Мы с тобой два берега...

Три маленькие зарисовки о песнях и любви

               «Южная ночь – глубока и черна, словно глаза казачек», – Инга усмехнулась пришедшей в голову фразе.
               Глаза у Инги вовсе не чёрные, а тёмно-карие, и казачка она лишь наполовину: высокие скулы, миндалевидная форма глаз, приплюснутая переносица небольшого носа – в отца.
               Зато ночь и правда хороша: словно бабушкина шаль покрывает плечи, обволакивая теплом и покоем, быть может, даже возвращая в молодость.

               На главной улице города почти нет современных зданий. Светящимися точками в окнах они маячат вдалеке, выдвигая на первый план двух-трёхэтажные старинные купеческие особняки, обременённые пилястрами, кариатидами и другими архитектурными изысками девятнадцатого века.
 
               Причудливо кованые балясины балкона на фасаде одного из таких особняков украшают разноцветные огоньки рекламы: «Очень маленькое кафе».

               Инга потянула на себя тяжёлую дверь, тенькнул колокольчик. Девушка в лёгком ситцевом сарафане по деревянной винтовой лестнице провела Ингу на балкон второго этажа, пояснила:
               — У нас действительно маленькое кафе, всего несколько мест для тех, кто устал гулять по улицам, но не хочет идти домой…
               — Понимаю, — кивнула Инга, садясь за свободный столик. — Двойной эспрессо, пожалуйста.
               — Чтобы уж точно не заснуть до утра, — пробормотал мужчина за соседним столом и, окинув немолодую женщину оценивающим взглядом, улыбнулся. — Прошу прощения, случайно вырвалось, не собирался навязывать своё общество.
               Инга пожала плечами.
               Ветер шептался с листьями клёнов, подрагивали лучи уличных фонарей, заплутавшие в кронах деревьев…


               Всего несколько часов назад Инга сидела с подругами в кафе очень далеко от этого южного города. С Тамарой они много лет проработали вместе, одновременно вышли на пенсию. Дина пришла в отдел стажёром-практикантом, совсем девчонкой и «прикипела» к двум взрослым женщинам, которые не учили жить, не давали советы, но, если нужна была поддержка, оказывались рядом. Они знали друг о друге всё. Делились семейными радостями и невзгодами, рассказывали о детях, внуках…
               Поэтому, когда Динка в платье, туго обтянувшем выступающий животик, с горящими глазами провозгласила: «А давайте, девочки, выпьем за любовь!» — «девочки» понимающе переглянулись.
               Тамара усмехнулась, приподняла бокал, посмотрела на свет:
               — У молодого вина сладкий вкус, у старого – больше крепость и сильнее похмелье. За твою новую любовь, Диночка.
               — Это старая, — засмеялась Динка. — Первая.
               — Значит, за первую… Тебе, между прочим, пить нельзя.
               — Я сок. Но всё равно за любовь!

               Почему вдруг стало грустно Инга не поняла, лишь вздохнула. А по дороге домой свернула в кассы аэропорта и купила билет на самолёт в город её юности.

               — Мам, ты с ума сошла, — запричитала дочка, — как это ты не придёшь домой? Полетишь проведать молодость? В этих ужасных зелёных штанах, в которых вышла из дома? Ну, что с тобой делать… Мамочка, ты всё-таки у меня очень легкомысленная.
               — Когда-то же надо. В молодости серьёзной была, так хоть теперь… Не волнуйся, прилечу – позвоню.


               Инга пила кофе и задумчиво рассматривала старинный двухэтажный дом на противоположной стороне улицы. «Очень большой книжный магазин» – красовался баннер на крыше. По фасаду тянулась надпись: «Три этажа книг».

