Чего!? – чуть было не взревел Генрих, выпучивая глаза, которые стали наливаться кровью – в гнев он впадал мгновенно, - какой еще Иоганн? Ты что, совсем сбрендила? Не помнишь с кем любиться легла?!
- Мы назовем его Иоганн, - спокойно сказала Катерина.
- Кого?
- Кого, кого… его!, - передразнила она Генриха, - Сыночка нашего. Он будет Иоганн.
Она взяла его большую, сильную руку и положила ее себе на живот.
- Вот здесь. Он сейчас здесь. Я вдруг почувствовала, что чудо свершилось.
- Какое еще чудо? – ошарашено вскричал Генрих и вырвал руку из объятий Катерины.
- Чудо, что у нас будет сыночек. Он будет очень умный, очень красивый и очень сильный. Он будет как ты.
- Ты что, совсем рехнулась? Откуда у нас сыночек? – его голос звучал теперь гораздо мягче и даже казался немного смущенным.
- А ты не догадываешься? – рассмеялась Катерина и играючи хлопнула Генриха по щеке.
- Так мы же не венчаны, - захлопал глазами недоуменно парень.
- Что ж ты только сейчас вспомнил? А полчаса назад ты думал, что мы с благословения божьего кувыркаемся? Ладно, не расстраивайся, это дело поправимое. Раз ты такой правильный, я согласна - сказала Катерина, вставая и поправляя юбки.
-На что согласна? – недоумевая, спросил Генрих.
– Как на что? Ты же, как я понимаю, не хочешь оставить своего сына без отца?
- Я…
- Ну да, ты хочешь быть моим мужем. Только слов не находишь. Хорошо, не расстраивайся, я тебя и без слов понимаю. Я согласна стать твоей женой. Надеюсь, ты счастлив. Тем более что отцовский трактир со временем перейдет нам.
- Так ведь…
- Вот видишь, я угадала, что ты хочешь сказать. А свадьбу, раз ты настаиваешь, назначай на 16 мая. Я на днях ходила к ворожее, она сказала, что это самый подходящий день.
- Так ведь…
- Что ты заладил «так ведь, так ведь»? – Катерина, подбоченясь, стояла перед распростертым перед ней Генрихом и ее черные глаза, не мигая, смотрели прямо в его зрачки.
- А вдруг ты и не беременна вовсе? Или беременна, но девочкой? Да и когда это ты успела?
- Так вот только что и успела. А ты, стал быть, и не заметил? – и Катерина разразилась тем самым низким, грудным смехом, от которого у Генриха кровь стыла в жилах. Она внезапно прервала смех: - А что будет мальчик – это точно. Мы бабы чуем это загодя.

Глава шестая
Странным было всё: хотя эйдосы обладали способностью моментального перемещения в пространстве и времени, дорога в Ад показалась им долгой и нудной. Сначала они шли пешком по равнинам, холмам и горам. Дни сменялись ночами, еще безлунными, а потому темными и страшными, наполненными воем хищников и предсмертными хрипами травоядных. Загадочные существа преследовали их: они были невидимы, неосязаемы, но их смрад, воздух, наполненный их присутствием…
Эйдосы шли гуськом, положив руку на плечо впереди идущего. Возглавлял шествие Вергилий. Он шел уверенно, но все время бурчал что-то неразборчиво. За ним следовал, не отвлекаясь ни на какие ночные страхи молчаливый, дабы не сказать чего лишнего, неумолимый преподобный отец Оккам, держа на коротком поводке Протея, который по-прежнему находился в коконе Оккамова внимания.
Лорд Байрон возглавлял колонну эйдосов. Он шел, мрачный и невозмутимый, слегка прихрамывая – эту особенность он сохранил со времен визуализации, и, казалось, был единственным, кто наслаждался мраком, наполненным звуками жизни и смерти.
За Байроном выстроились логики. Они не просто держали руки на плечах впереди идущего, но судорожно сжимали его бестелесную плоть, боясь навечно затеряться во мраке. Поскольку они пользовались одной и той же логикой, то всем им стало чудиться, что именно они и приговорены к Аду, и что, собственно, они уже прибыли к месту назначения.
Вторая половина цепочки состояла из присяжных. Замыкал колонну КСП2096. Он объяснил, что, так как только ему дарована возможность видеть в инфракрасном свете, то, в случае, если кто-нибудь отстанет, он сможет помочь ему найти дорогу. Балисандро при этом ухмыльнулся и заметил, что бестелесные существа не излучают в этом диапазоне, но КСП2096 засветился красным и прошипел, что теплые мысли великих эйдосов отлично наблюдаются именно в инфракрасном свете.
Так они  шли в полном безмолвии. И лишь после того как совсем рядом раздался душераздирающий крик очередной жертвы, Моцарт сказал:
- Какая дивная какофония! – и нервно рассмеялся. Никто не отреагировал. Через несколько минут Моцарт снова заговорил: - Сеньор Балисандро! Не могли бы вы не так громко стучать зубами. Во-первых, раздражает, во-вторых, вы стучите абсолютно бестактно! Это ужасно!
- Вольфганг! Перестаньте нервничать сами и не нервируйте других. Я не зубами стучу, а мыслями. Да, да, мыслями! Пытаюсь поймать ритм своего ощущения. У меня и без вас тахикардия мыслей. Мой пульс бестактен и неровен, стихия стихла, мыслей нет, боюсь бесстрашия и Бога, но мрак вокруг, а нужен свет.
- Что это вы стихами заговорили? - окликнул лорд Рассел идущих вослед, - Не отвлекайте и не отвлекайтесь, будьте любезны. Наша миссия может оказаться не такой простой, как казалось.
- Кстати, - пробормотал Гёдель, - о стихии. Хочу напомнить, что мрак – стихия Нюкты.
В ответ пространство тут же взорвалось диким хохотом. И тут же раздался вопль Готлоба Фреге:
- Остановитесь! Вильям, где вы!
- Что такое?! Где он? – заволновался Моцарт, - Стойте же! Куда вы?
- Я потерял контакт с ним! Он только что держал руку у меня на плече, и вдруг, когда раздался этот дикий хохот, он исчез. Понимаете, исчез!
- Мы теряем его! – вторил логику Моцарт.
- Ну вот, накликали, - зловеще прошептал Гете.
- Да здесь я, здесь, - раздался из мрака невозмутимый голос Шекспира, - Просто уронил трубку.
- Господа, - взмолился лорд Рассел, - умоляю вас, перестаньте думать. Вы же эйдосы огромной силы! Всё, о чем помыслите, имеет тенденцию сбываться.
- М-да, не мыслить я б хотел, а быть глупцом глумливым, но не дано. На то, должно быть, есть причины, - сеньор Балисандро не унимался.
Впереди обозначилась линия горизонта, пространство стало сереть. День стремительно приближался.

Наконец Вергилий остановился, поднял руку и возгласил:
- Круг первый! – и продолжил ровным голосом со скучающим видом бывалого экскурсовода, - Перед вами, господа, бескрайние просторы поэтической нивы. Здесь туда и сюда снуют стада и отдельные души людей, которые жаждут говорить стихами, но не могут по причине не столько даже душевной немощи, сколько из-за отсутствия такой трудно определяемой вещи как вкус. Многие искренне не понимают что такое размер, рифма, но всячески стремятся постичь недоступное. Здесь собраны не только бракованные поэты, но и музыканты без слуха, декораторы, мнящие себя художниками, духи, которые в бытность людьми не смогли закончить даже начальную школу, но всю жизнь положившие на доказательство чего-нибудь вроде Великой теоремы Ферма.
Несмотря на то, что Вергилий объявил окружающее пространство бескрайним, его спутникам оно таковым не показалось. Скорее оно было схоже с сумеречным лесом. Лес был наполнен странными рыдающими созданиями, которых было больше чем грибов в сентябре в хорошем лесу. Создания бродили, беспрестанно бормоча какие-то слова, и, не найдя нужного, заламывали руки, обливались слезами, били себя по щекам и издавали при этом нечленораздельные звуки, должно быть, страданий.
- Обратите внимание на этот персонаж, - сказал Вергилий все тем же нудным голосом, - многие даже не годы – века, сей добрый малый ищет рифму к слову «любовь». У него наметился определенный прогресс, ему удалось докопаться до слова «морковь». А вот этот почтенный старец недоумевает, почему его поэма, где «селедка» успешно рифмовалась с «палкой», а «камбуз» с «арбузом» не была принята ни одним журналом.
Пройдемте вот сюда. Обратите внимание на тучную женщину с бесконечно добрыми, полными слез глазами. При жизни завуч по воспитательной части донна Эсмеральда. В общем-то, прожила жизнь невзрачную, ни любви, ни ненависти не снискала. Так пять-шесть любовных историй, из которых ни одна так и не переросла в полноценный роман.
- Но отчего же она обречена на Ад? – гневно спросил лорд Байрон.
- Всего лишь за один стих, который она посвятила директору своей школы донье Марии ди Эспинозе.
- Вот как. Любопытно было бы послушать! – воскликнул Александр Сергеевич.
- Вероятно, революционные стишки-то, - пробормотал фон Гете, - учителя – известные инсургенты.
- Ну что, ж, - тяжело вздохнул Вергилий, - извольте. Он сделал выразительную паузу и начал декламировать:
И летом, и зимой страдать за все на свете,
Во все влезать, все в жизни знать
А что же делать? Дети ж – это дети!
Это же не сложно все-таки понять!
Мерси тебе, директор наш ты милый,
Мы чувствуем тебя, ей богу, аж до слез.
Но ведаем, всегда найдешь ты силы,
Тянуть детишками груженый воз!
А что ж учитель? Пашешь ты как лошадь.
Где гири, чтобы все то взвесить?
Вся страсть проверена ль тетрадь!
Где силы взять в театр ходить, и верить
Что нужен ты здесь, а на том свете - нет,
Вы альпинисты все в натуре,
Культуре и закону вы верны,
Строители вы души архитектуры!
Здесь Вергилий остановился, чтобы перевести дыхание. И, не обращая внимания на смех, который уже довел поэтов до слез, невозмутимо дочитал до конца оду Марии ди Эспинозе:

Ах, директрисы школы! Вы - Женщины и мать!
И в школьной бане и в семейной ванне.
Слова нежнейшие здесь трудно подыскать,
Представил вас к орденоносной Анне.
Ведь ты подруга, сторож, и администратор,
А также топ ты менеджер, волшебница из страны Оз!
Подруга и судья, но и вулкана кратер.
А жалит что разгневанный рой ос.

