Преданные забвению статьи о Пушкине Полевого Н. А

     Этим статьям не нашлось места в сборниках «Пушкин в воспоминаниях современников», популяризировавших официальную точку зрения пушкинистики на образ великого русского поэта. Старались обходиться без них в своих исследованиях и пушкиноведы. А ведь Полевой Николай Алексеевич был известным прозаиком, драматургом, театральным и литературным критиком и историком пушкинской эпохи, одним из первых представителей недворянского сословия в литературе. Именно с его подачи получило широкое распространение слово «журналистика».
     В письме от 2 августа 1825 года Пушкин назвал «Московский телеграф», первый в России энциклопедический журнал, издаваемый Полевым Н.А., «лучшим из всех наших журналов».

     По своим взглядам Полевой Н.А. не был близок Пушкину.
     Герцен А.И. в своей работе «О развитии революционных идей в Росси» писал: «Полевой начал демократизировать русскую литературу; он заставил её спуститься с аристократических высот и сделал её более народной или по крайней мере более буржуазной. Наибольшими его врагами были литературные авторитеты, на которые он нападал с безжалостной иронией».

     Взаимоотношения между Полевым Н.А. и Пушкиным во время жизни Пушкина нередко были напряжёнными.
     В первую очередь здесь надо вспомнить отзыв Пушкина на написанную Полевым Н.А. «Историю русского народа», полемически направленную против «Истории государства Российского» Карамзина Н.М.
     Пушкин написал в том числе следующее:

     «Приемлем смелость заметить г-ну Полевому, что он поступил по крайней мере неискусно, напав на «Историю Государства Российского» в то самое время, как начинал печатать «Историю Русского Народа». Чем полнее, чем искреннее отдал бы он справедливость Карамзину, чем смиреннее отозвался бы он о самом себе, тем охотнее были бы все готовы приветствовать его появление на поприще, ознаменованном бессмертным трудом его предшественника. Он отдалил бы от себя нарекания, правдоподобные, если не совсем справедливые. Уважение к именам, освящённым славою, не есть подлость (как осмелился кто-то напечатать), но первый признак ума просвещённого. Позорить их дозволяется токмо ветреному невежеству, как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволено было пакостить всенародно».

     Статья Пушкина «История русского народа», сочинение Николая Полевого», из которой мною приведена цитата, появилась в печати в январе 1830 года, после этого Полевым Н.А. в 1830-1831 годах была развёрнута известная полемика, в которой он предъявлял многочисленные упрёки «литературной аристократии», в том числе и Пушкину.

     Тем интереснее читать две приводимые ниже статьи Полевого Н.А. о Пушкине.

     Первая, названная просто – «Пушкин», написана в 1837 году, через две недели после смерти Пушкина и впервые напечатана в том же году в ежемесячном журнале «Библиотека для чтения» (том 21).
     Вторая, под названием «Сочинения Александра Пушкина», написана в 1841 году, после выхода в свет заключительных томов «посмертного» собрания сочинений Пушкина и впервые напечатана в ежемесячном журнале «Русский вестник» в 1842 году (№ 1).
 
     В этих статьях Полевой Н.А. сумел преодолеть свою былую неприязнь к Пушкину, порождённую несходством их творческих взглядов, и честно выразить суть исторического явления духовного плана, счастливым современником которого он был – гения Пушкина.
     Остаётся только пожалеть, что он не исполнил обещанное во второй статье – написать ещё несколько статей с изложением по возможности полных сведений о жизни Пушкина с полным разбором его сочинений.

     Вместе с тем надо сказать и о моём несогласии с позицией Полевого Н.А. в указанных статьях по отдельным вопросам.

     В статье «Пушкин» Полевой Н.А. говорит о том, что «Пушкин не принадлежал к тем вековым гениям, которых появление в мире становится реже и реже и, быть может, сделается наконец совершенно невозможным, как появление первобытных феноменов земной природы, в раздробленном быту нашем, при смешении и сшибке умножающихся стихий и деятелей общества. Гомер, Данте, Шекспир уже и теперь невозможны. Это мифологические лица».
     В данном случае Полевой Н.А. стал не первой и не последней жертвой многовековой традиции преклонения перед общепризнанными великими произведениями европейских авторов, и одновременно традиции затушёвывания блеска творчества гениев России. Об этом, собственно говоря, свидетельствует и его же оговорка о «мифологических лицах».

     В статье «Сочинения Александра Пушкина» я не могу согласиться с утверждением Полевого Н.А.: «Многие думают даже, что самый лучший порядок есть хронологический, ибо тогда видно развитие идей поэта, видны переходы духовной жизни его и отношений её к внешней жизни. Мысль сия более остроумна, нежели верна».
     Расположение сочинений Пушкина в хронологическом порядке, а не по жанрам произведений, сразу же дало бы ясное понимание его духовного развития в течение жизни, отметающее многочисленные спекуляции на эту тему. Серия моих очерков под общим названием «Пушкин о себе и своей жизни» достаточно убедительно это доказывает.

     В этой же статье заявление Полевого Н.А. о том, что «…мы должны, однако ж, говорить, и говорить откровенно, беспристрастно, с равным участием сердца и ума, патриотическою гордостью и космополитическим бесстрастием» вызывает недоумение: каким же образом возможно говорить одновременно с патриотической гордостью и космополитическим бесстрастием? Вероятно, это написано в некоем полемическом задоре.   

     Итак, статьи Полевого Н.А.

1. Полевой Н.А. «Пушкин»:
               
