глава 10. Уходящие ТУДА

     В другой раз я заметил Евдокии Ивановне, что в посёлке нет кладбища.

     — Где же вы хороните, — спросил я, — возите, что ли, куда?

     — Мы не хороним, — спокойно ответила она, и, увидев, как в удивлении и недоверии у меня широко открылись глаза, добавила, — у нас не умирают. У нас уходят.

     Она произнесла это так спокойно, будто смысл сказанного был совершенно нормальным, и даже обыкновенным, и уж тем более не содержал в себе ничего удивительного.

     — Как это не умирают, — поразился я, — что же, у вас люди бессмертные? — я не только не скрыл откровенной иронии, но напротив, выразил её в полной мере.

     — Да так, почувствовал человек, услышал зов, собрался и ушёл.

     — Куда же?

     — Вот этого нам знать не дано, да и не нужно это нам знать, — почти сурово произнесла она.
     Я взял себя в руки.

     — Что же они берут с собой? — этим, вроде бы, неуместным вопросом я попытался направить разговор в понятный мне смысл.

     — Ничего. Собираются, как обычно в тайгу.

     Во мне густо смешались недоверие и любопытство. Я продолжал расспрашивать, норовя в целях уяснения затащить её в подробности, но она замкнулась, и, судя по всему, уже жалела, что сказала слишком много. Я для неё человек чужой, пришлый, которому не понять и не должно знать того, что касается только коренных здешних людей.

     Она, очевидно, корила себя за излишнюю откровенность и очень взволновалась.

     Сообразив, что большего мне не добиться, и своими упрямыми расспросами я лишь отталкиваю её и теряю атмосферу доверительности, которая так необходима для прояснения дела, я прекратил свой допрос и перевёл разговор на обыденные, понятные всем предметы.

     Она тут же и успокоилась.

     Но не успокоился я. Мысли мои, подхлёстываемые сильнейшим любопытством, будоражили моё воображение и неслись в том же направлении. Я чувствовал, что всё сказанное ею не пустой разговор, не дремучее суеверие аборигена, а нечто значительно большее и реальное по сути.

     Но что?

     Про себя я твёрдо решил исследовать дело и посильно приоткрыть тайну.

«Не следует торопиться, — решил я, — но использовать всякий благоприятный момент и осторожно подводить разговор к теме, возможно, она пойдёт дальше».

     Принятые мною тактика и терпение принесли свой результат. Однажды, в одну из ночных смен, а именно ночные смены чрезвычайно способствовали беседам и откровению, она сказала:

     — Вон, Бахолдин, я вижу, собрался, совсем плох. Давно не показывается из дома.

     — Что ж, все так уходят? — осторожно, вроде бы с безразличием в голосе, спросил я.

     — Все, только разными путями. Одни идут светлой тропой «Туда», а иных влекут дорогой возмездия, ибо, как сказано, «Им воздастся», — убеждённо и даже торжественно произнесла она. Ей, очевидно, нравилось сознавать, что она может произносить такие значительные слова.

     Сказанное было, несомненно, значительным для неё, мне же оно, хотя и содержало новую информацию, но не добавило понимания.

     Верный своей тактике, я не стал спрашивать, «куда они уходят», она повторила бы своё «нам это неведомо», а аккуратно задал более осторожный вопрос:

    — А случалось, что возвращались?

     Она задумалась.

     — Рассказывали, было такое, давно. Вернулся один человек, Сафрон Курдяев, да только замолчал он, онемел. Сказывают, здоров он стал, как бык: в тайгу ещё долго ходил за зверем, и притом необыкновенно удачливо. Удачливей его рядом человека не было. Потом снова ушёл и уже насовсем.

     — Отчего же уходят, как это?

     — Да как, когда у человека плоть износится, ну, то есть пришла в негодность, в ветхость, вон, как наш дымосос, — она повела пальцем в сторону утильного помещения, куда выбрасывали станционные агрегаты, не поддающиеся ремонту.

     — Да как учуют предел, что уж нечем держаться на земле, так и уходят, но вот что интересно, собираются, словно на охоту. По привычке, что ли, — добавила она задумчиво, вроде от себя.

     — Как же туда пройти, — продолжал я свою линию.