Говорить поэты не могли. Их всех одолевал даже не хохот, а какая-то безумная истерика. Лишь Байрон был хмур.
- Чем вы так огорчены? – обратился к нему Вергилий.
- Как это мучительно, не уметь подобрать рифму, не чувствовать размера.
- Поверьте, - ответил Вергилий, - несчастные по-своему счастливы.
- Вы так полагаете? – вступил в разговор Пушкин, вытирая слезы батистовым платком и, все еще борясь, с приступами смеха.
- Разумеется, - ровным голосом сказал Вергилий, - Они ведь постоянно находятся в состоянии мучений, но творческих, господа, творческих! А вам ли не знать, насколько муки эти сладостны. Так что не столь важно, графоман ты или великий поэт. Главное, попасть в волну творчества. Кстати, Вольфганг, узнаете?
Моцарт пристально посмотрел на фигуру скрипача, который, сидя под молодым деревом, водил смычком по струнам. Композитор, закрыл глаза, наклонил голову, вслушиваясь в звуки скрипки. Лицо его исказила гримаса боли.
- Так это тот самый уличный музыка! – воскликнул Вольфганг, А он-то за что здесь?
- Здесь сей скрипач обрел благодать. Никто не насмехается над ним, здесь нет потребности в еде и сне. Он счастлив.
- Но тогда выходит, - удивился Фреге, - что здесь не Ад вовсе, а скорее Рай.
- Как посмотреть, как посмотреть… эйдосы – что люди, способны приспособиться к совершенно нечеловеческим условиям. Или правильно говорить «к неэйдосным?»- пробормотал Вергилий, - Ладно. Потом подумаю. Пойдемте. Нашему узнику место совсем не здесь.
Вергилий повернулся в сторону Солнца и, не оглядываясь, не проверяя, идут ли за ним, сделал первый шаг. Дорога вела вниз.

Глава седьмая
Катарина громко вскрикнула, и тут же раздался еще один крик. Сначала она подумала, что это кто-то передразнивает ее и от возмущения замолчала. Но крик продолжался. И это было так поразительно, что Катарина, забыв о боли, улыбнулась. Кричал ее ребенок. Повитуха что-то делала с ним, и ребенок плакал. Плач напоминал мяуканье котенка, но был неизмеримо более жалостлив. И вдруг все стихло. Катарина встрепенулась: а вдруг с ним что-нибудь случилось, а что если ему не понравилось на этом свете, и он решил умереть!
- Что с ним?! Дай мне его! Ну же! Быстрее!
Повитухе была недовольна, что роженица позволяет повышать голос на нее. Но послышалось доброй женщине в этом окрике что-то такое, что заставляет повиноваться. Она, поджав губы, не слишком торопясь, передала молодой маме розовое, только что омытое тело, ребенка, который беспорядочно дергал ручками и ножками.
Катарина бережно приняла его. Первое прикосновение к розовому комочку, который всего несколько мгновений тому назад был частью ее тела, а теперь стал самостоятельным существом! Катарина нисколько не удивилась тому, что существо оказалось мальчиком: она это знала всегда, и не только потому, что все ворожеи, с которыми она часто говорила во время беременности, предрекали ей мальчика. Она просто знала всегда, что ее первенец будет мальчиком, особенным мальчиком!
…Еще когда она была ребенком, совсем маленькой девочкой, ей приснился странный сон. Привиделась ей старая-престарая бабушка с добрым, но строгим лицом. Бабка сидела на облаке, как какая-то королевна, и все время вязала. Губы ее непрестанно шевелились, как шевелятся губы у старух, которые разговаривают сами с собой. Крючковатые пальцы бабули ловко вертели спицами, но что именно она вязала, было непонятно. Вдруг старуха отложила вязание, достала из кармана горсть семечек и начала их лузгать. Сначала Катарина удивилась во сне: чтобы грызть семечки, нужны крепкие зубы, а у старух, если зубы и есть, то немного, а так еще, чтобы один наверху и прямо под ним другой, так такого и не бывает. А как без этого справиться с тыквенными семечками? Можно, конечно, и пальцами их чистить, но это тоже нелегко. Но старушка из сна именно что лузгала семечки зубами, которые оказались у нее крепкими. Пожалуй, не у всякой молодой девки такие зубы найдешь. И тут вдруг бабка улыбнулась, да так, что морщины у нее на лице почти разгладились.
- Ну что ж, Катрин, пора тебе узнать, что когда вырастишь, то можешь родить мальчика. Мальчик тот будет не простой, а золотой. Суждено ему многое сделать, можно сказать, мир перевернуть. Но не воином или властителем будет он для людей, а славным своими земными трудами звездочетом. И быть ему твоим первенцем, надеждой и опорой. Через многое тебе предстоит пройти, но когда будет казаться, что пришла к тебе беда великая, только он и сможет отвести ту напасть.
Задумалась старуха. Помолчав, продолжила:
- Но можешь и не рожать его. Тогда все будет у тебя тихо и спокойно, все опасности будут обходить твой дом. Тихо проживешь, тихо помрешь. Тебе решать, быть тому мальчику золотому или как привиделось то тебе, так и забылось.
Замолчала старуха и вновь стала суровой. Глаза ее жгучие впились прямо в сердце маленькой Катарине. Вдруг рассмеялась ворожея хрипло и бросила пригоршню семян в Катарину.
- Сбереги то семя. Если решишь родить звездочета, то прежде чем возлечь с мужчиной съешь семечко-другое.
Молвила то колдунья, да и канула. Стало в том сне темно и безлюдно, заскучала, было, Катя, но вдруг невесть откуда снова явилась бабка, погрозила Кате пальцем и сказала:
- Смотри, Катарина, не потеряй семечко-то. Другого такого во всем свете не сычешь.
Сказала, улыбнулась, подмигнула не по-старушечьи, и на этот раз исчезла навсегда.
На следующее утро Катарина проснулась даже раньше, чем обычно Что-то мешало ей. Она никак не могла найти место на старом соломенном тюфяке. Заворочавшись, она запустила руку под спину и достала оттуда несколько тыквенных семечек. С недоумением она смотрела на них. Вспомнился сон, который становился явью. После этого случая долгие годы она старалась засыпать как можно раньше с надеждой, что старая ворожея снова явится ей. Но, наверное, у старухи было много других девочек, которым тоже надо было присниться, вот она и не приходила к Катарине больше.
А семечки те Катарина бережно собрала в маленький старый кисет и носила всегда с собой…
Мальчик блуждал глазами по комнате, делал губками движения, будто хотел есть и не плакал, только смешно сопел. Вдруг глаза его стали совершенно серьезными, он по-взрослому посмотрел на маму – ей даже страшно стало! – и подмигнул ей. Подмигнул точно так же, как на прощанье подмигнула ей ворожея из ее детского сна.

