Кн. 3, ч. 4, глава 12

Мендес задыхался от быстрой ходьбы, рычал, проклинал себя и свой неудачный поход. Волоча больную ногу, он спотыкался на каждом шагу. Что, если он сейчас резко свернёт к зарослям, окружающим болотце – на просёлке его легко высветить фарами или фонарями. После ручья он пойдёт вправо и вверх – поляна совсем близко, он подойдёт к ней с другой стороны. Вот он, просвет, дальше должен быть склон – Мендес раздвинул кусты, но ничего не обнаружил. Свет в сторожке не горит. Да и самой сторожки нет в помине.

Поляна пуста и безжизненна. Он заблудился. Но когда он сбился, взял не то направление? И смех, и рыдания душили его. Он брёл напролом, вытянув вперёд руки, голые ветки били по лицу, царапали и кололи – он проклинал ночь. Эта кромешная тьма обрушилась в лощину так внезапно, что он не успел сориентироваться. Он был уверен, что ему удастся срезать угол, сократить путь.
Мендес начал шарить вокруг себя фонариком. Может, Бет увидит этот далёкий светлячок, подаст знак. Знак, о котором они не условились. А может, он совсем рядом, в двух шагах.

Странные звуки обрушились в текучую тишину, вызвав круги на воде, и канули на дно. Хлопки, треск, хлопанье, бормотанье, плеск реки,  голоса и вскрики, похожие на вскрики чаек. Близко они, или далеко? Кто подскажет?

И следом – вновь тишина. Глубокая, бездонная, леденящая.

Мендес выключил фонарь, развернулся и, как сомнамбула на свет луны, пошёл на звуки. Он ещё не желал верить в то, что это – звуки выстрелов и борьбы. Бет победит. Бет всех сильнее. Она умница. Она – их защитник. Отец прислал к ним лучшую из лучших: свою любимую! Это ли не признак его любви к сыну, которого он никогда не видел?

Вода. Проклятье! Она – всюду. Подъём. Слева послышался стон. Мендес бросился влево. Зажёг фонарь. Луч наткнулся на неподвижное тело… Елена? О Боги! Да, это она. Почему она лежит? На холодной земле? Ранена? В неё стреляли? Зачем? Кому она могла помешать?

Мендес ощупывал её, пока руки не окунулись в мокрое и липкое. Ноги. Кровь. Ей стреляли по ногам. Елена снова застонала и разлепила веки. Её бил озноб.

- Виктор, - прошептала она и попыталась улыбнуться. – Ты пришёл. Теперь ты меня спасёшь? Да?

Мендес едва мог выдавить из себя звук. Голос не желал слушаться, пульсирующий ком в горле,  слепленный из гнева и боли, душил и давил.

- Кто это был?

- Женщина. Бет стреляла в неё. Мне было больно, Вик.

- А сейчас?

- Уже нет…

- А где Бет?

- Она рядом.

Мендес пошарил фонарём – Элизабет Спенсер лежала поодаль в чёрной, блестящей, застывающей лужице, раскинув руки. Она никого не успела спасти на этот раз, но её душа попадёт в рай, потому что она не успела спасти и себя тоже. Прости, Бет, но мне некогда прощаться с тобой!

Мендес закрыл ей глаза, потом взял Елену на руки и понёс к сторожке. Споткнулся о мёртвое тело, но даже не взглянул, кто это – просто перешагнул.

Положил Елену на лежанку, засветил керосинку – душный чад и виноватое морганье язычка говорили о том, что огню осталось недолго жить.

Кто бы это ни был – он либо затаился и ждёт его, либо ушёл за подмогой, но непременно вернётся. Может, он уже подбирается к дверям. Но прежде всего – перевязка.

Елена потеряла много крови. Её колотило, судороги время от времени сводили тело. Она пыталась кашлять – и не могла. Пошарив в сумке Бет, Мендес достал последний инъектор с сильным обезболивающим, приберегаемым на чёрный день, и сделал Елене укол – такая привычная процедура.

Её глаза были полны ужаса.

- Это несправедливо… - вдруг едва слышно произнесла Елена.

- Что? – Мендес застыл на коленях с полосками грязной простыни в руках.

- Это несправедливо, Мендес – мы оба с тобой виноваты. Почему же мне умирать, мне?

- Помолчи, милая, не теряй силы, ты не умрёшь. Сейчас я перевяжу тебя – и мы уйдём. Уйдём искать ферму. Здесь нельзя находиться. Темнота предала меня – темнота и спасёт.

