кешка-гамаюн

Кешка, считал друг его Алеша, - истинный внук деда своего Корнея Сухаря и отца Петра Сухаря. Все трое любили и, надо признать, умели потрепаться. И Алеше бы не знать о них, если и детство, и отрочество, и студенческая юность  прошли рядышком - сначала в бараке  поселка лесорубов, а после с другом Кешкой в одной комнате студенческого общежития. После института на шесть лет разлучились, а потом судьба свела их  снова. Но об этом после…

И в детстве, и в юности, и  повзрослев, Алеша с удивлением и одновременно с опаской приглядывался к этим трем разновозрастным таежным грациям.  Дивился:  и говорили они одни и те же слова, и судили об одном и том же одинаково, и правым плечом  подергивали одновременно, и даже пахло от них  в любое время года  лиственничной смолой.

Дед особенно любил рассказывать  истории о себе, которым иной раз верили, а в другой раз покачивали головой – сомневались. Ну, например, рассказывает он о том, как  в двадцатые годы чекисты, признав его, боевого красного командира (!!!), его, кто с Блюхером был на «ты», руководителем антисоветского заговора, арестовали за организацию белой сотни казаков и подготовку подрыва всех мостов через реку Чикой. Три месяца сидел  Корней в сарае, ждал следователя из района.
 
- Ну? – спрашивает его слушатель.
- Чо ну?
- А дальше-то чо? Чем дело закончилось?

Развязка оказалась неожиданной. Когда приехал следователь, жена Корнея взяла его в оборот, «разула глаза».
- Ну, - нажала она на следователя, - покажи, какие мосты Корнюша хотел взорвать?!
Выяснилось, через реку Чикой отродясь не было ни одного моста. Да и счас нет.
- Жена у меня, сам знашь, не баба, черт.

- А чо ты, Корней, - интересовался слушатель, - чо  ты в том самом сарае пил-кушал? Кормёжка чья была? Казенная или как?

- Кормежка, - вздыхал Корней, - из дому. Баба приносила. Но чтоб выпить - ни-ни-ри. Не пропускала охрана. А выпить, сам знашь, шибко хотелось, потому как – тоска. Ну, и надоумил я бабу: потыкай, мол, луковицы щилом, да почаще и поглубже протыкай, и на ночь в самогон-крепач сложи. Вот так и перебивался. А чо?  И  - оно самое, и - закусь! Но когда раздельно, скажу тебе, паря, оно слаще.

Деду было под девяносто, поэтому ему прощали, когда он подвирал. Бывало, кто-нибудь попросит рассказать о гражданской войне, так он весь подтянется, напружинится:
- Я был лихой казак, храбрый до ужасти. Помню, при налете белых я, можно сказать, спас самого маршала Блюхера. Он после поманил  меня пальцем и говорит: «Ты, Корней, боец хоть куда, я тебе, говорит, свой орден отдал бы, но нельзя: товарищ Калинин обидится». Вот так, паря, ценили меня.

ххх

А теперь об отце Кешки – Петре Сухаре. Он был единственным и поздним ребенком у своих родителей. Юность его выпала на годы, когда Никита Сергеевич Хрущев обозначил дату прихода коммунизма. Петька-двоечник (“шитая рожа” - по давней традиции тунгусов сделал на щеке наколку) имел одну, но сильную страсть: обзавестись мотоциклом. Корней гнал его в ветеринарный техникум. На одних кастрированных яйцах, говорил,  жизнь проживешь, но Петр уперся, пошел работать.

И к тому дню, когда Хрущев пообещал приход коммунизма, накопил на мотоцикл триста рублей. Услышав о коммунизме, Петька ахнул: надо же быть таким идиотом, точить болты и гайки за шестьдесят рублей в месяц, экономить на всем, а между тем - вот он, коммунизм, заходи в магазин, выбирай любой, может, даже и трехколесный “Урал”.
Придя в себя от неожиданного открытия, Петр Сухарь часть сбережений спустил с дружками в райцентре, куда  вызваны были военкоматом, сто рублей отдал матери, а за пятьдесят купил шерстяную кофту и подарил  сорокалетней вдове, которая  тайно обучала его любви.

И стал ждать коммунизма.

В юном возрасте  умнеют быстро. И когда светлая мечта раскололась о грубую действительность, Петя  рассердился. Он уволился с работы и дал зарок никогда не иметь дело с государством-обманщиком. Стал жить тайгой: брал ягоду, грибы, иногда что-то подстрелит. Деньжата на хлеб, чай, сахар и выпивку тоже водились: бил кедровый орех, по двадцать копеек за стакан сбывал.
И сына Кешку обучал не связываться с государством. “Ом-манет, - грозил, выпив, пальцем. - Эт-та такая сволочная статистика (государство он называл почему-то статистикой),  зевни - тут же оберет пуще нашей мамки”.

