Мысли о Ницше

Почему опять возвращаемся к Ницше? Потому что он произвёл довольно мощную встряску биосферы и социосферы. И если это не привело к переоценке ценностей (в социуме ценности всегда были и будут одни и те же, а в биосфере их и вовсе нет), то, по крайней мере, привело к мощным тектоническим сдвигам.

Ницше – это довольно жестокая игра ума.

Ницше – это реакция на Европу.

Он может быть понят только в контексте европейской культуры и истории. Родись он в Индии, он был бы великим поэтом-вайшнавом или же воспевал бы героизм сикхов. И в этом бы не было ничего удивительного. Как философ он попал бы в лагерь локаятов, а как религиозный тип – к приверженцам богини Дурги. И в этом тоже не было бы ничего удивительного. В Индии он бы вписался в свою нишу. То же самое произошло бы с ним и в Китае. Восток – это традиционные, консервативные и циклические сообщества. Там уже всё давно распределено и разложено по полочкам, каждая вещь и человек занимают своё место. Там уже было всё, что может быть. Всё движется по кругу. Вечное возвращение. Amor fati. К чему Ницше и пришёл в конце концов.

Но в Европе для него не было места. Ницше не европеец, также как и его учитель и антипод Шопенгауэр. Европа вызывает у поклонника Диониса антипатию. Вся европейская философия, начиная с Парменида и Пифагора, неприемлема для него. Но, собственно, Ницше и не философ. Ницше, прежде всего, стилист. Стиль для него – всё.  Он поэт и филолог. Затем критик. И уж под коней философ по совместительству. И, главное, он – архаист. Его идеал – досократовская Эллада. Именно та Эллада, которая ещё не была Европой. Его устремлённость к сверхчеловеку – это движение по кругу с возвратом на 180 градусов. Вот тому подтверждение:
«Движение, пытавшееся научно обосноваться в морали сострадания Шопенгауэра (очень неудачная попытка!) – по существу своему декадентское движение в морали. Суровые времена, сильные культуры видели в сострадании, в «любви к ближнему», в недостатке развития своего «я» и эгоизма что-то достойное презрения» (Ницше Ф. Очерки несвоевременного // Ницше Ф. Собр. соч. в 2кн. - [М.-Л.], 1990. - Кн.1. - С. 400).

Ницше – материалист. Он сам об этом говорит. «Мы, физиологи…» (Там же. – С. 405). Но он другого рода материалист. Не такой как Моллешот или Маркс, не вульгарный материалист и не материалист-романтик, а материалист-психолог и материалист-архаик. И менее всего он нигилист. В европейской философии были только два нигилиста – Артур Шопенгауэр и Эдуард Гартман. И если Россию относить к Европе, а Толстого к философам, то был ещё и третий – Лев Толстой.

Ницше – псевдонигилист. Материалист a priori не может быть нигилистом. Благородную цель – преодоление себя, т.е. преодоление своей зоологичности, Ницше реализует волей к власти, т.е. апофеозом этой самой зоологичности. Он думал, что его учение предназначено для аристократов в подлинном смысле этого слова, но оно как раз служит руководством к действию для плебеев, которые мнят себя аристократами и лезут из грязи в князи, даже не подозревая, что наихудший пан из подпанков.

Вопрос преодоления себя давно уже решён психологически в санкхье, буддизме и веданте. Ницше хочет решить этот вопрос материалистически, но материалистически он, увы, не решается. Сверхчеловек Ницше оказывается, в лучшем случае, лишь сверхживотным. Во главу угла Ницше ставит инстинкт, а не разум. Ему претила Европа, отягощённая схоластическими размышлениями, и он жаждал вернуться к здоровому инстинкту. Вот именно вернуться. А как же движение вверх и преодоление себя? Разум преодолел инстинкт. Теперь нужно преодолеть разум. Стать сверхразумным. А после преодолеть сверхразум. Ницше же преодолевает разум возвращением к инстинкту. К сожалению, его движение вперёд – это движение назад, и даже назад назад, когда инстинкт был наиболее могуч. Да, это гениальное движение назад. Но только это о нём и можно сказать.

Ницше не любил романтиков, но сам он романтик в высшем и в худшем смысле, т.е. в смысле романтик-утопист. От каждой его строчки веет заоблачной оптимистической романтикой некоего утопического сверхчеловека. Но путь к этой утопии лежит через жесточайшее движение борьбы, через зоологическую грызню.

Ницше терпеть не мог Жан-Жака Руссо за его идиллизм, но сам Ницше идиллист похлеще, чем Руссо. Он жаждет материалистической идиллии до безумия, конечно, не такой идиллии, какая представлялась Руссо, а некоей дионисийской идиллии, достигаемой через войну и, может даже, в непрекращающейся войне.

Ницше идеалист в худшем смысле этого слова, т.е. танатологический идеалист. Он ставит целью идеалы, достижение которых требует не только собственной жертвы, но и других жертв, лишая их тем самым возможности ставить целью достижение подобных идеалов. Его идеалы зыбки, как и сама материя, в сфере которой они лежат. Его идеал лежит не в Духе, который противоположен материи, а в самой материи, т.е. его идеал иллюзорен. И ради этого иллюзорного идеала нужно бороться и лишать жизни других? Лишать других возможности даже мечтать об этом иллюзорном идеале, не говоря уже о возможности стремиться к Истинному Идеалу.

Ницше идеалист в худшем смысле слова, потому что он не понимает что такое дух. «Я понимаю под духом, как видят, осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и всё, что называется “mimery”…» (Там же. – С. 388). Но всё это не духовные качества, а душевные, т.е. психологические. Дух – это то, что противостоит материи, всем материальным вселенным в грубой или тонкой форме сколько бы их ни было. Дух – это победа над материей, а не приспособление к материи. И даже больше – Дух – это аннигиляция материи.

У Ницше – высшая форма духовности – это воля к власти. К какой власти? Власти над собой или власти над другими? Ведь это не просто далеко ни одно и тоже, это вообще диаметрально противоположные установки. Для Ницше эти две установки сливались в одну, но… Ницше гений, а как насчёт других? Бедный Фридрих, если бы он знал, что его философией будут руководствоваться самые ничтожные плебеи и пигмеи для достижения своих меркантильно-маниакально-патологических целей, да и просто масса, для реализации своих жалких доминантных потуг, он бы от отчаяния перешёл в платонизм.