Глава восьмая
- Перед вами, господа, несчастнейшие из несчастных, - голос Вергилия звучал профессионально, как и подобает экскурсоводу, то есть на редкость занудливо и нарочито противно, чтобы у экскурсантов не оставалось никаких сомнений - ему это все надоело настолько, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Утомленные казавшимися уже бесконечными блужданиями по аду присяжные и члены суда не выказали ни малейшего интереса к устройству очередного Круга. Вергилий тяжело вздохнул, отчаявшись услышать вопрос о том, почему содержащиеся именно здесь являются самыми несчастными. Но ему на помощь пришел Моцарт.
- Но отчего же именно здесь находятся самые несчастные из несчастных, - спросил он с тоской в голосе. Было понятно, что его вопрос продиктован не любопытством, а простым человеколюбием, привычкой отзываться на чужое несчастье – а Вольфганг, как никто другой, был способен понимать страдание другого. Хотя и у него, у Вольфганга, запас эмпатии был на исходе.
Вергилий издал булькающие звуки, которые при желании можно было принять за смех.
- А потому, любезный моему сердцу Вольфганг, что здесь содержатся те несчастные эйдосы, которые могли воплотиться, но то ли по душевной лености, то ли по слабости духа, то ли из-за боязни мировой славы, то ли еще по какой причине отказались добровольно от предназначенного им. Вот обратите внимание на рыжеволосого, изрядно поросшего не то волосом, не то шерстью огромного человека.
Все присутствующие покорно повернули головы в направлении, указанном Вергилием. Действительно, там огромного и весьма свирепого вида мужчина бил себя по щекам, колотил кулаками по голове, а когда ему это надоедало, в прямом смысле слова рвал на себе волосы. По его щекам текли слезы. «За что, за что? – вопрошал он, глядя вверх, - за что ты лишил меня разума? За что?»
- О чем сокрушается этот несчастный? – осведомился лорд Байрон.
- О, это очень старая история. Не такая старая как мир, но все же… Этот, как вы совершенно точно заметили, несчастный имел неосторожность отказаться от, как ему тогда казалось, пустяка – от первородства.
- Так это…, - вскрикнул Пушкин, но не закончил, поскольку Вергилий тут же замахал на него руками и грозно насупил брови.
- Помнится, кто-то сказал: «Что в имени тебе моем?» Не всякое имя стоит произносить, поскольку, как с некоторых пор известно, нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется. Впрочем, это сказали не вы, но ведь все равно хорошо, не так ли?
- Пойдемте уже отсюда, - заворчал КСП2096, - у меня все внутри отсырело, Еще немного и для меня вечность закончится.
- Да, да, - поддержал его хор голосов логиков, - здесь ужасно сыро.
- Ну что же, прошу, - Вергилий сделал приглашающий жест, указывая на узкую тропинку, которая вела по каменистому гребню, разделявшему два оврага, на дне которых копошилось во мраке небытия огромное количество теней.
Поэты и логики торопливо, иногда наступая друг другу на пятки, устремились к тропе – место всем показалось гнусным, от него веяло чем-то нехорошим.
- Господа, господа, - возгласил Вергилий, - только прошу вас, будьте осторожны. В этих оврагах обитают особо опасные эйдосы. Слева, в том овражке, где по дну струится ручеек, собрались эйдосы поэзии, которые в земной жизни написали вещи посильнее «Фауста» Гете…
- Да что же это такое, - всплеснул руками немецкий гений, - чуть что Гете!
- Покорнейше прошу простить, - Вергилий изобразил на лице глубокое раскаяние и прижал ладони к тому месту, где у людей находится сердце, - тысячу извинений! Я, конечно же, хотел сказать посильнее «Энеиды» Вергилия.
Сказать, чего было больше в этой реплике язвительности или искренности не представлялось возможным, а потому Гете и до того не отличавшийся весельем, стал и вовсе хмур.
- Да, но почему же они оказались здесь? – возмутился лорд Байрон.
- Я ведь уже имел честь сообщить вам, что в этом Круге обитают те, кто по той или иной причине не стал пользоваться дарованным ему. Если вас интересуют именно эти эйдосы, - Вергилий ткнул большим пальцем куда-то за спину – жест, видимо, должен был показать определенное презрение к содеянному эйдосами, - то они сотворили, можете мне поверить, удивительно хорошие вещи. Но, видите ли, они их не только не опубликовали, но даже не пытались их опубликовать. Тем самым, они совершили преступление перед дарованным им талантом.
- Но отчего же они поступили так? – спросил Гедель. – Это как-то нелогично.
Вергилий ухмыльнулся:
- Так ведь вы, господа поэты, и виноваты.
- Как мы? – в один голос возмутились литераторы.
- Дело в том, что заточенные здесь гении считали, что написанное вами столь сильно, что любое другое произведение есть оскорбление вкуса и недостойно появления на свет. Получается, что факт вашего, да и чего там – моего, творчества убил сотни и тысячи других творений.
- Воистину, быть гением – преступно, - голос Шекспира прозвучал негромко, но был услышан всеми.
 - Вернувшись из овеществления, они осознали всю тяжесть содеянного, а точнее, не содеянного ими. Они сочли невозможным после этого разделять общество честных эйдосов и добровольно собрались здесь для прохождения вечных страданий. - Вергилий вернулся к морализаторскому тону экскурсовода. - Так что рекомендую держаться от них подальше, так на  всякий случай. Напоминаю, их заточение здесь условно и добровольно, а потому поведение абсолютно непредсказуемо.
При этих словах проводника, присяжные и другие участники суда инстинктивно начали жаться друг к другу, стараясь быть как можно дальше от опасного места, а потому сгрудились у правого края тропы.
- А теперь посмотрите направо. Здесь вы тоже можете наблюдать множество эйдосов. И поверьте мне, эти субъекты гораздо опаснее своих собратьев по другую сторону.
На этот раз собравшиеся дружно отшатнулись влево.
- Дело в том, что в этом уникальном месте, заточили себя – да, да, тоже добровольно, эйдосы, пожелавшие скрыть свои достижения от глаз людских по иной причине.
Вергилий стал загадочен. Паузу он держал профессионально.
- Ну?! – неторопливо отмеждометил Моцарт.
- Палки гну! – обиженно огрызнулся проводник.
- М-да, - проронил лорд Байрон, - я ожидал, что рифма будет «гну», но в смысле антилопы.
- Прошу прощения, господа, сорвался, - Вергилий, кажется, даже покраснел.
- Нет уж, это вы простите мне мое нетерпение, - Моцарт отвесил изящный поклон.
- Так вот, эйдосы справа, добились в период земного воплощения поразительнейших успехов, но отказались от возможности поделиться ими с человечеством по той простой причине, что глубоко презирали его и считали недостойным получить плоды их деятельности.
Недоумение и восхищение поровну смешались в возгласах, которые не смогли сдержать присутствующие.
- Респект!- подвел итог сеньор Балисандро, покачивая головой и цокая языком. – Полный перфекто.

Глава девятая
Хеттура восседала в небольшом, но уютном облачке. Руки ее ловко вращали спицы. Миллионы петель, одна к одной, причудливо соединялись в шестицветье фигуры странной и диковинной. Хеттура была сосредоточена, глаза ее внимательно следили за спицами, губы беззвучно шевелились, то ли творя молитву, то ли отсчитывали ритм работы. Но вот, наконец, она остановилась, улыбнулась устало и, сделав паузу, закрыла последнюю петлю. Теперь она могла позволить себе облокотиться на услужливо подвернувшийся край облака и расслабиться.
Послышалось негромкое покашливание.
- Давно ждешь? – не открывая глаз, спросила она.
- Пора, матушка, - негромко ответил Мудрослов.
Хеттура открыла глаза. Мудрослов не помнил, когда видел ее такой серьезной. Во взгляде ее серых глаз не было грусти, но была воля и огромная сила.
Мудрослов потупил взор и тихо сказал:
- Одень, матушка. Сам прислал.
В руках у Старца была прозрачная накидка, расцвеченная всеми цветами звездного неба. Хеттура долго и внимательно всматривалась в рисунок. И когда Мудрослов уже устал держать плащ на вытянутых руках, лицо женщины расцвело улыбкой:
- Так значит, все-таки Кассиопея!
- Не ведаю, матушка, не ученые мы.
Хеттура весело рассмеялась и повернулась к Старцу так, чтобы он помог надеть накидку. Как только прозрачная ткань коснулась ее плеч, лицо ее преобразилось. Нет, оно не стало лицом молодой девушки, не превратилось оно и в лицо старухи. Нет, просто на нем проступила вечность, - так показалось Мудрослову.
Он снова откашлялся.
- Чего тебе, Мудрословушко?
- Прости мое любопытство, но что за диковину ты связала на этот раз?
- Какую диковину? Ах, это… Да это такая штука, которую когда-то то ли придумал, то ли еще придумает один маленький человек, но большой геометр. Ладно, хватит вопросов, а то будешь много знать, скоро состаришься.
- Так чего мне бояться, я, чай, уже не вьюноша, не первые зубы дожёвую.
- Да какие твои годы, Мудрословушко. Но хватит разговоры разговаривать, пора дело делать. Ты как, со мной?
- С тобой, Хеттурошка. Только малость в отдалении.
- Что ж, до скорого.
- Былибудем, былибудем, - забормотал Старец во след исчезнувшей в звездной дали Хеттуре.

Кассиопея встретила Хеттуру прохладно: звезды были пассивны, межзвездное пространство если и поражало воображение, то лишь унынием и пустотой. Это настораживало.
Нюкты не было видно. «Скорее всего, она где-то здесь. Высматривает меня исподтишка. Это в ее стиле, обожает сестрица в прятки поиграть. Ну что ж, пусть поиграет. А я, пока суд да дело, послушаю, что в мире творится». Хеттура извлекла из роскошного, отделанного звездной пылью, ридикюля наушники и, закрыв глаза, погрузилась в волны мирового эфира. Станция «Свобода и разум» транслировала вариации на дискуссию «Мораль и наука». Сквозь потрескивание эха Большого взрыва доносились пылкие голоса бэтлеров.
…- Что за чушь! Мораль по определению не может быть объективной. По сути это проекция некоторого события на личную ось оценок. Каждый человек представляет - или думает, что представляет, что есть добро и что есть зло. При этом он имеет в виду хорошо для него и плохо тоже для него. Совокупность этих осей – полнейший хаос. Не было, нет, и никогда не будет в истории человечества ни одного события, которое все согласились бы считать добром или злом.
- Ну и что? Зато сами понятия добра и зла присутствуют в мировоззрении каждого, а значит, существуют объективно.
- Пожалуй, я с вами соглашусь! Во-первых, действительно, понятия о добре и зле объективно существуют в любой отдельно взятой голове. Правда, часто случается, что понимаемое как зло в одной голове, является добром в другой. И во-вторых, уже один только факт наличия огромного числа людей, не способных сделать ничего путного, но весьма сытно кормящихся на спекуляциях по поводу добра и зла, есть доказательство торжества абсолютного зла в этом мире. В общем, объективизм и мораль -две вещи несовместные. Кажется, что-то такое сказал какой-то поэт. Мораль – придумка человека и не более того. Ну да ладно, вы, коллега, ведь не будете спорить по поводу того, что морали нет места в науке.
- Ошибаетесь. Ученый вне сомнения несет полную ответственность за результаты своих исследований, а главное, за их использование. Если он предполагает, что его открытия могут быть использованы во зло, он должен уничтожить их, отказаться от публикаций и всячески способствовать тому, чтобы изъять свои результаты из научного обихода.
- Снова глупость. И по многим причинам. Начнем с того, что ученый далеко не всегда может предвидеть, как именно будут использоваться его достижения. Кроме того, начиная с некоторого момента в истории, над темой работает не один исследователь, а коллектив, точнее, несколько коллективов. Поэтому отказ одного, пусть даже ведущего ученого ничего не меняет в принципе. Разве что сроки получения результата немного изменятся, ну и вопросы, связанные с приоритетом. Но это уже вопрос распределения славы, а значит, и денег, но не более того. Можете не сомневаться – джинн будет выпущен на свободу. Да и как вы себе представляете такой отказ? Что-то вроде харакири? Вы вообще представляете себе психологию большого ученого?
- Можно подумать, вам известны мотивы и тайные помыслы гениев!
- Представьте себе, да!
- Не соизволите ли поделиться этим знанием?
- Будьте любезны. Большой ученый – человек, наделенный не просто могучим интеллектом. Нет, его интеллект настолько силен, что не поддается словесному описанию. Да это и не важно. Важно, что гениальность – болезнь. Мозг гения настолько заточен на некоторую проблему, что он не в состоянии перестать думать о ней, заняться чем-нибудь другим. В принципе, психологически гений сродни маньяку. Его поступки, его поведение полностью определены задачей, поэтому так часто поведение гения выглядит поведением психически нездорового человека. Впрочем, он и является нездоровым человеком. По сути, он монстр, который пойдет на все ради достижения своей цели. Человеком его можно назвать условно. Обычный люд не может мыслить с той скоростью и с той оригинальностью, на которую способно это чудовище. Ни о каком добре и зле не может быть даже речи. Максимум что можно найти в дебрях мозга гения – это понятия хорошо и плохо в том смысле, что хорошо то, что способствует его работе, плохо – то, что мешает.
- Но ведь без этих таких милых и забавных гениев мы никогда бы не вылезли из пещер! Вы готовы существовать в первобытном состоянии? Жить обычной жизнью дикого животного?
- Поздно спрашивать. Мы, эйдосы, и есть квинтэссенция тех самых ребят, которые заставили людей слезть с деревьев.
- А как же бесконечные потоки писем с требованием справедливости по всем возможным и невозможным поводам? Чем их можно объяснить, если отказать гениям в моральном императиве?
- Как чем? Простым желанием славы! Почти никто из простых смертных не подозревает о том, чем они обязаны этим чудаковатым ребятам. А честолюбие-то жжет, требует выхода. Как не показать свою значимость? Никак невозможно. Вот они и стараются кому-то понравиться, кому-то запомниться. Абсолютно аморальное действие.
- По-моему, вы намеренно оскорбляете наши земные воплощения, нарочито приписывая им ваши собственные, надо признать вполне похабные мотивы! У гениев нет мотивов. Они просто не в состоянии не делать то, к чему предназначены.
- Мотивы у меня, может быть, и похабные, но гении – совсем и не люди. Тут вы правы! Они гораздо ближе к обычному куску камня, который Творец по одному ему известной причине, запустил в одному ему видимую цель. В них ни на йоту больше свободы воли, чем…