               — Ищите третий этаж? У нас народ любит преувеличивать. И счастье, и горе. А тут всего лишь какой-то один этаж!
               Странно, но нежданный собеседник не казался Инге навязчивым. И то, как он рассматривал её, почему-то не раздражало. Красавицей она и в молодости не была, а сейчас… Пусть смотрит и видит, что есть: седина, морщины. Глупо стесняться прожитых лет, они позволяют делать то, на что мы были способны лишь в юности: улыбаться незнакомым мужчинам и носить широкие льняные зелёные брюки с тонкой жёлтой блузой. «Яичница с зелёным луком», — смеётся дочка.

               — Извините, вам не очень помешает? — мужчина за соседним столиком взял в руки гитару, — я негромко.

               «Берега, берега, берег этот и тот,
                Между ними – река моей жизни...»

               Инга невольно улыбнулась. Неужели этот ещё сравнительно молодой мужчина пытается произвести на неё впечатление? Сколько ему? Ну, пятьдесят с небольшим… Лысина, плавно переходящая в высокий лоб… Динка вроде говорила, что сейчас так модно. Длинный нос, тонкие губы, тонкие красивые пальцы на грифе гитары. Наверное, женщины часто говорили, что у него хороший голос и, доверчивый, он поверил…
               Нет, это она из вредности. Голос глуховатый, но довольно приятный. И песня, которую она не счесть сколько раз слышала, почему-то сейчас воспринимается по-другому.

               «А на том берегу - мой костер не погас,
                А на том берегу было все в первый раз…»

                ***

               Крашеные во все цвета радуги дощатые домики базы отдыха теснились на берегу, оставив загорающим лишь узкую полоску жёлтого песка у самой реки. Впрочем, кроме Инги, других загорающих не было. В начале мая температура воды редко поднимается выше двенадцати градусов, да и ночи ещё прохладные. На шашлыки, обязательную выпивку и прочие мелкие радости, которые дарит выезд на природу, народ съезжается по выходным, но в будние дни базы отдыха на левом берегу пока пустуют. Через пару недель появятся бабушки с внуками, беременные и кормящие мамы с колясками, убегающие от городской жары и пыли, а до тех пор можно спокойно готовиться к защите диплома.
               Хотя диплом совсем не при чём…
               Просто Инга умудрилась влюбиться.
               «Очень не вовремя», — сказал папа, сурово сдвинув лохматые брови, и купил путёвку на летнюю базу отдыха их проектного института, чтобы дочка писала дипломную работу, чертила нужные схемы и на «всякие трали-вали» не отвлекалась…
               «Заодно и в своих чувствах разберёшься…»
               Последняя фраза ужасно смешила Ингу. Ну, в чём разбираться, если стоит ей лишь увидеть Костика, губы пересыхают, в груди комком теснится радость, а потом расправляет крылья и летит навстречу любимому. Инга и сама бы полетела, но она на полгода старше Костика, а значит, у неё жизненного опыта больше. Каждый вечер, стоя у окна и нетерпеливо поглядывая на ведущую к домику тропинку между склонёнными ивами, Инга прислушивалась к тому, о чём неустанно бубнили здравый смысл и жизненный опыт. Но стоило появиться на тропинке длинноногому сероглазому блондину в смешной детской панамке, размахивающему сеткой с двумя бутылками кефира, как все наставления этой назойливой парочки исчезали из головы.
               Кефир Костик покупал для родителей. Он вообще был примерным сыном, ни разу не остался ночевать: «Не могу, мама волноваться будет…» Ну, и ладно. Конечно, ей всегда не хотелось отпускать его, но пол-литровые стеклянные бутылки с зелёной крышечкой из фольги на тумбочке возле кровати были так убедительно-настойчивы, что, впопыхах одеваясь, они бежали на последний катер, перевозивший на правый берег, не успев договорив что-то очень важное, целовались, и опять Инге приходилось ждать…

                ***

               Инга тряхнула головой, отгоняя воспоминания о сладком аромате цветущей ивы, покачивающемся на реке катере, плеске волн, разбивающихся об его борт, невидимых в густом сумраке южной ночи выброшенных на берег ракушках…
Обломки этих ракушек, застревавшие в ступнях босых ног, выковыривать трудно и больно. Ещё труднее выковыривать обиду и боль из сердца…

                ***

               — Я жду ребёнка…
               Костик сначала радостно улыбнулся, потом побледнел, а через минуту густо покраснел:
               — Мама не разрешит мне жениться, она считает: ещё рано.
               Кажется, Инга даже сумела улыбнуться:
               — Ну, если мама так считает, значит, она права. Маму надо слушаться…
               — Правда? — Костик попытался заглянуть ей в лицо. — Ты действительно не обижаешься?

