Лиловые облака

ЛИЛОВЫЕ ОБЛАКА
Маргулану Сейсембаеву

История, которую расскажу ниже, замечательная. Случилась она на днях и перевернула мою жизнь, хотя, на первый взгляд, ничего особого в ней нет.

И вот вагон поезда Москва — NN, плацкартные билеты расхватали, пришлось брать купе на последние копейки, хотя я и понимал, что ехать придется без моего любимого чая.
В дороге со мной был всего один попутчик. Но какой!
Когда я вошел в купе, с верхней полки в глаза мне бросилась большая, яркая, зеленая коробка - судя по титульному рисунку, в ней был торшер.
У окна сидел худощавый мужчина с головой, тронутой сединой, похоже, где — то моих лет, то есть, ближе к 60.

Мы кивнули друг другу, и я начал размещаться.
- А вы человек одинокий, - вдруг сказал тот пассажир.
- А как вы это поняли? - Поинтересовался я.
- У вас нет багажа, вон, лишь тощенькая сумка. Видите — ли, из столицы, мужчины, как правило, едут навьюченные, как верблюды, покупками и подарками детям, женам, любимым женщинам и иным близким людям, конечно, при условии, что эти мужчины не одиноки.
- А вы всегда так четко разделяете жен и любимых женщин? - Поймал я его на слове, и мы оба рассмеялись. Сразу стало как — то легко и приятно. Я, как мне кажется, немного разбираюсь в людях и тут сразу понял, что со мной едет человек хороший. И не ошибся.

- Если следовать вашей теории, у вас - семья и дом полная чаша, - кивнул я на коробку. - Вон какой шикарный светильник везете, он украсит любую гостиную.
- Нет, это не то, что вы подумали, - с легкой грустью улыбнулся сосед. И продолжил:
- То маяк для ангелов.

По опыту знаю, что такие загадочные фразы просто так не произносятся. Тут либо что — то сугубо личное, понятное лишь самому ее автору, что он унесет в могилу, либо какая — то интересная история. Сразу, словом, расспрашивать бестолку. Если захочет, расскажет сам.

Поезд ехал, мы разговаривали обо всем на свете, а у меня все никак не выходил из головы та зеленая лампа.

И вот, представьте, моим попутчиком оказался журналист. Надо же, у него и имя было мое — Александр. Два журналиста, два Александра в одном купе. Случайность?
Сейчас я расскажу, что было дальше. Для простоты изложения оформляю это почти как монолог тезки, хотя общались мы в формате вопрос - ответ.
У нас, у журналистов, такая привычка — задавать вопросы. Мы делаем это скорее не из интереса к собеседнику, а словно бы по инерции, жуем эту интервьюшную жвачку, будто чувствуем себя обязанными и таким образом отдаем какой — то мифический долг миру.
Сначала я думал, что это я один такой странный. Потом оказалось, что у нас у всех это такая профессиональная деформация.

Так поезд шел, ритмично покачиваясь на своих бесконечных рельсах, а мы с коллегой все глубже влазили в судьбы друг друга.
И что вы думаете? Напротив меня словно бы сидела моя биографическая копия со схожей историей, с похожей судьбой.

И он, как и я, не имел ни дома, ни семьи. И он пережил предательство в любви и выбрал одиночество, просто потому, что потерял вкус к отношениям, словно навсегда отбило нюх.
- Сразу ушел, как отрезал, не знаю с кем она и где, - подытожил он свой сюжет. - Как видишь, как — то выжил, хотя не думал, что выживу. А ты?
- У меня все наоборот: я предал.
- И до сих пор не можешь себя простить?
- Да.
- Как ее звали?
-Татьяна.

И он кочевал по миру, как перекати - поле никак не мог нигде зацепиться и остановиться.
Ах, если бы вы видели, с каким удовольствием и сердечным огоньком мы с ним вспоминали Алтай, где обоим доводилось бывать, Приморье, Карелию, Воркуту — и он тоже жил в ней.
- Шахтерская трехэтажка около городской типографии, - уточнял он и забавно протирал глаза, словно всматривался в беспросветную пургу. - Снега наметало по самую крышу.
- Мне больше нравился там поселок Воргашор. Вот где ощущение края земли абсолютное. Последние жилые многоэтажки, в них одиночные жилые квартиры, а дальше — сплошная, снежная пустыня и Северный полюс. Уж и сам не знаю, «что искал я среди кромешьных вьюг».