     — Да как, — она по-детски отвела глаза в сторону, боясь взглянуть на собеседника, когда говоришь неправду.

     — Ну хорошо, как они находят дорогу: они что, знают её заранее? И как их туда пускают?

     — Вот это полное понимание своей ветхости и непригодности к природной жизни и есть пропуск.

     — Как же знают, куда идти? — дотошно продолжаю я.

     — Они не знают, просто идут и попадают куда надо.

     «Непременно попробую проследить», — подумал я, но она угадала.

     — И не пытайся, ничего у тебя не выйдет, — в своих беседах мы давно перешли на «ты».

     — Пробовали, что ли?

     Она усмехнулась, а затем сказала очень серьёзно:

     — Ты вот что, Николай Васильевич, — она упорно так обращалась ко мне из уважительности и служебной субординации, — не ходи. Были у нас такие, давно это, так сгинули они без следа, а люди хорошие, вроде тебя.

     Вообще говорила Евдокия Ивановна на эту тему неизменно неохотно, и больше намёками, и исключительно из уважения к инженеру Северову, и когда вовсе отмалчиваться ей казалось неприличным, неучтивым.

     Но даже незначительных её намёков оказалось достаточным, чтобы ещё сильнее разжечь моё любопытство, а также хоть по чуть-чуть, но приоткрывать завесу над тайной.

     «Уходят в разные места», «Одни туда, другие в иные», «Вон Бахолдин, я вижу, собрался».

     Словом, несмотря на серьёзное предупреждение Евдокии Ивановны, моё намерение стало решительным и неудержимым.

     Я принялся посильно скрытно наблюдать за домом старика Бахолдина, и в один из поздних вечеров заметил, что свет в его окнах задержался дольше обычного. Стоя на пригорке, удобном для наблюдения, я отчётливо увидел в бинокль, что старик не спеша, основательно собирается к выходу.

     Сердце моё замерло. Неужели это долго ожидаемый мною момент?

     Бахолдин вышел, одетый в свою лучшую, если не сказать праздничную, добротную одежду аборигена, и не спеша, опираясь о дубовую палку, двинулся по улице к краю посёлка. Огромная сияющая полная луна освещала окрестность и создавала великолепную видимость.

     Меня удивила лёгкость, с какой он шёл.

     Я выждал, прикинул расстояние, необходимое для того, чтобы не потерять его из вида, но при этом соблюсти свою скрытность. Ни в коем разе мне нельзя было обнаружить себя перед стариком.
Мы вышли из посёлка и двинулись по тропе, хорошо известной мне по многочисленным прогулкам в тайге. Если не свернём и дальше, то старик наверняка шёл к пещере. Через пару километров я убедился, что прав в своём предположении, и скоро мы окажемся у пещеры.

     Но вот я с беспокойством заметил, что силуэт Бахолдина стал как-то теряться, и это несмотря на то, что расстояние между нами сохранялось достаточным, чтобы видеть его, как и раньше, совершенно отчётливо. К тому же, прямой видимости ничто не мешало.

     Бахолдин стал расплываться и терять очертания. Я невольно прибавил шаг, чтобы не потерять зрительную связь с ним. Не потерять его, пусть изменяющегося и искажённого. Вот он остановился возле отвесной скалы и внезапно исчез вовсе.

     Я было рванулся к нему, забыв про осторожность, но притормозил, поражённый видом неба. Оно стало резко багроветь, будто освещённое огнём. Ярко вспыхнули звёзды, приблизились, укрупнились в галактики, и в этом устрашающем разум виде обрушились вниз, на землю, на меня.

     Я потерял сознание и обнаружил себя сидящим на пеньке старого дуба без каких-либо ощутимых повреждений.

     Вот она, та отвесная скала, возле которой я наблюдал Бахолдина в последний раз. Так же ярко сияла полная луна. Всё видно, как днём, всё, кроме старика Бахолдина.

     Его вообще больше никто не видел.

     О своём происшествии Евдокии Ивановне я не сказал ни слова, даже намёком.

     Прошло несколько недель, и следующим объектом моих наблюдений стал Пименов.