С мамкой Петр Корнеевич тоже вел долгую изнурительную войну. Она заключалась в том, что Петр Корнеевич прятал наторгованные деньжата, а мамка непременно их находила. За эту ее способность уважал жену. Весь поселок знал, как мамка однажды отыскала заначку, припрятанную в дупле километра за полтора от дома. “Ведьма!- восхищался Петр Ильич, выпивая с бичами из геологической партии. - Она на деньгу нюх имеет, как я, к примеру, на выпивку. Во всяком разе я являюсь к такой минуте, когда вы только разливать собираетесь”.
 
Бичи  кивали головами, соглашались: верно, они только за бутылку, Петр  тут как тут. Орал от двери на всю забегаловку: “Вы что это без меня, шведы?!”  Но не верили, что жена сама заначку в лесу нашла: мол,  во сне или по пьянке проболтался. Петр  вызывал на спор: прячь, куда хошь; приведу - найдет; а найдет - мои будут. Бичи экспериментировать опасались: дьявол ее знает, вдруг, правда, найдет.

ххх

За шесть лет после института Иннокентий Сухарь объездил полстраны, перепробовал десятки разных работ. Его трудовая книжка объемом в хорошую повесть хранила биографию человека, рожденного мотом и многоженцем, поставленного, однако, в рамки сознательной социалистической дисциплины, морального кодекса строителя коммунизма и поощряемой властью оседлости, чем Кешка очень тяготился. Потому ельцинские реформы воспринял как личный дар небес. нутром почуял - пришло время сбросить хомут и пуститься вскачь по жизни. Но скоро выяснилось, что и свободный человек хочет есть, а чтобы выпивать и закусывать, нужны деньги.  Тогда и пересеклись опять пути-дорожки старых друзей.

ххх
 
Кешка вернулся на родину и тут же пришел к Алеше. И не с пустыми руками, а с бутылкой и идеей - открыть торговые палатки. С помощью Алешиного тестя получили бойкие места и кредит. И дело пошло, палатки давали сумасшедший навар.

Но в последние два года бизнес усыхал. Влиятельного некогда тестя отодвинули; как тараканы, стали плодиться конкуренты. Дважды сам Кешка наносил болезненные удары по делу, уговаривая Алешу вложить общий капитал в фантастические проекты. И к тому времени, о котором идет рассказ, Кешка из компаньона превратился в наемного работника, правда, со статусом друга собственника палаток.  Статус позволял Кешке два раза в месяц приходить к Алеше и выразительно и прямо глядеть тому в глаза. Алеша отсчитывал молча, брезгливо, но давал. Кешка небрежно комкал “зеленые”, и как отец в былые времена в социалистической пивнушке орал: “Не тужи, кровопивец! На дело пойдут!”

В то утро, с которого, в общем-то, и следовало бы начать рассказ, Кешка пришел в офис рано. И все же позднее хозяина. Алеша щелкал на калькуляторе, на Кешку взглянул, как на надоевшую жену.
 
Кешка сидел - ждал. Долго-долго глазел на оставшуюся с советских времен карту СССР, закурив, шумно вздохнул, подошел к ней. Ткнул пальцем в Южно-Сахалинск, задушевно признался: “Здесь - имел”. Взгляд его остановился на Хабаровске, голос еще более потеплел: “Здесь имел...”
С мечтательной улыбкой тыкал пальцем в Якутск,  Иркутск, Красноярск, Томск, Омск... Из далекого далека прилетали к нему полузабытые картинки, Кешка щерился, в глазах прибавилось синевы. Наконец перевалил через Урал, и тут палец его вроде бы заблудился. Ткнул в Сыктывкар, в Москву и - безвольно повис. “Да-а, Европа у меня освоена хуже, чем Азия”. И так горько сказал, что Алеша даже на миг оторвался от подсчетов расходов и доходов.