Но если меня мои одиночество и неприкаянность основательно потрепали и утомили, то мой сосед, как казалось, был полон энергии и любил жизнь.
Вы слушайте, слушайте, эта история почти документальная. Все это правда!
И вот когда наше откровение достигло своего апогея, я не выдержал и спросил про маяк для ангелов.
- Ах, дружище, - с удовольствием хлопнул он себя по коленям и вскочил:
- Ты веришь в то, что знание приходит тогда, когда ты созрел для него? - Пытливо всмотрелся он своими серыми глазами в мои.
- Ну, есть такая теория,.. - слегка растерялся я, такие прямые вопросы всегда ставят меня в тупик.

А он вернулся на полку, задумчиво тронул пальцами лоб и продолжил:
- Вот и я, так же, как и ты, никак не мог понять, почему у других есть все, а у меня ничего. Я ведь тоже вполне себе умел ставить интересные цели, но никогда, никогда, никогда не достигал их.
На столике весело цокотали пустые стаканы, со свисающими с краешков на ниточках желтыми ярлычками пакетиков — тезка угостил меня чаем.
- А счастья хотелось так же, как и любому нормальному человеку, а оно все не приходило, душе не было покоя. Бесконечными дорогами я пеленал свою тоску и оставлял ее в чужих городах, распихивал по номерам гостиниц, забывал на вокзалах. Со мной явно было что — то не так, и я погас, как светильник без лампочки.
Мой новый приятель пустил взгляд вверх, в направлении  той самой полки, потом замолчал, сосредоточенно глядя в окно, уже затемненное сумерками, где, трепеща, скупо поблескивали зеркало входной двери и редкая седина соседа.

Я тоже молчал, удивленный таким таинственным, почти чудесным созвучием наших судеб. Но Бог мой, я совершенно не представлял, что он скажет дальше, и причем тут какие — то маяки.
Мы снова молчали. Я с грустью, а он с какой — то яростной мыслью внутри.
- Мне всегда казалось, что я умею видеть красоту этого мира, - опять задумчиво заговорил он. - Мне иногда даже прямо говорили об этом. Я быстро настраиваюсь на восторженно — возвышенный лад от величественного вида неба, меня невероятно волнует женская красота, от Реквиема Моцарта я плачу. Но красота никогда не давалась мне самому: сам я не красив, а мне когда — то дьявольски хотелось быть красивым, я не написал ни одного по настоящему красивого текста, я не спал с красивыми женщинами. Ну, вот  как — то не везло.

Он говорил, а я вспоминал июльское небо, лиловые утесы облаков, солнечный свет, золотым туманом рассеянный в этих высоченных ущельях, и острые лезвия лучей, комбайновой жаткой мелькающие в нем.
- И что ж нам теперь застрелиться? - Уже серьезно спросил я. Попутчик неожиданно поднял в моей душе волну, и она пошла по берегу, сметая зонты и шезлонги, мне вдруг сделалось и горько, и досадно, словно я нечаянно глянулся в зеркало, и зеркало застало меня врасплох во всей моей старости и никчемности, и глаза мои застил поднятый со дна песок.

- Саш, может е..нем? - Предложил я, - у меня есть заначка на самый черный случай. Зови проводницу.

- Нет, - сдавил он виски пальцами. - Это не поможет... В общем, я понял, что надо что — то делать, иначе рехнусь.
- И что же ты придумал?
- Я решил, что буду зажигать огни посадочных полос для ангелов.

Я готов был услышать что угодно, но это было так неожиданно, что мне стало даже немного жутковато, а попутчик как-то словно бы нахохлился и стал похож на большую птицу. Я тихонько коснулся пальцами его колена. Настоящий ли он, не призрак ли?
Он, меж тем продолжал:
- Я подумал, если я не умею писать красивые тексты, то полезные ведь могу. Если я езжу по разным местам, то почему бы мне не проникать в самые темные и безнадежные места и освещать их.

- И как ты их освещаешь? - Невольно поднял я глаза на зеленую коробку.
- Не забывай, что я журналист. Да, я приезжаю в захолустье и освещаю его своей профессией, поднимаю проблемы места и публикую свои статьи, где могу. Слава Богу, какая — никакая свобода слова в стране остается, и если не лезешь в политику, по социалке и хозяйственным делам - поднимай вопросы сколько угодно, за это не посадят.  И вот уже, глядишь, после моих выступлений, там автобусный маршрут возобновили, тут дорогу отремонтировали, а было и такое, что ветерану квартиру дали. Какой — никакой, а в жизни появился смысл, я стал полезен людям.