     «Умер он. Песня его умолкла. Погребальный звон колокола над его гробом отозвался в русской земле печальною вестью – «Пушкина нет!» Светлая Божия весна скоро зазеленеет и в тающем снеге псковских лесов впервые обнажит холодную, безмолвную могилу великого русского поэта.
     Человек умер. Мир тебе, усопший брат! Что же? Каждый день умирают люди. Каждый день сердятся суетливые живущие, что чей-нибудь похоронный поезд мешает им свободно мчаться по широкой улице. Каждый день кто-нибудь из живущих плачет над чьей-нибудь могилою. И каждый год зарастает какая-нибудь могила «травой забвения»; и каждый год редеют около нас ряды наших спутников, гаснут надежды живущего поколения, темнеют его радости, неоконченные и мимолетные, как падучая звезда. Новый поток жизни сменяет поток, быстро высыхающий, и теснит гроб колыбелью. Свет забывчив: он скоро забудет и Пушкина, как забыл тысячи своих великих и малых собратий. Слёзы высохнут. Улыбка сменит печаль. Изредка будет еще оживляться несколько времени беседа современников рассказами о Пушкине, но пройдет несколько десятков лет, и только немногие из нас, дряхлые старики, будут говорить: «Я знал его, видал, помню». Юное поколение будет прислушиваться к речам этих стариков. Но ещё несколько лет, и от нас, современников, останется только ряд могил, связка летучих заметок, память добра и зла нашего, тёмная и безотчетная молва о том, что мы были и что такое мы были.
     В какое время эту грозную истину лучше можно сказать человеку, как не теперь, на свежей могиле Пушкина, когда ещё так тяжко сердцу, так больно душе; когда ещё слезы невольно вырываются из глаз при печальной вести – «уже нет Пушкина!»
     Удержим безрассудный ропот. Всё добро, всё благо в твоём прекрасном создании, Творец жизни и смерти! Кто умер, тот довольно жил. И когда надежды на будущее превращаются в грусть о минувшем, да благоговеет наше растерзанное сердце перед Твоею неисповедимою волею!
     В холмистой стране могил, которые поспешно вырастают из почвы нашего века, взор потомка будет искать и отыщет могилу твою, наш поэт! И над этою могилою через годы и столетия всегда равно будет гореть для избранных неугасаемый пламень вдохновения! К ней подойдёт также холодное любопытство и на ветхом полуразрушенном камне прочтет:

                Александр Пушкин.
                Родился
                двадцать шестого мая, 1799 года.
                Скончался
                двадцать девятого января, 1837 года.

     «Чья это могила?» – спросит рассеянная суетливость.
     «Он жил, – скажут знающие люди, – в девятнадцатом веке и писал стихи. Можете прочесть обстоятельное жизнеописание его в новом издании словаря русских писателей. Современники называли его первым из своих стихотворцев. В самом деле, стихи его хороши по своему веку и времени».
     Вы ошибётесь, будущие знатоки прошедшего! Вы стоите на могиле не стихотворца, но памятного человека и истинного поэта: благоговейте перед славным прахом нашего Пушкина! Он равно современник и вашего и нашего века. И жизнь его равно поучительна для всех веков.
     Он был поэт. 
     В толпе поколений, которые теснятся по дороге, ведущей от колыбели до гроба, спеша сменить пелёнки саваном, являются иногда пришлецы – странные скитальцы на земле, бездомные и сирые. У всякого из нас есть какое-нибудь занятие в жизни. У этих странников нет занятия. Они лепечут только какие-то гармонические звуки, иногда так внятно, что даже толпа людей слышит их, приходит в восторг, останавливается и, указывая на пришлеца, восклицает: «Поэт!» – Где он? Где он? Неужели явился новый поэт? – Да, явился новый фигляр на ваше позорище, новый безумец. Бегите, бегите за ним! Послушайте его песен! Смотрите – вот он! – И толпа смотрит. – Да он как все? Он как все мы? – Разумеется,

          И меж детей ничтожных мира,
          Быть может, всех ничтожней он!   

     Но что ж он не поёт? Он, кажется, страдает чем-то? – И он опять запел. – Как это нехорошо, неправильно! Прежде он лучше певал. Посмотрите, как он дурачится! А вот ещё запел другой: этот поёт лучше; в этом больше надежды. – Надежды?.. Бедные люди! на чью могилу споткнулись вы? – Как? Это его могила? Жаль, жаль поэта! Он рано умер! – И суетливо пробежала вперёд людская жизнь, оставивши за собою потомству могилу вдохновенного; могилу, окроплённую теплыми слезами немногих, у кого сердце билось к нему сочувствием. Одни только они стоят, погружённые в мрачную думу, над его гробом!
     Не вините толпы, не вините людей: она права, они правы. Поэзия – безумие, непонятное, странное безумие – тоска по небесной отчизне. Её ли понимать нам на земле?
     Не вините людей. Действительно так: сами поэты виноваты перед людьми; факиры-мечтатели, добровольные страдальцы, лунатики, повинующиеся силе непостижимого луча, который падает на них откуда-то свыше и приводит в вещее прозрение. Не думайте, чтобы толпа всегда отвергала этих дивных собратий, чтобы она не плакала иногда с ними, чтобы она не давала им иногда гремушки своей дружбы, не дарила их дурацким колпаком своей любви. Но с презрением бежит поэт от её объятий и, как слёзы крокодила, отвергает он слёзы толпы. В ярости своей за сострадание к нему он платит эпиграммою участию, насмешкою любви. От него люди отвергнулись: он мучится. Его похвалили: он насмехается. И вечно недовольный собою, другими, жизнью, он гибнет; гибнет, когда его обхватывают холодные объятия света; гибнет, когда на него сыплются все дары земного счастия; гибнет, когда зависть обременяет его позором бесславия и когда злое невежество терзает его в отмщение за своё бесславие. Сколько жертв сгорело этим страшным внутренним огнём, оттого что не было выхода ему из души, во мраке бедности, унижения, суеты! И сколько звёзд потухло, оттого что высоко избрали себе жилище, и не было им живительной, необходимой стихии жизни на высоте, где носятся только бурные тучи! Сколько небесных гостей задохлось в угаре света и страстей! Не думайте, чтобы рождение, богатство, знатность спасали поэта; чтобы и ничтожество и бедность убивали его. Байрон был пэр и богач; любовь и слава лелеяли его – а он спешил умереть за недостойные развалины Греции. Шекспир прибежал за куском хлеба в Лондон и ушел назад в бедную отчизну свою, отказавшись от похвал и денег и умоляя только людей – «ради имени Божиего не трогать костей его»*1). А этот непостижимый, железнотелый Гёте, который умер в глубокой старости тайным советником, с звёздами на груди и улыбкою самодовольствия на устах»*2); это удивительное явление, олицетворённое равновесие мира духовного с миром вещественным? Не верьте ему, не верьте тому, что он говорил: он начал «Вертером» и кончил «Фаустом»! Ломоносов, сын бедного рыбака, горько жалел на смертном одре о своей жалкой участи первого учёного и стихотворца в отечестве*3). Державин сделался ребёнком в преклонных летах и сам не понимал своих вдохновенных страниц*4).
     Такова участь поэзии; таковы поэты были, суть, будут всегда и везде. Бедный юноша! если в твоём взоре просвечивает вдохновение – мне жаль тебя! Бедная девушка! если твоя душа хочет прижаться к душе поэта – я жалею о тебе! Прочь от этой тлетворной горячки, пожирающей человека с душою, полною гармонии! Хотите ли выкупить несколько мгновений – правда, не земных, таких, каких другие люди не знают на земле, – выкупить, может быть, годами страданий, слёзами, скорбью, каких другие люди также не знают? Безумный Прометей! похищай после того огонь с неба: он будет твоим губителем! Безрассудная Семела! Зови к себе Юпитера: он явится и сожжёт тебя!*5)
     Пушкин был в наши дни именно таким явлением, таким «незваным гостем на пиру жизни». Он был истинный поэт, какими не делаются, а родятся, по добродушному признанию Горация, который назло своему убеждению хотел сделаться поэтом*6).
     Не теперь, когда и дёрном не покрылась ещё свежая могила чудесного певца, не теперь говорить о жизни Пушкина, беспрерывной ошибке, смеси неба с землёю, решительности гения с недоверием человека к самому себе, гордой мечты и бедной существенности. Пусть холодный суд других тяготеет над его гробом. Мы, которые знали, видели его, мы, за него страдавшие, когда он шёл вопреки своему назначению, когда он сбивался с своего пути –падал – вставал с новыми силами – опять падал, – будь он в живых, мы сказали бы, и даже мы говорили ему при жизни много такого, чего не можем сказать теперь. Страдалец земного бытия! он успокоился наконец, замолчал, кончил… Бурно, огненно, неровно было его земное странствование. Увлечённый мечтами юного и пламенного воображения, он истратил первый цвет жизни на эти безрассудные мечты. И неужели вы думаете, что он не понимал этой траты, он, одаренный таким превышающим дарованием, таким светлым умом, он, говоривший в 1825 году:

          Служенье муз не терпит суеты;
          Прекрасное должно быть величаво,
          Но юность нам советует лукаво
          И шумные нас радуют мечты.
          Опомнимся, но – поздно! – и уныло
          Глядим назад, следов не видя там!*7)

     И вот в самом разгаре жизни, в пылу своего блестящего дарования Пушкин на радость всем возвращён был священному служению муз*8). Рукоплесканиями приветствовало его отечество. Прошло два года, и Пушкин горестно жаловался в пленительных стихах, которые один из великих современных поэтов называл тогда «лучшим его произведением»*9):

          Когда для смертного умолкнет шумный день
               И на немые стогны града
          Полупрозрачная наляжет ночи тень
               И сон, дневных трудов награда,
          В то время для меня влачатся в тишине
               Часы томительного бденья:
          В бездействии ночном живей горят во мне
               Змеи сердечной угрызенья;
          Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
               Теснится тяжких дум избыток;
          Воспоминание безмолвно предо мной
               Свой длинный развивает свиток.
          И с отвращением читая жизнь мою,
               Я трепещу, я проклинаю,
          И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
               Но строк печальных не смываю.

     Вспомните, как тогда же доспрашивался Пушкин у судьбы своей, зачем живёт он:

               Дар напрасный, дар случайный,
          Жизнь, зачем ты мне дана?
          Иль зачем судьбою тайной
          Ты на казнь обречена?
               Цели нет передо мною
          Сердце пусто, празден ум,
          И томит меня тоскою
          Однозвучный жизни шум!

     И Пушкин мог так говорить? Он ли мог называть ум свой праздным и сердце пустым? Да и мечта о смерти уже мелькала тогда в душе его:

               Младенца ль милого ласкаю,
          Уже я думаю: прости!
          Тебе я место уступаю;
          Мне время тлеть, тебе цвести!
               День каждый, каждую годину
          Привык я думой провождать,
          Грядущей смерти годовщину
          Меж них стараясь угадать*10).

     С печальною весёлостью, с горестною усмешкою он высказывал то же самое другими словами. Вспомните окончание шестой песни «Онегина».

          Мечты, мечты! где ваша сладость?
          Где вечная к ней рифма – младость?
          Ужель и вправду наконец
          Увял, увял её венец?
          Ужель и впрямь, и в самом деле,
          Без поэтических затей,
          Весна моих промчалась дней,
          Что я шутя твердил доселе?
          И ей ужель возврата нет?
          Ужель мне скоро тридцать лет?*11)

     И какая-то задумчивая молитва навевалась на сердце поэта вместе с досадою после этой улыбки. Вот она – и как она прекрасна!

          Но ты, младое вдохновенье,
          Волнуй мое воображенье,
          Дремоту сердца оживляй,
          В мой угол чаще прилетай,
          Не дай остыть душе поэта,
          Ожесточиться, очерстветь
          И наконец окаменеть
          В мертвящем упоеньи света,
          Среди бездушных гордецов,
          Среди блистательных глупцов,
          Среди лукавых, малодушных,
          Шальных, балованных детей,
          Злодеев и смешных, и скучных,
          Тупых, привязчивых судей,
          Среди кокеток богомольных,
          Среди холопьев добровольных,
          Среди вседневных модных сцен,
          Учтивых, ласковых измен,
          Среди холодных приговоров
          Жестокосердой суеты,
          Среди досадной пустоты
          Расчётов душ и разговоров, –
          В том омуте, где с вами я
          Купаюсь, милые друзья!*12)

     Кому ж были жертвы поэта? Какому бездушному истукану поклонялся он? Где он искал вдохновений – он, который говорил нам, что всегда и сряду

          …всех в гостиной занимает
          Такой бессвязный, пошлый вздор!
          Всё в них так бледно, равнодушно –
          Они клевещут даже скучно.
          В бесплодной сухости речей,
          Расспросов, сплетней и вестей
          Не вспыхнет мысли в целы сутки,
          Хоть невзначай, хоть наобум,
          Не улыбнется томный ум,
          Не дрогнет сердце – хоть для шутки;
          И даже глупости смешной
          В тебе не встретишь, свет пустой…*13)

      Помните ли ещё эту горькую шутку, которою кончился «Онегин»:

          Блажен, кто праздник жизни рано
          Оставил, не допив до дна
          Бокала полного вина,
          Кто не дочёл её романа…*14)

     Сквозь слёзы проговорена была эта шутка. Да и вслед за нею тяжко отозвался грустный поэт, уверяя, будто – блажен,

          Блажен, кто смолоду был молод,
          Блажен, кто вовремя дозрел,
          Кто постепенно жизни холод
          С летами вытерпеть умел!..
          Но грустно думать, что напрасно
          Была нам молодость дана,
          Что изменяли ей всечасно,
          Что обманула нас она;
          Что наши лучшие мечтанья,
          Что наши свежие желанья
          Истлели быстрой чередой,
          Как листья осени гнилой.
          Несносно видеть пред собою
          Одних обедов длинный ряд,
          Глядеть на жизнь, как на обряд,
          И вслед за чинною толпою
          Идти, не разделяя с ней
          Ни общих мнений, ни страстей *15).