                ***

               «Берега, берега, берег этот и тот,
                Между ними река моей жизни…»

               Мужчина за соседним столиком прикрыл глаза, прислушиваясь не то к негромко вздыхающим струнам гитары, не то к чему-то в себе.

                2

               — Дядя Петя!
               Динка выскочила из дома в домашнем платьице, едва прикрывавшем попу и резиновых шлёпанцах. К груди прижат бабушкин цветастый платок, в котором крутилась перед обшарпанным трельяжем, выставленным за старость и ветхость на веранду.
               — Ну, дядя Петя же!

               Дом Динки – крайний на улице, спускающейся к реке. Каждый, кто идет на речку, проходит мимо их низенького забора, здоровается с бабушкой, с утра до вечера занятой на огороде, нет-нет, кто-то кивнёт и шестилетней девчушке:
               — Как жизнь, егоза? Всё танцуешь?
               Динке действительно нравится танцевать. Но, хотя в их деревне все друг про друга всё знают, она считает это своей тайной, и не любит, когда о её тайне говорят вслух.
               В отличие от других, дядя Петя всегда говорит:
               — Привет, Диночка.
               И Динка его за это любит.

               Дядя Петя – сосед бабушки. Приземистый, широкоплечий с прищуренными весёлыми глазами он недавно вернулся из армии. Утром бабушка сказал, что завтра у Петьки свадьба. Соседки уже несколько дней шептались, что Валька, невеста, выходит за Петра не по любви, а из неведомого им расчёта, и Динка поняла, что действовать надо без промедления, вот и выскочила со двора, догоняя бравого сержанта ВДВ в тельнике и сдвинутом на затылок берете.
               Вообще-то бабушка запрещала внучке выходить за ворота, но правило без исключений не бывает… (последнюю фразу Динка подслушала, когда бабушка занималась с толстой взрослой восьмиклассницей, надумавшей поступать в техникум).

               — Дядя Петя, ну постой же!
               Динка дёрнула соседа за руку, не давая отвязать лодку от хлипкого дощатого причала, обвязала вокруг талии сложенный треугольником бабушкин платок, сверкнувший жёлтыми кистями и, сложив на груди руки, протяжно заголосила:
               «Мы на лодочке катались,
                Золотистой, золотой.
                Не гребли, а целовались —
                Не качай, брат, голово-ой».

               Голос у Динки тонкий, пронзительный, но мелодию ведёт верно, не зря и мама, и бабушка когда-то отменными певуньями считались.

               Взмахом ноги маленькая певица отбросила в сторону сланцы, развела руки в стороны, застучала по доскам, приплясывая и отбивая ритм, босыми пятками:
               «В лесу, говорят, в бору, говорят,
                Растёт, говорят, сосёнка…»

               Взмахнула головой, отбрасывая упавшие на глаза густые немытые кудри, выдохнула:
               «Уж больно мне понравился
                Молоденький мальчонка».

               Тут с Динкой случился конфуз. Она попыталась сделать поклон, который подсмотрела недавно по телевизору и репетировала сегодня перед трельяжем, но, не рассчитав, сделала шаг назад и упала в речку. Бабушкин платок развязался, затрещав, зацепился за торчащую над досками опору причала, накрыл девочку. Она повисла на опоре вниз головой, жалко болтая тоненькими ножками.

