Сомнительное наследие

Мне уже не впервые предлагают проникнуться писателем Владимиром Сорокиным, чей «День опричника» я без сожалений бросил читать где-то на 10-й странице. Попробую тезисно объяснить.


– В новом романе «Наследие», предсказуемо получившем у эстетов уровень паблисити повыше последних книг Пелевина, обращает на себя внимание фамилия нитевого персонажа (если брать серию предыдущих книг). Гарин. Самый известный из классики принадлежит Алексею Толстому и разительно несхож с сорокинским. Пётр Петрович Гарин – блестящий учёный, плагиатор, мегаломан (чей талант дарует такую иллюзию) и сентиментальный лирик, в определённые моменты жизни. Он топит американский флот, но бессилен в марафонской дуэли против идейного Шельги (и не суть важно, в чьи цвета окрашена эта искренняя вера). Он проигрывает партию жизни не мировым правительствам, а одиночеству, при всей красоте верной его деньгам и власти мадам Ламоль. И сумме собственных устремлений.

– Гарин по Сорокину – одновременно миф с отсылками к классикам русской литературы, целитель, окончательно попутавший все берега (всё относительно, да) и внешне сирый уродец с титановыми конечностями под стать последним временам с уникальными технологиями и средневековыми нравами. На переустройство мира по личностной шкале ценностей он не претендует. Лишь на одно. Констатацию и отчасти предсказание, чем и является сумма творчества Сорокина.

– Здесь мы и расходимся, и это куда более глубокий водораздел, чем зашло/не зашло, будь то язык, стилистика или фабула. Литература, в моём восприятии, маяк и попутчик, а не обличитель с явными политическими прообразами. Дело в том, что само по себе обличение, тем более с укрупнением и детализацией мрака, как у Сорокина, бессмысленно: никто не ужаснётся у зеркала, а интеллектуалы на пяти континентах привычно поэстетствуют в уютных гостиных о временах, нравах и Апокалипсисе. Остальные, привычные к чувственно-неглубокому чтению, озлобятся или закроют книгу навсегда. Это не попытка исцеления, а приговор: вы все безнадёжны, вы – error мироздания, и библейский Потоп для вас – самый гуманный из возможных финалов.

– Давно, кстати, подметил: пророчества Апокалипсиса – одно из любимых занятий вполне благополучных господ, комфортно живущих с обустроенным бытом и обширной географией поездок.  Потому что чаще существующие, чем живущие во внешнем мраке и не утратившие осознанных ценностей ищут не просто свет, а проблеск, лучик, любое пророчество о возможном маяке – и таких людей не так уж мало, вопреки обобщениям Сорокина. Чтение о полоумных мутантах или групповом изнасиловании в метро – одна из форм интеллектуального экстрима для господ, прогуливающихся по элитному Подмосковью, Централ-парку Нью-Йорка или Елисейским полям: это бодрит и встряхивает от сытой обыденности острее привычных «наркотиков».

– В мировой литературе мне достаточно Уэллса с предсказанием о морлоках: о них возможно написать отдельный роман, но классик ограничивается портретным предупреждением, не упиваясь подробностями: возможно и такое бытие, если… Подумай над этим, читатель. Уэллс был и остаётся не мистиком или фантастом – это ярлыки хрестоматий и заменившей их Википедии – а проводником к свету, ступающим каждый шаг столь же аккуратно и неспешно, как и его читатель; в этом смысле, «Дверь в стене» – та самая Надежда, поведать о которой вне фальши дано единицам.

– Именно поэтому Сорокин, безотносительно языка и точности пророчеств, для меня навсегда останется онтологически чужд. Точнее всего его доктрина выражена в цитате одного из интервью начала 20-х годов: «Ницше, Достоевский, де Сад способны проломить голову. Я бы издавал их в железных переплетах. В нашем веке это будет весомо».

– Но обличения и пророчества в железном переплёте, к тому же густо замешанные на политике, лишены в моих глазах ценности, выходящей за рамки мейнстрима и желания соответствовать суетности сегодняшнего дня. Тем более интересно, что новую книгу Сорокин завершает попыткой пророчеств о Новом Эдеме: «Вокруг расстилалась великолепная равнина – поля паханые и непаханые, ровные луга раскинулись до самого горизонта».

– Всё он прекрасно понимает. Ты яви надежду без фальши – и я первым последую за тобой. Но книги должны издаваться, обсуждаться и продаваться. И меру компромисса ради этого каждый назначает сам.