     Теперь, в этих поэтических записках, в этой исповеди души, понимаете ли вы человека в поэте, поэта в человеке? Видите ли несчастную вражду их между собою? Вот он ещё – грустный отголосок души поэта:

          Увы! на жизненных браздах
          Мгновенной жатвой поколенья,
          По тайной воле Провиденья,
          Восходят, зреют и падут;
          Другие им вослед идут…
          Так наше ветреное племя
          Растёт, волнуется, кипит
          И к гробу праотцов теснит!
          Придёт, придёт и наше время,
          И наши внуки, в добрый час,
          Из мира вытеснят и нас!..

               Покамест упивайтесь ею,
          Сей легкой жизнию, друзья!
          Её ничтожность разумею
          И мало к ней привязан я.
          Для призраков закрыл я вежды…
          Но отдалённые надежды
          Тревожат сердце иногда:
          Без неприметного следа
          Мне было б грустно мир оставить.
          Живу, пишу – не для похвал,
          Но я бы, кажется, желал
          Печальный жребий мой прославить,
          Чтоб обо мне, как верный друг,
          Напомнил хоть единый звук… *16)

     Но не здесь вполне высказывался великий поэт. Вот его последний, надгробный голос – страшный вопль растерзанного бытия, вопль уже без шутки, уже без притворной улыбки… И могли ли мы думать, что это будет последняя, лебединая песнь Пушкина?.. С невольным содроганием сердца повторяем мы теперь эти унылые звуки, вылетающие к нам, как будто из гроба:

          Безумных лет угасшее веселье
          Мне тяжело, как смутное похмелье.
          Но, как вино, печаль минувших дней
          В моей душе, чем старе, тем сильней.
          Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
          Грядущего волнуемое море.
          Но не хочу, о други, умирать!
          Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
          И ведаю, мне будут наслажденья
          Меж горестей, забот и треволненья…
          Порой опять гармонией упьюсь,
          Над вымыслом слезами обольюсь,
          И, может быть, на мой закат печальный
          Блеснет любовь улыбкою прощальной! *17)

     Теперь ни надежде, ни грядущему уже нет места. Мир заключён, расчёт кончен и скреплён лопатой могильщика. Осталось навеки одно прошедшее. Что ж? Мы теперь, «потомство» его, живые, мы станем вокруг безмолвного жилища мертвеца и начнём разыгрывать печальную комедию. Кто нам помешает? За осуждение нам уже нечего бояться бешеной эпиграммы разъярённого поэта, а похвалой и криком удивления, может быть, мы останемся в выигрыше перед живыми – можем даже причесться в друзья поэта. Он уже не скажет теперь:

          Уж эти мне друзья, друзья!
          Об них не даром вспомнил я…*18)