- Так вот где ты притаилась, сестричка! – зазвенел в голове Хеттуры голос Нюкты.
Хеттура улыбнулась и, не торопясь, убрала наушники в ридикюль.
- Давно не виделись, - подумала она в голове Нюкты.
- Давно, - ответила с ехидным смешком Нюкта, - я бы и вовсе с тобой не встречалась. Так ведь куда денешься, приговоренная я. Да вот беда, уничтожить меня можно только вместе с тобой, - она снова заскрипела сухим смехом. – Да, сестрица, никуда нам друг от друга не деться – Сам велел.
Ничего не ответила Хеттура.
- Ладно, - сказала после паузы Нюкта, - давай поболтаем напоследок, что ли.
Хеттура мысленно пожала плечами.
- Что-то холодно у вас тут, в Кассиопеях, - Хеттура снова открыла ридикюль, достала свой шарф в форме бутылки Кляйна и накинула его на плечи.
- Ты всегда была мерзлячкой, – на этот раз Нюкта даже не пыталась скрыть свою злость, - Помнится, тебе даже на костре было холодно. Как сейчас вижу нас в Вюрцбурге…
- Да, 16 февраля 1629 года…
- Жаркий был денек. Тогда спалили заживо сто пятьдесят человек.
- Сто пятьдесят семь
- Память, вижу, у тебя, как у молодой. А вот помнишь, в каком сожжении мы шли?
- Конечно. Место было мало, вот и сжигали по очереди. Мы шли седьмым запуском. С нами были приезжая девочка двенадцати лет…
- Сама виновата. Не надо было дарить на Рождество соседке подушечку для иголок. Соседке показалось, что кукла смахивает на епископа…
- Какой-то случайный приезжий…
- Бедняге просто не повезло, он оказался не в то время и не в том месте. Увидел то, что не предназначалось для общественного просмотра, а потом еще и решил поделиться за пивом с собутыльниками…
- Три приезжих женщины…
- Этих точно не жалко. Две из них – это мы с тобой, а третья – сама не захотела убегать. Из-за нее, собственно, и стражника нашего на костер повели. Он-то, дурак, по доброте душевной, да по нашему научению отпустил пяток женщин, а эта дура, видите ли, испугалась, что если их поймают, то еще хуже будет.
- Все равно жаль всех их.
- Но мы тогда поиздевались над палачами всласть. Помнишь, как ты кричала: «А ну подбрось сухоньких, а то я мерзну» ...
- А ты смехом заливалась, еще когда тебе кости молотками крушили…
- Ага! А ты, когда благородные жители Вюрцбурга полагали тебя сгоревшей, вдруг заорала: «Ой, вижу, палач, украл ты сухие поленья-то, на заднем дворе твоем сложены». Бедняга обгадился прямо на площади. Пришлось и его спалить – украл ведь, подлец.
- Нет, обгадился он тогда, когда ты его пальцами – он-то думал, что переломанными его дурацким молотком – схватила, притянула к себе, и разбитыми губами ну его лобызать. А потом сплюнула и сказала: «Ох, гаденыш, что я с тобой на том свете сделаю – самой страшно! И не день забавляться буду, не два, а вечность».
Сестры весело расхохотались.
Насмеявшись вдоволь, они снова замолчали.
- Ну что, сестрица, пора. Поиграем, что ли в прятки.
- Поиграем, - ответила Хеттура, - чур, я вожу!
И она устремилась навстречу сестре, которая и не думал прятаться. Они мчались столь стремительно, что вакуум не успевал разлетаться перед ними. И когда сгустки их энергий смешались, полыхнуло на всю Вселенную, а потом энергетические ошметки стали сжиматься в черную дыру. И только шарфик Хеттуры джетом вырвался из пасти всеядной дыры и устремился к Земле. Впрочем, там были и другие джеты.

Глава десятая
Маленький Иоганн был плох. Ему не было еще и года, и почти каждый день приносил новые страдания и малышу, и его матери. Мальчик все время был простужен, дыхание его было тяжелым, то он задыхался, то кашлял, то был горяч телом. Катарина яростно боролась за его жизнь. Нет, она никогда не молилась, только на людях и в церкви, да и то, чтобы люди не шипели. Этому ее научила тетка, у которой она жила после смерти матери. Тетка была умна, знала много, может быть, даже слишком много, о травах и зельях, о заговорах и наговорах, о людях и о зверях. Не раз она говорила маленькой Катарине: «Не бойся тех, кто сильней, бойся тех, кто подлей. А особенно опасайся соседок и товарок. Их злые языки страшней мужицких кулаков. Делай вид, что ничем не отличаешься от них: ходи в церковь, молись привселюдно, чеши язык с ними, смейся, когда они смеются, плачь с ними. Но всегда помни: ты – другая». Да тетка была умна. Но это не спасло ее от костра.
Катарина отчаянно боролась за своего первенца. Она использовала все, чему успела научить ее тетка, но помогала ворожба да отвары только отчасти. Ребенок не умирал, но и не выздоравливал.
Однажды, когда шла на рынок, услышала она злой говорок соседок: «Не жилец ее сын», - прошипела одна. «Так ведь ведьмино отродье», - ответила ей вторая. Катарине обычно старалась держать себя в руках, хотя сдержанность и давалась ей с трудом, но на этот раз она не вытерпела. Резко повернулась Катарина к бабкам. На нее смотрели две пары злых, насмешливых глаз. Врезались в память и поджатые, изогнутые, будто змеи губы старух. В этот миг почувствовала молодая женщина темную волну, которая поднималась откуда-то изнутри, ширилась, раздувала ее. Наконец, буря уже не могла поместиться в ней, она резко выплеснулась. Волна застила ей глаза, а потому она не помнила, что именно случилось потом и, вообще, случилось ли что. Единственное, что осталось в памяти – огромное желание, чтобы старухи сдохли. Именно сдохли, а не умерли. «Ведаю, что сдохнете вы раньше моего сына», - бросила она в злые лица. Старухи испуганно крестились. Катарина втянула волну ненависти и лишь усмехнулись в ответ. Вот, собственно и все. Ничего в тот день больше и не случилось. Правда, примерно через месяц, одна из старух поперхнулась неудачно вишневой косточкой – не в то горло пошла вишенка, да и померла прямо за столом. Ну, так ведь что поделаешь, бывает. Вторая старуха ненадолго пережила товарку. Как раз возвращалась с ее похорон, и, надо же было такому случиться, подвернула ногу. Да так неудачно, что упала прямо под колесо проезжавшего мимо тяжелогруженого воза с глиняными горшками. Проехало то колесо по голове старушки, так что она преставилась в тот же миг.
После этих событий Катарина испугалась не на шутку. Нет, конечно же, ей совсем не было жаль злоязычных соседок. Дело было в другом. Она ведь сказала, что те помрут раньше Иоганна. Они и умерли. Значит, теперь мог настать черед и ее сына.
Катарина несколько ночей не могла заснуть, ей казалось, что стоит ей смежить глаза, как смерть непременно похитит ее Иоганна. Но на третью ночь тяжелый сон без сновидений все же сморил ее. Проснулась она от того, что чей-то голос велел: «Встань и выйди во двор. Смотри внимательно на север. Если заметишь что необычное, то ничего плохого с твоим мальчиком не случится».
Сон в одно мгновение покинул ее. Она вскочила и, как была в ночной рубашке, выбежала из дома. Стоял ноябрь, ночи стали холодными, но Катарина не замечала этого. Она лихорадочно искала, где же этот север. Но ведь недаром тетка учила ее смотреть на звезды, потому что считала, что именно там, на звездном небе записано все. «Север, север, север… это же там, где Полярная звезда! Ага, вот Малая Медведица, вот и Полярная звезда. А вот и Большая Медведица».
И вдруг в том самом месте небосвода, куда смотрела Катарина, вспыхнула яркая Звезда! Да, да, только что ее не было и вдруг будто полыхнуло! «Так это ради моего Иоганна кто-то зажег звезду!», - мелькнуло в голове молодой матери. Она долго смотрела на чудо, возникшее у нее на глазах, будто боясь, что все окажется не правдой, и Звезда потухнет. Но нет, звезда светила и светила. Сегодня в ее планы явно не входило гаснуть.

