Черновик

Я знаю, трудно полюбить всё то, что не любил,
Дорога начинает плыть от лошадиных сил.
Съезжает в города детвора, соседка и сосед,
И только с позднего утра является рассвет,
Опять придётся одному безлюдье зимовать,
но провидение в тюрьму зовет поумирать

Если снег – это память о лете,
Золотой листопад – о весне:
Почему без родителей дети
Мне являются часто во сне?

Если смерть на земле не случайна,
То случайна ли смертная жизнь?
Этот сон мой окутанный тайной
Чей ниспосланный свыше каприз?

МОЛВА

Что ж листья! Их молва разносится повсюду,
осенняя молва, как нудный разговор.
Торопится листва к последнему приюту,
клубится во дворе и тычется в забор.
Но чтобы говорить, деревьям нужен ветер,
а мне, наоборот, «мышиная возня»:
Я помню лишь о той, которую не встретил;
я верю только тем, кто предавал меня.
Я с ними доживу свой век до ранней Пасхи,
раскокнутым яйцом заканчивая пост,
На небе вороном луна – дырявый пластырь –
и мерная капель кроваво-красных звезд.
В монументальных снах – не разглядеть субтитры,
и просьб моих печаль вновь обойдет Господь:
В рюкзак я уложил дорожный скарб нехитрый,
а вместо кулича - черствеющий ломоть.
Теперь и обо мне пойдёт молва по свету,
Как нудный разговор, осенняя молва,


ОТ СКУКИ

Ни леса, ни излуки - и всё из-за дождя,
Умру! Умру от скуки во двор не выходя.
Брезентовый плащ деда мне, мелкому, велик,
Я быстро пообедал, уселся возле книг…
Пиратские пиастры, облитые вином,
Краснеют, словно астры на клумбе под окном,
Болтаются вороны на реях-проводах,
Попутный ветер в клёнах - в намокших парусах!
Над островом Борнео (взят с тумбочки Майн Рид)
Расколотое небо имеет бледный вид.
Похоже, дочитался до точки... Входит мать:
В объятьях лунной ночи вся в пёрышках кровать!
 

ПРОХОЖИЙ

Осень трещиной на хлебе, испечённом матерью.
Журавли курлычут в небе – что ж, дорога скатертью.
Осень щедро из рогожи сыплет листья медные.
А спрошу-ка я, прохожий, почему мы бедные?
Тот, мою услышав речь, головой качается:
«Жизнь тебе не уберечь, ежели отчаешься.
Оттого, раззявив рот, ты на солнце щуришься,
Что у райских у ворот встретимся и... Чур меня!
Чуть не выпытал, простак, тайну за печатями!
Отвяжись, возьми пятак – справь гостинцы матери!»
И ушел… А я тишком всей разнес околице:
Хорошо быть простаком – Бог тебе откроется.

ПОЭТ
«Стихи задели за живое», – читатель молвил, а поэт
Давно в той области покоя, куда не проникает свет.
Влюбленный с томными глазами стихи рыдает невпопад
Своей возлюбленной – азалий она вдыхает аромат.
И это длится бесконечно: случайных слов круговорот,
Что так расставлены беспечно среди космических пустот,
Как звёзды, но – и им придётся угаснуть, чтоб воскреснуть днём,
Когда ничто нигде взорвётся в ином немыслимом ином.
Какое счастье жить недолго, чтоб воскресать и умирать,
И знать, весь мир сбивая с толку, что лучше ничего не знать.

САМОВОЛКА

Ночью бросил вахту: палки-ёлки!
В рундуке – затёртое письмишко.
Первыми его настигли волки,
Далее рассказывать излишне.
Колошматил заступ очумело
Мерзлоту случайного погоста,
Отзывалась эхом пустотелым
Яма, оказавшись не по росту.
«Хороните», – лязгнула мамаша.
«Хороните», – взвизгнула супруга.
На помин души его пропащей
Выпили по замкнутому кругу
Водки. Пили молча, через силу,
Угадать дальнейшее несложно:
Вскоре ветры выдуют могилу
Моряка с эсминца «Осторожный».

ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО

Когда-нибудь сердце откажет, ведь стану я сердцу не мил...
Однажды в пустыне от жажды мой ангел меня охранил!
Однажды... Забуду об этом за чаркой хмельного вина –
Всё канет. И даже не в Лету – а в лето в проёме окна.
Ах, лето! Мечтаю, зажмурясь: гроза набухает вдали,
Купаются мокрые курицы в просёлочной жёлтой пыли.
Дрожат в нисходящем тумане цветов лепестки-конфетти,
А воздух пропарен, как в бане, почти не вдыхаем. Почти…

РАЁШНИК

В первый раз его убили...
Из Бэнулеску

Это Вагнер (ЧВК).
Утром суп из котелка.
Поварёнок передал,
Что на ужин – Соледар.
Долго держится «укреп».
Взрыв за взрывом. Я ослеп.
Доставляют в медсанбат,
Оперирует медбрат:
Заменяет ловко глаз
На искусственный алмаз!

Я алмазными глазами
Наблюдаю за Днепром,
Резкий гул внезапно замер:
Попадание в бедро.
На «Урале» – в медсанбат,
Медитирует медбрат:
Быстро отрезает ногу,
Провожает в путь-дорогу...
На протезе ковыляю –
К чёрту договорняки! –
Усмехаясь, представляю,
Как останусь без руки.

Еду в СлАвянск на броне,
Попадает в сердце мне
Пуля. Падаю на землю:
На войне как на войне.
Снова тащат в медсанбат,
Моделирует медбрат:
«Трубку, гайку мне, зажим...
Не стремайся, будешь жить!»

Я штурмую города,
Где победа, где беда:
Вместе с новеньким протезом
Причиндалы – в никуда!
Перевозят в медсанбат,
Странно мешкает медбрат.
Говорю, как в полусне:
«Позвонить хочу жене...»
Выручает медсестричка:
«Дурачок, доверься мне.»

Волком вою, но воюю,
В рюкзаке – портрет жены.
Жди, родная – аллилуйя! –
Биоробота с войны.


ТЕБЕ НЕ ОБЕЩАЮ

Не обещаю, что вчера
Пить брошу, каяться и лаять.
Луны ущербная дыра,
Травы подкошенная память…
Не обещаю, что усну,
Не обещаю не проснуться.
Продребезжало на луну
Тобой расколотое блюдце.
Не обещаю обещать –
Начни допытываться снова.
Не обещаю изменять,
Но вряд ли не нарушу слово.
Не обещаю, что сгорю,
Как луч в расщелине предгорья..
Благодарю...Благодарю
Тебя счастливую от горя!

ВАНЯ

С уставших грядок убрана капуста и нашинкована, как нашинкован лес.
Доской стиральною — замёрзшая под утро — река на днях упавшая с небес.
Хрустит листва, от медленного хруста взметнулась птица нам наперерез.

В промоинах обманного тумана грибы-лазутчики на голубиных мхах
Едва приметны. Осень первозданна, и холодно удерживать в руках
Корзину... Я спросил Ивана: «А рожа отчего вся в синяках?».

Досадна предсказуемость ответа: «Подрался с братом — он обидел мать,
Неловко мне рассказывать об этом, да и грибы сквозь слёзы не видать».
Туман редеет, первый луч рассвета сквозь сосны начинает проступать!

Мерило человеческих страданий — заплывшим оком — солнце на пути...
«Я соберу, поделим вровень, Ваня, и помогу до дома донести»,
Ириской, завалявшейся в кармане, сердечко распоясалось в груди.

НЕЯСЫТЬ
 
Я – надменная птица – неясыть,
Неустанная память ночей,
Облетаю дорожную насыпь
Стороной от случайных людей!
Повезло лишь тому, кто увидел
Тень мою над чужой головой,
Я – лесной акустический идол,
Воскресающий вечный покой.
Я – молва, я – шептальное эхо,
Я – падучая нехоть чащоб,
Иногда, задыхаясь от смеха,
Я стараюсь удариться об
Ветку вяза над странным оконцем,
Где не спит одинокий поэт,
И в глазах его гаснет на донцах
Только мной различаемый свет.