     И нас, пожалуй, почтут «чем-то», если мы скажем, что для Пушкина были мы «что-то».
     Нет! Близ могилы великого русского поэта мы не будем ни хвалителями, ни осуждателями его. Живым пригодятся похвала и лесть – мёртвым надобна одна истина. Но суд и решение настоящего предоставим мы потомству. Мы ещё не потомство для Пушкина, когда не остыли страсти, которые равно одушевляли его и нас, когда в нас сохраняются личные впечатления его жизни и созданий, когда душа стеснена тяжкою скорбью от его потери.
     Пушкина-человека мы старались изобразить его собственными словами. Вы слышали эти слова? Разгадывайте их и узнавайте его в собственных его признаниях.
     Но Пушкин-поэт?
     Даже для того, чтобы современники поняли великость своей потери и справедливость нашей печали и не почли нашей грусти за тщеславие, приличием, мы должны говорить о Пушкине как поэте. Мы должны также сохранить для потомства современные чувства и впечатления, чтобы они послужили ему поверкою его выводов. Мы должны сказать нашим внукам, какое действие производил Пушкин над нами.
     Пушкин не принадлежал к тем вековым гениям, которых появление в мире становится реже и реже и, быть может, сделается наконец совершенно невозможным, как появление первобытных феноменов земной природы, в раздробленном быту нашем, при смешении и сшибке умножающихся стихий и деятелей общества. Гомер, Данте, Шекспир уже и теперь невозможны. Это мифологические лица.
     Но тем ярче и сильнее могут блистать частные гении, проявления одной какой-нибудь стороны человеческого духа и одного народа.
     Все эти проявления не могут выходить из пределов своего назначения, своего времени, своего места, и они тем возвышеннее, тем достопамятнее, чем благоприятнее обстоятельства, время и место.
     В этом положении человеческого мира Пушкин был поэт – великий лирический поэт и полный представитель своего современного отечества.
     Только два таких поэта было у нас доныне, Державин и Пушкин. Оба они были лирические. Мы так ещё свежи и юны как народ и как общество, что другого рода поэты не могли у нас явиться. Державин был представителем царствования Екатерины: его приготовили Ломоносовы, Кантемиры, Сумароковы, Петровы и классицизм. Пушкин был представителем окончания царствования Александра и начала царствования Николая: его приготовили Карамзины, Жуковские, Дмитриевы, Батюшковы и романтизм.
     Обоих захватил к себе свет и погубил их как поэтов. Оба увлеклись пылкостью своих впечатлений в чуждую для себя сферу и не могли осуществить всей своей самобытности. Но оба стали выше всех своих сверстников, и оба вполне выразили свой народ.
     Толпа спутников окружила Державина: около него теснились Капнисты, Нелединские, и подражание ему увлекло бесчисленное множество более или менее важных дарований. Не то ли было с Пушкиным? Выйти из своего века и стать впереди его – никто не может. Если вы слышите иногда подобные слова, то не верьте им. Это слова громкие и пустые. Но сильный ум, но гений может заключить в себе всю современную образованность своего народа, может угадать все его тайные побуждения и потребности и выразить их; оттого кажется он каким-то вдохновенным прорицателем всего, что темно и неясно для умов обыкновенных.
     В течение двадцати лет Пушкин пережил и перечувствовал всею жизнью и всеми мыслями своего времени и своего народа. Эти остатки классицизма и восемнадцатого века в первых его творениях; безотчетное бегство к новым идеям; бессистемное, юношеское стремление к нововведениям, которыми кипели литературы английская, германская, французская с 1815 года; отвращение от гибельных следствий, коими кончились эти усилия
для большей части Запада; потом мысль о собственной самобытности, о народности, северной, восточной, русской; опыты создать её в литературе; необходимость труда разнообразного, переходы к драме, повести, роману, истории, народной сказке; вечное неудовлетворение тем, что довольствовало бы ум обыкновенный; беспрерывное движение вперед и неизбежные оттого усталость, сомнение, недовольство самим собою и другими – всё это не показывает ли гения, рождённого в веке переходном? Таков был Пушкин.
     Что же совершил он?
     Но разве не исполинский подвиг – представить собою своё время и свой народ в области поэзии? Каким благородным чувством современным не билось тёплое сердце нашего поэта? Что прекрасное и славное не находило сочувствия в его душе? Хотите ли исчислить всё, что высокого и задушевного успел перемыслить и сказать Пушкин в жизнь свою? Переберите всё, что врезалось невольно в сердце ваше от его неподражаемых стихов.
     Да, неподражаемых. Когда мы все умрем, когда простынут наши сердца и новые времена, новые подвиги, новые впечатления овладеют чувствами русскими и далеко оставят за ними понятия и происшествия, одушевлявшие Пушкина, и тогда ещё он будет великий писатель.
     Пока был он жив, пока он являлся между нами, мы забывали Пушкина настоящего и смотрели в настоящем только на Пушкина будущего. Но самое это требование целого и могущественного народа от «одного» человека, эта боязнь всех за одного, это общее ожидание, что поэт новым бурным переливом гения через скалы и утёсы удовлетворит каждой новой потребности наших умов и сердец, – вот мера гения Пушкина. К нему и только к нему одному относились наши требования и ожидания; только за него одного мы трепетали и боялись. Другие писали или, когда угодно, пели: но кто препятствовал им петь и писать, как им угодно и что угодно? Спокойно могут и теперь, после Пушкина, все другие петь и писать, потому что в русском поэтическом мире, кроме его одного, мы ни за кого не боимся и ни от кого ничего не надеемся.
     Таково было место Пушкина-поэта в современной России. Оглянитесь кругом: нет «другого Пушкина» среди пятидесяти мильонов нашего славного, умного русского народа! Русская почва плодородна на великое. Пушкины явятся снова. Ещё лучше, ещё прекраснее будут они, но среди нас, живущих ныне, – нет другого Пушкина. Это говорим мы, современники его, и это подтвердит потомство.
     И как на могиле такого человека, – когда мы знаем притом избыток сил, хранившихся в его пламенной душе и ярком уме, когда жизнь его была несчастною ошибкою и кончилась разрушением надежд наших, – как нам не сокрушаться сердцем, не плакать – не за него, а за себя…
     Это невозможно. Пусть же немногие слова, которые теперь вырываются невольно из сердца, пусть они покажут, что если мы не умеем высказать вполне чувства нашего, то по крайней мере мы хотели высказать его. Чувство добра и чувство горестной утраты русской литературы в Пушкине близки к нашей душе.
     Слова скорби пролетают, хоть и шевелят сердца, которым доступно чувствование простое, искреннее, непритворное. Но слов мало. Неужели мы оставим забвенною единенную могилу нашего чудного, единственного поэта?
     Русский царь, великая душа которого вмещает в себе все высокие русские чувствования, первая радуется радостью России, и первая за всех нас печалится нашими печалями, русский царь показал и своей отеческою заботливостию о Пушкине в последние его минуты, и великостью своих благодеяний к его вдове и сиротам, как велика наша потеря *19). Неужели мы, дети его, братья по общему отцу сиротам Пушкина, не сделаем ничего для почтения памяти поэта? Наш долг ознаменовать воспоминание о Пушкине памятником, достойным его славы и русской чести. Русские люди! воля царская, без всякого сомнения, разрешит нам такую дань благодарности. Никогда ещё ни одно доброе намерение не погибало от недостатка ободрения нашего доброго, славного царя! Пусть каждый из нас, кто ценил гений Пушкина, будет участником в сооружении ему надгробного памятника. Наши художники вспыхнут вдохновением, когда мы потребуем от них труда, достойного памяти поэта. И в мраморе или в бронзе станет на могиле Пушкина монумент, свидетель того, что современники умели его ценить. И сильно забьётся сердце юноши при взгляде на этот мрамор, эту бронзу. И тихо задумается странник, зашедший в ветхие стены уединённой Святогорской обители, где почиет незабвенный прах первого поэта нашей славной русской земли, в наше время!

     *1) Подразумевается надпись на гробнице Шекспира: «Друг! именем Бога молю – не трогай праха, здесь заключённого!»

     *2) Вероятно, Полевой имеет в виду одно обстоятельство, отмечавшееся свидетелями кончины Гёте: на его посмертной маске застыло подобие улыбки.

     *3) По-видимому, речь идёт о жалобах, неоднократно высказывавшихся Ломоносовым под конец жизни в письмах к графу Шувалову И.И., которые были опубликованы уже в конце XVIII в. (Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. СПб., 1784. Т. 1). Этот материал был хорошо известен брату Полевого Н.А. – Полевому Кс.А, сочинителю исторического романа «Михаил Васильевич Ломоносов» (М., 1836. Т. 1-2).

     *4) Полевой имеет в виду «объяснения», в старости составленные Державиным на собственные стихотворения. Они были впервые опубликованы Остолоповым Н.Ф. под названием «Ключ к сочинениям Державина» (СПб., 1822; на это издание Полевой неоднократно ссылается в статье 1832 г. о «Сочинениях Державина»), а затем переизданы в 1834 г. (в соответствии с более поздней и подробной редакцией).

     *5) Семела – в греческой мифологии фиванская царица, возлюбленная Зевса, пожелавшая, чтобы бог явился перед нею в своём истинном облике. Семела не смогла перенести блеска Зевсовых молний и была сожжена ими.

