Край Земли

Моему внуку Алёшеньке. Жизнь наполнена чудесами, малыш, их надо только увидеть.

Зачарованный лес

Глава I
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь страсть какой любознательный. Заинтересуют его военные науки, и все царство вместе с малыми ребятами, да старухами под ружье становятся, по плацу маршируют, маневры тактические отрабатывают. А царь со своими генералами и заморскими советниками изучает, как сподручней воевать в лаптях, али босиком. То вдруг прознает, что есть такая наука — астрономия и тут же издает Указ: «Я, Царь  , велю своим государевым Указом, подданным моим каждую ночь в небо глядеть, да звезды считать. Ежели кто новую звезду углядит, то должен немедля царю Дорофею Восьмому лично доложить, и  в каком углу неба сия звезда находится». А то и того пуще. Озаботится вдруг сколько капель воды в Ежевичной реке, что протекает через царство-государство и велит всем мужикам по колено в воде стоять, считать, сколько вёдер воды в реке, да сколько капель в ведре. Надо сказать, царь Дорофей вместе со своими подданными и по плацу маршировал, и по ночам в небе звезды считал, да и ведра с речной водой в свои царские рученьки принимал. Хлопот было, конечно, невпроворот. Но дела в его царстве-государстве шли все хуже и хуже. Потому, как работный люд вместо того, чтобы пахать и сеять, то огромнейшую яму копал, чтобы царь мог посмотреть, как там Земля в серединке устроена, то по лесу ходил, считая сколько ёлок, да березок имеется в наличии в государстве. Дворец же царский был более похож на покосившуюся избёнку, разве что о двадцати палатах, не считая конюшни, курятника, да ещё кое-чего по мелочи. Двор перед дворцом зарос лопухами и бурьяном. Любимица царя, коза по кличке Гипотенуза, сиротливо чесалась о покосившийся забор. Да дворовый пёс Фадиез сипло лаял от скуки на ленивых ворон. Народ над царем посмеивался, но перечить не смел, так как царь был нрава крутого. Ежели что то и головы можно было лишиться в одночасье. Вот таков был царь Дорофей.
Глава II
Как-то поутру царь вышел во двор, потянулся, зевнул, да так и замер с открытым ртом.
— Ну, всё! — глядя на Дорофея, шепнул конюх поварихе. — Видать опять мудрёные мысли царя-батюшку накрыли. Ишь, как глаза закатил. Даже не шелохнется! Чисто монумент!
— Ой, лихо, лихо! — запричитала повариха. — Опять что удумает и будем мы, точно блохи по собаке скакать!
— Вот ежели ещё минут пять так простоит, тогда да, не видать нам спокойной жизни. А ежели в палаты побежит, то верная примета, велит мудрецов созывать. Ну, а пока те мудрецы заморские приедут, да пока то да сё, я в конюшне порядок успею навести, ну а ты уж, Марфутка, по своему делу.
— Большого ума человек наш царь-батюшка. С самими заморскими мудрецами беседует, — уважительно отозвалась Марфутка — повариха. — Понимает  что они там по-своему лопочут.
— Да уж, — согласился конюх, — умища нашему не занимать.
Дорофей меж тем рот прикрыл, задумчиво почесался и, не глядя ни на кого, побежал в палаты. Через короткое время на крыльцо дворца вышел глашатай в расшитой ливрее:
— Царь-батюшка гонца к себе вызывать велели!
Дворовый люд без интереса взглянул на глашатая, продолжая заниматься своими делами. Тот же оглядев вокруг себя, ещё раз гаркнул:
— Его Величество Дорофей Восьмой гонца к себе требуют немедля! — и от нетерпения даже ногой топнул.
— Да здесь он, здесь, — через плечо бросил конюх. — Не ори уж так.
— Как это не ори, — возмутился глашатай, — ежели Его Величество велели?
— Они звать велели, а не орать.
— За то меня и во дворец взяли. Голос говорят у меня зычный.
— Ага, зычный. Только через твой зычный голос гнедая с испугу косить начала, а Гипотенуза доиться перестала.
— Что ж поделать, ежели у меня талант. Царь-батюшка так сами и сказали. У Сидора, говорят, талант! Он, говорят, даже медведя своим голосом, говорят, завалить сможет! Во, как меня уважают!
Опять напрягся и сотряс воздух:
— Гонец! К царю живо! А не то царь-батюшка велел твою бестолковую голову рубить и на кол садить ея.
Стог сена, стоящий у забора, зашевелился, из него вылез Ерёмка-гонец. Лицо помято, кафтан грязен, а в рыжих волосах солома:
— Чью голову? Куда садить?!
— Твою, Ерёма, твою, — важно подтвердил глашатай.