Я шел по радуге и видел вокруг да около разор,
И видел я, как плачет идол смолою из древесных пор,
Как град шумит первопрестольный, что Чернобогом осеян,
Как неуступчивая Ольга несёт погибель для древлян.
Спешат гонцы по чёрным водам и бьют челом о сватовстве,

Княгиня усмехнулась скользко и закопала всех живьём.
И не заглядывая в небо, оставшись варваркой в душе,
И помня, кто такая Треба) – в кипящем адовом ковше,
Натопленной дубовой бане
Горели глупые древляне –



Употребляемую редко гоенбуелию я съел...
Сосед, узнав, послал заметку о действе этом в райотдел.
Наутро тучный участковый ко мне явился на порог,
Сказал: " Сергей, я это слово прочесть как следует не смог.
Но нюхом чую - преступленье, которого не знал район,
Вот эаявленье, заявленья... из них отдел осведомлён,
Что ты скакал на сцене в клубе, ты извивался, как осётр,
Об этом ролик на ютубе набрал единственный просмотр."
"К столу присядьте на минутку, товарищ лейтенант старшОй," -
От ваших слов поджилкам жутко, от них - хоть в омут с головой!
Вот суть и признак преступленья - гоенбуелия - дедлайн:
Я разделил в одно мгновенье сушёный гриб напополам.
... Шептались сонные старухи, что ночью жёлтый "козелок"
Давал заборам оплеухи под лёгкий и тяжёлый рок!


снимите поэта в рекламе,
я слова четыре скажу,
по этому поводу маме
дрова для печи закажу.
куплю я ей чай и конфеты,
в колодец электронасос,
снимите в рекламе поэта,
пока он не спился от слёз!

я погиб в ленинграде
в сорок третьем году
дайте мне христа ради
золотую звезду.

уполномоченный упал намоченный.

Достаточно хороших книг,
Чтоб стать всезнайкой и поэтом,
Таланта, если он велик,
Да жизни с избранным сюжетом.

Осеннняя тоска - паломничество слуха: отточенный, как нож, чувствительный весьма
К дрожанию осин, дроблению гороха, прозрению реки, дыханию сома...
Я в летней кутерьме практически не слышу -  хитросплетенье трав, кашеваренье туч,
То галки прогалдят, засевшие под крышу, то лопнет обруч пня, нанизанный на луч.
Я лето не люблю, луга - какофоничны, истерики цикад, мистерии шмелей...
И звук, поправший слог, уныл и обезличен, как обезличен Бог для алчущих людей.
Есть осень для меня - неявственность мелодий, неотраженность глаз - подчёркивает свет...
Об этом иногда мы говорим с Володей, который для меня - не больше, чем поэт.
 
БОЛЕЗНЬ

Сосна, кренясь, указывает мне на облако повисшее над лесом,
На жёлтый плёс, на рыбу в глубине, на лужи, как сверкающие песо.
Испанкой заболевшие луга, примяты первой тяжестью покрова,
В саду осточертевшая ирга поражена проказою. И снова —
Ветрянка — что скрывается за сим? — за диким полем рощица осины
Горит, горит, как Иерусалим, и следом загораются овины.
Нет смысла суетиться и страдать, когда сугроб возвысится, как город,
Святым питаясь духом уповать на часто воскресающую прорубь.

Камуфляжною сеткой на тело земли
Облетевшие листья легли,
Как морщины на лица легли матерей,
Потерявших своих сыновей.

ИЗЪЯТИЕ

Когда изъятье не предвзято, себя ругаю, что на днях
Забыл изъять из банкомата купюру. Вечер на нулях.
Изъяты брюква, репа, свёкла — остались дыры на гряде,
Изъяты ивы: мёрзнут блёкло их отражения на воде.
Изъято эхо из окраин, топляк изъят из бочага,
Из конуры собака (Каин) и чугунок из очага.
Я собираюсь на охоту... Но дождь прошамкавший всю ночь,
Изъял следы... И даже опыт не может Каину помочь
На пожнях вынюхать зайчишку, а в хатке — рыжего бобра...
Приподнимая пеной крышку, капуста блеет из ведра.
Изъята брага из подвала, из портсигара — беломор,
Я выдыхаю воздух талый, когда выбрасываю сор
Из дома. Вспомнил без усилья
Изъял я ангела за плечи, но ангел вскоре улетел!
Изъято время (не сегодня!) — и, словно, не было вчера...
Я становлюсь чуть-чуть свободней, отжав чернила из пера,
Изъяв у Бога вдохновенье, ознобность чувствуя в руке:
Слова — как ягодки варенья — подтаяли на языке.
Лёд в октябре хрустально-ломкий, как звёздный отблик в тишине,
За каждым камешком на дне - движенье рыб: головоломка.