- Виктор, у меня были схватки. Очень болел живот…

- Потерпи, милая, продержись ещё немного, ты сильная, доктор Штоф говорил, что ты очень сильная…

Он укутал её в одеяло, скрутил фитиль чадящей лампы. Взял на руки – и покинул негостеприимную поляну.

Он снова решил идти вниз, пересечь реку, но идти прочь от ручья, затем – на луга – и к самым ближним посёлкам. К той самой ферме. Без людей ему не обойтись.
Придётся верить…

- Куда ты идёшь? – снова тихо, но чётко произнесла Елена.

- Хочу пойти в сторону Брусничных Полян – по карте они рядом, и – на ферму. И не разговаривай – ты слабеешь от разговоров.

- Там-то они тебя и поймают, Мендес.

- Успокойся, милая, здесь тихо и никого нет. Мы одни в целом мире.

И это была чистая правда. Ибо, если бывает тишина каменной, то их сейчас окружала именно такая, твёрдая и прочная, незыблемый монолит.

- Они вернутся за тобой. Надо выходить на шоссе. Там – машины и люди.

Елена была права. Он не доберётся до фермы – ноги его совсем плохо слушаются.
Значит, так. На обход времени нет. Он пойдёт прямо вверх. В крайнем случае, оставит Елену вблизи стоянки – и выйдет на шоссе. Дьявол, как ему не хватает сейчас того врача! Может, найти его, пока не нашли другие? Встать на колени, просить прощения у него и у Бога – может быть, они спасут ей жизнь?

Елена умолкла. Она прекрасно понимала, что им обоим не спастись. Жажда жизни не обманывала её. Она совсем ослабела.  И чем больше слабело её тело, тем больше силы, казалось, вливалось в Мендеса.

Приступы дрожи, сотрясавшие её, постепенно утихали. Елена закрыла глаза, отдыхая, но через минуту открыла вновь. Силы совсем покинули её, но Елена улыбалась. Слабая, но ясная, улыбка пугала Мендеса. Она будто говорила ему: «Я знаю самую главную тайну жизни. Ты не узнаешь этого никогда».

Мендес всё шёл и шёл, упрямо, невероятным усилием продвигая вперёд измученные ноги. Прошла вечность, глухая тишина и пустота поглотили их. Мендесу казалось, что он не дышит, сердце его не бьётся, ноги существуют сами по себе. Он весь состоял из рук. И эти руки, обхватившие Елену, совсем занемели.

Ни один слуга не явился на его отчаянный зов.

Вот пригорок. Перевёрнутая машина. Доктор Бокман, лежащий всё в том же положении. Похоже, его душа давно бороздит пределы рая.

Если Мендес не передохнёт, хотя бы несколько минут, он рухнет и не сможет сделать больше ни шагу. Мысль о том, чтобы оставить Елену под прикрытием машины, спрятать, а самому сделать ещё одну попытку добыть авто или сделать ходку на ферму, казалась дикой.

Далеко впереди, за деревьями, спасительными огнями светилось шоссе, которое Мендес так и не успел благоустроить.

- Девочка моя, как ты? – спросил он, согревая дыханием её лицо.

- Хорошо… - прошептала она. – Я спать хочу – уложи меня здесь…

И Мендеса передёрнуло от страха.

- Продержись ещё немного – сейчас мы отправимся дальше. Тебе нельзя спать.

- Я… хочу… тебе… сказать… - выдохнула она хрипло, и по телу её волной прошёл ещё один судорожный всхлип, словно каждая мышца, каждая клеточка в последней попытке к борьбе восстали против боли и разрушения. Кровь уже не текла, тонкое одеяло совсем не намокло, но разум нельзя было обмануть.

Мендес хотел бы сейчас отдать ей всю свою кровь, которая целую вечность уходила ни на что. Но что он может без своей лаборатории?

Елена снова обмякла – это была железная хватка смерти, первое приветствие небытия. Она – вопреки кромешной тьме вокруг себя – слепящее ярко и чётко видела перед собой белое лицо мужа, пронзительные глаза, горящие, как два солнца, или две луны. Видела, упершуюся в его щеку, хромированную ручку дверцы, отражающую этот свет.

И прежняя, светлая и загадочная улыбка расцвела на её лице. Она обещала…
Мендес ждал, наклонившись к её лицу.

Наконец сухие, запёкшиеся губы её дрогнули, раскрылись. Серая бабочка, серебристый ночной мотылёк на мёртвом сером камне. Какие чувства мучили её последний раз? И чувствовала ли она что-нибудь, тихо угасая?