— Не, ну вы там во дворце думаете, что у нас у всех голов по три штуки на каждого. Чуть что — рубить.
— Ты не болтай, а ступай к царю-батюшке, а то и пустозвонить скоро нечем будет. Лишишься языка вместе с головой.
Ерёма засуетился, отряхнулся и припустил в царские палаты.
Царь в нетерпении ходил из угла в угол. Переодеться он так и не успел. На мятую ночную рубаху накинул парадную мантию, а голову украсил мономаховой шапкой. Еремей, вбежав в залу, упал в ноги царю:
— Туточки я, царь-батюшка, прибыл по вашему велению-приказанию.
— Где тебя носит, негодник? — спросил Дорофей, но было видно, что спросил для острастки. Мысли его витали где-то далеко.
— Я это… я, Ваше Величество, в соседнюю деревню бегал.
— Другой раз балабонить будешь. Дело у меня к тебе, можно сказать, не просто государственной, а наиважнейшей важности! — Дорофей был взволнован чрезвычайно.
Еремей погрустнел. Хоть и гонец, но был ленив и страсть, как не любил бегать по царским делам. Царь меж тем продолжал:
— Слушай меня внимательно, Ерёма. Пойдешь на Край нашейматушки Земли. Посмотришь, где он располагается. И самое главное!Поглядишь, что за тем Краем деется.Как там Луна и Солнце помещаются, да узнать надобно тебе — на китах, али слонах Земля держится. Смекаешь, какой важности я тебе задание даю?
— Да где ж тот Край Земли находится?В какую сторону идти?
— Дурак ты, Ерёма! — засмеялся Дорофей. — Ежели бы я знал, где Край Земли находится, зачем мне тебя туда посылать?Без тебя бы уже всё узнали. И про слонов, и про китов, и про Солнце с Луной.Не мешкая собирайся в путь-дорогу.
— Царь-батюшка, путь-то неблизкий будет.
— Знамо дело, неблизкий.
— Так это, того, лапти мои скороходы прохудились. Как же яв худых лаптях по иноземным землям бегать буду?
— Побегаешь, — сердито ответил Дорофей. — Не напасешься на вас казенного имущества.
— Ага, я-то могу. Но меня спросят: «Из какого ты царства-государства, гонец?». А я в ответ: «Из царства царя Дорофея Восьмого — ученого». А они мне скажут: «А что же у вашего ученого царя новых лаптей не нашлось для гонца при деле такой наиважнейшей важности?» И что я должен буду отвечать, Ваше Величество?
— М-да, — задумался царь, — неладно. Скажешь ключнице, пусть новую обувку тебе выдаст.
— Премного благодарствую, Ваше Величество. Я уж как лапоточки получу, так сразу в путь и отправлюсь. Ещё одна просьбочка есть, царь-батюшка. Хотел бы яс собой взять Фадиеза. Одному-то страшновато по чужбине бродить, а тут всё душа живая рядом.
— Да, бери, бери. Толку от него в хозяйстве никакого, глядишь, может и правда тебе сгодится.
Еремей поклонился царю и бегом из дворца. Побоялся он, что Дорофей ещёчего удумает, и хлопот вообще не оберешься.
Глава III
Собрался гонец быстро. Новые лапти-скороходы спрятал в котомку, подпоясался, позвал Фадиеза и двинулся в путь. Вышёл за околицу, да остановился. В какую сторону идти и не знает. Направо посмотрел — лес чащобный, темный, страшный. Налево глянул — Ежевичная река бурлит, через пороги несёт воды сильные. Прямо — дорога в Лысую гору утыкается. На её вершине туча лежит, хмурится, молнии внутри себя перебирает, поблёскивает ими, народ грозой пугая.
— Верно люди говорят, что на Лысой горе ведьмы хороводы водят. Ишь, какую тучу нахороводила нечисть, — закручинился Еремей.
Присел под берёзкой, задумался. И вперёд идти страшно, и назад ехать боязно. Царь точно головы лишит за ослушание. Час сидит, другой, ничего придумать не может. Народ мимо едет, посмеивается:
— Что, Ерёмка, нашёл Край Земли? И каков он? Ровный аль с загогулинками?
— Езжайте, езжайте, — сердито отвечает Ерёма. –Дорофею токмо не сказывайте, что меня видели. Ажно проболтаетесь то и вам, и мне не поздоровиться.
— Ото ж, — понимающе кивали мужики и ехали дальше, уже гонца не задевая.