Воображением своим, как мог бы пешки переставить,
Я камни поменял местами, в которых прятался налим.

Из-за холма взошла луна, и в лунном свете преломлённый,
Налим, размеренно и сонно, двоился у речного дна.

Как странно быть наедине с тем, кто тебе, увы, не нужен:
Налим, ты –  сон? Ты –  сытный ужин? Ты –  смерть цветущая во мне?

Благодаря луне и льду, ты - чёрт в четвертом измеренье?
Или твоё предназначенье душою быть моей в аду?

Какая странная судьба: поговорить с тобой предметно!
Сквозняк, дохнувший незаметно, мне хладный пот утёр со лба.



Всем ли в мире грустно, всем ли тяжело?
Был и у Прокруста в Палестине дом:
Бункеры да лазы... Дует ветер, южн,
Вертится над Газой Млечный путь, как уж.
Всё ли миру ясно, всем ли в нём тепло?
Ясно, что погасло Божие чело.
Многие младенцы не увидят свет:
Мёртвые не имут сраму или нет?
Кто их носит в ясли, водит в детский сад,
В чудотворном масле намывает зад?
Если я — младенец, значит, я — Христос!
Скучно жить в Эдеме с соскою взасос!



Я жил с Екатериной 2, худой и невеликой,
Она любила возле рва бродить за земляникой.
Мы зажигали с Викой 5, смешной и угловатой,
Не той, что обратила вспять испанскую армаду.
Ещё с Анастасией лже, она была не злая,
Весной уехала во Ржев как дочка Николая.

Однажды во Вселенной 7 мы встретимся случайно:
И Катькин земляничный джем я стану есть печально.
Я буду Вике нежно врать (здесь нет Анастасии)
В траве, которую вчера архангелы косили.

Княгиня мёдом угощала, косясь на Игорев курган...
Древлян изрублена дружина, шумят над падалью пиры...

Подвластна молнии Перуна, гремела дальняя гроза,
Старухи, выжившей от горя и от бесчестья из ума...
Рок подступал, как ветер с моря, а следом надвигалась тьма.
Бог разозлился: коростели, а может, стая голубей,
Слетелись в Искоростень тени – горела пакля меж когтей.
                Я рассказал вам все как есть.
Доныне во вселенской яме как эхо: «Хороша ль вам честь?».
 



 
ТРАНСАЭРОТУР
 
Пустые разговоры о странных берегах. Я думаю, что поры преодолеют страх,
Я думаю, что – хором – преодолеем стыд, поверив в уговоры бездетных эвменид.
Я думаю, что скоро... Но думаю – вчера: на грядке помидоры, как отблески костра.
Не помню, что случится на странных берегах – как смазанный горчицей, в ключице ноет страх...
На грядке помидоры, созрев, сошли с орбит; застенчивостью вора превозмогаю стыд.
Костёл костра пылает на странных берегах, меня ниспровергает преодолимый страх.
Мне стыдно, но, стараясь стыдливость превозмочь, я искренне пугаюсь, когда смеётся дочь.
У сваренного рака – глазища из орбит, я помидорно-маков, когда теряю стыд.
Пустые разговоры, церковные кресты... Я думаю, что город увижу с высоты
(Без крыл – не боязливо, терпимо, что я гол), – и ангел кропотливо несёт меня, беспол.
 
ЗАМОР
 
Сожрёт меня взгляд исподлобья, как черви ухоженный труп,
Шатается сердце-надгробье; похожа на выбитый зуб
Могила – оскалена волчья погоста внезапная пасть,
Где ветра глазливая порча поможет упасть и пропасть.
Меня раздражает предтеча зимы – нашпигованных рек
Шуга… и ещё – человечек, зовущий себя: имярек.
Метелей досадные сплетни, в глухие морозы – замор,
Так рыба вбирает последний глоток зимовальных озёр.
И чахнет овражная пойма, и мёрзнет стожок-старожил,
А воздух в могиле, как войлок в прожилках берёзовых жил.
Обычная метаморфоза: иконка исчезла из рук.
Вдали перестук тепловоза железнодорожных излук.
Я чую чешуйчатой речью в глухом летаргическом сне –
Дышать в мутном озере нечем… Агония рыбы на дне.
 