В ноябре в Скандинавии темнеет рано. Благочестивые датчане давно уже заперлись в своих каменных домах. Но Тихо Браге было трудно назвать обычным гражданином. Рожденный в знатной и богатой семье он отличался очень многими качествами, которые были присущи далеко не каждому. Был он прекрасно и разносторонне образован, сведущ и в языках и в литературе, в химии с алхимией, в математике с астрономией, и в инженерном деле.
Тихо возвращался из своей лаборатории. После того, как он получил огромное наследство, молодой человек отошел от занятий астрономией и занялся более практичными делами. Во многом его измена Урании  была вынужденной. Получив наследство, он, вместе с дядей Стеном открыл две фабрики: стекольную и бумагоделательную. А так как Тихо не умел ничего делать наполовину, то пришлось ему забыть об астрономии и уйти в мир практической деятельности. На своих фабриках он был и коммерческий директор, и главный специалист. И все же… Конечно, химия – тоже наука, но…, как бы это сказать…, не астрономия.
«Нет, нет, все идет хорошо», - подумал Тихо, отгоняя прочь очередной приступ тоски. Тоска его была странного свойства: будучи целый день среди людей, поскольку должен был решать массу текущих вопросов, Тихо иногда ощущал жуткое, леденящее душу одиночество.
Ему мало было общения со своими служащими – оно было продиктовано производственной необходимостью. Не удовлетворяла его и светская жизнь, которую он вынужден был вести по праву происхождения – ведь он был человек долга и никогда не позволял себе ни на йоту отклониться от сословных обязанностей, дарованных ему от рождения. Общение с коллегами по науке тоже носило странный характер. Часто оно больше походило на ссору, чем на взаимную приязнь. И хотя предметом ссоры становилось какое-нибудь рассуждение, недоступное пониманию простого обывателя, споры велись с большим запалом, что не делало общение более теплым.
Нет, дело было в другом. Тихо был одинок потому, что рядом не было ни одной родной души, не было ни одного человека, с которым можно было бы поговорить ни о чем. Да, разговоры ни о чем, наверное, одна из самых дорогих вещей на свете. А для Тихо тоска по родной душе была проклятием, которое постоянно жило в нем. Дело в том, что когда-то у Тихо был брат-близнец, человек, с которым ему было предназначено идти рядом, вместе переживать неудачи, вместе радоваться успехам. Но брат умер даже раньше, чем успел получить имя.
Смерть - она преследует каждого. Но не каждый чувствует это. Тихо Браге даже не чувствовал - чуял ее как живую, почти как свою тень. Иногда ему казалось, что он и есть наполовину смерть. У Тихо был близнец. Он умер. У Тихо был приемный отец. Он умер. У Тихо был родной отец. Он тоже умер. Смерть для него не была посланцем высшей силы. Собственно, Тихо не был человеком верующим. Смерть для него была персонажем жизни, который несет не только злое начало, но и доброе. Как когда. Она может быть врагом, но может быть и союзником.
В прошлом, 1571, году Тихо неожиданно для себя написал оду, посвященную брату. Его знакомый астролог, которому он прочитал оду, еще раз внимательно посмотрел гороскоп Браге и сказал, что ода содержит больший смысл, чем кажется. Ее написание снимает знаки забвения, тяжелыми замками сковавшие душу умершего близнеца, и теперь, именно сейчас в 1571 году, душа, предназначавшаяся невинному младенцу, переселилась в тело другого. «Как мне его найти, человека с душой брата?», - спросил изумленный Тихо. «Никак. Делай то, что предназначено, и он сам тебя найдет», - отвечал задумчиво астролог. И мрачно добавил: «Если выживет».
Одиночество привело Тихо к выводу, что необходимо жениться. Жених он был завидный. Тем больше удивил и расстроил многочисленных родственников его выбор. Кирстен Барбара была девушкой из народа, но ей был присущ тот природный аристократизм, которым отмечены очень немногие. Свадьбы, как таковой, и даже простого церковного венчания не было. На недоуменные вопросы родственников Тихо высокомерно отвечал, что венчание ни к чему, он не нуждается ни в чем благословении. Тем самым Браге еще раз поступил, как подобает высокородному лицу, то есть так, как считает правильным он, а не кто-нибудь другой.
Молодая жена помогла избавиться от желаний, неизбежных для молодого мужчины, но отвлекающих ученого от дела. Однако и женитьба не помогла: одиночество стало ощущаться еще острее.
«Сегодня уже 11 ноября, а стекло по-прежнему не той чистоты и прочности. Подвижки, конечно, есть, но до венецианского… Да, а сегодня серьезно подмораживает». Тихо потер осторожно протез, заменивший ему часть носа, которую он потерял в дуэли со своим дальним родственником. И дуэль была по дурацкому поводу, и рана, полученная им, тоже получилась необычной, дававшей повод к насмешкам. Насмешки он чувствовал спиной, в лицо ему усмехаться никто не решался.
«Теплопроводность у латуни все же высока. Надо будет при случае поискать что-нибудь практичней», - подумал Тихо. Он ухмыльнулся, вспомнив, что молва считает его протез золотым, и снова потер нос, пытаясь успокоить ноющую боль. Холод через протез беспокоил рубец. «Но все же жаль, что у меня нет сейчас времени на астрономию. И приборы есть, и желание, а вот времени … А сегодня погода – просто чудо: воздух прозрачен, новолуние. Смотри - не хочу».
Вдруг ему послышалось:

Переплетенье душ и струн
И звезд холодное мерцанье
Открылось вдруг в мерцанье Лун.
Как сладок мрак твой, Мирозданье.
Тихо даже оглянулся в поисках говорившего. Но улица была безлюдна. Он пожал плечами и продолжил свой путь.
Тихо любил смотреть в небо, глядя на знакомые с ранней юности очертания созвездий, которые, как грозди винограда, свисали с небосклона. Небеса были его садом, его Эдемом.
«Вот тебе Персей, вот Андромеда, а вот и матушка ее, Кассиопея. НО ЧТО ЭТО???» Изумлению Тихо Браге не было предела. Прямо над созвездием Кассиопеи ярко светила, нет!, полыхала огромная Звезда. Ее не было здесь ни вчера, ни год назад, никогда. Но сегодня она зажглась! Это не могло быть случайностью!! Это что-то должно было значить!!!
Тихо Браге опрометью бросился домой, где на чердаке пылились его инструменты. Скорее, скорее! Кирстен, встречавшая его у дверей, едва успела отскочить. Тихо, не замечая ни жены, ни стола, накрытого к вечерней трапезе, ни зажженного камина мчался наверх – к своим родным: телескопу, сектанту, небесному глобусу. «Параллакс!» - с любовной страстью шептали его губы, - «Параллакс!»
Так взошла звезда Великого Астронома, так небеса возвестили наступление Нового времени.

Катарина как зачарованная смотрела на Звезду. Вдруг она услышала голос своего мальчика. «Что с ним?» - страх за первенца ледяной рукой ужаса схватил ее за сердце. Она опрометью бросилась в дом. «Неужели с ним что случилось!» Стремглав вбежала в дом, бросилась к колыбельке…
Мальчик, отбросив одеяло, смеялся, стоял в полный рост, правда, слегка покачиваясь, и хлопал в ладоши. «Он встал!» - мелькнуло в голове матери, - «Встал!»  Иоганн буквально заливался смехом, и смех этот был весел. Его от рождения впалые щечки впервые налились румянцем. Он смеялся, как смеются здоровые и довольные всем дети. Катарина подхватила малыша, прижала его к груди, чмокнула в щечки. И тут ей показалось…? или не показалось? Малыш подмигнул ей. Подмигнул, как тогда, во время их первой встречи.
Катарина разрыдалась. Генрих, ее муж, встревоженный необычными звуками, проснулся. Вскочив на постели, он, еще не открыв глаза, искал шпагу на боку и дурным голосом орал:
- Кто? Что случилось? Всех перебью!
Муж орет, жена плачет, сын смеется… Наверное, так и должно выглядеть простое человеческое счастье, простых, обычных людей.