Сидел, сидел Ерёма, да как рассердится, ударил оземь шапкой:
— Что ж это я, как камень придорожный развалился тут! Что мне тот Край Земли! Ежели его никто до меня не видел, то буду первый. За сие почет и уважение. Может, Дорофей мне шапку боярскую пожалует, а может и того пуще! Отвалит мешок серебра и золота, каменьев драгоценных! Стану я богат! Построю дом, заведу Гипотенузу. Буду целыми днями в стоге сена валяться, на небо любоваться. А маманя моя по двору в сафьяновых сапожках и атласном сарафане ходить, да Гипотенузу на лужку пасти. Авось и бычка с коровкой прикупим. Тогда мамане бархатный сарафан сошьем. Чего жадничать? Ежели уж богат, то и жить надо на широкую ногу! Ежели не найду я тот Край Земли, то и к Дорофею нужды нет возвращаться. Подумают, сгинул-пропал гонец Еремей в дальних краях. Погорюют и забудут. Может статься, кроме мамани никто и не помянет меня.
Так Ерёме себя жалко стало, что заплакал.
— Ежели б я знал, что ты такой, Ерёмка, страшливый то ни в жизнь с тобой не пошёл бы!
— Кто это говорит? — удивился гонец, слёзы враз высохли.
Огляделся, а вокруг никого.
— Да я это. Фадиез! Тьфу ты, на такое имечко! Угораздило же царя-батюшку музыкой увлечься. Хорошо, хоть бемолю не назвал, а то с него сталось бы!
Ерёма от удивления только глазами хлопал. Фадиез продолжал:
— Ты, Ерёма, меня больше так не называй. Зови меня просто Дормидонт Любомирович.
Ерёма помолчал, помолчал, да как рассердится:
— Говори, да не заговаривайся! Дормидонт он! Язык с таким имечком сломаешь! Не буду я тебя так звать!
— На Фадиеза я откликаться не буду, — нахмурился пёс.
— Шариком будешь, — сердито буркнул Ерёма.
— Ага, ты меня ещё Параллелепипедом назови! Совсем эта наука вас с Дорофеем ума лишила.
— Шариками всех собак называют.
— Взять тебя, к примеру, Ерёмка, сам рыжий и нос у тебя в конопушках, а поди никто тебя не называет медным чугунком, — проворчал пёс.
— Степаном буду кликать, — ответил Ерёма.
— Тогда уж Степаном Ивановичем, — лукаво взглянул на хозяина Фадиез.
— Не заслужил пока Ивановичем быть! Молодой больно!
— Да и ладно! — обрадовался пёс. — Всяко лучше, а то надо мной даже Гипотенуза насмешничала.
— Чего ты вдруг заговорил человеческим голосом, а раньше молчал? — недоверчиво глядя на пса, спросил гонец.
— Ага, заговори во дворце. Дорофей мне житья бы не дал. Нагнал бы докторов, знахарей, да колдунов. Все потроха наружу вытряхнули бы и прощупали, отчего мы такие умные. А мы с Гипотенузой уже давно и по-аглицки, и по-французски, да кой-чего по-латыни освоили, — с гордостью сказал Степан. — Право дело, свезло тебе, Ерёма, со мной, ох, свезло !И умен я, и смекалист, и ловок…
— И блохаст ты безмерно, — обиженно буркнул Ерёма. — Разважничался, понимаешь, по-французски они с козой мерсикают.
— Да блох-то у меня всего парочка. Для компании, чтобы было с кем за жизнь потолковать.
— Я и гляжу, что лясы точить ты горазд. А Дорофей отправил меня для дела наиважнейшей важности. Время токмо теряю с тобой! — пробурчал гонец. — Смеркается, да и моросит начинается, пора в путь-дорогу отправляться.
— В какую же сторону пойдем? — деловито спросил пёс, почесывая за ухом.
— Вот, Стёпа, — назидательно произнёс Ерёма и даже пальцем перед собачьим носом помахал для внушительности. — Не латынь и не аглицкий языки тебе не помогают. Главное в нашем деле — смекалка. Мы что с тобой ищем? Край Земли. А где же он лежит? Там где солнце закатывается. Раз оно за лес закатывается, туда нам и дорога. Ежели что, там и заночуем, — ответил Ерёма и, подхватив свою котомку, решительно пошёл в перёд.
— Ох, хозяин, пустое дело ты задумал, — вздохнул Степан, семеня за хозяином. — Лес-то непростой, а зачарованный.
— Ты уж, Стёпушка, лучше лапами быстрее шевели, а не бабкины сказки пересказывай.
— Не слыхал что ль? Феофан-охотник наказывал мужикам, чтобы и не думали в лес соваться. Нечисть там куролесит, с пути-дорожки сбивает, на человека беду насылает.