- А лампа причем?
- А, это?.. Мне ведь жилье снимать приходится, так вот, в каждом, на память о себе, я оставляю зеленый светильник. Я уезжаю, а он горит в ночи. Это, если хочешь, символ моей работы, память обо мне и маяк ангелам: летите сюда, в этом месте живут хорошие люди, но у них есть проблемы.
- Красивая идея, - невольно задумался я. - А каков же конечный пункт твоих скитаний и венец миссии?

- Хотелось бы найти самую дремучую деревеньку, возродить ее и в каждом доме зажечь по зеленому светильнику. Я так и представляю себе это созвездие зеленых огней в ухоженном лесу, в благоустроенном селе, и под каждым — счастливая семья, благополучные люди.
- Выходит, цель и намерение — это разные вещи?
- Ну, да. Цель — это объект, а намерение — это состояние. Цель не всегда достижима, а намерение доступно сразу, ты можешь прямо сейчас начать реализовывать его.

Потом мы лежали каждый на своей полке. Сосед, кажется, спал, безмятежно и тихо, как ребенок, тактично и без храпа, как сплю и я в общественном транспорте. Впрочем, в поездах и самолетах я почти никогда не сплю. Если совсем уж устал в хлам, то разве только слегка подремать. Я лежал и думал, что же это он за такую больную струну тронул во мне, что она все звучит и не дает уснуть.

Изредка, украдкой я посматривал на попутчика и мне было тепло и хорошо, словно рядом ехал родной человек. На его стриженом виске белел рваный шрам, а темные уголки губ, когда на бледное лицо наплывал свет с улицы, заламывались и провалились глубже и трагичнее, чем при верхнем свете вагона. Я подумал о том, что его жизнь была не такой веселой, как он рассказывал и, что он, возможно, моложе, чем выглядит. А еще я размышлял, что хорошего могу сделать для него за его дорожную откровенность, сердечность и понимание.
Я решил подписать ему свою книгу.

Когда я очнулся утром, место напротив было аккуратно убрано и свободно. Проводница сказала, что попутчик сошел тремя станциями раньше.
Стало немного досадно, что мы не обменялись телефонами, мне, кажется, впервые в жизни посчастливилось выговориться до дна, до воя. И мне еще так много надо было сказать ему. Cнова стало одиноко и горько до смерти.
Эх, Сашка, Сашка. Даже сердце в груди кувыркнулось как -то пугающе остро.

Поезд прибыл к конечному пункту назначения, и я пошел по коридору к выходу, сквозь окна разглядывая принимающий вокзал. Начался снег, он густо кремил и пудрил стены и окна, скамейки и тумбы, швы и узоры тротуарной плитки.
- Мужчина, вы вещи забыли, - окликнула меня симпатичная, приземистая как елочка проводница.
- Мои вещи - у меня, - тряхнул я сумкой.
- А фонарь чей? - Укорила она и продолжила, - вот всегда так: забудут - и нам лишняя морока, и сами потом бегают по бюро, ищут.

Я вернулся в купе, светильник приехал вместе со мной.
Он словно бы улыбался мне зеленым цветом.
- Это не мой, - сказал я.
- Тот пассажир сказал, что - ваш. Давайте, забирайте свой фонарь и — на выход, освобождайте вагон.
Я опустился на полку и в растерянности просидел с минуту. Я чувствовал, что узнал нечто важное, быть может, главное, но никак не мог осмыслить, что именно.

Потом вынул из сумки свою книгу и ручку, написал на титуле:
«Попутчику от автора. Пусть ваши маяки светят вам».
И оставил ее на столике под окном.

На перроне было немноголюдно и тихо, непогоду загораживал большой вокзал. Я прошел  по залу ожидания, сквозь него, невольно кинув взгляд на часовое табло с рубиновыми цифрами над окошками касс, и оказался на улице.

А там бушевала настоящая пурга, она едва не сорвала с меня фуражку. Я натянул ее на самый лоб и шагал в этой темноте, преодолевая силу ветра, одной рукой то и дело поправляя на плече ремень сумки, а другой прижимая к груди коробку с лампой. Мне казалось, что рисунок на коробке светится, а сам светильник, сквозь куртку, греет мне сердце,и невесомый зеленый блик бегает по темным, холодным сугробам.