С печалью поглядев на Европу, Кешка жестко поинтересовался:
- Ну, чего молчишь?
- Сколько?
- Вообще-то пять, но если есть проблемы, давай  шесть.
Алеша отсчитал три сотни “зеленых”. В руки не дал, подвинул, морщась. Кешка весело, выжидательно смотрел в упор. Алеша сорвался:
- Ты долго еще будешь доить? Ты скажи - полгода, год?.. -  Большего срока он, как видно,  даже гипотетически не мог представить.
Кешка услышал пробившуюся ярость, заулыбался:
- А на кой хрен тебе много денег? Я удивляюсь! Ты  телевизор, что ли, не смотришь. А в нем министр финансов Лившиц что говорит? Де-ли-тесь. Это он, конечно, у Маркса слямзил. Плагиат. Основоположник первым, до Лившица, предупреждал: делитесь, иначе напущу на  Европу призрак. Тебе, что, призрак нужен? Хочешь, чтобы пролетарии всех стран соединились?

 Алеша остановил друга, неожиданно предложив:
- Слушай, а не гульнуть нам? Завалимся... Тут мне о двух рассказали... По восемнадцать лет...

Кешка с интересом, но подозрительно взглянул на друга. Когда-то  везде  были вместе. Но в последний год не только гульнуть на стороне, домой перестал Алеша приглашать, бутылку пива отнекивался вместе выпить. Тяготился Кешкой - это разве только слепой не разглядел бы.

- Чего тебя разобрало?  - Кешка пытался понять.
- Ну, не знаю... Тоска какая-то вцепилась. Натворить чего-нибудь хочется, чтоб после  стыдно стало.
- Я тебе, Алеха, всегда говорил: полегче к жизни относись, - помягчел Кешка. - Зачем тебе это барахло - коттедж, “мерседес”?.. У тебя же есть дача, “жигуль”.
- Тесть подарил. Отказываться, что ли?
- Тесть... А у тестя  откуда? Он концы отдаст, а тебе отвечать - откуда. Меры не знаете. Дождетесь, поднимется мускулистая рука...- Кешка растрогался: жалко дурака, совсем свихнулся на “бабках”. А парень, в общем-то, ничего. Правда, замечал: всегда в общий котел за лучшим куском лез. Недолюбливали его за это. Так ведь на ком пятен нет?..
Кешка махнул рукой:
- Ладно, пойдем.
- Куда? - не понял Алеша.
- Как куда? Сам же говорил: одна блондинка, другая брюнетка.
-  Не сразу  же... Надо все подготовить. Денька через два.
- А-а... Значит, передумаешь. Да и правильно сделаешь, что передумаешь. Зойку не за что обижать; она вон каких тебе херувимов настрогала.
- Зойка?.. - откуда-то издалека переспросил Алеша. - Зойка ничего, она поймет, простит. Давай через два дня, в пятницу.

ххх

Кешка присвистнул, покачал головой, но вспомнив о “зеленых”, заспешил. Когда еще придет эта пятница, и придет ли?.. А сегодня - вот оно - сегодня; и жизнь -  вот она, за окном; и водки через полчаса будет - залейся; и маринованные огурчики, и другой разносол; и Клавкин телефон, где он?.. Прямо сейчас и позвонит, чего ждать...

У остановки автобуса продавали степные саранки. Кешка скупил у двух старушек ворох,  и, поднимая, словно молодой жеребчик, пятки, помчался домой.
Клава - у нее был ключ от Кешкиной берлоги - прибежала раньше. Она охотно и безотказно откликалась на каждый зов Кешки. Нравился: хоть и шалопут, но ласковый,  веселый,  не жадный.

Хохлушка прибиралась в берлоге, когда загруженный пакетами Кешка ввалился. Клава, в расстегнутом халатике, обернулась, сделала вид, что смутилась:
- Ой, ты так скоро... А я тут...
- Еще одно слово - и ты в дамках! - Кешка свалил в угол пакеты, принялся ловить ее. Клава с визгом, смехом увертывалась, не давалась. Наконец он загнал ее за диван, выволок оттуда. Клава обмякла,  попросила:
- Не надо сразу-то. По бережку  сначала походим, разговеемся…
 
Кешка, большой плут не только в жизни, но и в любви, быстро согласился: впереди - полдня, вечер, ночь... Кешка всегда торопился к столу с выпивкой, это святое дело, а в делах с женщиной  любил протяженность. Любил,  когда это самое только начинается, когда обжигают первые прикосновения. Начало любви, рассуждал Кешка, - это все равно, что рождение, а конец ее - смерть. Зачем  торопить смерть?

Кешка уселся в кресло перед кухонным столом, Клава готовила бутерброды. Налила Кешке рюмку водки,  себе - вина. Так вот и выпивали. Так вот и закусывали.
- Где деньги раздобыл, у капиталиста? - поинтересовалась Клава.
- У него. Пятьсот дал, - соврал Кешка. - Тебе из них сто пятьдесят причитается.
- Можно,  я пятьдесят поменяю - пошлю домой?
- Твои - ты и распоряжайся.
Клава положила голову на Кешкино плечо:
- Хорошо с тобой, Кеша, ой, как хорошо. Вот так бы всю жизнь было хорошо, а?..