— Это в голове твоей лопоухой беда куролесит. Нашёл, кого слушать — охотника! Да в прошлом годе он рассказывал, что подстрелил горлицу. Она оземь ударилась, в медведя превратилась. Токмо он того медведя на рогатину посадить хотел, как в жабу косолапый оборотился прямехонько в речку поскакал. Там, мол, он жабу эту бородавчатую уж шапкой накрыл, как она извернулась, в речку сиганула. В речке в русалку преобразилась и чуть на дно его не утащила. Вернулся Феофан ко двору дорофеевому мокрый грязный и без добычи. Царь за такое вранье Феофана на кол хотел посадил, шибко осерчали Его Величество. Но видать охотник наш везунчик. Тока царь наш батюшка возжелал дать приказание кол для Феофана тесать, как поднесли ему гуся запеченного, расстегайчики, да кисель клюквенный, и не до Феофана царю стало. Опосля трапезы почивать они отправились. Засим науками своими занялись. Вот потому Феофан на колу до сих пор не сидит, а байки свои рассказывает.
— Так почто ему такие небылицы сочинять?
— Эх ты, мерсикалка французская, простых вещёй не понимаешь! Феофан, небось, нарочно байки рассказывает, чтобы в лес никто не хаживал, птицу и зверя ему не спугивал. А ты уж и поверил, — и Ерёма зашагал ещё быстрее.
Степану ничего не оставалось, как присоединиться к хозяину.
Глава IV
Тучи тяжело ползли по чернеющему небу, накрывая собою Зачарованный лес и дорогу, по которой брели путники. Лес мрачно темнел, всё более походя на громадное чудище, заглатывающее уходящее в ночь солнце. Усиливающийся ветер наполнял воздух вязкой сыростью. Ерёма обеспокоенно поглядывал по сторонам. Вековые дубы натужно скрипели, сопротивляясь непогоде. Дорожная пыль крутилась, поднимаясь всё выше и выше, запорашивая глаза путникам.
— Угораздило же Дорофея Край Земли искать! — ворчал Ерёма. — Тути ноги стопчешь, и промокнешь, а то ещё и лихоманка скрутит.
— Почто ж ты гонцом при дворе служишь, ежели невмоготу? — отфыркиваясь от пыли, спросил Степан.
— Да разве я малахольный какой, чтоб на печи запросто так сидеть? — осерчал Ерёмка. — Очень даже вмоготу мне служба государева. Особливо, когда Дорофей за добрую весть мешок отрубей пожалует или даже кафтан со своего плеча. Пусть и с заплатами, но зато царский! Однако ж не люблю я, понимаешь, когда склизко, да лапти промокают. Глянь-ка, что у нас над головой делается. Успеть бы добежать.
Степан задрал голову. В тоже мгновение тучи болезненно вздрогнули. Молния огненным ножом разрезала небо. От яркой вспышки, осветившей на версту округу, замерли деревья и кусты. Даже старый дуб, сопротивлявшийся непогоде, не смел шелохнуться, уронив обломанные ветви. В следующий миг грохот грома погрузил во мрак всё живое. Потоки воды обрушились на землю. Ерёма, не разбирая дороги, со всех ног припустил к лесу. Степан едва поспевал за ним. Гонец споткнулся о корень, торчавший из земли, с ноги слетел лапоть, и Ерёмка растянулся в полный рост, пребольно ударившись носом.
— Одни убытки от государевой службы! Где теперича в темноте искать лапоть, а он как-никак скороход. Какой же я гонец без скороходов? Насмешка одна! — и он в сердцах пнул дуб. — Чтоб тебя разорвало!
Мрачный купол неба вздрогнул, выбросив из недр своих молнию. Ёе горящее жало впилось в старое дерево, расколов его. Из раскуроченного ствола вырвался жадный язык пламени, охвативший яростным огнем свою жертву. Кора в мгновение обуглилась. Мощные ветви изогнулись, разбросав снопы искр, которые взметнувшись к грозовому небу приобрели ядовито-зелёный цвет.
— Свят, свят, свят, — запричитал гонец, дрожа то ли от страха, то ли от холодного зло хлеставшего ливня. — С такой службой помрёшь ни за грош, да ещё и босым. Стёпка, ты куда подевался? Бросил, значит, друга-товарища, в смертельной опасности?
— Да тут я, тут, — ответил Степан. — Боязно мне, душа от страха в хвост укатилась, — и Степан продемонстрировал мелко дрожащий хвост.
— Ему боязно, а я сам должен обувку свою искать? Казенное, между прочим, имущество.
— Да вот твой лапоть! — пёс, прихватив зубами лапоть, привязанный за шнурок к ноге гонца, потянул его. — Не убег, хоть и скороход.
— Ох, Стёпушка, я право и не знаю, что делать, — пожаловался Ерёма, надевая обувку. — Ну, его к лешему этот Зачарованный лес. А куда идти?