Дозорная ирга. Размыт, но непреклонен
Аляповатый луг, заброшенная весь,
Туманы на реке…

Оранжевая ныть на заходящем солнце,
Колодезная сырь бьёт в колокол – в ведро.
Чуть глуше гулкий звон, лишь занавесь оконце,

Уличать я хочу просвещённых,
Освящённых, как в Пасху яйцо.
Я иду переулком мощёным,
Укрывая от ветра лицо.
Натаверне,
Где лучится приятный глинтвейн,
Под глинтвейн ты, родная, не верь мне

Я могу обличать невиновных,
Оскоплённых святою водой
 бродят фигуры,
Карауля окно и подъезд,
Папиросою, брошенной в урну,
Разгорается ленинский съезд.
Я хочу отличать богохульных
От юродивых, благостных – от
Пчёл, пасущихся в патоке ульев,
Прилипающих к радуге сот.
Обличаю – что с этим поделать?
Уличив, отличаю. Итог:

Баратынский

Держателем гусиного пера, склонённым над погасшею свечою,
Предстал мне Баратынский. Смерть добра – не ополчу, опальную, косою.
Немыслима всеобщая резня, но, нарушая ход твоих раздумий,
Смерть разменяет пешку на ферзя, главенствуя, как депутатка в Думе.
Я встретил дщерь твою, умолчна тень её, улыбчива раскосыми глазами.
Заметь, что не летает вороньё над мавзолеями, в кремационном зале
Не каркнет вестник... Значит, смерти нет, смерть не для всех, она не вездесуща,
Она незваной гостьей на обед напрашивается – к лучшему из лучших.
Поэтому убийство – тяжкий грех не только перед умствующим Богом;
Смерть – это свет из всенощных прорех, подвластная не каждому дорога.
Пока мы отвоёвывали Ржев, бургундским поливали Ватерлоо,
Смерть, как запчасти в старом гараже, пылилась (не скажу, что бестолково).
С кем я беседую? Погасшая свеча... Чей образ я увижу перед смертью?
Я чту стихи твои: ты не рубил сплеча, ты душу не нанизывал на вертел,
Как... Вставлю имя – сразу облачусь в подрясник злобы, критики безмерной.
Я у тебя учился и учусь. Давай на «ты», мой друг неимоверный?

Был белый дом, чудесный дом...
К. Чуковский

Был жёлтый дом. Кругом поля... Ворон злосчастное отрепье
Орало, душу веселя... Суп, на картофеле и репе,
Желтел на кухонной плите, глазунья ёрзала безглазо,
Как солнце в облачной гряде, как белка на макушке вяза.
Был жёлтый дом... Его купил Куприн... и наговаривал соседям,
Когда услышал дрожь стропил, как чёс паршивого медведя.
На что заметил Парамон, крестьянин рано постаревший:
"Здесь жил поэт, быть может, он, верней, душа его поспешно
Блуждает в сумраке ночей... Недавно, сидючи в заулке,
Я уловил возню ключей и стон размеренный, не гулкий."
Куприн взял купчую, позвал приказчика и отгримасил мину:
"Я здесь главы не написал, я дом сей к осени покину..."
Был жёлтый дом... Ему покос шептал мышиные наречья...
Куприн, пыхтя как паровоз, нырнул, как скворушка в скворечник,
В двуколку, крикнул: "Погоняй!" Повисла пыль у поворота...
И провожающая пьянь не прослезилась отчего-то.
Был жёлтый дом. Невдалеке всегда стоит цыганский табор,
Как дым тумана на реке, как свежевыжатый октябрь.




Когда возвращается Бог на порог,
Душа второпях о нечаянном грезит.