               Служба в ВДВ лишает сентиментальности, но рыдания вытащенной из воды Динки тронули бы даже железное сердце. Сержант подхватил ребёнка на руки:
               — Ну, что ты, Диночка? Ничего страшного, подумаешь, немножко не повезло. Зато ты так замечательно пела и танцевала. Как настоящая артистка. Я заслушался. Ножка болит? Ушиблась, наверное. Пройдёт, я тебя сейчас домой отнесу, там бабушка посмотрит.
               Динка подумала, что получилось даже лучше, чем она ожидала. Обхватила двумя руками дядю Петю за крепкую загорелую шею и, пачкая его слезами и слюнями, зашептала в ухо:
               — Ты не женись на Вальке, не любит она тебя. Дождись меня, ладно? Я знаешь, какой хорошей женой тебе буду? Только дождись.
               Завтрашний молодожён отодвинул девочку от своего уха, заглянул в глаза, рассмеялся:
               — Разберёмся, Диночка.


               Весь следующий день Динка провисела на заборе, примыкающем к двору соседей. Бабушка ругалась, уговаривала слезть, но Динка ревниво следила, как всё чаще звучали тосты за длинным свадебным столом во дворе, как под крики «Горько» всё нетерпеливее становилась невеста, как недобро сверкнули её глаза, когда неловкий сват опрокинул стакан с самогоном на свадебное платье, как отплясывали гости то под гармошку, то под контрафактные кассеты на импортном магнитофоне…

               Захмелевший жених, заметив Динку, полез на забор со своей стороны, подмигнул:
               — Артистка наша, Диночка! Иди к нам! — дохнул самогоном. — Спой, как вчера. Всем спой!

               — Дурак! — перекрывая магнитофон, что-то оравший о любви, звонко выкрикнула ему в лицо Динка, захлебываясь слезами от обиды и возмущения. — Совсем дурак!

               Весь остаток вечера Динка проплакала, свернувшись клубочком на коленях у бабушки.
               — Ничего, милая, — гладила бабушка выгоревшие на солнце густые Динкины кудри. — Знаешь, как все сказки заканчиваются? Или принцесса выходит замуж за принца, или выясняется, что за такого принца и не стоило замуж выходить. Ты подожди немного, разберись, какой он принц и чего стоит…

               В конце августа мама забрала Динку в город. А чуть позже, чтобы Динка не болталась по улицам после уроков, была накормлена и присмотрена, в город переехала бабушка.

                ***

               Вернулась Динка в старый, но ещё крепкий бревенчатый дом у реки через двадцать лет, когда не стало ни мамы, ни бабушки.

               Лето изливалось непрерывными дождями, в доме – промозгло и стыло, так же, как на душе у Дины. Она сидела на бабушкиной кровати, закутавшись во всё тёплое, что нашла в комнате и дрожала.

               — Никак хозяева приехали? — раздался хриплый, прокуренный мужской голос.

               «Господи, я забыла закрыть дверь?»
               Девушка вскочила, кинулась на веранду, но опоздала. В коридорчике, ведущем на кухню, опираясь двумя руками на палку, стоял мужчина с шрамом через всё лицо.

               — Вы кто?
               Она надеялась, что вопрос прозвучит уверенно, спокойно, но голос предательски дрогнул.
               «Словно мышка пискнула», — подумала смешливая Динка, и тут же хихикнула, назло страху.
               — Сосед. Полина Андреевна просила мою маму присматривать за домом. Мама умерла полгода назад, теперь я за неё. Шёл мимо, смотрю в окне свет горит. Зашёл проверить: вдруг опять мальчишки хулиганят, с них станется… А ты… Вы Даша? Внучка Полины Андреевны?
               В ответ на настороженный кивок продолжил:
               — Пётр я. Не узнала?
               — Дядя Петя! — всхлипнула Динка и заплакала.


               Вдвоём они долго не то обедали, не то чаёвничали, переходя от варёной картошки с солёными огурчиками к пирожкам с яблоками и сладкому чаю, а потом возвращаясь к домашнему хлебу и салу с прожилками.
               — Я пока жил с мамой, всему от неё научился, — рассказывал сосед, время от времени потирая разболевшуюся от ходьбы ногу.