— Давай, побредем, куда глаза глядят.
— Куда ж они глядят, когда темнотища такая, что хоть глаз выколи? — спросил Ерёма, вглядываясь вдаль.
— Тогда пошли туда, куда не глядят.
Ветер закрутил искры над головами путников, они стали опускаться прямиком на Ерёму и Степана, окружая со всех сторон. Ерёмка, перепугался не на шутку и схватил подвернувшуюся под руку обгоревшую корягу.
— Сгинь, нечистая! — крикнул он и швырнул корягу в приближающиеся мерцающие огни.
Те полыхнув так, что путники на мгновение ослепли, превратились в огромных котов. Были они чернее ночи, когти отливали золотом, из глоток неслось хриплое мяуканье. Гонец и ойкнуть не успел, как оказался в кошачьих лапах, поднявших его в воздух и понесших в сторону Зачарованного леса. От страха и отчаяния, охватившего Ерёму, он осмелел и плюнул в горящий глаз, тот зашипел и погас. Кот выпустил коготь и порвал Ерёмке рубаху.
— Ёлки-палки! — взбунтовался гонец. — Рубаха почти новая была. Я тебе сейчас хвост оторву, чудище ты одноглазое!
Он изловчился и дернул кота за хвост. Раздалось угрожающее шипение, в мёртвом глазу мелькнул мутный огонь, шерсть вздыбилась, переливаясь ядовитой зеленью. Кот на лету встряхнулся. Зелень брызгами слетела на землю, оставив выжженный след. Ерёма присмирел. Пёс пару раз попытался цапнуть котов, но без толку — только морду опалил, такой жар несся от нечисти. Коты оказались проворнее и, увернувшись от пёсьих зубов, подцепив на коготь Степана за хвост, взмыли вверх и полетели вместе с ним к лесу.
— Хозяин, что же это делается? — возопил пёс. — Палёные кошки нас, как мышат переловили! Где это видано такое? А ну, брысь! — рыкнул он оскалившись.
— Сдается мне, Стёпушка, что коты-то непростые. Оборотни, а не коты.
— Да ничего в них такого нет. Здоровенные токмо. И морды наипротивнейшие. Дикие, видать. Наш царский кот Плюмбум, уж до чего я его не люблю, так и то, супротив этих души ангельской. Только Плюмбум крыс ловит, а эти, вишь, человеков, да и меня без всякого уважения за хвост таскают. Ещё и летают, — возмутился Степан, крутясь на подвешенном хвосте.
— Эка невидаль, летают. Дорофей говорил, что мыши и рыбы летучие есть. Так чего ж котам-то не летать?
— Вот только мы им зачем? Небось мы благородством от рыб и мышей отличаемся, — сердито тявкнул Степан. — Куда эти тумаки нас несут?
— Кажись, в Зачарованный лес. Видать верно Феофан-охотник про этот лес сказывал, — Ерёма неожиданно захихикал.
— Хозяин, ты чего это? — встревожился пёс.
— Щекотно, сил нет, — и Ерёма, извернувшись, с силой выдернул из кошачьей морды досаждающий ему ус.
Коты разом издали душераздирающий вопль, острые когти разжались, и нечисть, превратившись в мерцающие искры, растаяла в воздухе. В то же мгновение прекратился ливень. На чёрный бархат неба выкатился ясный месяц и вместе с игриво подмигивающими звёздами, принялся освещать землю. Степан и Ерёма пребольно шлепнувшись с высоты, долго трясли головами, приходя в себя. Ерёма, потирая бока и кряхтя, с удивлением посмотрел на свою руку, в ней был зажат кошачий ус, светившийся в темноте.
— Стёпа, а Стёпа, посмотри, что делается!
— А что такого? Мужик ты у нас хозяйственный, и котомку не потерял, и лапти на месте, и ус вражий трофеем взял.
— Так светится он! А не обжигается.
— Эка невидаль. Гнилушки тоже светятся. Да и коты, какие были? Видимость одна.
— Хороша видимость, все бока помяла, морду тебе опалила.
— Морда моя при мне, а где коты те? Фыр и нетути! — весело подмигнул Степан.
— Твоя правда, — ответил Ерёма и аккуратно завернув ус в тряпочку спрятал его за пазуху. — Ох, что-то замаялся я, Стёпушка, руки-ноги дрожмя дрожат, — пожаловался гонец.
— У меня ещё и хвост болит, того и гляди, отвалится.
Ерёма подергал пса за хвост:
— Не, не отвалится, крепко сидит.
— Вот, все-таки я весь замечательный, а хвост вообще многим на зависть! Даже эти обормоты не смогли его оторвать, — погордился пёс.