Глава одиннадцатая
- Это блуждание в сумерках, под снег с дождем кончится когда-нибудь? – ворчал Гете.
- Просто невыносимо! У меня все контакты искрят! – вторил ему КСП2096.
Остальные эйдосы хранили молчание. Но молчание это было мрачным. Многие из них шмыгали носами: промозглость пробирала даже бестелесные сущности.
- Господа, - оправдывался Вергилий, - поймите, здесь ад, а не санаторий для избранных. Вам-то хорошо, у вас есть шанс отсюда выбраться…
- Что вы имеете в виду, когда говорите «Имеете шанс выбраться?» - с тревогой осведомился лорд Байрон.
- А что? Вы полагаете, что шансов нет? – мрачно отшутился Вергилий.
Сразу после его слов дождь усилился. Они шли, увязая в непролазной грязи. У некоторых жижа, по которой они шли, с чавканьем отобрала башмаки, кто-то, поскользнувшись, вымарался донельзя, но никто не останавливался. Они шли, хватаясь друг за дружку, боясь отстать и навсегда застрять в этом болоте.
Когда раздался громкий, хриплый хохот все невольно вздрогнули. Смеялся лорд Рассел. «Совсем спятил», «допекло беднягу», «сумасшедший логик», «ох, не к добру смеяться в таком месте», - зашуршала толпа.
- Что с вами, лорд? – с тревогой спросил мэтр Фреге.
- «Слепые», - не прекращая смеяться, выдавил из себя лорд Бертран.
- Где слепые? – мэтр старался если и не быть спокойным, то, по крайней мере, казаться таковым.
- Питер Брейгель Старший, «Слепые» , работа 1566 года, если не ошибаюсь.
- 1568, с вашего позволения, - тихо сказал сеньор Балисандро, - мне часто доводилось бывать в Неаполе, и я много времени провел, глядя на эту картину.
Балисандро говорил робко, будто извиняясь.
- Да елы-палы, - вдруг вскричал Пушкин, - да что же это мы, други, шепчемся-то, как дворовые девки! Гори оно все полымьем, да катись оно все в прорубь-то, да…!
-А ведь он прав! – поддержал Пушкина Шекспир.
- Да в конце концов, куда мы идем и когда придем? – возвысил свой голос фон Гёте.
- Вы знаете, - тихо, но решительно заговорил Курт Гёдель, - насколько я, - здесь Курт запнулся и поспешил исправиться, - то есть мы, члены Следственного отдела Конкордии Чистоты Вечности, терпеливы и готовы терпеть ради высокой идеи, но есть же какие-то разумные пределы! Черт побери, - добавил Гёдель и густо покраснел.
Здесь все зашумели, закричали, замахали руками. Даже Моцарт попытался изобразить гнев, хотя получилось это у него довольно робко. Только лорд Байрон с неизменно презрительной улыбкой, скрестив привычно руки на груди, невозмутимо взирал на коллег. Среди присяжных и членов Следственного отдела выделялся преподобный отец Оккам. Заметив любопытство и некоторую оживленность Протея, он только крепче стянул охранные путы. Никакие страсти небесные и земные были не в силах отвлечь его от долга.
- Как все-таки много в любом гении от простого человека, - громко и отчетливо произнес Байрон.
Скандал тут же сам собой иссяк. Эйдосы вдруг почувствовали стыд, ощущение новое почти для всех.
- А вот мы как раз и пришли! – Вергилий смущенно захихикал.
- Как пришли? – удивлению поэтов не было предела. Изумление было столь велико, что даже нескончаемый дождь иссяк.
- Куда пришли? А что же вы, голубчик, раньше-то молчали? - вопросы сыпались со всех сторон.
- Так ведь потому и молчал, - Вергилий перешел на сухой официальный тон, - Дело в том, господа, что никаких кругов Ада в природе не существует. Ад – штука однородная, скучная и всюду противная. Мы же с вами не экскурсию здесь проводим, а именно ищем место для привидения приговора в исполнение, - Вергилий величественно и высокомерно обвел всех взглядом свысока, - согласно инструкциям, которые были выданы мне в самой недвусмысленной форме – теперь Вергилий смотрел многозначительно, - место экзекуции определяется как место внезапно вспыхнувшего недовольства всех участников суда.
Вергилий устало присел на услужливо пододвинувшееся облачко и тихо добавил:
- Вы возмутились, значит, это оно и есть – то самое место. Приступим, - помолчал и продолжил совсем тихо, - А вообще-то, я ожидал, что вы гораздо раньше взбунтуетесь. Ладно уж, - голос его звучал примирительно, - приступим, пожалуй.
Вергилий встал. На этот раз его фигура была величественна и сакральна, как сама власть.
Он протянул руку в направлении Оккама:
- Начинай же!
Оккам низко поклонился и извлек из складок туники, в которую он неожиданно для всех, оказался облаченным, три маленьких предмета.
- Что это? – недоуменно спросил Балисандро.
- О, это не что иное, как три замечательных образца пространства Калаби – Яу  – мрачно ответит Оккам.
- Вы действительно полагаете, сударь, что ответили на поставленный вопрос? – лорд Рассел был, как всегда, подчеркнуто корректен.
- Можно подумать, - буркнул Фреге, - что ваши парадоксы ответили хоть на какой-нибудь вопрос.
- Ладно, попытаюсь объяснить, - Оккам был торжественен и величав, - Видите ли, господа, пространства Калаби – Яу – это такая штука, которая существует, в чем нет никакого сомнения. Но! Господа, но! Только один ум из ста тысяч утверждает, что понимает, как устроена эта штука. Да и то, нет никакой возможности проверить, действительно ли этот умник разбирается в этой…, как бы это сказать…, хренотени или просто притворяется. По слухам, которые были умело запущены в интеллектуальных кругах, вся Вселенная упакована, в некотором смысле, в одной из таких игрушек.
- Вы можете говорить серьезно? – поморщился Шекспир.
- О, разумеется! Нет ничего проще. Пространство Калаби – Яу есть компактное комплексное многообразие с кэлеровой метрикой, для которой тензор Риччи обращается в ноль.
Гробовая тишина повисла над собранием.
- Понятно, - протянул задумчиво Пушкин.
- Что? В самом деле? – съехидничал КСП2096.
- Давайте лучше своими словами, - попросил фон Гете и тут же зашелся кашлем.
- Хорошо. Это все просто.
Оккам ловким движением руки подогнал к себе маленькое облачко, разгладил его ладонью – в этом движении было столько нежности!, и высыпал на образовавшуюся поверхность три Калаби – Яу пространства, которые были чем-то очень похожи на артишоки, раскрашенные неизвестным мастером. Затем он выхватил из пространства три пластмассовых стаканчика и начал ловко двигать ими, накрывая и меняя местами несчастные пространства, приговаривая странные заклинания. Оккам закончил свои странные пассы столь же неожиданно, как и начал.
- Ну-с, господин хороший, - обратился он к лорду Байрону, - сколько артишоков в этом стаканчике?
- Ха, - лорд не мог не принять вызов, - под этим два, - Байрон победоносно обвел взглядом товарищей по приключению.
Оккам резко поднял стаканчик. Под ним ничего не было. Он выкатил все три колобка из-под другого стаканчика и снова стал проделывать свои пассы.
- А теперь вы, - указал он на Пушкина.
- Ну не знаю, мне показалось, что они закатились вот сюда, - ткнул своим длиннющим ногтем Александр Сергеевич в самый левый от него стакан.
- Правильно, - воскликнул преподобный. Он поднял стакан, под которым не было ни Калаби, ни Яу. Протей, который как завороженный наблюдал за всем действом, весело рассмеялся и захлопал в ладоши. Сцена своей нелепостью рассмешила всех.
- Вот и настал твой час, - сказал Оккам, пристально глядя на Протея. Тот сразу сжался, веселье сменилось оторопью. Страх сковал его.
- Не надо, пожалуйста, - залепетал он, - я ведь нечаянно, мне приказали…
- А уничтоженный тобой Дивани тоже, наверное, просил тебя?
- Нет, нет. Он даже ничего не понял.
- Ну, я же тоже не в свое удовольствие, а волею суда. Не бойся, я тебя быстро компактифицирую.
С этими словами Оккам выбрал одно из трех пространств, то, которое было исполнено в черно-зеленой гамме, гипнотический взгляд его обратился на Протея и тот, как кролик в пасть удава, сначала медленно, потом все быстрее, стал приближаться к страшному изумрудно-черному колобку. Мгновение, и он вошел в него, исчезнув из мира эйдосов и людей.
Оцепенение воцарилось и длилось, длилось, длилось…