               Динке хорошо в соседском доме, тепло, уютно, только ужасно хочется расспросить дядю Петю о том, что с ним случилось. Но, наверное, неудобно… Ему будет неприятно, а сейчас он так по-доброму на неё смотрит, как смотрела только бабушка. Маме-то некогда было. Динку она любила, просто жизнь так сложилась, что времени не хватало почти так же, как денег.

               — Что молчишь? — Пётр налил Динке ещё чаю, подложил варенья. — Хочется ведь, наверное, спросить… Да я сам расскажу, чтобы ты не мучилась. Был я, Диночка, лихим гонщиком, но попал в аварию. У лихих-то век всегда не долог. Сначала врачи говорили: не выживу, потом, что на всю жизнь неподвижным останусь. На втором этапе ушла от меня жена: зачем ей неподвижная кукла в кровати… Со мной осталась мама, она меня и к жизни вернула, и на ноги поставила: растирания, массажи, молитвы… Все грехи мои на себя взяла, вот я и поднялся. Такая история, Диночка.
               Они немного помолчали, Дина вздохнула:
               — Теперь моя очередь?
               — Если есть желание. В двух словах: муж, дети?
               — Как в песне.
               Динка тихонько запела, словно тонкая струна задрожала:

               «Бежит река, в тумане тая,
                Бежит она, меня маня.
                Ах, кавалеров мне вполне хватает.
                Но нет любви хорошей у меня…»

               — А я ведь всю жизнь помнил, как ты на причале пела, — улыбнулся Пётр.
               — Бабушка говорила, что принца надо суметь дождаться, а потом проверить: тот ли он, настоящий? — Динка засмеялась.
               — Проверяй, родная. Спешить не будем.

                3

               «Надо же, за любовь пили! Динка – такая, вечно что-нибудь придумает. Но она-то ладно, молодая ещё, а мы с Ингой тоже что ли о любви размечтались?»
               Тамара скинула измучившие её узкие туфли, босиком прошла в комнату, включила проигрыватель, порылась в стопке виниловых пластинок. Сын давно твердит, что надо выбросить эту рухлядь, но ей жалко: свёкры любили слушать пластинки, иногда даже плакали, вспоминая молодость. После их смерти проигрыватель остался бесхозным, Тамара включала его редко, но сейчас вдруг захотелось.

               «Окрасился месяц багрянцем,
                Где волны бушуют у скал.»

               Густой, глубокий голос певицы с первых же нот расцарапал душу.

               «Поедем, красотка, кататься,
                Давно я тебя поджидал».

               Не переодеваясь, как была в нарядном платье, Тамара забралась с ногами на диван, прижала колени к груди, обхватила руками…

                ***

               Она вышла замуж на четвёртом курсе. От большой любви или из большой глупости – об этом и сейчас можно дискуссировать.

               На Новый год Тома поругалась со своим парнем, зарёванная никуда идти не захотела, осталась одна в комнате общежития и в темноте, сидя на кровати, рассуждала о том, как же не везёт ей в жизни. Борька, как потом оказалось, перепутал номер комнаты: он хотел всего лишь спокойно отоспаться после бурной встречи нового года в комнате однокурсников, незнакомая девчонка в постели оказалась приятной неожиданностью. Нет, Борька не был нахалом и насильником, но чем ещё можно успокоить плачущую двадцатилетнюю особу, если не враньём о внезапно вспыхнувшей неземной любви?
               На следующее утро, конечно, надо было потихоньку переходить на запасные варианты, метод был отработан и до сих пор действовал безотказно, но вместо того, чтобы воспользоваться им, Борька почему-то сказал:

               — Том, давай поженимся? Мать достала: внуков требует. Вот смеху-то будет, если я ей сегодня невестку приведу. Новогодний подарок. Ты ей понравишься, не сомневайся, она отличниц любит.