До края заполнены трюмы, баржа по теченью плывет,
В чём смысл вечерних раздумий о разнице крепких тенёт?
Душа от меня ускользает, стремится к высокой мечте,


Несут сухогрузы Вселенной созвездий чужих миражи.


И вяжется время на спицах – о спицы души не порань. 
«Душа превращается в камень, когда умирает душа».


Я не поэт как таковой,
Я - долгожданный снег,
Над помутневшею водой
России долгих рек.

Подставь открытую ладонь,
Не навредишь судьбе,
Зимы воинственный огонь
Останется в тебе.

ТОПЛЯКИ

Ополчился травой инородной, ощетинился берег реки,
Как штыки, над поверхностью водной – топляки. Тут и там, топляки…
Я цеплял за них воблеры, блёсны, но, случайно свалившись
Ухватился (плывущие вёсла?) за топляк – Иисуса Христа

И повис на холодном распятье, аллилуйствуя: долгия лет.
Понимая своё положенье, я взмолился Христу самому
И поклялся (не ложь во спасенье!), 
Долго ль, коротко ль светит фонарик рыболовный на лбу дурака – 
Я очнулся в причальном ангаре от тревожного воя гудка.
Был растёрт и накормлен,… Спиртное жгло снаружи, а больше внутри.
Стал я нищ – перемётной сумою
Вечерами сижу на причале, одинокую рыбу маня,
предаваясь убогой печали под пятой уходящего дня.

ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕ
 
Увеличительным стеклом лед  на реках
и помогает человеку идти вдоль берега с ведром. 
Уснула рыба в бочагах, как надоевшие игрушки
Увесистые колотушки у сельских мальчиков в руках!


Оглушены: судак, за ним – карась, упитанная щука.
Сны пересказывались в руку: плотва, голавль, лещ, налим.
Теперь – бессонница. Что ждать душе измученной поэта?
Увеличительного света
И я, оправдывая дар, лишь кратно умножаю горе –
Так свежий ветер из-за моря преувеличивает жар
 Так пустота, что составляет суть Вселенной,
Преувеличивает  груз неподъёмного креста.

1

Не спрятать серую звезду
Вовнутрь сигаретной пачки,
Звезда всё время на посту,
А зеки ныкают заначки.

В заначке - нежная душа,
Улика в деле,
И раскололись кореша,
И тоже сели.

Зачем свобода мертвецу?
Наутро встать бы!
Жене заплаканной к лицу
Простое платье.

2

Из рук я получил княгини
Диплом о том, что я - поэт!
Моё произносите имя
С приставкой - свят, а лучше - свет!
Храню диплом в избе убогой
К иконам тыльной стороной,
Поскольку верю только Богу,
Что вечно недоволен мной.

6

Грибы сошли..., - сказал бы Бунин
Об этой сумрачной поре,
Как будто стукнула по лбу мне
Мать ложкой в тюре иль в пюре.
Жаль, что увяли незабудки,
Друзья зовут на самогон,
Я выпью только не за будкой,
Где череп молнией пронзён.
Так вот: зима не за горами,
Без понимания "вчера",
Я в униформе загораю
В медвытрезвителе. Ура.

22

Я на величие поэта - плюю...
И, словно рыба, до рассвета - клюю.
Но никогда не подсекаюсь - етит!
Я в горних тинах разговляюсь - бон аппетит!
Мне баснословные приманки
Швыряет мир:
Я - воздух, видимый с изнанки,
Я - тир...
Я - ваша сморщенная рожа, зола,
Звезда по имени Серёжа... Бла-бла.

27

Что, моя девочка, спишь?
Снится тебе стриж:
Странный простой сон:
Дудка, аккордеон...

Что, моя девлчка, спишь?
Снится тебе мышь,
Съеденный её сыр,
Наш ювенальный мир,

что моя девочка, спишь?
Снится тебе камыш,
Шорохи камыша,
Это твоя душа.

Больше не спи прошу
Слова не нахожу,
Словно скупой ханжа,,
Я Насреддин ходжа.

28

Клюёт надлещ - не под, а над! -
Сказал я другу рыболову,
К нам тихо подбрела корова,
На лбу коровьем - звездопад!