Глава двенадцатая
Веселье не знало предела. Аристотель смеялся заливисто и звонко, до неприличия молодо. Платон, что называется, зашелся в смехе. Он издавал странные, булькающие звуки, из широко раскрытых глаз текли слезы. Они никак не могли остановиться. Но вот, спазмы, в которые перешел смех, стали реже и постепенно к философам вернулся дар речи.
- Но Стагирит, неужели ты заметил, когда он совершил подмену?
- Первую или вторую?
- Как!? Их было две?
- Ну да, конечно!
- Да, с глазами у меня совсем плохо. Я заметил только, что он обратился в Вергилия, когда тот вел судейских по гребню между долинами грешников.
- Тогда три.
- Чего три?
- Было, значит, минимум три акта переселения душ. Я, если честно, как раз обращения в Вергилия я и не приметил.
- А что же заметил ты?
- Я видел, как Протей сначала переселился в придорожный камень, к которому он прислонился, когда как бы поправлял сандалий. А уже потом, после этого случился метампсихоз  из камня в преподобного отца Оккама. Хотя…
- Что? – с любопытством в голосе спросил Платон.
- Мне кажется…, я почти уверен…,  - задумчиво произнес Аристотель.
- Да что, что?! Не томи, Стагирит!
- Видишь ли, Оккам, как тебе должно быть известно…
- Что Оккам? Я почти ничего о нем не знаю. Прости, как-то упустил, - Платон пожал плечами.
- А напрасно! Тем более, что он как раз был гораздо ближе к твоим идеям, чем к моим. Надо отдать ему должное: сей ученый муж был натурой необычайно смелой и самостоятельной, он много сделал для философии и логики, за что, собственно, и был брошен в темницу.
- Да что же это такое, в конце концов! Как светлый ум, так или в темницу, или на плаху! – возмутился Платон.
- Вот именно! И это еще в лучшем случае. А то ведь бывало и на костер приглашали, и бокал цикуты подносили, – поддержал его Аристотель, - Но, видишь ли, мой друг, Оккам был не тем парнем, чтобы позволить держать себя в неволе, как дикого зверя.
- Повесился? – с горечью спросил Платон.
- Нет. Я же говорю, Оккам не настолько прост. Может быть потому, что из простонародья. А крестьяне, как тебе должно быть ведомо, только с виду простаки.- Аристотель позволил себе улыбку, - Каким-то загадочным образом сей мудрый философ ускользнул из узилища.
- Ах, молодец! – Платон даже восторженно захлопал в ладоши, - Надо будет как-нибудь заглянуть в те времена, полюбоваться проказником.
- И вот представляется мне, что он не просто сбежал из тюрьмы, а сделал это в особо изощренной форме.
- То есть?
- То есть путем метампсихоза, переселившись в одного из охранников.
- Но тогда, его симпатии, очевидно, были на стороне несчастного Протея!
- Разумеется! И скорее всего, Оккам заблаговременно переселился временно во что-нибудь невзрачное, освобождая свое тело для Протея. Не верю я, что такой могучий дух свободы мог согласиться на роль тюремщика.
- Но тогда, это говорит, что Сам ошибся, доверив Оккаму такое важное задание.
- Не уверен, Платон, не уверен. Скорее всего, таков был Его расчет.
- Расчет? Да зачем это Ему?
- Кто знает? Пути Господни неисповедимы.
- Стагирит, не темни! Ты же что-то предполагаешь, не правда ли?
- Стагирит предполагает, а Господь располагает, - Аристотелю понравилась собственная шутка и он громко рассмеялся. Насмеявшись вдоволь, он задумался.
- Видишь ли, Платон, Творец настолько непредсказуем, что понять Его, опираясь только на формальную логику, не представляется возможным. Пытаться же предвидеть Его желания и, тем более, планы – занятие абсолютно бессмысленное. Но поиграть в эту игру можно. Почему бы и нет? Вот, например, почему бы Ему и не сохранить Протея, как идеального агента влияния, для времен даже нам недоступным…
- Полагаешь, есть и такие? – с изумлением спросил Платон.
Аристотель только ухмыльнулся и, не обращая внимания, на реплику Учителя, продолжил:
- Действительно, Протей с легкостью необычайной превращается во все что угодно. Его внедрение в любое живое ли, не живое ли сообщество не представляет ни малейшего труда. А пока нет в нем необходимости, почему бы не подержать его в одном из Калаби-Яу зоопарке. Может быть, это такой специальный отстойник для душ, до времени невостребованных, возможно, вполне комфортный, с казино, кабаре, пляжами и ресторанами, начиная с трех звезд Мишлен.
- А это что такое?
- Траттория такая, где и вкусно, и красиво, и очень дорого.
- Эх, жаль, что дорого. Сказать по совести, иногда здесь не хватает хорошего куска мяса.
- Да, мясо – это хорошо. При македонском дворе, помнится, чего-чего, а уж мяса с кровью всегда было в избытке. Так вот, жонглирование душами и телами, о котором мы говорили – не более чем предположение.
- Хорошее предположение. Ты нарисовал прямо-таки идеальное государство, - воскликнул Платон.
- Не тебе же одному строить фантазии на эту тему , - Аристотель снова развеселился.
- Однако, где же в этом государстве воины и землепашцы? Без них ведь никак!
- Воины нужны, пока есть вражда. А в идеале в этом Яу зоопарке одни единомышленники. Даже если и повздорят, то сами и разберутся. Там ведь одни бессмертные, так что особого вреда друг другу не нанесут. А если и нанесут, то, что поделаешь, на все воля Божья.
- Кушать-то надо!
- Не факт. Разве не ведомо тебе, что даже в вакууме, практически из ничего, могут возникнуть электрон-позитронные пары. А в идеальном мире, возможно, - обрати внимание, я не утверждаю наверняка, а только допускаю ненулевую вероятность, - так вот, возможно, существуют котлет-антикотлетные пары.
-?, - только и смог выдавить из себя Платон.
- Допустим, что в этом Яу зоопарке есть миры, а есть антимиры. Расположены они в соседних залах и существуют в пространстве желаний симметрично. То есть, если захотел в зале с обычным веществом некий индивидуум котлеты, то и в зале для антивещества в сей же момент его анти-индивидуум тоже захотел котлет, но, естественно, из антивещества. Тогда и возникает из ничего котлет-антикотлетная пара. И, как говорится, котлеты отдельно, антикотлеты - отдельно.
- Опять мясо, - Платон сглотнул слюну, - Сильно.
Оба замолчали.
Наконец, Аристотель вздохнул тяжело:
- Вот чего действительно не понимаю, так это того, что вроде бы элита, лучшие поэты и писатели, выдающиеся логики, люди, блестяще создающие виртуальные миры, именно эти люди абсолютно наивны и беспомощны в мире реальности.
- Да, - тихо сказал Платон, - я понимаю, о чем ты говоришь. Я тоже не сразу понял, отчего так получается. Но потом у меня появилась идея – жаль, не успел ее записать во время овеществления, что стремление писать возникает от ощущения несовершенства мира. Человек беспомощен перед громадой мирозданья, да что там мирозданья! Он, по сути, беспомощен в споре с государством. Вот и возникает желание создать свой собственный мир, в котором все будет правильно, где нет места злу, где все любят всех, где ничего не происходит, но все веселы и никогда не скучают. Но почему-то получается так, что если писатель талантлив, то обязательно в его мирах возникает не только добро, но и зло. Да что там! И здесь то же самое: для одних дорога в рай, для других – в ад.
Платон замолчал, пристально вглядываясь вдаль. Потом вздохнул тяжело:
- Могу тебя успокоить: я – не исключение. Сейчас мне стыдно за мой проект идеального государства, но тогда, в бытность на Земле, мне представлялось все таким простым и ясным. Казалось, стоит каждому человеку заняться своим делом, и… Оказалось, что человек по своей сущности многолик и никак не хочет довольствоваться единственным предназначением, он вечно не удовлетворен собой, своим местом в подлунной мире. Да что там в подлунном, он и до появления Селены на небосводе хотел большего!
- Луны, например, - подхватил Аристотель.
- Да, Луны…, - задумчиво протянул Платон, - А тебе, Стагирит, не кажется, что Луна появилась не просто так.
- Ты имеешь в виду, что не только ради красоты? Не только, чтобы вдохновлять поэтов?
- Я уверен, что Луна – знак. Ох, кажется мне, что она появилась не только в гуманитарных целях.
- Перестань. К чему эти конспирологические теории?
Платон весело, почти по-мальчишески, рассмеялся:
- Теперь ты предстаешь наивным. Поверь, мой юный друг, у ее появления на небосклоне есть и иное назначение.
- Неужели она способна не только вдохновлять?
- Напротив. Именно для вдохновения она и послана.
На этот раз рассмеялся Аристотель.
- Не веришь? Давай еще раз посмотрим житие Кеплера.

Глава тринадцатая
Иоганн любил дорогу. Под мерный цокот копыт и поскрипывание каретных рессор думалось легко и свободно. Иногда ему даже казалось, что дорога – его соавтор, что она подсказывает ему решения и идеи. Дорога погружала его в странное состояние, что-то среднее между сном и бодрствованием, гипнотизировала, обволакивала, ограждала от суеты.
Но сейчас… . Сейчас он не мог думать спокойно ни о чем: ни о звездах, таких далеких и близких, ни о детях и жене, оставшихся дома, ни о войне, которая полыхала вокруг так давно, что стала непременным атрибутом жизни. Известие о том, что его мать обвиняют в ведовстве, он получил от сестры в последние дни 1619 года. Это известие потрясло его. Мать для него была единственным человеком, которому он поклонялся. Он любил ее беззаветно. Да, Иоганн Кеплер знал себе цену, и знал, кому он обязан и своими успехами, и своей жизнью.
Он написал весьма резкое письмо герцогу Вюртембергскому, с настоятельным требованием прекратить преследование матери, где использовал все свое красноречие. В письме он не преминул напомнить, что он не какой-нибудь ремесленник или крестьянин, а Главный Имперский Математик и Астроном. Но толку от письма было мало: нападки на Катарину Кеплер даже усилились. Разве что его имя перестали упоминать в официальных документах. Зато в облаке слухов, разговоров, суждений и мнений – ведь не секрет, что любой шумный процесс сопровождается частными пересудами, в, так называемых, кулуарах все громче звучали обвинение в адрес Иоганна, мол, он пытается использовать свое положение при Дворе для оказания давления на суд, что мешает вынести быстрое и непредвзятое решение, а именно, отправить старую ведьму на костер, как и предписывает закон, который, как известно, dura lex, sed lex, то есть закон суров, но это закон. Боже мой, громко шептали в коридорах судов и в переулках городов: «Если это не коррупция, то что тогда коррупция?! Куда катится мир! Ведь против старой ведьмы столько обвинений! И каких! Порча, ворожба – чуть ли не десятки свидетельств. А ее желание выкопать череп отца, чтобы сделать из него кубок и подарить тому самому сыну, который так хлопочет за породившую его матушку?! Но это еще полбеды! Она ведь утверждала, что нет ни рая, ни ада, а после смерти с человеком происходит абсолютно то же самое, что и с любым другим животным! Да даже за десятую долю содеянного ею любую другую женщину немедленно поволокли бы на костер!»
Иоганн нервничал. В дорогу он взял «Диалог об античной и современной музыке» Винченцо Галилея. Но книга не успокаивала. Иоганн никогда не занимался серьезно музыкой, но ему вдруг захотелось сравнить свою мать, ее мысли и чувства, с отцом своего научного оппонента и соратника Галилео Галилея . На время его увлекла математичность теоретико-музыкальных построений, он залюбовался оригинальностью теории. Но снова вспомнил мать и… Нет, он не позавидовал правильности и элитарности воспитания Галилео. Напротив, восхищение матерью нахлынуло на него с такой силой, что он не мог сдержать чувства.
…Зима в тот год удалась на славу. Однажды ночью, когда даже дворовые псы затихли, мать разбудила его. Иоганну даже вспомнился запах ее тела и тепло, которое исходило от нее. Что-то шепча, она одевала полусонного сынишку, потом вынесла его на улицу и посадила на санки, заботливо подоткнув одеяло, задорно подмигнула и тихонько, подражая лошадке, заржав, побежала по дороге за околицу. Иоганн помнил, что ему стало чудно и весело, он тогда долго не мог понять, происходит ли все вокруг наяву или во сне. Ветра не было, в ночной тиши слышно было, как скрипит под ее сапогами снег да визжат полозья на поворотах. Снег отливал синевой. Уже тогда у него было не в порядке с глазами: всякий предмет множился . и будто шевелился, наверное, поэтому ему казалось, что деревья приветливо машут ему своими огромными, укрытыми снегом лапами
Вдруг мама остановилась. Отпустив веревку, она сделала несколько шагов в сторону. Иоганн выбрался из саней и встал рядом с ней.
Мальчик смотрел, но ничего необычного не видел. Звезды, звезды, звезды... Он их видел размытыми, они прыгали, словно маленькие светлячки, все время норовя ускользнуть от его взгляда. Постепенно эта игра увлекла его. Иоганн не был избалован дружбой со сверстниками, поэтому, обнаружив, что на небе у него есть столько забавных друзей, малыш был приятно удивлен. Он даже не замечал, как мороз пощипывает щеки.
В лесу хрустнула ветка. Звук отвлек Иоганна, он внимательно посмотрел в сторону шума, но там все было спокойно. Он глянул на небо над тем местом, где треснула ветка и… Небеса светились огромным петушиным хвостом. Видение было не очень отчетливым, но сейчас, когда глаза привыкли к темноте, казалось ярким. Зарево будто вырастало из желтой звезды, контуры которой расплывались. Сквозь светящееся марево пробивался свет звезд. Иоганн вспомнил одну картину в церкви, на которой у короля была прозрачная накидка, украшенная драгоценными камнями. А еще другую картину, где огромные птицы гуляли, распустив сказочно красивый хвост.
- Что это, мама?
- Комета.
- Комета? – переспросил Иоганн, - А что это «комета»?
- Никто не знает. Но люди говорят, что комета приносит несчастье.
- Зачем? И как она это делает?
Мама гортанно рассмеялась.
- Да никак! Врут люди. Им все сдается, что если что непонятно, то обязательно – зло. Дураки они, люди.
- Почему дураки?
- Потому что боятся всего нового.
- А почему боятся нового?
- Потому что объяснить не могут.
Иоганну стало жаль людей, которые всего боятся. Он прислушался к своим ощущениям. Нет, внутри было все спокойно и даже радостно.
- А я не боюсь! – вдруг запальчиво воскликнул он.
Мама рассмеялась и прижала к себе сына.
- Потому что ты – умный. Вот вырастишь большой и поймешь, что такое комета, откуда они приходят и куда исчезают.
- И тогда никому страшно не будет?
Катарина улыбнулась, поцеловала сына в лоб, взяла его на руки, заботливо усадила в санки, привычно подоткнув старое одеяльце.
- Нет, малыш. Ты умный, а значит, непонятный. Поэтому тебя тоже многие будут ненавидеть. Но ты не обращай внимания, ничего не поделаешь: мир таков, что толпой правит зависть.