               На широкоплечего красавца-пятикурсника с точёным римским профилем и усами, с которыми тщетно боролся сам начальник военной кафедры, заглядывались многие студентки. Конечно, «нравится» – это всего лишь нравится, и, как учили девчонки-однокурсницы, совместно проведённая ночь – не повод для замужества… Но Томка почему-то шмыгнула носом и бодро ответила:

               — Давай, Боря.

               Во-первых, замуж всё равно выходить нужно, две её однокурсницы уже выскочили замуж, а перед распределением свадеб не миновать; во-вторых, пусть её, теперь уже бывший парень, видит: одна она не пропадёт, в-третьих... В-третьих, Тамаре почему-то совсем не хотелось, чтобы Борис уходил.

               Бориной маме предъявленная в качестве новогоднего подарка невестка пришлась по душе. Городской девчонке нелегко привыкать к жизни в частном доме, с удобствами во дворе и с непрестанными заботами об огороде, но Тамара старалась. И они с Борькой были счастливы. Или ей, погружённой в семейные заботы, так казалось… Борис очень боялся повторить судьбу своего отца: прекрасного, доброго человека, но полностью попавшего под каблучок супруге: в доме всё делалось «как скажет Леночка». В их семье Борис всё решал сам, начиная с того, как назвать сына, взять ли в дом собаку и кончая любой мелочью. Тамара не спорила.
 

               На любой праздник свёкры собирали гостей. Много ели, пили и обязательно пели. Семья большая, и Тамара быстро запуталась в дядях, тётях, двоюродных и троюродных братьях, сёстрах, а также их жёнах, мужьях и детях.
               Иногда заходили посторонние. Та женщина была дальней родственницей соседки, постучалась в дверь и сказала: «Услышала пение, так захотелось присоединиться, если не возражаете». Кому бы пришло в голову возражать…  Незваная гостья выглядела преувеличенно-обезличенной: не высокой, но длинной; не бесцветной, а никакой, словно бы стёртой школьным ластиком.
               Но стоило ей запеть, и с первыми переливами низкого, бархатистого голоса заалели пятна на впалых щеках; под длинными, густыми ресницами замерцали искры. Обхватив руками себя за плечи, чуть покачиваясь, она стояла у окна, вызывающе устремив серо-зелёные глаза с поволокой на Бориса:

               «Дай парусу полную волю,
                Сама же я сяду к рулю…»

               «Ты правишь в открытое море», — подхватил Борис, и остальные гости, не сговариваясь, замолчали. Словно молния проскочила между двумя поющими.

               «Послушай, мы жизнью рискуем,
                Безумная, руль поверни!»

               Баритон Бориса звучал глухо, позволяя женскому голосу разливаться, и лишь аккуратно подхватывал его на самых низких нотах.

               Закончили они вдвоём:

               «Всю ночь волновалося море,
                Ревела морская волна;
                А утром приплыли два трупа
                И щепки того челнока».

               Родственники вежливо похлопали, вернулись за стол, а то, что ни Бориса, ни гостьи за столом не оказалось заметили лишь Тамара и свекровь.


               Телефона в новом доме свёкров тогда ещё не было, пришлось звонить из телефона-автомата, единственного на весь городской посёлок.
               В милиции Тамаре ответили: «Женщина, не суетитесь. Вернётся пьяный, побьёт вас, тогда звоните. Приедем». В моргах сотрудники оказались более обходительными… На второй день Борис вернулся, молча присел к столу завтракать.
               Тамара пошла к проснувшемуся сынишке.
               Через час Боря рванулся за справедливостью к маме:
               — Ма, ты представляешь, что Томка удумала? Собрала мои вещи, выставила чемодан за дверь и закрылась.
               — А ты как думал? — вопреки ожиданию, голос мамы спокоен и сух. — Я-то знала, что ты объявишься. А твоя жена ночью, под дождём обзванивала больницы и морги. Теперь ей решать.
               — Ну, вообще-то это мой дом…
               — Да? Ты готов выставить на улицу собственного ребёнка? Или собираешься снимать им квартиру? Думаешь, твоей зарплаты хватит, миллионер ты наш?
               — И не надо! — буркнул Борька. — Подумаешь! Рексик, пошли, — свистнул недавно принесённого в дом щенка.
               Понурив голову, щенок неохотно поплёлся из тёплой конуры.