Внутри Мендеса в безумном ритме заметалась, завыла, загремела бешеная какофония звуков, ему казалось, что он кричит, надрываясь, - но закаменевшее лицо не дрогнуло.

- А знаешь, - скорее угадал, чем услышал он. – А знаешь, я тебя…

Многоточие на миг задержалось облачком на её губах – и угасло. С новой судорогой жизнь покинула Елену Любомирскую.

…Пошёл дождь. Хмуро прошумел ветер, стукнула дверца машины.

За одно мгновение холодная водяная морось запорошила всё вокруг: и колючий равнодушный бурьян, и его волосы, где ещё резче обозначилась проседь, и спокойную улыбку на лице лежащей перед ним женщины.

Он мог представить себе всё, что угодно – автокатастрофу, провал эксперимента, ураган, уничтожающий города, зомби, идущих армией на армию, собственную казнь на электрическом стуле. Но никогда не смог бы представить, что ему придётся закрыть глаза единственной любимой женщине, матери его детей.

Долгие часы пролетели как одно мгновение. Он тихонько баюкал её на руках, дышал на губы, пытаясь согреть, будто мог вдохнуть в них хоть капельку тепла. Где-то далеко-далеко, в недоступном ему мире, бегают и смеются его дети – его и Елены, плоть от плоти и кровь от крови, продолжение её жизни. Но он их уже не увидит.
Никто не увидит и её – он не позволит чужим рукам к ней прикасаться.

От дождя земля расклякла, она чавкала и хлюпала под ногами. Пепельный рассвет недовольно продирал глаза. На всём свете не осталось больше ни одной краски, кроме серой.

Он отыскал в разбитой машине предусмотрительного Бокмана лопатку с коротким черенком. Дальновидный Бокман возил с собой лопатку, но не возил аптечки для подстреленных птиц. Мендес шёл к пригорку, и пустой, тусклый мир стелился ему под ноги.

…Мендес принялся за работу. Он копал ожесточённо и методично, как заведённый автомат, помогая руками. Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и розоватый свет нежданно прорвался сквозь серую кисею, когда Мендес уже заложил могилу камнями. Стёртые пальцы с содранными ногтями кровоточили.

- Я вернусь к тебе, - шепнул он нежно. – Очень скоро. Мы снова встретимся…

Не оборачиваясь и не отворачиваясь от бьющих по лицу веток, он прошёл сквозь бурьян и бледные кусты, точно сквозь строй. Глаза его угасли.

Мендес стоял на опушке у поворота дороги, стылый бурый мир открывался перед ним, проявляясь медленно, будто на фотографии, лежащей в грязном проявителе.

Он не прятался. Тупое, холодное безразличие сковало тело и разум. Он не искал смерти, он просто не думал о ней. Он не думал ни о чём. Душа его была уже давным-давно мертва. Мендес вышел на ровную, каменистую дорогу, и зашагал вверх, к шоссе.

Мотоцикл рванулся неожиданно, словно давно ждал этого момента. Он выскочил откуда-то сбоку и снизу, наперерез идущему, притормозил. Потом начал медленно разворачиваться.

Всадница лишь на миг вздрогнула, не сразу узнав в седом старике своего любовника и врага. Но не позволила себе расслабиться. Тёмная женщина, оседлавшая железного монстра, горела яростной, всепоглощающей ненавистью – и ликованием, она давно изжила слабости.
Но Мендесу было всё равно.

- Ну, Мендес, теперь ты понял, в чём была твоя ошибка? Ты ещё не узнал меня?
Она целилась чёрной мордой разъярённого, ревущего зверя прямо в его грудь.

«Я тебя давно узнал, Майя», - устало подумал Мендес, взмахнул рукой, словно отгоняя назойливое видение.

- Пришёл твой час, Виктор! – крикнула женщина. - Я, Майя Перральта, забираю твою жизнь! Она принадлежит мне!

- Зачем она тебе? Теперь она не стоит и ломаного гроша.

- Зачем? Чтобы быть первой! Впрочем, тебе не понять…

Но Мендес не видел и не слышал её: перед его глазами стояла улыбка умирающей Елены, слух сохранил только её прощальные слова, губы – вкус её кожи; всё остальное просто не существовало наяву, не имело значения.

«Харлей», алчущее чудовище, взревел и встал на дыбы.

И Мендес двинулся ему навстречу.