— Эх, ты голова лопоухая! Не обормоты они, а оборотни.
— Оно без разницы. Спать мне хочется изо всех моих собачьих сил, — зевнул Степан и побрел в поисках подходящего места для ночлега.
Ерёма посмотрел вслед псу. Тот брел пошатываясь, опустив голову. Наконец ему приглянулось местечко под кустиком. Устроившись поудобнее, пёс мирно заснул, сладко посапывая. Подул легкий ветерок. Ветви куста зашевелились черными змеями, опутывая крепко спящего Степана и втягивая его в темноту ночи.
— Да что ж за напасть такая! — закричал Ерёма. — Стёпа, просыпайся! — гонец кинулся спасать верного друга.
Как только он приблизился, деревья протянули свои искореженные ветви, вцепились в Ерёму и забросили в Зачарованный лес.
Гонец оказался стоящим на тропинке. Рядом сидел пёс, зевающий спросонья. Ерёма ошалело озирался. Тропинка была ровнёхонька, словно скатёрка постеленная. Вдоль неё росли мухоморы. Были они огромны, доходя Ерёме до колен. Белые пятнышки на шляпке грибов светились в темноте. Трава слегка колыхалась на ветру, а травинки, ударяясь одна о другую, тихо звенели колокольчиками. Деревья и кусты, освещённые лунным светом, казались серебряными. На их ветках пристроились ночные звезды. Макушку ели украшал золотой месяц. Ухал филин, мигая жёлтыми глазами из дупла.
— Кажись, мы в Зачарованном лесу, — пробормотал Ерёма.
Степан обнюхал тропинку, деревья:
— Ага, тут и пахнет не так.
— Как не так?
— Чем-то невзапрадашным, — и пёс без всякого уважения поднял лапу прямо на ближайший мухомор.
Гриб возмущенно чихнул и превратился во вздорливого старика-лесовика. На голове треух надет задом наперед, рубаха красная в белый горох, зеленые штаны из мха. Сам космат, не чесан, из лохматых ушей дым валит. В руке сучковатый посох, которым он сердито стучал по земле:
— Ах вы, беспутники! Их как дорогих гостей встречают, а они безобразия безобразничают! Осерчаю сейчас ещё чуток и достанется вам! Запутаю, закручу, заверчу, сгинете в болоте, али в чаще лесной! И не стойте на моей тропинке!
Леший выдернул из-под ног Ерёмы и Степана тропинку, свернул её и, сунув подмышку, обиженно ковыляя, скрылся в чащобе леса. Мухоморы тут же погасли, в траве замер нежный перезвон, с деревьев исчезли звездочки. Месяц, свалившись с верхушки ели и ударившись о мохнатую ветвь, взлетел в небо, перевернувшись вниз рожками. Только филин все так же уныло ухал в своем дупле.
— Какой-то шальной старикашка. Чего это он вздурился? Я же не знал, что он не мухомор, — виновато пролепетал пёс.
— Кажись, Степа, набедокурили мы с тобой.
— Чего набедокурили? Всю ночь нас, то коты таскают туда-сюда, то вообще не понять что! Так мы же ещё и провинились!
— Ох, Стёпушка, обидели мы Лешего — хозяина леса. Не видать нам теперича пути верного. Закрутит, заюлит и не выйдем мы из леса, — вздохнул Ерёма. — Да и тропинку он унес. Куда теперь идти?
— Удивляюсь я на тебя, Ерёмка! Тропинку у него слимонили. Не велика беда. Скажи, почто нам кошачий ус светящийся? Доставай, поглядим, куда он нам путь укажет.
— Поди ж ты, какой пёс у меня смышленыш! Я и запамятовал, — обрадовался Ерёма и спешно достал из-за пазухи ус, завернутый в тряпочку.
Кошачий ус озарил все кругом мертвенным светом. От него пожухла трава, с ближайших кустов слетели листья, филин ухнул ещё раза три и свалился замертво. Гонец перепугался не на шутку:
— Сдается мне, Стёпушка, что дело с этим усом нечистое. Кабы беды не вышло.
— Хоть я и дюже смекалист, — оторопело пробормотал пёс, — но похоже, что погорячился. Видать с устатку.
— Прячьте, прячьте его, негодники, вы этакие! — раздался шепот сварливого старика-лесовика. — Размахались тута, весь лес мне погубите.
Ерёма от неожиданности вздрогнул и замахнулся, чтобы выбросить ус, как тут же перед ним предстал Леший. Теперь рубаха на нем была зеленая в красный горох, треух он сменил на картуз, который все равно был надет задом наперед, да и сапоги перепутаны: правый на левой ноге, а левый на правой.