ххх

И ведь сдержал Алеша слово, заехал в пятницу. Возбужденный какой-то, на взводе.
Кешке не хотелось ехать. И не потому, что Клава порядочно отпила из него.  Не хотелось ехать по какой-то другой причине, а по какой - он не мог понять. Блудно как-то было на душе, будто бы кто-то не так уж и настойчиво, а все же заинтересованно предупреждал: не надо, зачем тебе это?

Алеша рассчитался с девушками сразу. С улыбочкой такой сказал:
- По сто... Хватит?
Брюнетка пожала плечами: хватит.

Кешка оценивающе глядел на блондинку. Вряд ли ей восемнадцать, пожалуй, шестнадцать, не больше. Губы, будто у ребенка после сна, припухшие; на коже - видно же -  ни время, ни мужские ласки пока не оставили следов. И в глазах - испуганное,  скрываемое любопытство.
- Давно ...на этой работе?
- Господи, какие вы все одинаковые, - засмеялась она. - Я обычно вру: кому говорю - год, два; кому - неделя. Тебе как сказать?
- Скажи как есть.
- Ладно, тебе  скажу как есть: пять месяцев. Рассказать, как это случилось?
- Не надо.

Кешка хлестал рюмку за рюмкой. В нем росла, заполняя всю его душу, необычайная нежность к этому птенчику, выброшенному ураганным ветром из  гнезда. Ей бы еще спать по утрам в деревянном доме у открытого окна под цветущей рябиной, пить парное молоко, заботливо оставленное на тумбочке рано ушедшей на работу мамой; но низвергнутое с каких-то мрачных небес время рассекло пополам ее жизнь.  И еще он думал, что и с ним время обошлось тоже жестоко. Ему становилось жаль и ее, и себя. Он то притягивал к себе  головку со взбитыми лунными волосами, то чуть касался пальцами ее губ.
Она почувствовала в нем нежность,  спросила:
- Что с тобой?  У тебя горе?  Ты будто с кем-то прощаешься...
- Прощаюсь. А с кем,  не знаю. Ты - спи.
- А как же ...это? - она показала глазами на  зеленую бумажку. - Нам велено хорошо отрабатывать.
- Спи. Я расписку дам, высший балл поставлю.

ххх

Кешка слышал, как уходил Алеша, замечал, как  темнело-темнело, а потом настала ночь. И уснул. Сквозь чуткий сон  чувствовал постоянное желание заботиться о спящей рядом девочке, укрывал ее, поглаживал волосы. Просыпался и снова засыпал. В  нем продолжало, пока дремал, утверждаться успокоение,  росла непостижимая по силе уверенность в избыточности той жизни, которую он прожил.
 
На заре приснилась птица Гамаюн. Это была даже не птица, а он сам, Кешка, только с золотыми крыльями вместо рук, и с птичьим клювом вместо  лица. Птица-Гамаюн разбежалась и с криком “вы что же это без меня, шведы!?” бросилась со скалы. И взмыла сначала ввысь. И там, в небесах, сложив крылья, камнем ринулась в реку.

ххх

…А на рассвете резко зазвенел дверной звонок. Дверь открыла брюнетка. Кешка прислушался: мужские голоса. “Кто это?” - спросил у проснувшейся девочки. “Не беспокойся, сутенеры пришли за долей”. Но раздались шаги, дверь толчком открыли, включили свет:
- Плати триста баксов - и проваливай. Девушкам нужно отдохнуть.
Девочка вмешалась:
- Они сразу расплатились. Вон на  столе.
- Ты, Галя, помолчи, - мягко заметил один из сутенеров. - Это тот, другой, расплатился, а этот пока нет.
Кешка не мигая глядел на трех амбалов:
- Она правду сказала: друг расплатился. А у меня при себе денег нет.
- Ничего страшного,  домой к тебе поедем. Машина у подъезда.

В машине набросили удавку. Кешка прохрипел:
- Сколько же он вам дал?
Еще придавили. И тут он услышал сначала звон, а после нарастающий гул - будто сотни тяжелых самолетов в едином строю пикировали на него. А в самом конце  увидал птицу-гамаюн; та, распластав золотые крылья, поднималась  над рекой под звучание одинокой, жалеющей свирели. Кешка догадался, что птица - это он; и это ему с берега машут белыми руками Клава, брюнетка и блондинка.