ЛЮФТВАФФЕ

Рассвет. И пруд – яйцо «в мешочек»: так вижу солнце и туман.
Лес на мысу лучом прострочен, как оттопыренный карман.
Не винодел открывший погреб – руля бочонками коров,
кнутом, как будто выстрел дробью, доброжелательно-суров,
пастух сбивает эскадрилью – люфтваффе Геринга – слепней:
«Я здесь, Инезилья...» – в софитах соплей.
«Сандалии мама велела беречь
Вот росы просохнут...»
(как голову с плеч)!

ДАМА

Распашонка лягушонка: ква, травы пахнут пахлавою – ва!
Словно небо с облаками – пруд, уступите место даме, плут.
Есть у дамы шоколадка – есть, я подстрижен под «канадку» – жесть.
День рождение у дамы: восемь лет!!! Как все дамы, не выносит дама бред.
У меня в кармане гвоздик, кругл…
Я на днях увидел даму в гугл!
Упустил я в детстве даму, лох! Напишу ей, что скучаю – в блог.

ЙЕТИ

Собирали бабки рыжики, обабки.
Занимался ветер.
Дети бегали за йети.

Конь не портил борозды,
Кот на крышу метил.
Дети бегали за йети.

Деревенский дурошлёп
Ночь провёл в кювете.
Дети бегали за йети.

Вижу, вижу твой пушок
Сквозь дырявый лопушок
(босоногой Свете)!
Дети бегали за йети.

Вышел конюх: ети мать,
Дети, йети хочет спать!
И задал нам плети.

ФАЭТОН

На равнине - тинь-тон.-
Звёздной ночи фаэтон.
Звон хрустален - тон,
Опечален - тинь.
В юном небе - из окон -
Полнолунья синь.
Нежит гонкая волна
Конусность челна.
Окуни снуют у дна
И не знают сна.
На поклонной, на сосне
Ворон чёрный сник.
Паутины в темноте,
Как страницы книг.
Тоном тени фаэтон,
В нём, как господин,
На перинах лунных - Сон.
Не усни. Тон – тинь!

БЕСОВ НОС

Заонежье. Бесов нос.
Мыс отчаянья, форпост
всякой нечисти прилюдной
на погибель кораблю…
Шторм сентябрьский занудный…
Чешуины, по рублю –
сиг… Скребу, рублю, а значит,
бес подвыручил меня.
Худо в жизни без удачи,
если волны – западня.
Ветер,
пена пузырями…
Где грибы растут,
в глуши
измывались над камнями
очень древние мужи.
Гриф петроглифа «секретно»,
к небу вёслами – ладьи…
Коль утопну – не бездетно:
рыбки - деточки мои!
Намалёван красный бес –
то ли вепрь, то ли вепс,
накрест крест, не православный.
Как отплыть от гиблых мест?
Капитан орёт:
«Серёга, к бесу водку и обед:
шторм запал,
видна дорога: не на тот – на этот свет».

МЕНЮХ

В детстве не было клещей,
То есть не было вообще,
Все ходили босиком
По траве за молоком,
По грибы, по ягоды
Берегами Ягорбы.

Были майские жуки,
Мы, забыв про ножики,
Их сбивали ветками:
"Бабка" или "дедко" ли?

Рыба менюх - помнит кто?
Разве что Торук Макто.

ЛАГЕРЬ

Ночь сакральна и подлунна, кречет-месяц-звездочёт
Под лопаткой нибелунга, туча поедом течёт.
Рот захлопнули кубышки, злые лилии молчат,
Лезут пеной из-под крышки волны на берег, брусчат.
Приливной туман арапист, крапчат дождик – поделом,
Соловьи поют акафист... Соберём металлолом –
Пионеры, при подушках, носом шмыгают взасос.
Бережливая кукушка, безалабернейший дрозд.
Я лежу себе, мечтаю, приложив ко лбу сандаль,
Как заставить тётю Таню игнорировать мораль.
Таня – тучная вахтёрка – ухнет филином в фойе...
Как сказал Василий Тёркин, но сказал не обо мне.
Оцарапавшись немножко, нежно стёклами бренча,
Лезу кошкою в окошко и включаю стрекача.
Мы дрожим в стрелковом тире, ружья убраны в чулан...
Крест целковый на просвире – шёлковый твой сарафан.Xnj