— Не сметь мне здеся его бросать, безголовый человече! Не видишь что ли, что сим пагубным усом ты мне лес изводишь? Скверная сила в нем сокрыта.
— Делать-то что? — растерялся Ерёма.
— Прячь, где прятал, непутевый! — пуще прежнего сердился Леший, да так, что дым из мохнатых ушей повалил клубами.
— Браниться-то зачем? Теперича сам вижу, на недоброе дело ус настроен, — покорно согласился Ерёма и, завернув ус в тряпочку, спрятал его в котомку.
— Спрятал? — сердито спросил Леший. — Вот и идите, откуда пришли.
— Да куда же идти? — осерчал пёс. — Ты, спору нет, хозяин леса, но тропинку-то слимонил! Как нам ночью по буеракам идти? Того и гляди в болото угодим, или ноги переломаем, а то и к медведю в берлогу свалимся!
Леший неожиданно присмирел и загрустил. Присел на пенек, из глаз его покатились горючие слезы. Где они падали на землю, вырастала жгучая крапива. Через некоторое время плачущий Леший уже сидел в зарослях, окружавших его плотным кольцом.
— Не, ну вы видели такое? Хозяин леса, а нюни распустил! — фыркнул пёс, перепрыгивая с места на место, чтобы не обжечь лапы.
Леший насупился.
— Никакие нюни я не распускал. Так присел на пенек отдохнуть. Намаялся за день.
— Видать, беда у тебя большая, — сочувственно произнес Ерёма.
У Лешего вновь навернулись слезы.
— Хватит носом хлюпать, тут крапивы наросло, не пройти, не проехать, — проворчал Стёпка.
Не успел Леший ответить, как по лесу прокатился злобный хохот. Он эхом отразился от каждой веточки, от каждой травинки многократно усиливаясь и делаясь от этого ещё болеё жутким. Он звенел в верхушках деревьев, дрожал в камнях, гудел в стволах деревьев. Он сам превращался, и всё вокруг себя превращал во мрак. Непроглядная тьма пожирала любое мало-мальски светлое место в лесу. Деревья оборотившись в черные чудовища, всасывали в себя свет, умирающий в них. Чернота поглотила небо, низвергнув на землю злые струи ливня. От них шёл холод и могильный запах гнили. Мороз пробежал по спине Ерёмы. Степан прежде оскалился, шерсть на загривке вздыбилась, но не стерпев такого страха, взвизгнул и поджав хвост, прибился к ногам хозяина. Трясущимися руками Леший достал из кармана штанов тропинку, развернул её и бросил на землю. После схватил остолбеневших Ерему и Степана и потащил за собой.«Прытче, прытче!», — приговаривал Леший, подгоняя гонца и пса. Над их головами Бежали они, что изо всех сил, а над ними гремел грозовой рокот. Ерёма легко бежал, лапти-скороходы помогали, а вот Степан отставал, хоть и четыре лапы у него было. Мрак клубясь, наступал на убегавших. Холодная его рука почти коснулась пса, ещё мгновение и сгинул бы Степан. Но Леший подхватил его, и вмиг они исчезли, будто их и не было. Ерёма огляделся и жалобно прошептал:
— Эй, вы где? Теперича мне одному — одинешеньку пропадать?
— Не гомони, — раздался шепот старика-лесовика. — Иди сюда, только тишком.
Ерёма шагнул на голос и провалился в землянку.
— Ступенек не видишь? –заворчал Леший, затаскивая внутрь тропинку.
Он плотно закрыл вход огромным камнем, да ещё и запер дубовую дверь на засов для верности. Снаружи бесновалась буря, ей вторил жуткий хохот. Ураган был столь силен, что дверь выгибалась. Ерёма с беспокойством поглядывал на вход. Леший, не обращая внимания на оглушительный рев, раздающийся снаружи, заботливо стал сворачивать лесную дорожку, рассматривая её и горюя.
— Ну, вы видели такое? Ещё одну тропинку мне эти пакостники испортили! — он показал тропинку, которая выглядела, как рваная тряпка. — Здесь всегда улиточка Соня сидела. Маленькая с чудесными нежными рожками. Где теперь Соня? Тут лютик рос. Рос себе и радовался теплому дню. На этом месте лужица была с чистой водичкой, от неё всегда солнечный лучик отражался. Случалось и радуга над лужицей сверкала. А теперь? Придется заплатки ставить, корнями деревьев дырки прикрывать, — вздыхал он. — Ямы и ухабы на моей тропинке будут.