               Спустя неделю исхудавший, с перегрызенным поводком на шее, Рексик вернулся.

                4

               Дочка встретила Ингу вопросом:
               — Ну, что, легче на душе стало? Простила?
               — Знаешь, на месте тех баз отдыха такие пансионаты отгрохали, и цены в них… — попыталась уйти от ответа Инга.
               — Мамочка, я тебя о другом спрашиваю.
               — Можно подумать, ты мне на все вопросы отвечаешь.
               У обоих залучились морщинки возле глаз, карих у мамы, серых у дочки, они совершенно одинаково рассмеялись, и, осознав похожесть, расхохотались ещё громче.
               — Как бы там ни было, Катюша, но за тебя я ему благодарна. И вообще, меня там настойчиво звали замуж, уверяя, что разница в возрасте, подумаешь, каких-нибудь лет пятнадцать, не имеет значения. Главное в другом…
               — В чём, интересно?
               — Ты, Катюшка, нахалка. Не скажу.
               — Догадываюсь. В совпадении жизненных позиций, — они опять рассмеялись. — А вообще, знаешь, мама, сколько бы тебе ни было лет, у тебя глаза женщины, которую любят. Не зря, когда мы с тобой и Мишкой ездили на отдых в Египет, за тебя сам старший администратор отеля мне десять верблюдов давал…
               — А Мишка тогда сказал, что он бабушку и за сто верблюдов не отдаст, — улыбнулась Инга.

                5

               Динка ворвалась домой сияющая. Впрочем, после того, как она узнала, что ждёт ребёнка, Дина сияла всё время. Ничто не могло потушить в ней эту радость.
               — Привет, роднуля. Я очень скучал без тебя.
               — Я тоже.
               Дина прижалась к мужу, на мгновение замерла: «Какая я счастливая… Мой принц – настоящий»…
               — Диночка, давай обвенчаемся? Не потому, что модно. Просто мама своими молитвами меня выходила, я подумал: может, и тебя она мне у бога вымолила.

                6

               Грузный пожилой мужчина вошёл в комнату, с досадой хмыкнул, остановил проигрыватель, снял пластинку.

               — Ужинать будем?
               Женщина, сидящая на диване, подняла глаза:
               — Прости. Задумалась.
               Повернулась спиной:
               — Помоги расстегнуть молнию на платье.
               — С удовольствием, — он засмеялся. — Могу и снять помочь…
               — Голова давным-давно седая, а всё остепениться не можешь, — голос звучал укоризненно, но глаза женщины улыбались.
               — Могу, но не очень хочу... Как, кстати, прошла встреча с подругами?
               — Хорошо. Представляешь, Диночка наша беременная. Предложила выпить за любовь, а мы с Ингой как две молодые дурочки сразу согласились.
               — По-моему, наоборот: как две очень мудрые женщины. А знаешь…
               Он достал из буфета удлинённую бутылку токайского, разлил золотистое вино в невысокие, объёмные бокалы, посмотрел на свет:
               — Солнечное, — помолчал. — Я сейчас скажу очень банальные слова, Тома. Но все же скажу, хотя, возможно, надо было это сделать раньше. Ты для меня всю жизнь была вот таким солнцем. Я уходил, потом рвал все поводки, которыми меня привязывали, и возвращался. Прости меня, если можешь. Но я рад, что наш челнок всё же не разбился в щепки, и ещё ведь не поздно сказать это, правда?

               Они чокнулись бокалами, пригубили вино. Женщина взглянула на изрезанное морщинами лицо супруга, редкие седые волосы, нависший над ремнём джинсов объёмный животик и улыбнулась:
               — Ты до сих пор бесподобен, Боря.