     *6) Подразумевается афоризм "Oratores fiunt, poetae nascuntur" (Ораторами делаются, поэтами рождаются. – лат.), принадлежащий Цицерону. Говоря о том, что Гораций «хотел сделаться поэтом», Полевой имеет в виду его трактат «Наука поэзии».

     *7) Из стихотворения «19 октября» (1825).

     *8) Речь идет о возвращении Пушкина из Михайловской ссылки, последовавшем в сентябре 1826 г. по приказанию Николая I.

     *9) «Одним из великих современных поэтов» Полевой называет А. Мицкевича, близко общавшегося с Пушкиным в Москве и Петербурге в 1826-1829 гг. В московский период своей ссылки польский поэт дружески сошёлся с Полевым, много сделавшим для распространения его славы в русских литературных кругах. Мицкевичу принадлежит перевод пушкинского «Воспоминания» на польский язык (это единственный перевод Мицкевича из Пушкина).
 
     *10) «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829).

     *11) «Евгений Онегин», гл. 6, строфа XLIV.

     *12) Цитируется первое, отдельное, издание шестой главы «Евгения Онегина» (строфы XLVI-XLVII). Позже строфа XLVII была перенесена Пушкиным в примечания к роману.

     *13) «Евгений Онегин», гл. 7, строфа XLVIII.

     *14) Там же, гл. 8, строфа LI.

     *15) Там же, строфы X-XI.

     *16) Там же, гл. 2, строфы XXXVIII-XXXIX.

     *17) Стихотворение «Элегия» (1830) было впервые напечатано в 1834 г. в т. VI «Библиотеки для чтения», а затем вошло в 4-ю часть «Стихотворений Александра Пушкина» (СПб., 1835. С. 104). В указанном издании «Элегия» завершала отдел лирических стихотворений. Кроме того, в характеристике «Элегии» как «последней, лебединой песни Пушкина» сказалось свойственное Н. Полевому и его брату Кс. Полевому убеждение в том, что талант Пушкина как поэта лирического приметно упал в его стихотворениях 1830-х гг. (см. рецензию на 3-ю часть «Стихотворений Александра Пушкина» – МТ. 1832. No 4. С. 566-573). Ср. также мнение Белинского: «... в четвёртой части стихотворений Пушкина есть одно драгоценное перло, напомнившее нам его былую поэзию, напомнившее нам былого поэта: это «Элегия». <...> Да! такая элегия может выкупить не только несколько сказок, даже целую часть стихотворений!» (Белинский. Т. 2. С. 84).

     *18) «Евгений Онегин», гл. 4, строфа XVIII.

     *19) Милости, оказанные Николаем I семье Пушкина, перечислены в записке, которую получил от царя Жуковский 30 января 1837 г.: «1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери <т. е. дочерям. – Сост.> по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступлении на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т<ысяч>» (Щеголев. Т. 1. С. 247). Николай отказался скрепить назначение пенсии семейству погибшего поэта специальным рескриптом, какой был издан по его указу после смерти Карамзина. Тем самым царские благодеяния были превращены из государственного акта в акт личного милосердия и именно в таком качестве сразу же сделались достоянием молвы. Для Полевого, собственный журнал которого в 1834 г. был запрещён по причине политической «неблагонадёжности» (за напечатание отрицательной рецензии на патриотическую драму Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла»), имело особую важность лишний раз подчеркнуть на страницах «Библиотеки для чтения» собственную лояльность по отношению к властям».
(«А.С. Пушкин: pro et contra. Личность и творчество Александра Пушкина в оценке русских мыслителей и исследователей» в 2 томах. «Издательство Русского Христианского гуманитарного института», СПб., 2002, том 1, стр. 78-89, 633-635)


2. Полевой Н.А. «Сочинения Александра Пушкина»:

     «Неизобразимая грусть овладела сердцем, когда мы положили перед собою три последние, вышедшие в прошедшем году тома Сочинений Пушкина, — последние — окончательный расчёт его с людьми, памятник, поставленный на могиле поэта, голос, долетающий к нам уже из-за пределов гроба и навеки умолкающий. Горестна, невыносимо горестна мысль, что мы не услышим уже более вещей речи Пушкина, что звуки навеки улетели из его вдохновенной лиры и она, осиротелая, с порванными струнами, брошена на его преждевременную могилу! Провидение непостижимое! неужели справедлива оскорбляющая твоё величие мысль, что всё прекрасное здесь непрочно, всё великое мимолетный гость в мире? Нет! Смиряем сердце пред непостижимою тайною, но можем ли не грустить, не скорбеть о нашем Пушкине? Скоро совершится пять лет, как мы потеряли его, и в сии пять лет тем полнее могли мы оценить великость потери нашей, что ни одна лира, ни один голос не отозвались у нас звуками, хоть сколько-нибудь равными тем упоительным звукам, какими лелеял нас великий поэт наш. После Державина не являлось другого Державина, после Пушкина не явился ещё другой Пушкин.
     Тень поэта не упрекнет невнимательностью и неблагодарностью современников – нет! Пушкин принадлежал к числу поэтов, которых при жизни их понял и оценил век их. С каким нетерпением ждали мы всегда его поэтической речи, какой восторг всегда производила она! Не доказательство ли, что ни в какое время нет безвременья великому, истинному дарованию? Оно всегда вовремя, небесный гость со знамением гения на челе. Но если люди спорят ещё за удивление, за восторг свой, пока такой посетитель земли теснится ещё в толпе их, спор мгновенно умолкает, когда, отделясь от неё, он устремляется незримым орлом по поднебесью. Смерть таких людей бывает первым шагом к их бессмертию, и едва могила примет их бренные останки, едва земля возьмёт земное, начинается апофеоз бессмертного, не умирающего с ними. Смерть Пушкина была общею горестью отечества: её почтил участием великий монарх России, её оплакивали равно и в великолепных чертогах, и в бедной хижине. Русский народ единодушно плакал на могиле своего великого, своего любимого поэта.
     По кончине его все нетерпеливо ожидали издания его полных сочинений, хотели видеть и слышать всё, что успел высказать Пушкин, требовали, чтобы ничто не было забыто, всё было собрано: и те творения, которые ещё при жизни его мы вытвердили наизусть, и то, что приготовил он и не успел передать нам, и то, что осталось от него едва отчёркнутое, едва набросанное.
     Общий голос, говоря вообще, тот, что почтенные издатели полных сочинений Пушкина не вполне оправдали ожидание соотечественников. Не говоря уже о том, что безмерно дорогою ценою лишили они многих возможности иметь полные сочинения Пушкина, ни о том, что они томили нас, издавая их пять лет, но и самое издание не соответствует участию и благоговению, какие храним мы к памяти поэта. Начать с того, что издание книги некрасиво и небрежно напечатано – даже с ошибками и непростительными опечатками! Далее, для чего было издавать сначала восемь, а потом еще три тома? Оттого пьесы перемешались, проза и стихи перепутались, не представляя никакой системы в своём расположении. Правда, система для издания полных сочинений поэта дело нерешённое. Разделение их по родам часто производит споры. Многие думают даже, что самый лучший
порядок есть хронологический, ибо тогда видно развитие идей поэта, видны переходы духовной жизни его и отношений её к внешней жизни. Мысль сия более остроумна, нежели верна, и притом, располагая систематически по родам, можно приложить при жизни поэта и хронологический список его сочинений. Такого списка нет при сочинениях Пушкина. И можно ли поверить, не видавши, что при нём нет даже жизнеописания! Неужели не нашлось никого, кто в течение пяти лет собрал бы все подробности и составил жизнеописание Пушкина, когда ещё живы столько людей, коротко знавших его, жив его родитель, живы товарищи его по ученью? Мы знаем умную, красноречивую переписку Пушкина со многими. Какие материялы могли бы доставить его письма! Но почтенные издатели не только не позаботились удовлетворить нас жизнеописанием Пушкина, они не приложили даже никакого предисловия, никаких пояснений, они лишили нас даже некоторых напечатанных прежде заметок и примечаний Пушкина, исключили даже означения годов при разных сочинениях, которые в прежних изданиях сохранял Пушкин. Не говорим уже о принадлежностях, которые считаются необходимыми при хороших изданиях каждого замечательного писателя, как-то: библиографических сведениях о прежних изданиях, вариянтах, примечаниях, пояснениях (о роскоши издания, портрете, виньетках, картинках мы и упоминать не хотим). Всё это сколько драгоценно для полного познания поэта и его творений, столько же любопытно бывает для литературной истории вообще. Мы жалуемся, что наши старики так небрежно поступали с Ломоносовым и с другими достопамятными людьми и что мы через то многое утратили и потеряли безвозвратно. Но вот теперь нам случай показать пример противного при сочинениях Пушкина, и что же мы делаем? Издаём сочинения его так небрежно, как будто они не такие творения, которые драгоценны отечеству, а собрание прозы и стихов какого-нибудь писателя обыкновенного. Почтенные издатели не приняли даже на себя труда сказать нам: всё ли теперь издано, что найдено в бумагах Пушкина? Не говоря о разных безделках, которые упущены ими в журналах и альманахах и на которые беспрестанно указывают им со всех сторон, за ними справка: сказать нам, всё ли именно выбрано ими в бумагах Пушкина? Они ни слова не говорят нам о драгоценном для нас предприятии Пушкина, «Истории Петра Великого». Начал ли он её? Если начал, то далеко ли довел её? Если не принимался он за окончательное изложение её, то что приготовил он? Не оставил ли хоть каких-нибудь заметок? Жадно хотим мы все это знать и даже, осмеливаемся сказать, мы вправе требовать о том отчёта от людей, взявших на себя обязанность передать отечеству все умственные сокровища, оставшиеся после Пушкина*1).
     Но теперь, однако ж, когда если и не вполне удовлетворительно изданы полные сочинения Пушкина, наступило время важного труда русской современной критике. От неё ожидаем мы окончательного суда и приговора Пушкину и его созданиям. Она должна подать голос свой. Не будет он ни безусловным, ни окончательным, ибо людей, подобных Державину и Пушкину, пересуживают каждое поколение, каждый век в силу своего уложения. Но мы должны, однако ж, говорить, и говорить откровенно, беспристрастно, с равным участием сердца и ума, патриотическою гордостью и космополитическим бесстрастием. Пусть только те, кто думает, что каждая критика есть осуждение, что критике предоставлено только наказание бездарности, пусть те полагают, что о Пушкине мы не должны говорить и что вся критика нашего времени касательно его должна состоять из похвальных восклицаний. Нет! истинною, беспристрастною оценкою обязаны мы памяти Пушкина даже и потому, что обязаны доказать тем уважение к памяти его, ибо критика наша, самая неумолимая, покажет, что Пушкину нечего бояться приговора самого строгого. Мы обязаны дать критический отчёт об его творениях и из уважения к самим себе, ибо оправдать и доказать то высокое мнение, какое создалось между нами при жизни Пушкина и пережило его. Наконец, какой случай может быть лучше показать нам меру нашего собственного образования, если не оценка великого современного поэта? И какой труд поучительный, теперь, когда для него всё кончилось, когда ни личные отношения наши к нему не препятствуют, ни смешение исполненного и ожидаемого, подвигов его и надежд на новые подвиги не ослепляет нас, какой труд поучительный разбор и оценка творений Пушкина! Пушкин как человек, Пушкин как поэт, Пушкин как деятель в современной жизни, заслуги его, успехи его, то, чего мы от него ожидали, что он исполнил, что хотел исполнить, чего не исполнил вовсе, – вот обязанность нашей критики. Неужели Пушкину бояться суда неподкупного? Если критика и откажет ему в чём-либо таком, что видит в нём слепое удивление толпы, если она отвергнет недостойные имени его похвальные возгласы чьи-нибудь, зато тем прочнее утвердит она бесспорные права его на имя поэта великого, на место в пантеоне русском рядом с другими товарищами его по бессмертию. Неужели такой суд, такой приговор в чьих-либо глазах будут неблагодарностью, несправедливостью к Пушкину? Неужели предпочтут ему клик нестройного, безотчётного удивления какого-нибудь краснобая или болтовню человека, который хочет уцелеть под именем друга Пушкина, как мошки успевают уцелеть в янтаре и горном хрустале? Неужели мы удовольствуемся суждением какого-нибудь немца, едва разбирающего Пушкина по складам, и, ссылаясь на него, скажем: «Что нам говорить? Видите, Пушкин приобрёл уже европейскую славу»?*2) Но мы сами разве в Азии живём? Разве нам, как азиятцам, отдано на долю только безотчётное хваление? Нам, правда, любопытно послушать, что говорят о Пушкине иностранцы, но мы должны жить своим самобытным, русским умом.
     Обращаясь собственно к самим нам, пишущему сии строки, скажем, что как ни мало имеем мы доверия к собственному нашему мнению, как ни чувствуем мы недостаток познания и средств наших для надлежащего, удовлетворительного суждения о Пушкине, но с тем вместе обязанностью почитаем мы изложить в «Русском вестнике» по возможности полные сведения о жизни Пушкина и полный разбор его сочинений. Тому и другому посвятим мы в течение года несколько статей*3).
     Пишущий сии строки не смеет причислить себя к друзьям Пушкина. Он смеет думать, что Пушкин наградил бы его, может быть, большею приязнью, даже дружбою, если бы не обстоятельства и не отношения их разделяли. Смеет думать он и то, что, может быть, он более многих других ценил, понимал Пушкина при жизни его, более многих других дорожил его славою и желал ему добра, при жизни поэта осмеливаясь беспристрастно и смело говорить ему правду и скорбя, когда, казалось ему, Пушкин не выдерживал своего характера, как человек и как поэт. Увлекаемый отношениями, о которых не хотим мы здесь говорить, Пушкин иногда оскорблялся тем, даже несколько раз бывал несправедлив, но, пылкий и добрый, он сознавался потом в своей несправедливости и до конца жизни сохранил уважение к своему критику. С 1825 года начались наши письменные сношения, когда Пушкин жил в своей псковской деревне. Он принял живое участие в журнале, который начал я тогда издавать в Москве*4). Следуя за всеми движениями современной литературы, он присылал даже в мой журнал критические статьи. Две таких статьи было им тогда прислано. Одну написал он, прочитавши в «Сыне отечества» статью г-на М-ва о г-же Сталь; другую – прочитавши предисловие к басням Крылова, изданным во французских и итальянских переводах графом Г. В. Орловым, что наделало тогда много шума*5). Печатаю здесь вновь обе сии статьи, ибо книжки журнала, где были они помещены семнадцать лет тому, сделались ныне большою редкостью. Притом обе сии статьи, не означенные именем Пушкина, не вошли в полное собрание его сочинений, а их должно сохранить. Нам драгоценна каждая строка Пушкина, но здесь читатели увидят ещё тогдашний взгляд Пушкина на многое, увидят мысли его, умные, верные. Таково всё, что говорит в сих статьях Пушкин о Ломоносове, о покровительстве словесности светскими людьми. – В 1826 году, когда приехал Пушкин в Москву, дружески встретились мы, и он изъявил мне радость свою о том, но вскоре обстоятельства, а паче люди, успевшие протесниться и стать между нами, охолодили нас друг к другу. С 1827 года Пушкин принял участие в «Московском вестнике». Много любопытных, дополняющих характер Пушкина черт мог бы я рассказать, описывая отношения, встречи и разговоры мои с ним в течение десяти лет с 1827 года. Помнится, в 1834 году встретился я с ним в последний раз. Мог ли я тогда думать, что Пушкина, юного, цветущего здоровьем, наверху славы его, вижу я в последний раз! Угнетённый житейскими скорбями и полубольной был я, когда в Москву прилетела горестная весть о смерти Пушкина. Никто не верил. Но когда в «Северн<ой> пчеле» появилось известие, подписанное поэтом Якубовичем, страшное сомнение превратилось в ужасающую достоверность – Якубович извещал русских о смерти Пушкина: настоящая сцена могильщика в «Гамлете»!..*6) Я забыл моё горе, мои ничтожные, но тяжкие заботы жизни, горькими слезами почтил память Пушкина и написал немедленно всё, что подсказало мне сердце (статья моя была помещена тогда в «Библ<иотеке> для чтения»). В порыве души я призывал тогда всех литераторов воздвигнуть достойный памятник на могиле Пушкина. Голос мой не нашёл отзыва других...   
     Мне казалось необходимым сказать о моих отношениях к Пушкину как человеку, дабы устранить всякое подозрение о беспристрастии, с каким могу и хочу я говорить об нём как о поэте, как о великом современнике нашем. Ни лесть, ни пристрастие не омрачат слов моих. Не льстил я Пушкину при жизни его, а чувство уважения к нему, чувство сознания его высоких дарований хранил я и тогда постоянно в душе моей; сии чувства пережили Пушкина, и как отголосок души моей на всё прекрасное я сохраню их до конца моей жизни – кто знает? – может быть, удалённого ещё несколько грустными годами, а может быть, и близкого...