     По слухам, он давно находился в безнадёжно гибельном состоянии и только мучился. «Как же он уйдёт-то?» — думал я.

     Однако пошёл. Я угадал момент и двинулся следом. Снова было полнолуние, так же луна освещала местность до подробностей, но вид мне представился иной.

     Опираясь на клюку, как на костыль, весь перегнувшись и скособочившись, Пименов двигался, а вернее сказать, тащился по тропе, но по иной, чем та, по которой уходил Бахолдин.

     Тропа всё круче шла вверх, и я отчётливо наблюдал жалкую фигуру Пименова. Я видел, что он уже вынужден цепляться за малейшие неровности и двигаться почти на четвереньках.

     Я обратил внимание на непонятно большую протяжённость пройдённого пути и нескончаемую крутизну тропы. Местность здесь, конечно, гористая и сложная для похода, но не до такой же степени, какой она предстала передо мной теперь. Самый сложный путь, какой здесь существует, мы с Пименовым прошли уже не менее трёх раз. Я, молодой человек, порядком подустал, как же он-то.

     Я различал кровь на камнях и слышал ужасные стоны ползущего старика.

     Сам Пименов в своём состоянии и сложности пути идти никак не мог. Однако шел. Им, несомненно, двигала некая мощная, беспощадная Заведующая столовой (слева) и официантка Лидочка сила, забравшаяся в его нутро. Она не облегчала его усилий, не смягчала страданий, но лишь безжалостно понукала его двигаться в указанном ею направлении.

     Он обрывал ногти, цеплялся подбородком за выступающие камни и полз.

     «По времени и расстоянию, мы дошли бы уж до Эвереста, — подумалось мне. — Я изрядно устал, как же тот-то».

     Но вот жалкая стонущая фигура впереди достигла небольшой площадки возле бугристой, замшелой, гранитной, отвесной стены. Куда же его понесёт теперь?

     Однако, это был тупик. Пименов лежал на площадке, как на жертвенном алтаре, и стонал.

     Предельно осторожно я двинулся к нему. Когда до площадки оставалось не более десятка шагов, там что-то взметнулось волной, заискрилось, завибрировало в конвульсиях… и исчезло.

     Я постоял в нерешительности и попытке осознать увиденное, а затем подошёл.

     Площадка пуста. Я внимательно осмотрел место. Никого и ничего, ровным счётом ничего, ни малейшего следа или какой ямы или прохода, куда бы мог уйти Пименов, не было. Но не было и самого
Пименова.

                — • —

     Мягко и могуче гудели турбоагрегаты, создавая атмосферу добротности, уверенности бытия и доверительности. Беседы наши продолжались в том же ключе: я допытывался, а Евдокия Ивановна старательно норовила уйти от понятных и определённых ответов, но порою увлекалась, да и проговаривалась.

     И так, от беседы к беседе, сквозь её закрытость, просвечивалась суть дела. Я же эту суть жадно схватывал, переваривал и составлял картину проникновения в явление.

     Получалось, что люди, «уходящие туда», попадают в некое пространство, заполненное призрачным сиреневым светом.

     Они выбирают себе место, засыпают и переходят в мир духовной жизни, общаясь с приятными им людьми. Сновидения обретают самостоятельность и составляют эту их особую жизнь. Видения сна образуют духовный мир и общение в нём. Они видят где-то внизу останки природных людей, которые они сбрасывают, чтобы обрести иное содержание в виде духовной свободы. Сбрасывают, как выбрасывают старую изношенную одежду.

     Не обладая объёмом, величиной, цветом, присущим природному существованию, они живут, общаются и ощущают, находясь в некоей субстанции, неведомой людям; пребывают мыслями.

     Они представляют из себя теперь в этом новом обличье сгустки некоей энергии, полные смысла, на порядки более глубокого и организованного, чем разум природного человека во плоти.

     Истина здесь проявляется в очищенном виде без земной суеты, сутолоки и неразберихи.

     Сути указанного существования природному человеку не понять, как невозможно для него понять механизм и смысл Вселенной. Прежде всего, по той причине, что это разные миры, которые соединены единственно анизотропным переходом: от природного человека в духовный мир, но не обратно!