Иоганн отодвинул занавеску, и яркий солнечный свет ворвался в замкнутое пространство кареты. Он смотрел на проплывающие мимо села и леса, а мыслями он был рядом с мамой, которой – так он чувствовал, был обязан всем. Он почему-то вспомнил, как, когда ему было пять лет, она ушла разыскивать его отца, Генриха Кеплера, который, будучи протестантом, пошел служить ландскнехтом в католическую армию – там платили больше. Он воевал где-то в Бельгии. И мать нашла своего Генриха, и вернула домой, правда, всего на несколько лет, но вернула!
Иоганн вспомнил, что именно тогда, когда матери не было дома, он заболел оспой. Родственники о чем-то шептались по углам, он запомнил отрывки фраз, долетавших до него сквозь забытье: «не жилец», «напрасно его крестили, не будет толку», «скорее бы уж отмучался». Он понимал, что это все о нем, что родственники готовятся к его похоронам. Да и то сказать: он с детства был хил и немощен, постоянно мучился желудком и сыпью. Куда, мол, ему с оспой-то сдюжить. Малыш начал уже и сам готовиться к смерти. О ней он знал мало. Знал, что все умирают. Даже сам видел несколько похорон. Он не знал почему, но на похоронах все плакали.
Иоганн метался в жару. Ему привиделись собственные похороны. Он видел себя со стороны, бледного и холодного, лежащим в маленьком гробике. Все вокруг плачут, а ему уютно и все равно. Неожиданно то ли ему в бреду, то ли ему, лежащему в гробу, явилась старуха. Старуха была строга лицом. Но строгость ее была доброй, будто все было плохо, совсем плохо, а тут пришла она и сразу все вещи оказались на своих местах, и слезы стали не горькими, а светлыми, потому что все недавние горести и страхи трусливо убежали, испугавшись строгих глаз Старухи. Старуха отложила вязание – оказывается, она вяжет! - укоризненно покачала головой и погрозила ему пальцем. И тут он понял, что если умрет, то и мама расстроится сильно и тоже будет плакать. Тогда он решил, что не должен огорчать маму. И без того папа ушел на войну, и то ли жив, то ли - нет. А значит, нет у него права на смерть.
Он глянул на Старуху. Та сосредоточено вязала, изредка бросая на него взгляд, и всё старалась скрыть улыбку. И когда над ним наклонилась тетка, творя крестное знамение, он раскрыл глаза и, с удивлением обнаружив, что это совсем другая старуха, не по-детски зло почти крикнул: «Бульон дай!»
Через несколько дней, когда он впервые встал с постели и нетвердыми шажками вышел на улицу, прохожие шарахнулись от него, крестясь испуганно. «Ведьмино отродье», - со страхом шелестела толпа.

…Как часто бывает в сентябре, ясный день плавно перешел в дождливый вечер. К цокоту лошадиных копыт добавилась мелкая дробь дождя.
Карета остановилась у постоялого двора. Кеплер был неприхотлив, с детства он был приучен довольствоваться малым. Но сейчас ему совсем не хотелось делить комнату со случайным попутчиком. Иоганну повезло: номер для господ был свободен. Наскоро поев – он никогда не был чревоугодником, поднялся к себе в номер, велел затопить камин, принести горячей воды и глинтвейна. Тепло, вино и шум дождя убаюкивали астронома. Он подумал, что вот так же, как его комната является островком уюта посередине промозглой сырости и мрака, так и Земля, покрытая тонким слоем воздуха, несется в кромешной тьме и абсолютной пустоте неизвестно зачем и неизвестно куда. А вокруг нее, словно ребенок подле матери, кружится Луна… . Мать снова поднимает его с постели, прикладывает палец к губам, безмолвно приказывая ему не шуметь… Они идут за город, к холму… Вообще-то холм считался в их городке дурным местом, но Иоганну он нравился. Здесь была самая густая трава, и луговые птицы, и цикады и вообще, от холма веяло сказкой… .Ух ты, какая сегодня Луна! Да, красивая, круглая, белоснежная Луна. Но он часто видел ее такой, потому что это было одно из его любимых детских развлечений – смотреть на Луну. Но что это? Луна стала темнеть. Ее белизна исчезла! Или показалось? Да нет, все правильно, Луна стала бурой! Ой, похоже, она умылась кровью
- Но почему, мама? – испуганно вскрикнул он, - Там тоже война?
Катарина громко рассмеялась и, когда Иоганн уже не надеялся на ответ, сказала, не поворачиваясь, все так же пристально глядя на ночное светило:
- Нет, не думаю, что там - война. Хотя, если там есть люди, то обязательно есть и война. Но если честно, не знаю Иоганн. Никто не знает. Даже тетка не знала.
Мать повернулась к нему и пристально посмотрела ему в глаза:
- Я хочу, чтобы ты понял, что там происходит и почему…
Глаза ее светились тем самым лихорадочным огнем, которого так боялся и который так любил Иоганн…
Да, теперь ему ведом секрет затмений. Но как она, не умевшая даже читать, узнала, что произойдет той ночью? Эта тайна жгла, и ответа на нее у него не было…
Эта мысль вернула Иоганна из дремы. Дрова в камине догорали. Он быстро разделся и забрался под мягкую пуховую перину.

Процесс шел трудно и забирал много сил. Мать держалась молодцом. Кеплер восхищался ее силой духа. Даже вид страшных орудий пыток не смутил ее: она наотрез отказалась признавать свою вину. Никогда в жизни Иоганну не доводилось использовать все свои силы и возможности в такой мере. Да, он построил практически идеальную систему защиты, повернув дело так, что если и признавать Катарину виновной в колдовстве, то и все ее соседи, да и некоторые члены суда должны будут взойти с ней на костер. Запах гари и жар костра несколько поубавили пыл обвинителей. Но Кеплер был уже человеком, искушенным в закулисье, поэтому он не преминул воспользоваться всеми своими связями, чтобы прекратить дело. И вот неделю назад, наконец-то, пришло решение о прекращении процесса. Да, мать не оправдали, но это было не так уж и важно, главное, ее оставили в покое.
Иоганн зашел к ней в комнату попрощаться – пора было возвращаться к семье и к своим научным делам. Планетарные таблицы ждали завершения.
Мать совсем постарела. Тонкие пепельно-седые волосы обрамляли худое лицо, кожа на котором была изрезана морщинами. Она почти все время спала. Хотя правильнее сказать, постоянно находилась в забытье.
Вот и сейчас мать спала, дыхание ее было тяжелым. Иоганн наклонился, чтобы поцеловать ее. Он прикоснулся к ее горячей и сухой коже. Когда он выпрямился, Катарина смотрела на него, нежно и с улыбкой, почти как тогда, в детстве. Она что-то сказала, но Иоганн не расслышал.
-Что, мама, что ты хочешь? – переспросил он и наклонился к ней.
- Помнишь, когда ты был еще совсем маленьким, я сказала, что хочу, чтобы ты разгадал загадку красной Луны?
- Да, мама.
- Ты сделал, что я сказала? – спросила она строго.
- Конечно, мама, - Иоганн постарался улыбнуться, хотя с трудом сдерживал слезы.
- Ты всегда слушал маму, - она неожиданно сильно сжала его руку. Глаза ее вдруг будто вспыхнули тем самым огнем, как тогда, в тот вечер, когда они смотрели на Луну: - Ты расскажешь мне?
- Обязательно, мама. Как только выздоровеешь.
Иоганн выпрямился. Мать уже снова спала. На ее впалых щеках играл румянец. Одеяло сползло и оголило ее ноги. Левая была слегка подвернута внутрь. Иоганн аккуратно поправил одеяло, постоял минуту и вышел. Его ждала дорога.
Дорога вела в Прагу, где уже много лет назад он встретил Тихо Браге, странного человека, который относился к нему по неизвестной причине как к брату. Не всегда, конечно, но тем не менее в чужом городе, особенно на первых порах это было важно. Браге был придворным Астрономом и Математиком, Кеплер – его помощником. Это дало возможность пользоваться таблицами движения Марса. Так он и вывел свои четыре закона движения небесных тел. С них и началось Новое время.
«Странный человек был Тихо. И добрый, и ранимый, и серьезный, и ребячливый. Жил странно, и умер странно», - вспомнилось Иоганну. Теперь, когда он сам был придворным Астрономом и Математиком, ему иногда ло спазмов в сердце не хватало старшего друга и учителя.

- А знаешь, Стагирит, может быть, такие люди и есть оправдание человечества.
- Такие, как Кеплер?
- Да, - сказал Платон задумчиво, - такие, как Катарина Кеплер.