     *1) Особый интерес Полевого к работе Пушкина над «Историей Петра» не случаен. В январе 1836 г. Полевой через Бенкендорфа представил Николаю I программу задуманной им «Истории Петра Великого». Император одобрил его намерение, но отказал в доступе к государственным архивам, так как официальным историографом Петра был уже назначен Пушкин. «История Петра Великого» Полевого была издана в четырех частях в Петербурге в 1843 г.

     *2) Полевой имеет в виду статью К.А. Фарнгагена фон Энзе и предисловие М.Н. Каткова, предпосланное её переводу, напечатанному в «Отечественных записках» (1839. Т. 3, № 5. Прилож. С. 1-36; наст. изд., с. 297-320). Об отношении Полевого к статье Фарнгагена см. подробнее примеч. 2 к статье «Отзыв иностранца о Пушкине» – наст, изд., с. 551.

     *3) Обещанных статей Полевого о Пушкине и его сочинениях в «Русском вестнике» не появилось. С середины 1842 г. Полевой перестал сотрудничать в журнале.

     *4) Речь идёт о журнале «Московский телеграф», издававшемся с 1825 г.

     *5) Речь идёт о напечатанных в «Московском телеграфе» критических статьях Пушкина «О г-же Сталь и о г. А. М<ухано>ве» (1825. Ч. 3, № 12. С. 355-359; подпись: Ст. Ар. (что означало: Старый арзамасец)) и «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» (1825. Ч. 5, № 17. С. 40-46; подпись: Н.К.). Текст обеих статей, не вошедших в Посмертное собрание сочинений, был перепечатан Полевым в этом же номере «Русского вестника» (с. 44-51).

     *6) См. д. 5, явл. 1 трагедии Шекспира «Гамлет» («Hamlet», 1601). Л. А. Якубович, автор некролога в «Северной пчеле» (1837. N° 24, 30 января; наст, изд., с. 209), умер в первой половине 1839 г.»
(«Пушкин в прижизненной критике. 1834-1837». Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук, Государственный Пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге, СПб., 2008, стр. 354-358, 567)