                — • —

     Иное дело происходит с людьми, «уходящими по тропе возмездия». Именно по этой тропе двигался несчастный Пименов.

     Участь их ужасна. Они засыпают и видят бесконечно длящийся сон в ярких картинках, показывающих злодеяния человека. Одна картинка за другой, обличающей чередой, повторяют и повторяют его зло.

     — Довольно! — кричит человек. — Я не хочу этого видеть! — но сны повторяются с неумолимой и беспощадной последовательностью. И человек корчится от невозможности видеть свою собственную мерзость, ужаса неотвратимости повторения и отсутствия надежды на конец.

     — Это не я! — орёт он. — Этого не может быть, чтобы я.

     Это продолжается до тех пор, пока он не скажет:

     — Да, это я, — да и то, если от чистого сердца.

                — • —

     На станцию навалилась беда. Увы, именно в моё дежурство.

     Пошла порода.

     Я в котельной, с тревогой наблюдаю, как падает давление в котлах. Сам сделать ничего не могу, да моя помощь и не нужна. Кочегары знают своё дело лучше меня и делают всё необходимое в этой ситуации. Они работают, как бешеные, сбрасывают негорючую породу и загружают настоящий уголь, а на это требуется время. Время, которого катастрофически нет.

     Турбины теряют мощность, слабеют, требуют всё больше пара, которого уже не хватает, и чтобы выиграть время и спасти положение, я отключаю наименее значимый, по моим соображениям, потребитель, фидер.

     Снова бегу в котельный цех, оцениваю обстановку. Здесь работы ещё много, положение отчаянное.

     Отключаю ещё несколько фидеров, питающих рудники. Это уже совсем плохо.

     В рудниках постоянно работают электронасосы; они откачивают воду, и если рудник отключён, как в данном случае, его немедленно начинает заливать. И это под землёй, и там работают люди.

     Золотокопы и так трудятся по щиколотку в воде; им для профилактики, от простуды, перед сменой и после смены выдают по стакану спирта.

     А тут заливает вовсе.

     Начинаются телефонные звонки, естественно, ко мне, дежурному инженеру, кому же ещё. Он за всё в ответе. Звонки не праздные, а тревожные и по самой острой необходимости.

     Первые звонки вежливо уведомляют, что у них в руднике почему-то нет энергии. Затем спрашивают, что случилось, а дальше я выслушиваю сплошную матерщину.

     Я как могу успокаиваю их, но у меня для этого нет времени, я кидаю трубку и убегаю в котельную: там сейчас центр жизни.

     Но вот кочегары совершили, кажется, почти невозможное: они выправили положение.
     Свежий уголь ревёт могучим пламенем, давление в котлах быстро поднимается, я облегчённо вздыхаю и спешу наверх, чтобы включить фидера: всего их одиннадцать.

     Теперь можно и послушать, что о нас говорят наши подземные коллеги. Теперь они беззлобно интересуются, что же это у нас произошло по технике. Я с удовольствием и уже не торопясь, подробно рассказываю, заодно договариваюсь о совместной рыбалке.

     Золотокопы, выпив свой стакан спирта, роют своё золотишко.

     На этот раз пронесло, но, увы, случаются в нашей практике подсадки на «ноль». Редко, но случаются. На «ноль» означает, что порода пошла навалом, котлы заглохли, рудники обесточены.

     Это самое страшное, это катастрофа.

     О подсадке на «ноль» сообщают в трест «Западносибирское золото», начальству, как о чрезвычайном происшествии; соответственно, далее следуют приказы о наказании виновных.

     Вот почему дежурный инженер, даже если смена проходит нормально, постоянно носит в себе подспудную тревогу, беспокойство о качестве поступающего угля.

     Я нет-нет, да влезу во время дежурства на верхний уровень канатной дороги, к бункеру, поглядеть на завозимый уголёк. Для этого мне, правда, необходимо протопать по деревянной лестнице, то есть, отсчитать ножками тысячу триста сорок две ступени. А как вознесёшься, так надо ещё посидеть, чтобы оклематься до нормального дыхания.

     Мне нравится подниматься по лестнице: этот путь меня успокаивает, создаёт прекрасную атмосферу для размышления, словом, настраивает на философский лад. О многом успеваешь подумать.