Пока Леший причитал над истерзанной тропинкой, Ерёма огляделся. На полу уютной землянки постелена трава, издававшая мягкий терпкий запах. В центре возвышался круглый деревянный стол, на нем пузатился самовар, в блестящих боках которого, отражалось веселое пламя свечи. Прямо из земли торчали пеньки, стоявшие вместо стульев вокруг стола. В углу кровать, сбитая из неотесанных бревен. С виду она была неказиста, по коре ползали жучки — паучки, из бревен росли веточки с зелеными листочками, над которыми порхали живыми цветами бабочки. Голубые, как небеса, оранжевые, как подсолнухи, пёстрые и розовые, зеленые и малиновые они кружили в танце. Леший, свернув тропинку, спрятал её под кровать. Ерёма заметил, что там были ещё лесные дорожки.
— Дедушка Леший, спасибо тебе. Из беды нас вызволил. Ежели мы тебя обидели, то не со зла.
— У нас, леших, имена тоже есть. Прокопыч я. Да и не винись, Ерёмейка, — Леший наклонился к уху Ерёмы и зашептал. — Объявился в наших краях Князь Мрака и Тлена. Худыми делами занимается. Живет он в самой, что ни на есть чащобе, куда луч солнца и не проникает. Хода туда нет ни пешему, ни конному. Мало того, кто осмелится дойти, то и сам во мрак превращается. Паче того, становится он прислужником Князя.
— Как это во мрак превращается?
— Ты настоящую самую темную темноту видел? — спросил Леший.
— В дворцовом погребе темнотища, ничего не видно! Не всяк из дворового люда спустится, боязно.
— Вот и тут так, только жутче. Становится живность, али человек таковской темнотой, но живой темнотой, беспощадной и гибельной. Свирепствует, изводит все на своем пути.
— А палёные кошки с золотыми когтями, тоже прислужники Князя Мрака? — спросил Степан.
Прокопыч вздохнул, и от переживаний его мохнатые уши вновь задымили.
— Те коты — не коты. Возникают они из неоткуда. Могут предстать чудищами ужасными о шести головах, о тринадцати руках. Хватают эти руки зазевавшихся горемык и рвут на части. Мутными тенями являются. Бродят те тени по ночам. Как припадут к чему живому, то душу и выпивают. Могут и расщелиной бездонной в земле стать. Ежели кто супит рядом, вмиг пропадает в глубине тёмной. Смердящими псами с человечьими лицами могут показаться. Загрызают всякого и кости обгладывают. То вдруг из земли поднимаются исполинскими волками, а из страшных пастей их капает горячая черная кровь. Могут явиться котами с золотыми когтями. Это челядь Князя Мрака. Невинные души они выискивают и тащат прямо в логово Князя.
Еремей негодующе воскликнул:
— Бесчинство какое! Невинные души! В логово!
— М-да, дедуля Прокопыч, нехорошие дела приключаются, — задумался Степан. — Получается, мы не сможем через Зачарованный лес пройти?
— О-хо-хо, боюсь, не сможете. Я уж и сам не знаю, что делать. Что мог к себе спрятал. Но не утаить весь лес в землянке моей. Хорошо, что хоть бабочек смог сберечь.
— Благолепие от сих небесных созданий исходит, — улыбнулся Еремей.
— Сие не просто бабочки, а души неродившихся ребятишек. Ишь, как порхают и не знают, какая беда их ждет, — вздохнул тяжело Прокопыч, его уши ещё болеё задымили. — У Марфутки — поварихи скоро дитя должно родиться, и пока он не родился, его живая душа здесь летает. А Князь Мрака и Тлена он, ведь, что? Сгубит на раз — и всё! И не станет в царстве-государстве Дорофея народу. Да и царства самого не будет, все живое в прах превратится, черная нежить будет владычествовать.
Еремей встревожился:
— Может статься, вернусь я с Края Земли, а нет ни Марфутки, ни конюха нашего, ни Феофана-охотника, ни Дорофея, ни маменьки моей?
— Ты того, Леший — Прокопыч, не очень-то ушами переживай. Ишь, туману напустил, дышать уж нечем. Ребятишкам, небось, не в пользу дым-то твой, — проворчал Степан. — Запричитали в два голоса. Мне, может, тоже всех жалко.
Леший виновато помахал руками вокруг своей головы, стараясь разогнать дым.
— Никак не возьму в толк, отчего эти коты-обормоты нас не слопали со Степаном, — задумался гонец, — а я и ус ещё выдернул.
— Карамболь получился, — согласился пёс.
— Это ты по-каковски говоришь? — с подозрением прищурился Леший.
— Это он при Дорофеё нахватался словесов всяческих, не обращай внимания, — ответил Ерёма. — Прокопыч, не сидеть же нами ждать, когда Князь всех изведет? Делать-то что?
— Есть одна мыслишка, — сообщил Леший, — но утро вечера мудренее. Вот утром и обсудим.